Евстафьев Михаил. У нас опять задул "афганец"

пару раз камера оператора вроде бы запечатлела и его, после чего представил,
как приятно будет домочадцем увидеть его в вечерних новостях, даже мельком.
С этими мыслями Сорокин и задремал. А проснувшись, лежал и сравнивал
начавшуюся операцию с теми, что проводились в начале афганской эпопеи.
Отчего-то эта нынешняя командировка в Афган то и дело возвращала
Сорокина обратно к вводу войск. И задавался он вопросом: расскажут ли
когда-нибудь об истории 40-ой или останется всё навечно под грифом
"секретно"? Обидно ведь. Смогут ли восстановить все события, истинный ход
боевых действий. Потому что в бумагах, которые пишутся и отсылаются в Кабул,
в Москву заведомо много выдумок. Ради интереса, почитаю все доклады по
возвращению в Кабул и сравню с тем, что видел здесь сам. Наверняка найдутся
разночтения.
В дивизии, где он служил в восьмидесятом году, разве такие уж
достоверные отчёты шли наверх командованию? Искажение начиналось на уровне
роты-батальона. Донесения так часто не совпадали с реальной
действительностью! А дальше - больше. В сводке, которая шла из дивизии в
штаб армии говорилось, например, что во время боевых уничтожили столько-то
мятежников, столько-то крупнокалиберных пулемётов, столько-то автоматов,
безоткатную пушку, а предъявили в качестве трофеев всего каких-то пять
ржавых стволов, которые подозрительно походили на те, что захватывали
несколько месяцев назад. Обман? Получается, что да. Да что там за примером
далеко ходить, когда он, Сорокин, самолично был свидетелем явного фарса.
Вчера один шустрый подполковник, некто Богданов, имитировал нападение и бой.
Докладывал, и другие голоса, подчиненных, вперемежку с матом звучали в
эфире: "По нам работают!", и Богданов заслужил даже похвалу комдива и
командующего, потому что незамедлительно приказал открыть ответный огонь, и,
по его же утверждению, подавил огневые точки мятежников. Вышли якобы хлопцы
его без единой потери из духовской засады, и к установленному часу заняли
нужные высоты, а сегодня услышал краем уха Сорокин рассказ очевидца из той
колонны. Ничего подобного, оказывается, там не было. Никаких духов, никакого
обстрела... Так что об этой войне правду никто никогда не напишет. И если
кто-нибудь позднее начнёт разбираться в этой операции, выяснится, что был
такой вот эпизод, которого на самом деле и не было.
Спустя несколько дней после начала операции Сорокина вызвали обратно в
Кабул. Генерал уже сидел в подготовленном к вылету вертолёте, когда пришёл
приказ ЧВСа вылет задержать. Взлетели позже намеченного, что крайне
рассердило генерала. Гостеприимный ЧВС всё это время кормил и поил
напоследок журналиста, ради которого вертолёт прождал под парами лишний час.
Два человека с трудом втащили в вертушку "Андерсена". От него разило за
версту. Он ничего не соображал и никого не в состоянии был узнать.
- Привет доблестным офицерам! Трогай! - махнул рукой "Андерсен" и
захрапел у иллюминатора.

Лезли глубже и глубже в афганскую мясорубку шурави;

...нас тьмы, и тьмы, и тьмы...

она проворачивала их, раздавливала, умерщвляла; ненасытная смерть
требовала новых жертв; люди сопротивлялись ей, да не всегда это выходило у
них.

После изнурительных боев, захвата высот и преследования разрозненных
духовских групп, батальон вытягивался к основному лагерю, к бронегруппе. В
замке двигался взвод старшего лейтенанта Шарагина.

...только наш солдат может непонятно за какую идею и за десять
чеков в месяц карабкаться в горы, навьюченный оружием и
припасами, драться, как чёрт, и умирать с чувством "выполненного
долга" в этом грёбанном Афгане!.. что это за взвод?.. кот наплакал!..
что это за взвод, мать его?!. двенадцать человек... склоны тех холмов,
как подбородок небритый, усеяны кустами... и я щетиной порос...

Шарагин снял с плеча автомат, понес в руке. Теперь и его короткая тень
тоже вооружилась на всякий случай.

...двенадцать человек во взводе... ну и что?... бывало и хуже... так
точно, бывало лезли, усиленно матерясь, в горы, и хохотал от
счастья, что хоть десять человек... а здесь - две-над-цать!.. мы ещё
повоюем!.. часок ещё, наверное, и выйдем отсюда... достали эти
горы! домой тебе пора, Шарагин...

Он вытер грязным рукавом лоб и брови. Панама пропиталась потом, успела
размякнуть и засохнуть, соль проступила на ней белыми разводами. Панама
задерживала пот, но некоторые струйки стекали со лба по красному от солнца
лицу, текли по шее.

...тяжело идти, дыхалка ни к чёрту, и войско моё устало, как воблы
вяленые... во рту пересохло, дерёт глотку от сушняка... нельзя
останавливаться, надо выходить отсюда... стрёмно здесь, не
нравится мне этот гребень...

Обернулся - тянутся бойцы цепочкой, не совсем пока квёлые, есть ещё
порох в пороховницах.

...Саватеев устал пулемёт тащить... он также вот товарища раненого
тащил в своё время... Бурков ковыляет, ноги, небось,
стёр до залупы.. Герасимов, это тебе не боевые листки для
замполита писать... Мышковский всех подгоняет... хм, не
заминировано ли здесь? поздно, однако, ты об этом задумался...
раньше надо было думать... теперь уж как выйдет... да нет, здесь ещё
не ступала нога человека... надеюсь...

Впереди двое. Затылки и спины. Соль проступила на хэбэ. Ну и пусть, ему
не обязательно видеть их лица. Он и по спинам знает своих гавриков, по
затылкам.

...у Сычёва щеки видны из-за затылка, наел харю, толстопузым будет
лет через десять... у Чирикова штаны болтаются, сутулый, спина
колесом... "ты не смотри, что у меня грудь впалая, у меня спина
колесом"...

...душ, хороший душ, вот что мне надо, стакан водки после бани... не
нравится мне это ущелье... буду стоять под душем целый час... чистая
одежда... где-то должен быть блок прикрытия, вот на том гребне, по-
моему... нечего переживать, нет здесь никаких духов! не может быть,
не должно быть, откуда здесь взяться духам?.. они все позади
остались... мы же добили всех духов... спустимся к руслу реки, а там
уж близко... курить хочется...

...солнце печёт... терпи, казак!.. так, сзади у меня порядок, спереди
тоже... все устали, и я тоже устал... колючие нервные лица...
скисли, смякли... замена, скоро замена... не думай об этом!.. голый
гребень слева, не нравится мне этот гребень... где же обещанный
блок прикрытия?.. тихо как-то... где же наши?.. двухкассетник бы
купить, как у Зебрева... хорошо, что девчонкам моим почти всё
купил... надо будет в город выбраться после операции... чего он там
говорит, какой привал!..

- Не останавливаться! Двигаемся! Живей!

...солнце, чёртово солнце, лучше бы холод и снег, чем жара,
а ночью, когда спишь в горах, замерзаешь до костей, наоборот
думаешь, мечтаешь, чтоб было тепло, мечтаешь, чтоб солнце
встало...

...быстрей отсюда, от беды подальше, гиблое место, и наших блоков
не видать, скорей бы отсюда выйти... туча налетела... солнце
скрылось, накрыла туча ущелье своей тенью...

С блока прикрытия, разбитого больше чем в двух километрах от гребня,
под которым двигался взвод Шарагина, командир роты капитан Зебрев увидел в
бинокль маленьких человечков с косматыми, смолянистыми бородами. Всё равно
что игрушечные выглядели на таком расстоянии люди. Быстроногие люди в чалмах
и пуштунских шапочках перевалили через гребень, рассосались в двух
направлениях, затаились за валунами, заняв господствующее положение,
выжидая, когда появится замыкание взвода; и видел Зебрев, как втягивается
растянувшаяся цепочка взвода в засаду, но сделать ничего не успел.
Застрекотали автоматы, десантники попадали, словно оловянные солдатики,
которых мальчишка, играя в войну, один за другим завалил: "Пах-пах, ты убит!
Лежи, не двигайся! А ты - ранен!"
Шарагин рухнул после первого же выстрела и первого взрыва. Вдохнул
взрывную горечь, оглох, но сумел быстро очухаться от глухоты, заглотил ту
горечь, и, как будто вынырнув на поверхность после глубокого погружения под
воду, жадно ухватился за глоток свежего воздуха, "отрезвел".
Вспышка, сверкнувшая сперва рядышком, а после залетевшая в глаза,
проникшая в мозг, ворвавшаяся в сознание, больно уколола, и тут же позорно
бежала прочь.
Он думал, что сам прыгнул, прячась от схожего с проливным дождем,
хлещущего с гребня огня, и отчасти это так и было, но, ударившись тяжело о
песок, обнаружил, что мокрый от крови.
И наверняка сказать, сколько прошло времени с того момента, когда он
услышал выстрелы и взрыв до нынешнего своего ранения Шарагин был не в
состоянии. Когда он оказался ранен и как сбросил со спины эрдэ (ранец
десантника) со спальником? Он пытался целиться по гребню, и чувствовал, что
кровь течёт с него ручьем. Засада эта будто столкнула его с выверенного
курса, раздробила внутри отлаженный механизм, и время сбилось с обычного
хода, начало загадочно сжиматься и растягиваться одновременно.
...Кто-то всемогущий выбросил жребий, и выпал ЕГО, Шарагина, номер, но
он же, этот всемогущий, засомневался в последний момент, а может быть кости
встали на ребро, и какое-то время балансировали, пока не упали плашмя на
стол, и из-за этого к жизни прибавились дополнительные мгновения, ничтожные
по времени в сравнении с вечностью...
Он сразу оценил ситуацию: зажали грамотно, весь взвод у духов, как на
ладони. Прикидывал Шарагин, как долго смогут они продержаться, где батальон,
смогут ли они быстро связаться по рации, и вновь и вновь недоумевал, куда же
всё-таки подевался обещанный на гребне блок прикрытия.
Первым заметил, что командира подстрелили, младший сержант Мышковский.
Он побежал к нему, и Шарагин видел, как поднимаются под ногами бойца
фонтанчики пыли, и не узнал собственный же голос, как будто бы со стороны
кто кричал, а не он сам надеялся пробиться сквозь шквал боя:
- Назад!..
И Мышковский неожиданно остановился, словно услышал крик командира,
дернулся, развернулся на месте и застыл на мгновение, как-то неестественно,
и, похоже было, что собрался он бежать вниз, прочь от засады, но затем вроде
как передумал и свалился.
Упал он лицом на торчащие камни, от чего один глаз его лопнул и вытек.
А со стороны любой бы подумал, что это должно быть невыносимо больно -
упасть лицом на камни, и лишиться таким вот образом глаза. Он, однако,
ничего не почувствовал, так как был мёртв ещё стоя в полный рост, когда
несколько пуль аккуратненько прошили его, точно на швейной машинке шов
прострочили, сквозь правое легкое и сердце.
Откатилась и осталась лежать в пыли панама со значком - красной
звездой, с серпом и молотом.
Обращенное к командиру мёртвое уже лицо выражало и како-то детское,
наивное удивление, и, в то же время, будто ждало последнего приказа,
поскольку ведь позвал его командир, крикнул что-то мгновение назад. В
единственном глазе Мышковского застыло отражение смерти.

...смерть выбрала его, я - следующий...

Случилось то, чего он ожидал давно, но во что отказывался верить.
Шарагин лежал на боку, зажав левой рукой шею, из которой, пульсируя, затекая
за воротник, вырывалась кровь, и смотрел на мёртвого Мышковского. Они лежали
почти вместе, рядом - командир и солдат - всего-то в паре метрах друг от
друга.

...как же так? почему в меня попали?..

Стоило Шарагину отнять руку от шеи, как струя алой крови толщиной в
палец вырвалась из него, смешалась с пылью, окрасила мелкие камушки. Он
облизнул ладонь, как будто решил удостовериться, что это действительно
кровь, и ощутил во рту её тепло-солёный вкус. Сплюнул. Перемогая боль,
клином застрявшую в шее, обжигающую, схоронился Шарагин от духов за камнем.

...скорее перевязаться...

Он разорвал индивидуальный перевязочный пакет, но понял, что сам
перевязаться не сможет, перевернулся на другой бок, позвал:
- Сычёв! Сычёв...
Сычёв хрип взводного не слышал.

...ботинки мокрые... почему мокрые ботинки?.. полные ботинки крови,
двигаю пальцами ног, а там всё хлюпает... тельник весь мокрый,
липкий... надо срочно затыкать рану!..

- Сычёв!..
Солдат перезаряжался в это время и заметил, наконец-то, что командир
ранен, подполз, по-крабьи, бочком, не отрывая осоловевших глаз от гребня,
увидел лежащего за взводным друга.
- Мышара!..
- ...мёртв он, - Шарагин понимал, что нельзя терять время на эмоции.
- Суки! - завопил Сычёв. Он схватился за автомат, но Шарагин удержал
его.
- Ща, товарищ старший лейтенант, ща перевяжу...
Он зубами разорвал резиновую оболочку пакета, усердно наматывал бинты
на шею взводного. Бинты тут же, как губка, пропитывались кровью, слипались,
пропуская красные струйки.
- Жопа нам здесь! - занервничал солдат, когда рядом взорвалась граната,
но взгляд взводного подействовал отрезвляюще.
Он собрался что-то сказать, но небо над ним вдруг дрогнуло, повалилось
на бок, опрокинулось...

...если сонная артерия перебита - крышка, через минуту сдохну...

- Не останавливается кровь! - прячась от пуль, кричал в растерянности
солдат, прямо в ухо кричал: - Не останавливается!..
- Оберткой! давай оберткой резиновой от ипэпэ затыкай...- догадался
Шарагин.
Вышел толстенный комок на шее. Кровотечение остановилось. Он повернул
голову, и кровь опять нашла лазейку.
Сычёв вслушивался в хрипенье командира и передавал дальше приказы.
Слышали ли их разметавшиеся на склоне солдаты?
- Не расходовать патроны! - кричал Сычёв. - Окучивать гребень из
подствольников!.. Прикрывай левый фланг!.. Одиночными!.. Не расходовать
патроны!..
Шарагин перевернулся на живот. Он отчётливо видел спускавшегося с
гребня духа.

...ровесник мне...

Он удерживал его на мушке, позволяя приблизится. Он так хорошо
прицелился, что выстрели кто-то первым, обязательно расстроился бы из-за
того, что упустил "добычу".

...пора...

Пули попали в цель. Дух упал, но Шарагин не отпускал курок, потому что
справа и слева тоже высовывались из-за камней головы духов. Он расстрелял
почти весь рожок, прежде чем автомат заклинило. И почти тут же потемнело в
глазах.

...начинается... живым не возьмут, подожду пока стихнет и подорвусь,
когда духи подойдут ближе подорву её...

Он вытащил из "лифчика" гранату, сжал её, ребристую, в руке, как что-то
родное, как что-то, что принесет в один миг избавление от мучений и ужасов
плена.
Зрение вернулось. Вначале видел Шарагин какую-то муть вокруг, затем
чётче сделалось. И вот уже он смог разглядеть Сычёва. Непонятно было только,
почему перестали стрелять. Неужели отбили духов?

...слух пропал! не может бой кончится просто так... так не бывает...

И действительно, бой продолжался, только старшему лейтенанту словно
ватой заткнули уши. Он видел, как кривится рот Сычёва, как дергается затвор
его автомата, и сыпятся в пыль гильзы, но ни голоса, ни выстрелов не слышал.
Мягкие усики на гранате распрямились. Шарагин прижал гранату правой
рукой к сердцу.

...боль, я не сразу заметил её...

Боль. Она робко притиралась,

...как попутчик в автобусной толкотне...

жалась, осторожничала, вроде бы ластилась; лишь позднее, окрепнув, она
перенарядилась в нечто более яркое, волнительное - в алое, в цвет крови,
которая исходила из раны; углублялась боль, утверждалась, становилась
невыносимой, и стирала,

...как стирают со школьной доски отслужившие слова...

цвета яркие и мысли, и переживания, ныряя в бесконечность, наполняя
каждое мгновение ослепительно жгучим светом...
- Связь нужна! - приказывал Шарагин. - ...Артиллерию... вызывай!..
Огонь на себя!..
Первый снаряд положили точно по гребню. Шарагин не услышал разрыв -
ощутил всем телом, как содрогнулась земля. Он выглянул из-за своего
камня-укрытия, чтобы проверить, куда попали. Один к одному ложились снаряды,
будто кто-то корректировал огонь.

...везуха!.. вызывали огонь на себя, а они, как всегда, мазанули...
но как они успели так быстро выйти на связь и передать координаты?
должно быть, я в отключке был... сознание потерял?..

Не знал Шарагин, что весь бой ротный наблюдал в бинокль. Выставили-таки
блок, но только в другом месте, два километра с лишним разделяло их. Так что
координаты выдал Зебрев, он же корректировал огонь. Видел, что духи
спускаются по левому склону. Обошли бы очень скоро взвод с фланга и
расстреляли бы в упор.
Последние разрывы на гребне, и жиденькие автоматные очереди Шарагин
слышал уже отчётливо: слух вернулся так же неожиданно, как и исчез. Словно
волна прибоя накатилась на него, возвращая в мир привычных звуков.
Пока бойцы возились с ранеными и убитыми, Шарагин запрятал гранату в
лифчик и занялся автоматом, который так не вовремя подвёл его. Он увлекся и
злился, будто важнее сейчас дела не было, чем чинить заклинивший автомат,
будто и ранения не было, и боли, которая то налетала, то исчезала.
- Товарищ старший лейтенант, Мышковский и Чириков убиты... пять человек
ранено, Саватеев и Бурков серьёзно, - докладывал кто-то из солдат взводному.

...да-да... что ж ты, сука, подвёл меня!..

- Товарищ старший лейтенант...
Шарагин дергал затвор автомата. При каждом рывке сбивалась повязка на
шее и начиналось кровотечение. Он схватил камень и что есть силы ударил по
затвору. Заработал затвор. И кровь хлынула сильней. Он почувствовал, как
теплая струйка побежала вниз под тельняшку.
- Товарищ старший лейтенант...
Шарагин захлебнулся кашлем, искры засорили глаза.
- Олег! - звал Зебрев. - Ты слышишь меня?

...вот и всё, я ухожу...

Он, видимо, давно уже лежал без движений. Из ушей и из носа текла
кровь. Почти закрыв небо, обступили его напряженным кругом солдаты.
И он понял, что мёртв, что и они это знают, и прощаются с командиром.
Глубокое небо утягивало, неслось навстречу, советовало расстаться с
земными заботами, и лететь в бесконечность небесную, чтобы раствориться там
навсегда.
И последнее, что довелось наблюдать ему перед тем, как умереть, был
плывущий самолёт, и он обрадовался, что это летит Ил-76-й, который,
возможно, уносит из Афгана переживших войну людей,

...кому-то повезло...

а, возможно, возвращается из Ташкента, набитый новичками и
отпускниками. Но в последний момент он засомневался, и стал более пристально
всматривался в небо, пока не разглядел, что это "Чёрный тюльпан".

...как же прозаично закончилось!..

Однако что-то, возможно, удержало дыхание жизни, вернуло назад, к тому
мгновению, когда подоспел Зебрев. Или просто почудилось Шарагину, что он
остался жив?

...с того света люди не возвращаются... наваждение... сколько
времени прошло?..

- Подожди, не двигайся! - говорил Зебрев. - Мы тебя перенесем!
- Не надо, я своим ходом! Помоги встать!
- Выдвигаемся! - командовал ротный, и солдаты из подоспевшего с ним
взвода подняли и понесли раненых и убитых.
Шарагин утвердился на ногах, оттолкнул бойцов:
- Я сам!

...надо идти, а сил нет... как полудохлый таракан...ноги
трясутся... кашель...

Только теперь почувствовал Шарагин, что пуля

...или осколок...

в горле застряла.

...прямо комок инородный внутри, маленький свинцовый комок...

- Товарищ старший лейтенант, давайте промедол вколю, - предложил Сычёв.
- Отставить!

...вколют - поплыву...

- Раненым колите.
Кое-как держась на ногах, покачиваясь, опираясь на автомат, Шарагин
спускался к речке. Ниже по руслу была пригодная площадка, там ожидали
вертушку.
Он был предпоследним в цепочке, видел как бойцы тащили в плащ-палатках
два трупа и стонущего Буркова.
Несколько раз он останавливался, просил наполнить флягу, жадно пил
ледяную воду горной речки. Будто её из святого источника черпали - силы
прибавлялись, и вода, как наркоз, замораживала, притупляла на время боль в
шее.
В одном месте Шарагина повело. Он удержал равновесие, остановился. Ему
захотелось прыгнуть в воду, чтобы унесла река в неизвестность, чтобы сбежать
от свершившейся трагедии.

...только бы стерпеть, не отключиться, не потерять сознание, не
скиснуть от жалости к самому себе... буду идти до конца... надо
вывести взвод!..

- Если буду падать - держи, - сказал он поравнявшемуся с ним солдату.
Лицо солдата он не разглядел, мутило в глазах.
Колючая пыль, гонимая лопастями вертушки, разлеталась прочь, царапала и
кусала Шарагину лицо, и без того обветренное после недели в горах. Сгоревшую
на солнце кожу можно было бы, наверное, при желании стянуть, как чулок.
Понесли Мышковского с одним оставшимся целым глазом.

...пустой мёртвый взгляд на холодном застывшем лице...
когда рыба лежит на дне лодки и беспомощно хлопает хвостом, её
засыпающий глаз видит небо, и принимает голубой свет его за
море... целый день рыбачишь себе, поглядываешь на улов... и ни
капли жалости, сострадания... что же это со мной делается?.. солнце
припекает чешую, рыба твердеет, становится будто деревянная...

- В хвост заноси!
За Мышковским последовал Чириков. Пока тянули солдата за ноги,
запихивая труп в вертолёт, брезент распахнулся, обнажив белобрысую шевелюру
и залитое запекшейся кровью лицо. Шарагин накинул сверху брезент.
- Теперь раненые!
- Всех погрузили! - крикнул Зебрев и помог забраться Шарагину. -
Держись, Олег! Возьми, - на ладони лежали лазуритовые чётки, - у духа одного
выпали. Они ему больше не нужны.
Измученный, полу оглохший, Шарагин устроился на полу, откинулся спиной
к стенке фюзеляжа. Боль распухла до размеров ревущего вертолёта, и даже,
пожалуй, больше, заполнила пространство, зримое и незримое.
Лопасти потащили вертолёт вверх.
Из кабины высунулся пилот:
- Мужики! Кто-нибудь, сядьте за пулемёт! Здесь район проклятый!.. Дай
Бог выбраться!..

...где мой автомат? как я буду отстреливаться?..

- Перетяните жгут, товарищ стар... - попросил-простонал рядовой Бурков.
Шарагин опомнился, встал на колени, чтобы перетянуть перебитую
пулемётным огнём ногу, и тут же почувствовал сильное удушье. Видимо, из-за
высоты не хватало кислорода. И обмотки на горле сдавили шею. Он рухнул на
бойца.
Наступившая вдруг темень не испугала. Он легко поддался ей, зная, что
сопротивляться не сможет. Сил на поединок не осталось.

...а дальше тишина.... откуда это?.. Шекспир?.. не помню сейчас... и
рад бы в рай, да грехи не пускают...

Он очень хотел разобраться, что же происходит, что случилось с
сознанием, но ухватить хоть одну точку опоры, зацепиться за что-нибудь
твердое, чтобы затормозить падение в бездну, не получалось; исчезло прошлое,
разом, а настоящее заполнилось тишиной. Ни шороха, ни звука, никакого намёка
на жизнь.
Но после миллиона лет тишины, что-то оживилось, и он мог бы поклясться,
что в темноте теперь угадывалось чье-то присутствие, по всей видимости, то
была смерть, шарившая руками, искавшая истекающего кровью, доведенного до
безумия болью, забившегося в сырой угол, спрятавшегося, не готового, не
желающего умирать человека.

...вот и всё... конец...

Из нахлынувшей на него пустоты выросла гора шума, вселенная жуткого
шума; проваливался он в ту чёрную пустоту глубже и глубже, повис, застрял,
не разбирая, не выделяя отдельные звуки: монотонный сверлящий черепную
коробку гул и только. Не понимал Шарагин, ослеп ли он или же жизнь покинула
его, подтолкнув сюда - в чёрную пустоту, в предбанник смерти.



глава одиннадцатая
ГОСПИТАЛЬ



Газ шестьдесят шестой с крестом на крытом кузове, с включёнными фарами
медленно въехал на территорию госпиталя, затормозил рядом с приёмным
отделением, где уже выгружали раненых из других машин. К задней двери
грузовика подошли солдаты-санитары с носилками, открыли её. Первым выпрыгнул
из кузова худой офицер с синяками под глазами, в защитном маскхалате и
кроссовках, с автоматом. Следом вылез солдат-узбек с забинтованной головой.
Его взяли под руки, повели в приёмное отделение. Далее показался усатый
лейтенант с нездоровым возбуждением во взгляде. Тонкие бледные ноги
лейтенанта были в крови.
В приёмном отделении набилось больше двадцати раненых.
Подстриженного под ёжика солдатика раздели до трусов. Он был в шоке. На
подбородке виднелись глубокие порезы. Парень хотел что-то сказать, но речь
была невнятная. Медсестра спросила фамилию. "Б-бы-к-ков". Она положила на
его загоревшую грудь клочок бумаги, нацарапала карандашом фамилию, оттянула
резинку синих сатиновых трусов, засунула под неё бумажку с фамилией. Парень
заворочался: "С-спи-на, у меня б-болит спина, во-вот зд-зд-зд-есь" - а сам
пытался дотянуться отяжелевшей от обезболивающих наркотиков рукой до
подбородка. Медсестра подложила под правую руку подушечку, перетянула жгутом
руку выше локтя, поставила капельницу, позвала врача:
- Рубен Григорьевич!
- Готовьте к операции!
Лейтенанта с голыми ногами покатили по коридору. Врач, только что
осматривавший его, устало сказал:
- Придётся ампутировать ногу.
Действия медперсонала были сосредоточенными и обстоятельными, словно
жили они в ином мире, где не было места для суеты. Говорили громко и
совершенно без эмоций, как будто не живыми людьми занимались, не с ранеными
имели дело, а мясные туши разгружали и сортировали, развозили по холодильным
камерам для последующей обработки.
Шарагина внесли раньше остальных, но с помощью к нему никто пока не
спешил, так как выглядел он в общем-то вполне живым, - в сознании пребывал и