Ерпылев Андрей Юрьевич. Расколотые небеса

   Чтобы хоть немного отвлечься от беспощадных дум, девушка включила во всех комнатах электричество, телевизор, музыку, но ни яркий свет, ни льющиеся отовсюду громкие звуки, ни мельтешащие по экрану яркие тени не давали забыться. Тогда она собрала со стола так и не пригодившиеся приборы (бог знает, когда она в последний раз самостоятельно мыла посуду — целую вечность назад) и отнесла их в кухню.
   Ледяная вода, бьющая из-под крана, чуть-чуть отрезвила ее, и она недоуменно взглянула на острый столовый нож золлингеновской стали, зажатый в руке.
   «А почему, собственно, мост? — возникла в мозгу какая-то чужая мысль, никак не соотносящаяся с только что бушевавшим в Катиной голове круговоротом образов. — Есть ведь и другие способы… Что если?…»
   Бритвенной остроты сталь, как бы сама собой прикоснулась к бледной коже руки у сгиба локтя. Там, где в глубине лихорадочно пульсировала тоненькая голубая жилка. Прикоснулась и принялась сама собой, без малейшего участия со стороны девушки, вдавливаться, врезаться в тело, пока еще не раня молодую, эластично продавливающуюся под лезвием кожу. Катя с интересом следила за этим действом, гадая: больно будет, когда металл все-таки углубится в живую плоть, или ледяная вода погасит физическую боль, избавляя от боли душевной?…
   И когда оставался лишь миг, Катя, не веря себе, услышала из гостиной голос диктора, сменивший ритмические завывания эстрадной дивы:
   — Мы прерываем свои передачи для важного сообщения…
   Забыв про все еще зажатый в руке нож, Екатерина ворвалась в комнату, заставив взвизгнуть от ужаса сворачивающую скатерть служанку Палашу, и успела услышать:
   — …перестал существовать. Наш мир и мир другой России снова обособлены друг от друга.
   «Это конец! — взорвалось понимание в голове девушки, и выроненный из ослабевшей руки клинок хищно вонзился в паркет. — Я НИКОГДА больше не увижу его…»

26

   «Ну и что, завтра он снова уйдет и теперь, похоже, навсегда…»
   «Пятьдесят на пятьдесят, ты же знаешь».
   «Хорошее соотношение! Чет или нечет, орел или решка, белое или черное… Или красное?»
   «Ты имеешь в виду кровь? Нет, какая тут кровь… Ядерный взрыв — чистое орудие. Никаких следов».
   «Да уж… Чище некуда. Он появился в твоей жизни ниоткуда — никуда и сгинет. Тебе его не жаль?»
   «Не знаю…»
   Маргарита сидела перед зеркалом и вглядывалась в его глубину, видя там немолодую уже, хотя и не лишенную привлекательности даму. Впрочем, слишком усталым было ее лицо, чтобы кто-нибудь отважился назвать ее красавицей.
   Свет в комнате был приглушен, и Маргарите казалось, будто она смотрит не на свое отражение, а на живую собеседницу, своего Близнеца, которого ей так и не удалось увидеть воочию. Зазеркальную Маргариту фон Штайнберг. Анну. Анечку. Анастасию Лопухину.
   Осознание того, что второй ее части там, по другую сторону незримого барьера, нет в живых, пришло не сразу. Как можно расстраиваться из-за смерти человека, которого ни разу в жизни не видел, не знал и даже не подозревал о его существовании? Да и к тому же трудно вообразить, сколько еще таких Маргарит фон Штайнберг существует в других, еще не известных никому мирах, сколько их там живет, радуется, любит… Умирает.
   Но сначала стало как-то не по себе после этого узнавания, а потом… Потом все превратилось в сущий кошмар. Днем она старалась выглядеть прежней, заниматься делами, а ночью приходила ОНА…
   Что такое эта Вторая Россия, как не один из вариантов судьбы. Изменилось что-то крошечное, незначительное, и пришли в движение зубчатые колеса, закрутились маховики, чтобы на крошечную долю румба повернуть всю махину Мироздания, следующую выбранным раз и навсегда курсом. И Мироздание дало трещину, раскололось пополам, раздвоилось, потекло в разных ветвях по-разному… Там она погибла, а здесь — осталась жива. Но там она умерла счастливой, а здесь живет… или доживает? Почему же, если Его Величество Случай подкидывает ей такую возможность, самой не изменить свою судьбу?
   Женщина механически выдвинула ящик стола и провела кончиками пальцев по лежащим там вещам — пудреницам, баночкам, футлярчикам… И пальцы сами собой остановились на колоде карт. Гадальных карт, к которым она не прикасалась, не вынимала из потертой по углам картонной коробочки, наверное, целую вечность.
   «Погадать, что ли?…»
   Этими картами никогда не играли ни в подкидного дурачка, ни в более серьезные игры, даже пасьянсы ими никогда не раскладывали. У них была лишь одна функция, и им можно было верить.
   Но Маргарита не торопилась их раскидывать. Она меланхолично перебирала старые карты, подолгу останавливаясь на каждой картинке. Одним улыбалась, как старым знакомым, на другие хмурилась… Она терпеть не могла разные новомодные изыски, где дамы представали в сарафанах и русских кокошниках, а короли и валеты — в шитых бисером кафтанах и собольих шапках или, наоборот — в кринолинах и париках, по моде «куртуазного столетия». Маргарита фон Штайнберг признавала только один карточный дизайн — классический, не меняющийся веками.
   Когда колода подошла к концу, перед ней лежали четыре валета. Почему не короли? Слишком уж важно выглядели венценосцы, слишком старо, сурово. И хотя одна из европейских корон кратковременно побывала на голове всех четырех Александров, на королей они никак не тянули. Только валеты — благородные и романтичные, вечно юные стражники с алебардами…
   Два черных и два красных. Две пары, четыре человека.
   Здешний Александр, уланский полковник, конечно же, валет крестовый. Трещину, некогда возникшую между ними, уже не засыпать, не зарастить. Оно и понятно — отец семейства, отец солдатам…
   А вот его отражение, наверное, валет червовый — много пережил, многое понял, стремится всей душой вернуть ушедшее, но… В одну реку не вступить дважды. Даже если и река и тот, кто пытается в нее войти, знакомы друг другу до мелочей.
   Пиковый валет… Ишь, как глядит. Будто все понимает. Это — взгляд постороннего, зоркий взгляд наблюдателя. От всего в стороне, ко всему равнодушен. Нет, не равнодушен. Разве может не быть эмоций у наблюдателя? А любопытство? Вот он — холодный и внимательный — занял самое удобное место в партере, чтобы насладиться драмой. Или комедией? А может, водевилем? Это тот самый — ее преемник. Неплохой человек, ничего сказать нельзя, умен, храбр, самоотвержен, но… пиковый валет, и этим все сказано. Правая рука на рукояти кинжала. Коварство или предосторожность? Скорее всего, и то и другое.
   Осталась всего лишь одна карта — бубновый валет.
   Он единственный не смотрел на Маргариту, повернувшись к ней в профиль. И больше всех из четырех портретов походил на ее Сашу. Того самого Сашу, увиденного в первый раз бог знает сколько лет назад. Единственный, у кого нет ни щита, ни кинжала. Только алебарда, чтобы защитить ее. Ее верный рыцарь. Воин, гладиатор, преторианец, которого она недрогнувшей рукой посылает на смерть, но который всегда возвращается. Возвращался…
   Женщина порывисто смахнула со столика все карты, разлетевшиеся по комнате радужным листопадом, и прижала к сердцу ту, единственную.
   «Неужели он больше не вернется? Не могу! Не отпущу!..»
   Ступая домашними туфлями по бородатым и румяным лицам, цифрам и «рубашкам», она пересекла комнату и звякнула в колокольчик:
   — Одеваться, живо!..

* * *

   Александр поставил последнюю точку и перечитал написанное.
   «Я, Александр Павлович Бежецкий, генерал-майор Особого Его Величества Корпуса, находясь в трезвом уме и твердой памяти…»
   Последняя дань этому миру. Завещание. Как-то не думалось в том, прежнем, о распоряжении имуществом перед подобными мероприятиями. Может, потому, что был гораздо моложе? Или потому что имущества — движимого и недвижимого — у советско-российского офицера было кот наплакал? Суровый такой кот, не склонный к сантиментам и излияниям. В душе тоже военный, наверное.
   Но здесь это необходимо. Да и собственность кое-какая появилась благодаря некогда пролившемуся на свежеиспеченного генерала… нет, не водопаду, так — довольно-таки полноводному ручейку милостей. Столичная квартира, имение где-то на Волге (посетить которое лично так и не собрался), исправно приносящее доход, не слишком пухлый, но и не страдающий дистрофией счет в банке…
   Все это «богатство» Александр, уходя в неизвестность, завещал родителям. Не своим, конечно — где они свои? — а близнеца, но все равно — ближе людей у него в этом мире не было. Супругой он так и не обзавелся, детьми — подавно, Близнец — сам человек довольно состоятельный… Да и душеприказчиком он его в своем завещании назначил — все чин чином. Ну и, по прошествии лет, если не случится с ним чего, все это станет уже его собственностью. Или его сына.
   Он вдруг представил, что было бы, оставь он все ТОЙ семье, в лежащей за тридевять миров недосягаемой России. Как опешила бы вдова майора ВДВ, когда лощеный адвокат выложил бы перед ней хрустящую гербовую бумагу с выведенным знакомым почерком: «Я, Александр Павлович Бежецкий, генерал-майор Особого Его Величества Корпуса, находясь…» Прямо мелодрама какая-то. Слезовыжимательный сериал для домохозяек. Хотя вот уж кому, наверное, все это не помешало бы. Если только можно было бы перетащить имение через столько «тех светов», а золотой имперский рубль котировался в помешанной на долларах и евро России Демократической.
   Бежецкий вздохнул, сложил завещание вчетверо и положил в конверт, на котором надписал адрес: «Адвокатская контора Чекулов и сыновья…» Завтра прислуга отнесет его адвокату, он ляжет в сейф и будет лежать там до…
   В дверь деликатно постучали. Дворецкий, конечно, — его манера.
   — Входи, Ларион.
   — Ваша светлость, — деликатно откашлялся Ларион Коробейников, служивший у генерала Бежецкого второй год и зарекомендовавший себя только с самой хорошей стороны. — К вам гость.
   — Кто?
   — Александр Павлович, ваш, так сказать… — дворецкий замялся: он, как и большинство окружающих, до сих пор не мог уяснить себе степень родства двух генералов Бежецких, похожих как две капли воды, но между тем — не единоутробных братьев.
   — Зови, — вывел его из затруднительного положения Александр. — Да, кстати… Накрой нам с ним в библиотеке.
   — Отужинать изволите?
   — Нет, чего-нибудь легкого. Коньячок, закусочка… Ну, ты понимаешь.
   — Будет исполнено, ваша светлость…

* * *

   — Вот видишь, — Александр нацедил коньяк в рюмки, взял свою и полюбовался оттенком благородного напитка на просвет. — Ты все уже знаешь… Об источниках не спрашиваю, сам понимаешь.
   Его визави даже не подумал притронуться к своей рюмке.
   — Ты считаешь, что это правильное решение, Саша?
   — Что именно? Если ты о предстоящем завтра… мероприятии, то оно просто необходимо. По странному стечению обстоятельств или чьему-то умыслу, наши миры оказались объединены. Увы, это не идет на пользу ни нам, ни им. Гораздо спокойнее для обеих Империй будет жить наособицу, как было всегда. Два медведя, понимаешь…
   — Я не о том, Саша. Я спрашиваю тебя о твоем выборе. Почему идти должен именно ты?
   — Почему я? Наверное, потому, что я так решил. И это, между прочим, одобрено Государем, если ты не в курсе…
   — А почему бы не пойти мне?
   — Напарником? Увы, Саша, эта вакансия уже занята.
   — Кем?
   — Ты не догадываешься? Моим близнецом. Оттуда.
   — Почему он и ты?
   — Потому что мы оба лишние здесь.
   — Сомнительное объяснение.
   Генерал Бежецкий взял рюмку и сердито опрокинул ее в рот, будто там был не многолетней выдержки коньяк, а дешевая водка, со стуком поставил на стол и вытер усы.
   — Хорошо, — примирительно сказал второй генерал, вновь наполняя емкости. — А у тебя какие резоны?
   — Я здесь тоже лишний.
   — Маргарита… — понимающе склонил голову Александр.
   — Да, — с вызовом ответил Александр. — И Маргарита тоже.
   Он поднялся из кресла и прошелся по библиотеке, иногда останавливаясь перед полками и бесцельно прикасаясь к какому-нибудь корешку, сияющему золотом. Глядя на него, Бежецкий с некоторым стыдом вспомнил, что ни одного из томов он здесь так и не раскрыл — все не хватало времени. Так и стояли новенькие, нетронутые.
   — Но в основном из-за того, — не оборачиваясь, неожиданно сказал близнец, — кто там занял мое место.
   — Из-за полковника Бежецкого? — удивился Александр. — Разве ты сам не стремился назад, в Корпус? Тоскуешь по своим уланам? Вы уж, батенька, определитесь, чего хотите…
   — При чем тут он! — досадливо дернул плечом генерал. — Достойнейший человек, ничего не имею против него… Честно выполняет свой долг, служит Государю и Отечеству.
   — Тогда…
   — Да, он, — резко обернулся Бежецкий. — Твое отражение, ротмистр Воинов. Или он уже, в свете новых обстоятельств, тоже присосался к нашей фамилии?
   — Во-первых, — рассудительно заметил Александр, глядя на свет сквозь янтарную жидкость, — он такое же мое отражение, как и твое, и полковника. Мы все четверо — близнецы. Абсолютные. А, во-вторых, фамилия Бежецкий — и его тоже. Он под ней прожил почти сорок лет. Как и твой покорный слуга тоже. И Отечеству служил под этой фамилией, и кровь проливал… Так что ничего криминального в том, что он сменит своего придуманного кем-то Воинова опять на Бежецкого, не будет. Или ты не согласен?
   — Извини, — несколько смутился генерал, понимая, что перегнул палку. — Я вовсе не хотел тебя обидеть.
   — Ничего… Меня ты не обидел.
   — А он меня и не волнует! Это я должен лететь вместо тебя, Саша! Особенно если с той стороны будет он. Пусть это будет нашей с ним дуэлью. Или он, или я.
   — Маргарита?
   — Какая разница? Лучше налей…

* * *

   — Я вас не узнаю, мадам, — едко, как мог, сказал Александр, предложив даме кресло и вновь усаживаясь за свой стол. — Прямо как пай-девочка: позвонили, предупредили, прежде чем войти постучали в дверь… Вы ли это? Может быть, это очередной ваш близнец? Пардон, конечно…
   — Нет, я не близнец. — Маргарита фон Штайнберг пропустила мимо ушей колкость подчиненного, на которую раньше обязательно ответила бы не меньшей колкостью. — Мой близнец умер, Александр Павлович. И вы это знаете. Я в единственном числе. По крайней мере — в наших двух мирах.
   — Ну да, ну да… — рассеянно покивал Бежецкий, перечитывая написанное и, досадливо нахмурившись, исправляя что-то.
   — Что вы там пишете? Не мемуары, часом?
   — Да где уж мне, — вздохнул «писатель», исправляя еще что-то. — Нет у меня материалов на мемуары. Не хватит-с. Так, разве что на краткую автобиографию: родился, учился, женился… Жил, был, взял да помер. И та биография на три четверти липой будет. Вашими же стараниями, мадам, и сварганенной.
   — Ну так уж и сварганенной. Вполне пристойная для слуги Отечества биография.
   — Приличная, не спорю. Да только не моя.
   — Так напишите свою.
   — Хорошее дело… Кому тут моя ТАМОШНЯЯ биография нужна? Разве что писателю-фантасту какому-нибудь…
   — Что же вы все-таки пишете?…
   Женщина ловко выхватила листок у не успевшего его придержать офицера и прочла вслух:
   — Я, Воинов Александр Павлович, находясь в трезвом уме и твердой памяти… Это завещание?
   — Да. Верните, пожалуйста, бумагу, сударыня.
   — Почему тогда Воинов, а не Бежецкий? Вы не считаете себя достойным этой фамилии?
   — Достойным? По-моему, это вы не считаете, мадам. Отдайте бумагу и изложите причину своего визита.
   — Какой вы официальный, право… А если я пришла просто так, без причины? Или чтобы проститься? Просто так, по-человечески.
   — Я не верю вам, госпожа фон Штайнберг. — Александр встал из-за стола и протянул руку. — Отдайте листок.
   — Почему не верите? — тоже встала Маргарита.
   Теперь мужчину и женщину разделял только стол.
   — Потому что вам нельзя верить.
   Бежецкий обогнул стол и приблизился к женщине, возвышаясь над ней. Он глядел на нее сверху вниз и видел обращенное к нему бледное лицо, известное до последней черточки. Запах знакомых духов обволакивал, кружил голову. Маргарита молчала и будто бы чего-то ждала. Александра пронзило чувство, что это уже было когда-то. Дежа вю…
   «А собственно — какого черта? — пронеслось в мозгу. — Завтра я испарюсь, превращусь в ничто. Если есть душа, то пусть хоть у нее останется воспоминание…»
   Он протянул руку, но прикоснулся не к бумаге, а к руке, которую женщина так и не отняла. Тогда он порывисто обнял податливое тело и впился губами в полуоткрытые губы, ощутил слабый ответный поцелуй.
   — Все, — отстранился он, ожидая взрыва гнева, пощечины или, чем черт не шутит, чего посерьезнее — дама-то знала толк не только в бумагах… — Попрощались? А теперь — хоть под трибунал, хоть в штрафную роту…
   Но Маргарита сама обняла его за шею и вновь прильнула к губам.
   Забытый лист бумаги бесшумно спланировал на пол…

* * *

   Шел уже второй час ночи, когда затренькал колокольчик, заставляя Лариона подняться с дивана, привести в порядок одежду и, главное, помятое со сна лицо и явиться на зов господина.
   Того он застал слегка пьяным, в расстегнутой рубашке. Гость мирно почивал на удобном диване, стоявшем в библиотеке специально для подобных случаев, подложив ладонь под щеку и посапывая во сне.
   «Понятное дело — слегка перебрали братья… Или все-таки не братья? А кто тогда?… А-а-а! Какая мне разница…»
   Генерал Бежецкий поднялся на ноги, и его заметно качнуло.
   — Вам помочь, ваша светлость?
   — Ничего, Ларион, сам справлюсь. Я прикорну пару часиков — завтра тяжелый день. Разбуди меня в три тридцать.
   — Слушаюсь, ваша светлость. Но куда так рано-то? Не выспитесь ведь…
   — Служба. А досплю в самолете.
   — А как же ваш гость?
   — А его не буди. Пусть спит. Видишь: утомился его светлость — сил не рассчитал. Как проснется, подашь ему, чего захочет. Главное — рассольчику не забудь, рассольчику! И — чарочку.
   Князь захохотал, довольный собой, и чуть нетвердой походкой удалился.
   «Ну да, не рассчитал, — вздохнул про себя дворецкий, споро убирая остатки холостяцкого пиршества и накрывая спящего близнеца хозяина пледом. — Коньяк — вещь коварная. Черт бы побрал того француза, что эту гадость изобрел…»
   Он постоял в нерешительности, а потом все-таки принес тазик и поставил его возле дивана.
   «Не дай господь, поплохеет ночью его сиятельству… А паркет дорогой, штучный — как бы не попортил ненароком…»
   Он зажег тусклый ночник и направился к двери, но все-таки не утерпел и оглянулся.
   «Бог ты мой! Как похож-то!.. Вылитый Александр Павлович!..»
   Слуга суеверно перекрестился и вышел, плотно притворив за собой дверь…

27

   Александр так и не сомкнул глаз до утра, лежа рядом с восхитительнейшей в мире женщиной, посапывающей во сне, будто невинный младенец.
   «Кто бы мог подумать… Кто бы мог подумать… — старой патефонной пластинкой вертелась в мозгу одна и та же неоконченная мысль. — Кто бы мог подумать…»
   Увы, как это сплошь и рядом бывает в нашей жизни, счастье улыбнулось ему лишь на миг. Сколько времени они прожили рядом, даже не подозревая о бушующих внутри чувствах, чтобы выплеснуть их вот так, разом, когда их общему счастью осталось всего несколько часов. Да каких там часов — минут.
   Можно, конечно, отменить все, остаться жить и тихо радоваться свалившемуся на голову счастью. Но это ведь — не билет на поезд, который можно сдать, когда внезапно открываются обстоятельства, препятствующие поездке. Он уже в поезде. И у поезда этого нет ни промежуточных остановок, ни стоп-крана. С него можно лишь спрыгнуть.
   Но спрыгнув с поезда, потеряешь все. В том числе и ту, ради которой прыгал. Вряд ли ей нужен трус, в последний момент меняющий свое же решение. К которому его, кстати, никто не принуждал.
   Больше всего на свете Александру хотелось бы сейчас, чтобы стрелки на часах замерли навечно, но они бежали, казалось, даже быстрее, чем обычно, словно какой-то черт изо всех сил толкал их вперед.
   Осторожно, чтобы не разбудить Маргариту, Бежецкий выбрался из постели и прокрался в другую комнату. Он хотел уйти по-английски, не прощаясь, но не по той причине, по которой мужчины обычно покидают поутру женщин. Еще до всего этого он решил оставить этой женщине наследство.
   Нет, ничего особенного он скопить не сумел, и вряд ли Маргариту порадовали бы такие крохи. Он оставлял нечто не очень материальное, но могущее обернуться бомбой. Гораздо мощнее той, которая сейчас смонтирована внутри фюзеляжа его «Сапсана», на котором он, как камикадзе, должен уйти в свой последний рейс. Да что там одной бомбы, пусть и атомной — мощнее сотни бомб.
   Среди того немногого имущества, что сохранилось у него с тех пор, когда он незаконно носил имя графа Бежецкого, было несколько дисков, содержащих весьма ценные данные. И вот эти диски с краткой пояснительной запиской он сейчас оставил на столе. Хотел добавить несколько слов от себя на прощанье, но рука не поднялась написать даже куцую строчку…
   Перед тем как выйти, он заглянул в спальню и взглянул последний раз на милый профиль.
   «Все, пора…»
   Маргарита услышала щелчок замка и открыла глаза.
   Конечно же, она не спала и слышала все перемещения Александра по дому. Но она тоже, как и он, боялась прощания. Какие можно слова подобрать, чтобы выразить все бушующее сейчас в душе?
   Ну, вот и все. Она проводила его в последний раз, чтобы он больше не вернулся. Когда-то это должно было случиться — все на свете, даже самое лучшее, имеет конец.
   «Может, догнать его, остановить?… Бог с ним, с этим переходом. Найдется, в конце концов, и другой доброволец. Хотя бы тот, с другой стороны…»
   Маргарита цеплялась за последнюю соломинку, хотя твердо знала — не догонит и не остановит. Он был еще здесь, но судьба его была уже предрешена.
   Женщина встала, накинула вместо халата мужскую рубашку, сброшенную вчера на стул у кровати (как это по его, по-сашиному), и прошлась босиком по комнате. Ей было все равно — увидит ее кто-нибудь здесь в таком все объясняющем наряде или нет. Потеряв свою частичку, она тоже как бы отдалилась от мира с его условностями и предрассудками.
   «Все. Мое служение Родине закончилось, — думала она спокойно, хотя сейчас ей более подобало бы рыдать или биться в истерике. — Я слишком многое отдала, чтобы кто-нибудь мог упрекнуть меня в чем-то. А я сама — подавно. Как только это последнее мое дело будет закрыто — подаю прошение на высочайшее имя об отставке. Буду доживать свой век в деревне…»
   Она вошла в кухню. Посреди стола лежал большой увесистый пакет из желтоватой плотной бумаги — в таких обычно перевозят документы.
   «Вот это новость? Это что — прощальный привет мне? Если письмо — то когда он успел написать все это? Тянет на роман…»
   Она вынула из кухонного стола столовый нож (если плоский штык можно было считать таким сугубо мирным инструментом) и вскрыла плотную оболочку — таких пакетов на своем веку она повидала немало, и это нехитрое дело было уже возведено у нее в степень автоматизма. На столешницу выпало несколько радужных лазерных дисков в прозрачных пластиковых конвертиках. Никакой маркировки, никаких надписей — обычные болванки. Маргарита вынула один, перевернула. Так и есть, записан почти под завязку.
   «Что это еще за записи…»
   Пошарив в пустом конверте, она извлекла на свет Божий последнее, что там было, — листок бумаги, исписанный с одной стороны знакомым почерком на три четверти.
   «Ваше превосходительство, — прочла она официальное обращение — такими начиналась львиная доля рапортов от подчиненных. — Конечно, данное деяние попадает под статус служебных нарушений, если не преступлений, но…»

* * *

   Ларион Коробейников посмотрел на часы, вздохнул: третий час дня, а гость хозяйский все храпит и храпит. Будто у себя дома! Ладно, хоть тазик не понадобился…
   Дворецкий прошел в библиотеку и остановился у двери в нерешительности — близнец Александра Павловича раскинулся на тесном ему диванчике, мучительно запрокинув голову на подлокотник и выводя носом такие рулады, что чертям на том свете было тошно. Одна нога у него свешивалась до полу, а вторая, в неснятой туфле, покоилась на втором обтянутом кожей подлокотнике. Слуга еще ни разу не видел хозяина в таком состоянии, но он сейчас очень живо напомнил ему бывшего — лейб-гвардии гусарского полка поручика барона фон Зейдлица.
   Уж на что вроде был немец, а недели не проходило, чтобы не нарезался его благородие в том или ином приятном обществе до положения риз. А поскольку партикулярного платья вояка не признавал, то практически вся мягкая мебель в доме была перепорчена гусарскими шпорами. Завалится, бывало, вот так на софу, а поутру за распоротую обивку ему, Лариону, в ухо… И никуда не денешься — молод еще господ менять, да и в профсоюз дворецких вступить — огроменный взнос нужен, а там — еще и помесячно. Платил же его благородие по-божески, упокой Господи его грешную душу — в том же славном деле, что новый хозяин отличился, смерть геройскую принял.
   «Эх, видно, всего немецкого в нем и было-то, что имя родовое, — в который раз пожалел неудачливого барина Ларион. — Был бы настоящим немцем — сухим, да расчетливым — не полез бы в такую заварушку… Вон сколько офицерского чина по домам да по казармам отсиделось. Хоть и без орденов и чинов новых, да живы-здоровы…»