Евстафьев Михаил. У нас опять задул "афганец"

чайника, пехота гусеницу у БМП натягивает, впереди, на тросе, пыхтя,
надрываясь, тащит в горку один бронетранспортёр другой.
- Пошёл, Дегтяренко, обходи их! - скомандовал Шарагин
механику-водителю. Несколько раз высовывался Дегтяренко влево, и каждый раз
не решался пойти на обгон. - Давай! Давай!
- Зассало-забулькало! Бурбухайку испугался! - недовольный
нерешительными действиями водилы комментировал младший сержант Мышковский.
Поравнялись с БТРом на тросе, до второго дотянули, вровень поехали,
сгоняя на обочину, расписные как шкатулки,

...афганский Палех...

встречные грузовики. В кювет один афганский грузовичок угодил,
перевернулся, а десантура, как короли, двигалась по встречной полосе,
оставляя справа "КамАЗы" с пузырящимися рваными брезентами, с глазами-фарами
на выкате.
Догнали первый взвод, сели на хвост.
Солнце раздобрилось, нагрело броню, припекало людей, облепивших боевые
машины, как пчелы улей. День только зачинался, а войско, поднятое ни свет ни
заря, клонилось то тут, то там в сон: разморило солдат. Кто поудобней
устроился - на матраце, на бушлате - кемарил.

...в армии всегда так было: подъём - в два, завтрак - в
четыре, готовность - в шесть, выезд - в восемь... и ничего
тут не изменишь...

Горный перевал замедлил прыть колонны. Начались крутые подъёмы. Техника
поползла тяжело, завывая движками, будто ворчала, жаловалась на тяжесть
ноши, но не сдавалась.
На повороте, у края дороги, где начинался обрыв, у стоящего трайлера
растерянно застыли с автоматами в повисших руках два черноволосых
солдата-среднеазиата, скорее всего таджики. С высоты брони Шарагин
определил, в чём дело: самоходная установка "Акация" сорвалась и улетела в
пропасть.
Развеселилась чужой беде солдатня, приподнялись от оживленных возгласов
на секунду и старослужащие, задремавшие было в привычном убаюкивающем
громыхании.
- Соляра! - презрительно выдавил Мышковский.
- Вояки .уевы! - отозвался прикорнувший рядом Сычёв.
На перевале взвод Шарагина, словно стараясь обхитрить солнце, прятался
урывками в тени скал. Бронемашины то ускользали в галереи, то обнаруживали
себя опять, выныривая обратно на дорогу.
Не сразу, но заполз-таки взвод на перевал, и, обернувшись назад, видел
Олег внизу на витках серпантина, там, где скалы не заслоняли дорогу, как
лезут и лезут вверх грузовики, боевые машины пехоты, бронетранспортёры. И не
было конца всей собравшейся на войну техники, Затерялось замыкание где-то в
предгорьях, а быть может, и только от Кабула ещё отъезжали последние части.
Ближе к полудню, когда дорога заметно испортилась, стала рябой от
частых выбоин, и приходилось объезжать скатившиеся с косогора и неубранные
валуны, Шарагин заметил, что механик-водитель клюет носом.
БМП потянуло вправо, на крутой склон, нос задрался, машина начала
крениться.

...заснул водила... сейчас перевернемся!..

Малость ещё, и запросто опрокинулась бы навзничь, как жук навозник,
пятнадцатитонная махина, и угробила б хребтом своим всех, кто разнежился на
броне в пассажирах. Шарагин, которого потянуло назад и куда-то вбок,
уравновесился с трудом, и впечатал ботинок в голову механика-водителя, будто
педаль тормоза вдавил в пол. Водила шарахнулся мордой о край люка, привкус
крови во рту и боль вывели его из состояния сна, и, видимо, плохо соображая
в первые секунды кто он, где он, на какой планете, и кто он, взял резко
влево, разворачивая машину поперёк дороги, а вдобавок ко всему резко
затормозил, от чего Шарагин прикусил язык.

...идиот! теперь до вечера язык не пройдёт...

Шарагин прыгнул на нос БМП и два раза треснул солдату в грязную от пыли
харю:
- Контужу на месте!
Глаза водилы, блуждавшие в тумане усталости, прояснились. Он даже не
нашёлся, что сказать, а может знал, что лучше молчать - иначе ещё раз
врежут.
- Поехали! Поехали!
Руками, покрытыми цыпками, с потрескавшейся кожей, в заусенцах,
грязными от масла, солдат пытался вытереть лицо, но лишь размазал жирную
зеленовато-серую пыль.

...вот подфартило!.. как с такими придурками воевать?..
каждый третий в роте необстрелянный молокосос!.. ничего,
теперь не заснет...

Но "для профилактики" засадил с размаха водиле по шлемофону кулаком:
- Только попробуйте у меня заснуть, Дегтяренко!
Чтобы отвлечься и успокоиться, Шарагин, мусоля во рту сигарету,
осматривал местность.
Монолит скал, треснувший когда-то, и уступивший место аквамариновому
горному потоку и серпантину перевала, сменился долиной. После уныния и
подавленности каменного желоба открывшийся простор ободрил русского
человека, привыкшего к земле ровной, гладкой, несущейся вдаль. Камыши увидел
он, заливные луга, почудилось на мгновение что-то знакомое в этом пейзаже;

...сейчас бы увидеть привычный горизонт, окаймленный
лесом...

он уставился на вырвавшуюся из тисков гор и от того замедлившую бег
речку, стал выискивать ту самую заветную полоску леса, но споткнулся о
саманные домики, и иллюзии оборвались - Россия была далеко отсюда.

...кишлачок у подошвы горы - духовский... в прошлом году
разведка напоролась там... всё заминировано... а вот там,
кажись, мы сами однажды "прочёсывали"...

...горы, одни горы... мы окольцованы горами...

Величественно и надменно, как если бы высказывая презрение к суете и
мирским заботам, возвышались снежные вершины-недотроги, а меж ними
растворились речушки, поля, рассыпались тут и там кишлаки. И маленькими
букашками казались на фоне гор спешащие на встречу с победой или со смертью
иноземные полчища.
Над массивом гор застряли наплывшие чуть раньше облака, не менее
громоздкие, но парящие с легкостью необыкновенной. И казалось, что горы, с
их тысячелетней тяжестью, завидуют этой легкости облаков, этой способности
полететь дальше, не задумываясь, и не жалея ни о чём. Снежные пики тянулись
в бесконечность, будто мечтая о воле, мечтая вырваться из этого мира, устав
от его глупости, жестокости, словно задыхаясь от воздуха, пропитанного
ненавистью, несправедливостью, кровью и страданиями.

...горы в Афгане всегда рядом с тобой... то за спиной,
словно человек какой стоит и стоит, засыпаешь - стоит,
просыпаешься - стоит... стоит и не двигается, не уходит... то
спереди горы, как забор высоченный, чтоб не сбежал отсюда
никто... не зря вовсе выдумала их природа... не будь на
свете гор, кто бы разъединил ненавистные друг другу
народы, упрятал бы от смерти, от погони, от мести...
поубивали б они себе подобных существ на открытой
местности, столкнулись бы все разом и сгинули б очень
скоро, ибо не научились ещё мы жить вместе без брани,
зависти и насилия... для этого и придуманы горы, и леса
дремучие, и пустыни, и моря... долгие годы спасали эти горы
Афганистан...

...нас, русских, как народ значимый в истории
человечества, видимо, наделил кто-то исключительными
полномочиями... нас разбросала история на огромных
территориях, и от того, быть может, мы представили, что нам
позволено воздействовать на судьбы остальных
народов, малочисленных, по сравнению с нами, и,
соответственно, не столь сильных... народы, которым по
невезению выпало проживать рядышком, по соседству с
Россией... мы никогда не брали в расчёт их планы,
мы распоряжались, мы пьянели от своего могущества,
наслаждались властью и силой...

...мы потворствовали злу, дьяволу, участвовали в его коварных
замыслах... полигон дьявола здесь, в Афгане... мистика?..

...у нас в крови выработалась тяга к власти... какой-то ген у нас,
русских, как, наверное, и у американцев, отравлен ложным
сознанием всемогущества... будто от нас зависит
судьба всего человечества... а, впрочем, частично это
верно... захотим - уничтожим весь мир в борьбе с
капитализмом... однако, друг мой, это уже идеология...
идеология - вещь временная...

...а вот русская душа - понятие вечное... кто и за что нас наделил
этой загадочной душой?.. от неё и покоя никогда не будет...
хватит об этом, не ко времени...

...надо следить за колонной, за водилой следить надо и за
духами... они-то, небось, давно за нами следят...

Чувство опасности никогда не подводило Шарагина. И если уж мысль о
духах завладела им, то неспроста. Значит, действительно затаились где-то
духи, наблюдают. И всё же вперемежку с мыслями о духах явились откуда-то
совсем иного порядка мысли.

...правильно говорят: не стоит, так не мучай бабу!.. не можем
и не умеем воевать, какой-то Афганистан задрипанный за
столько лет не смогли на колени поставить... так и надо
сказать прямо: не сумели одолеть, надорвались, пупок
развязался... всё воображаем, будто мы самая сильная в
мире армия... да, вэдэвэ - свою задачу выполнили, а что вы
ещё хотите от десантуры? мы должны с парашютом прыгать,
мы - небесные существа, а нас загнали в пыль, нас сажают в
колонну и везут, как соляру на край света, по заставам, по
блокам разбросали, это же не наша работа, пусть соляра
этим занимается!..

Шарагин повернулся и взглянул на своих бойцов. Их запыленные лица
ничего не выражали.

...дурни неотёсанные... но самый лучший в мире солдат - наш солдат,
советский солдат!.. он не дюже грамотный, не избалованный, он всё
выдюжит, всё стерпит, всё вынесет, он сдохнет, он сгинет, но
не сдастся! это вам не избалованные американские мальчишки во
Вьетнаме, которым пиво спецрейсами доставляли!

...наш солдат лучше всех! он надорвётся, выстоит и дойдёт, куда
будет приказано... и офицеры у нас - нижние чины особенно, до
майора, ну, иногда включительно, - жилистые, всё вынесут, не люди,
сверхчеловеки... а дальше что? что потом? всё время на одном
героизме выезжаем, нельзя же... .

...э-э-х! горы кругом, красота! не будь этой войны, не будь этих
афганцев, как здорово бы здесь было!..

Природа Афганистана таила неведомые северному человеку красоты, и
одновременно отпугивала не успевших ещё освоиться непривычным рельефом.
Просто любоваться захватывающими видами нужно было уметь. Не всегда и
далеко не каждому удавалось отделить природу от человека - снежные вершины и
медно-бархатные горные склоны, тонущие в зелени виноградников равнины,
покрытые ядовито-красными маками, будто ковром изысканной работы, от образа
коварного моджахеда, злодея из восточных сказок, разбойника с ножом.
Образ моджахеда рождал чувство опасности; чувство опасности перерастало
в страх, а страх вызывал ненависть и нелюбовь к горам. Любоваться чужой
природой можно было только пересилив в себе этот страх.
Долгие годы ушли на то, чтобы зацепиться, вписаться, понять природу
здешнюю, полюбить её, научиться её не бояться.

...туманность Андромеды, Млечный путь, Солярис... мы - пришельцы
из другой галактики, космонавты хреновы... как мы сюда попали?..
свалили в кучу бронетехнику... разворотили афганский муравейник...

И если природа всё же поддавалась, раскрывалась, делалась понятной
русскому человеку, - пусть нехотя и медленно шёл этот процесс, то сами
афганцы остались навсегда загадкой.

...зачем мы здесь? что у нас может быть общего с дикой, отсталой
страной? какое панибратство? какие, к чёртовой матери, друзья?!
здесь надо было сделать заповедник... здесь - каменный век...

Афганцев следовало держать на безопасном расстоянии, это и дураку
понятно. Завёрнутая в чуждую молитву, жизнь афганцев текла своим чередом, в
далёком четырнадцатом веке по мусульманскому календарю, за глухими дувалами,
по перенятому от отцов и дедов распорядку. Дистанция между шурави и
афганцами изначально измерялась долгими столетиями. Иногда бывало, что
расстояние сужалось до прилавка дукана. Но и в этом случае не дано было
сблизиться им до полного понимания. Съедаемые недоверием,
предосторожностями, советские скорей-скорей ретировались, подкупив на бегу
нехитрые обновки. Чаще же всего расстояние меж афганцами и советскими
отмерялось автоматной очередью.
И от того, что угадывали подспудно недолговечность и никчёмность войны,
не спешили полюбить страну эту и народ её. И потому, наверное, всякий
афганец, моджахед или крестьянин в поле, расплывшийся в улыбке водитель
автобуса или босоногий немытый бача на улице, или только-только призванный в
национальную армию солдатик в мешковидной форме - сорбоз, или лидеры
Апрельской революции, власть которых танками подпирал "ограниченный
контингент", - все они выходили "духами". Душманами. Врагами. Верить на этой
войне нужно было только себе самому, надеяться - только на себя, да на
такого же, как ты сам. А чувство покоя, безопасности, опускалось на человека
только в гарнизоне, охваченным по периметру колючей проволокой,
ощетинившимся танковыми пушками и пулемётами. Островками в океане,
одинокими, оторванными от материка, разбросала судьба по всему Афганистану
советские части.

..."горы, пыль и гепатит - бесплатное приложение к
интернациональному долгу" - ворчал по обыкновению своему
капитан Моргульцев... а те лысые горы вроде бы
притихли, ожидают добычу... нас... а нам ещё ползти и
ползти к подошве тех гор... мы едем, а они стоят, мы будем
воевать, мы все сдохнем здесь, а горы будут продолжать так
же вот непоколебимо и невозмутимо стоять, не замечая наши мучения,
наших радостей, мы чуждые им,
наши страдания, наши последние секунды жизни...
что мы все по сравнению с ними?... мелкие ничтожные
насекомые...

Вдоль дороги, метрах в десяти от обочины, лежал мусор войны - подбитая
духами в разное время советская техника. Шарагин, пока они ехали мимо,
больше километра, думал о доме, о жене и дочери, и одновременно о тех, кто
когда-то принял здесь последний бой:

...катки разбросаны повсюду, разворочены борта, сорваны
башни, дыбятся остовы грузовиков, коричнево-чёрный от
ржавчины и пламени сгоревший танк с опущенной, как у
импотента, покривленной пушкой... зияют дюжины пробоин,
мелкими, от пуль, и рваными, покрупней, от гранатомета,
бока наливников, пустая кабина "КамАЗа" с разбитыми
лобовым и боковыми стеклами... огромная свалка, отходы
сражений неравных... здесь они над нами взяли верх...
грузовичок нашёл свою мину, и она раскурочила ему весь
передок, и походит он теперь на побитого в пьяной драке
чудака с разбитыми губами, сломанным носом и
свороченной челюстью...

Сожжённый бронетранспортёр напомнил гигантскую черепаху. Шарагин
никогда не видел наяву гигантских черепах, только маленьких, но в
представлении его эти здоровенные обитатели морского царства выходили
грузными, хорошо защищенными непробиваемым панцирем, за которым пряталась
мудрая сморщенная голова.
Будто повинуясь неведомому инстинкту, выползли из морских глубин
черепахи-БМП и черепахи-БТРы, словно полчища глубоководных морских жителей
направлялись на войну.

Как-то в детстве Олег остановил мальчишку, который бежал, размахивая
топором, словно индеец. В руке он сжимал черепаху.
- Куда несёшься? - Олег был старше пацанёнка, года на три.
- Разобью панцирь и вытащу оттуда эту тварь!
- Отдай сюда!
- Не отдам! - мальчишка нахмурился.
- Кому сказал, отдай!
Он отобрал черепаху, унёс к реке, отпустил на волю. Оказавшись на
свободе, черепаха высунула голову, поползла по траве.
На следующий день он опять повстречал того сорванца.
- Чего ты лыбишься? - насторожился Олег.
Парнишка высунул язык, подразнил его и пустился наутёк.

...мальчишка выследил меня...прикончил черепаху...

Сгоревший бронетранспортёр походил на черепаху, которую долго колотили
по панцирю топором, с ожесточением, с криками, пока он не треснул.
Ближе к кишлаку, отброшенная фугасным подрывом, прогнувшись, как
человек в столбняке, валялась танковая башня, и двое афганских ребятишек
устроились на ней, и глазами - чёрными точками - провожали катящуюся мимо
советскую военную мощь.
Навстречу попался почти коричневый, порезанный глубокими морщинами, с
реденькой, будто выщипанной местами, бородкой афганец. Он тянул навьюченного
мешками ишака и покосившись на колонну, наткнулся на мгновение на взгляд
светловолосого, усатого советского офицера. Афганец что-то пробормотал, чуть
шевеля губами, показывая зелёные от насвара зубы. Лицо у старика не выразило
ни радости, ни неприязни. В тот ли момент, когда поймал он на себе взгляд
старика, или чуть позже, понял Шарагин, что видит эту картину не первый раз.

...всё уже было, где только? когда?..

Ответ всплыл в памяти как-то сам собой:

...один из фильмов про Отечественную войну... из детства...
едет наш мужик на телеге с сеном, а мимо, обгоняя его, ползут
немецкие танки, и загорелые парни (рукава гимнастерок закатаны по
локоть) курят и разглядывают русского крестьянина, смеются,
кривляются, кричат что-то на своем немецком... мужик поворачивает
голову, и кинокамера выхватывает затаившийся, закравшийся в
глазах этих фашистов испуг, страх перед русским, который
безоружен пока, безопасен, в принципе, в данный момент,
который не проронил ни слова, лишь молча смотрит на
немецкую технику, следующую через поле в направлении
деревни... любой советский зритель, пожалуй, чувствовал
уже после этого кадра, что фашисты, пусть и лыбятся они,
веселятся, а побаиваются наших, особенно партизан... и
страх, наверное, где-то засел глубоко в душе у фашистов,
ибо чем больше смертей, и горя, и разрушений несут они
нашей Родине, тем жутче врывается в сердца их страх,
потому что не может не знать он, фашист, что придётся
платить за вторжение...

Мысли и сравнения эти оказывались скорыми, случайными. И он не позволял
им перерастать в нечто большее, занимать место в нём, а потому быстро
расставался с ними, задвигая их подальше, на потом.

...мы же не захватчики... мы выполняем приказ... мы пришли,
чтобы помочь афганцам, другое дело, что не все из них хотят
нашей помощи...

От Шарагина требовалось одно - исполнять приказы, следить, чтобы
вверенное подразделение - крошечная частица гигантского механизма под
названием Армия, - работало ровно, без сбоя. И он, человек искренне
преданный Армии, честно старался выполнять свой долг взводного, открещиваясь
от грызущих сердце сомнений, которые, особенно к концу службы а Афгане, всё
чаще скребли внутри, настойчиво требуя ответов и выводов.
Порой он даже завидовал тем товарищам, которые лишены были способности
рассуждать, и были от этого спокойны,

...лица их никогда не были обезображены мыслью... и
засыпают они быстро...

...как говорил капитан Моргульцев: "Не должен офицер
рассуждать, зачем и почему получает он тот или иной приказ
от Родины, тем более какой-то там Ванька-взводный!"... мы
получаем деньги не за должности и звания, а за преданность
Родине, которая в какой-то момент вправе потребовать от
офицера, присягнувшего ей, жизнь...

По дороге на операцию Шарагин ни раз возвращался мысленно к первым
месяцам службы в Афгане, и первым резко-очерченным впечатлениям от войны и
людях, увязшим в этой войне. Часть тех людей и сегодня служила в роте,
тряслась рядом с ним на бээмпэшках, другая часть давно убыла по домам, а
некоторые, не дожившие до замены, навечно остались в горах, песках и
"зелёнках" Афганистана.

...где-нибудь в пыльных бурях, унесённые "афганцем",
летают души людей, что были рядом и погибли... все
мужики наши где-то рядом... одной ногой здесь, одной ногой
дома...

Так обычно говорил себе старший лейтенант, замечая памятники - из
камней, из гильз, из покрышек - с фамилией, именем и годами жизни - узеньким
отрывком времени в девятнадцать, двадцать лет.

Головные машины остановились, и вышло что-то вроде короткого отдыха;
надо было дать возможность подтянуться отставшим, а людям пора было пожевать
что-нибудь наскоро, справить нужду, размять ноги.
Водители, воспользовавшись нечаянным отдыхом, паузой в движении, не
сговариваясь, лазали под капоты, заглядывали в движки бронемашин. Спешилось
ненадолго войско, но не всё, лишь передовые ряды. Остальные же давно
выбились из общего темпа марша, как хвост огромной ящерицы, задержались,
поломались, застряли, оторвались от туловища, и жили как бы независимо,
нагоняя упущенные километры где-то позади.
Взвод Шарагина, следуя в общей "ниточке" роты, встал метрах в двухстах
от афганской заставы, приземистой глинобитной крепости, выдававшейся в
сторону от дороги, обрамленной редкими деревьями, с гордо торчащим вверх
огрызком зелёного флага.
У бронетехники уже сновала детвора из ближайшего кишлака.
- Никому от машин не отходить! - предупредил Шарагин. - Я к капитану
Зебреву.
- А если по-большому?! Товарищ старший лейтенант! - с наигранной
мольбой застонал, хватаясь за живот, Мышковский.
- Ничего, Мышковский, посрёте в руки товарищу!

...никогда бы не подумал, что из этого заморыша получится
десантник...

- Эй, командор! Как дела? - бежал навстречу Шарагину запыхавшийся
босоногий афганский паренек.
Он тащил в рваном бумажном пакете мандарины, жвачку и открытки с
актерами индийского кино.
- Буру, бача! Буру! - шикнул на вьющегося под ногами продавца Шарагин.
- Эй, друг! Как дела? - обратился паренек к солдату на носу БМП, что
хохмил насчёт приступа живота, и готовился спрыгнуть на дорогу, поразмяться.
- Товар аст? Что продаёшь?
Младший сержант Мышковский потянулся, вздохнул печально, щурясь от
солнца:
- Ничего нет, бача. Не заработали пока.
- Пока! - многозначительно поднял вверх указательный палец Сычёв.
Маленький афганец, почувствовав некоторую заинтересованность, не
отступал, предлагал мандарины, развернул веером открытки.
- А ну-ка, дай гляну, - попросил Сычёв. - Шурави контрол, бача!
Паренек протянул открытки.
- На! Бери обратно. Вот если б они без купальников были...
Афганец не уходил.
- Бабок нет, понимаешь? Пайсы нет. Нист пайса, бача! Хочешь обмен? -
Мышковский протянул пачку "Донских", самых дрянных сигарет без фильтра,
которые выдавали солдатам. - А ты мне несколько мандаринов. - Бача понял,
согласился. - Только имей ввиду, бача, не сдохни от сигарет! Год за три
называются!
Солдаты рассмеялись.
Мышковский спустился на дорогу, принялся сдирать кожуру с мандаринов, и
съел бы спокойно, и дальше бы поехал, освежив рот дольками, только подкатил
на его беду подобный колобку подполковник. Щеки - как у хомяка, брови - один
в один Леонид Ильич Брежнев.
Подполковник крайне нелепо выглядел в каске, потому что никто никогда в
пути каску не одевал, а уж тем более во время привала. На груди офицера
болтался автомат со спаренными рожками, подсумок выпирал на боку, как печень
с похмелья, из нагрудного кармана бронежилета выглядывали запалы от гранат -
вид такой, будто собрался один от целой банды душманов отстреливаться.
С налета вцепился подполковник в Мышковского, стал наседать на бойца,
визжать, словно пес с цепи сорвался.
Возмутило офицера то, что солдат, видите ли, устроил обмен с афганцами,
сигареты на мандарины махнул.
- А что в этом такого? - спокойно прореагировал на упреки Мышковский.
Сам-то он не новичок в Афгане, не смутился. А вот подполковник, судя по
грозной экипировке, - недавно прибыл на войну, к тому же, небось,
необстрелянный политрук, решил Мышковский, хоть и тельняшку нацепил.
- Мои сигареты, мы обменялись...
- Да какое ты имеешь право?! - надрывался офицер. - Как фамилия? Где
командир? Какой полк?..
Не дослушав до конца ответы, подполковник завёлся ещё пуще, узрев, что
боец и одет-то не по форме: вместо ботинок разгуливает в "Кимрах", в обычных
кроссовках!
Так и есть - политработник, решил Мышковский, крыса штабная!
Неведома была этому упитанному офицеру, отправившемуся на боевые как на
прогулку в надежде заработать лишнюю галочку, которую позднее учтут при
представлении к ордену, - неведома простая солдатская хитрость: в горах, в
тяжелых одеревенелых уставных ботинках далеко не уйдёшь, немногим лучше они,
чем родимые "говнодавы". Да и какая, к чёрту, разница, в чём ты там воюешь,
и в чём укокошат тебя!
Стояли они друг напротив друга. Подполковник видел перед собой наглое,
поганое солдатское существо, которое жрет на марше мандарины, которое
дорвалось до воли, которое распустил командир, и которое надо непременно
вздрючить, потому что стоит он на дороге без автомата, без броника, в одних
кроссовках.
А солдат думал, что все офицеры, в сущности, скоты, животные,
кровопийцы, и этот подполковник - животное, ему всё, в конечном счете, по
фигу, кроме собственной шкуры и карьеры...
Находившиеся рядом, и подошедшие ближе на крики подполковника
военнослужащие - и солдатня и младшие офицеры, - как заведено в армии, не
вмешивались.
Привычные к не всегда разумным проявлениям эмоций, барства и хамства со
стороны старших офицеров, они молча взирали на этот начальственный бред.
Никто из них не имел права перечить старшему офицеру. Все понимали, что