Евстафьев Михаил. У нас опять задул "афганец"

- Знаю, видел.
- Женька вне себя от счастья. Пылинки с парня сдувает. Умора! В баню
отказался идти, взял лейтёху под руки и скрылся в неизвестном направлении.
Слушай сюда! Значит так. Мои "слоны", грым-грым, сегодня в наряде по
столовой, все заряжено, все притарят сюда, честь по чести, после отбоя.
Посидим, старик, классно, грым-грым! Давно чего-то мы не напивались. А? Ты
чего-то сказал? Ты что, заболел?
- Устал. Есть что-нибудь выпить, прямо сейчас?
- Улю-улю! - Зебрев нырнул под кровать Чистякова. - Сколько тебе? - в
руках у него была бутылка.
- Грамм сто...
Тяжело было пить технический спирт. Даже наполовину разбавленный соком
или водой, отдавал он то ли керосином, то ли резиной, вставал поперёк горла,
а после бутылки такой гадости люди покрывались красными пятнами.
- Хавать пойдёшь? - спросил Зебрев.
- Нет, спасибо, Иван. Раз вечером будет закуска, не пойду.
- Ну ладно, я пошёл мыться, и на ужин.
- Там вода заканчивается.
- Бывай!
Какое-то время Олег вновь остался наедине. Расслабившись от спирта, он
стал перечитывать последние письма жены. Лена никогда, ни в жизни, ни тем
более в письмах, не жаловалась на сложности, писала только о хорошем, даже
если этого хорошего было с крупинку за месяц. Писала, что любит его и ждет.
Рассказывала, как смешно говорит Настя, как быстро она меняется, как забавно
наблюдать за детским восприятием мира, и непременно в каждом письме не
забывала обмолвиться, что дочка очень любит папу, скучает.
Самому надо было бы сесть за письмо, но Олег никак не мог настроиться
на правильный тон разговора с женой. На бумаге обычно складывались фразы
общие, но и своей общей теплотой, достаточные для человека близкого,
переживающего разлуку и беспокойство. Писал он обычно сдержанно, коротко, из
желания сберечь слова главные до возвращения.

...Лена поймёт, Лена простит немногословие...

Вместить же в письме что-то скрытно-сентиментальное не решался из-за
недоверия к армейским почтовым службам. Почта никогда не отличалась
аккуратностью, особенно в военное время. Письма из дома часто опаздывали на
неделю, а на оборотной стороне дважды встречался штамп "письмо получено в
поврежденном виде". Это означало, что его вскрывали, проверяли, возможно
читали. Иногда письма вообще не доходили. В таком случае предполагали, что
какой-нибудь стервец-солдат на почте в поиске денег - а в конвертах часто их
пересылали - распечатал письмо и, ленясь заклеить, выкинул. Грешили и на
особистов. А он не хотел, чтобы про его любовь читал какой-нибудь сотрудник
особого отдела, желая узнать, о чём это там думает гвардии лейтенант
Шарагин.
В казарме, стоило ступить старшему лейтенанту Чистякову на крыльцо,
начался переполох, рапортовали один за другим бойцы наряда. Почти
дрессировкой приучил он их к этому, по струнке заставлял стоять.
Женька был "под мухой", раскраснелся,

...где-то уже успел хряпнуть...

вталкивал в комнату лейтенанта в союзной форме:
- Олежка! .бтыть! Ты чего лежишь? Подъём! У меня сегодня праздник!
Глянь, кого я привел - заменщика!
- Очень приятно, Николай Епимахов, - проговорил новичок, застряв от
нерешительности в предбаннике возле собственного чемодана.
- Проходи, проходи, - затаскивал его в комнату Чистяков. - Садись,
скоро здесь будешь полным хозяином.
- Куда?..
- Да сюда, на стул. Стаканов надо побольше принести. - Суетился Женька.
Он полез под кровать за бутылкой, удивился, что она уже почата. - От, бля,
на полчаса отлучился!
- Что случилось? - не понял Олег.
- Водку кто-то скоммуниздил!
- Это я приложился.
- А-а... Ну, .бтыть! Правильно, - одобрил Чистяков, и уже Епимахову: -
Ладно, чижара, пить потом будем. Пошли тебе "хэбэ" всё-таки получим. А то
разгуливаешь по полку в союзной форме!

На проводах Чистякова Олегу сделалось грустно. С Женькой были связаны
первые месяцы войны, Женька научил выживать в Афгане.
Правда, и новый лейтенант Шарагину понравился, и это обстоятельство
частично сглаживало грустный настрой.
Было в Николае Епимахове что-то детское, сразу располагающее, что-то
чистое, наивное - в том как он смотрел на всех,. Подкупала некоторая
стеснительность, и то, как он намазывал на хлеб толстым слоем масло, а
сверху - привезённое из дома варенье и сгущёнку из дополнительных пайков, и
как запивал все это чаем, в который положил кусков шесть сахара.

...интересно, как он вообще попал в армию?..

Епимахов сменил-таки союзную форму, и теперь держался гордо, стараясь
не помять выглаженную, но все равно местами топорщащуюся эксперименталку. По
сравнению с формами других офицеров - выцветшими от множества стирок, почти
выбеленными, - епимаховская выделялась зеленовато-жёлтой свежестью, пахла
складской пылью.
- Классная форма! - не мог нарадоваться лейтенант. Как маленький, играл
он с липучками на карманах. - Удобная, и карманов столько придумали...
- Удобная, - вставил Иван Зебрев, - только почему-то зимой в ней зело
холодно, а летом запаришься...
Разливал Женька Чистяков, как виновник торжества, он же и тост
предложил:
- За замену! Долго я ждал тебя, бача!

...первые семнадцать тостов пьём быстро, остальные сорок
девять не торопясь...

Примерно так обычно складывалось застолье.
В коротких промежутках между тостами расспрашивали новичка о новостях в
Союзе: где служил, с кем служил.
Десантура - это одно училище в Рязани и несколько, по пальцам можно
пересчитать, воздушно-десантных дивизий и десантно-штурмовых бригад на весь
Союз нерушимый. Десантура - это как маленький остров, на который сложно
попасть и ещё сложней вырваться, где все друг о дружке все знают: либо
учились вместе, либо служили, либо по рассказам. Замкнутый круг. Десантура -
это каста, это элита вооруженных сил, это жуткая гордыня, это страшнейший
шовинизм по отношению к другим войскам.

...десантура - это как мифические существа, спускающиеся с
небес... нет нам равных!.. "десант внезапен, как кара божья,
непредсказуем, как страшный суд"...

- А водку, мужики, где покупаете? - решил расспросить новых друзей
Епимахов.
- В дукане, - сказал Шарагин.
- А-а? - Епимахов покосился на свой стакан. Перепроверил: - А я слышал,
что часто отравленную подсовывают...
- Не хочешь, не пей! - встрял Пашков. - У меня лично и-му-ни-тет, - он
нарочно подчеркнул это слово, мол, знай наших!
- Чего стращаешь бачу! - заступился Шарагин. - Не посмеют они в Кабуле
отравленной водкой торговать. Все же знают, где покупали, в каком дукане.
- Если что - закидаем дукан гранатами, - пояснил Женька Чистяков.
Заканчивалась третья бутылка, когда вошёл командир роты Моргульцев, и
вместе с ним капитан Осипов из разведки.
Дверь в предбаннике резко распахнулась, кто-то закашлял. Очевидно было,
что пожаловали свои, и все продолжали разговаривать и пить, как ни в чём не
бывало, кроме лейтенанта Епимахова, который заерзал на месте, и отставил
стакан, видно испугавшись, что в первый же день его застукали с водкой.
Не в курсе пока был Епимахов, что любое появление в радиусе пятидесяти
метров от модуля кого-либо из полковых или батальонных начальников сразу
фиксировалось натасканными, привыкшими стоять на шухере бойцами из молодых,
и заблаговременно докладывалось офицерам роты, чтоб не попасть впросак, не
загреметь за пьянку из-за того, что какому-нибудь там придурку в политотделе
не спится.
Капитан Моргульцев был чем-то озабочен и от того слегка агрессивен:
- Бляха-муха! Что вы мне наперстки наливаете. Достали! Ну-ка в стакан,
давай, буде-буде, половину. Ещё один стакан найдется? - прапорщик Пашков
живо сбегал в умывальник, сполоснул кружку, поставил перед капитаном
Осиповым. - Давай, мужики, рад, что все живы-здоровы! За тебя, Чистяков!
- Когда едешь? - хряпнув стакан, спросил Осипов.
- Теперь можно не спешить.
- Я думал, прямо завтра умотаешь.
- Завтра опохмелиться надо, передать все дела...
- Дела уже давно у прокурора! - попытался сострить Пашков, который был
на подхвате: открывал новые консервы, убирал со стола.
- ...выспаться, собраться, - не прореагировал на шутку Чистяков. -
Зайти со всеми проститься...
- А вечером опять нажраться! Ха-ха-ха! - подколол Пашков и заржал как
конь на весь модуль.
- Ты, Шарагин, кстати, своих разгильдяев пошерсти как следует. Чую,
собаки, на боевых чарс надыбали. Бляха-муха! - сердито заметил Моргульцев. -
Накурятся дряни... Старшина наш, сам знаешь, ни хера не делает, - кивнул он
в сторону Пашкова: - Только гранаты умеет в скорпионов кидать...
Все рассмеялись, кроме Пашкова:
- Никак нет, товарищ капитан, обижаете. У нас все в ажуре, никаких
залетов!
- А вас не спрашивают, товарищ прапорщик! - рявкнул Моргульцев, -
нечего влезать, когда офицеры разговаривают!
- Старший прапорщик... - поправил Пашков.
- Это одно.уйственно! - выдавил ротный.
Пашков никогда не обижался. Он был немолод и хитер, как все прапорщики.
Моргульцев как-то заметил, что "прапорщик - это состояние души", что "весь
мир делится на две половины - на тех, кто может стать прапорщиком, и на тех,
кто не может". Ротный старшего прапорщика Пашкова любил, но на людях кричал
на него, чморил, как новобранца, обвинял во всех смертных грехах.
Пашков пил махом, не закусывая. По возрасту он был старше всех офицеров
роты, но алкоголь, который он потреблял в избытке, оказывал на него эффект
омоложения. Удивительно, что и с утра никто не замечал, чтобы прапорщик
мучился с похмелья.
"Кость, - стучал пальцами по голове прапорщика Моргульцев, - что ей
болеть!" На физзарядку Пашков выбегал после любой пьянки. "Не в коня корм",
- обычно подтрунивал ротный, - "не наливайте вы ему, бестолку переводите
драгоценный напиток! На халяву старшина и "наливник" с водкой одолеет за три
дня запоя".
Щеки прапорщика после определенной "разгонной" дозы розовели, как на
морозе, он оживал и наполнялся энергией, как автомобиль, в пустой бак
которого залили бензин. И если б приказали в этот момент Пашкову, он
поднялся б на вершину самой высокой горы в Афганистане, миномет бы втащил на
спине, и дрался бы один против десяти душар, и победил бы!
Любимым словом старшины было "Монтана". Оно означало всё - и
одноименную фирму выпускающую популярные у советских джинсы, и восторг, и
понимание, и согласие с говорящим, и радость, и счастье. Если же он был по
той или иной причине недоволен, то говорил: "это не Монтана!" Водка сегодня
показалась ему чрезвычайно вкусной, настоящей, неподдельной, и он довольно
произносил, вытирая усы:
- Монтана, настоящая Монтана!
Пашков намазал на хлеб толстым слоем масло, положил сверху добрый
кусочек ветчины, откусил. От удовольствия скрытые под усами губы вылезли
наружу.
- Якши Монтана! Дукан, бакшиш, ханум, буру! - на этом познания старшего
прапорщика в области местных наречий заканчивались.
- Что вы сказали? - переспросил Епимахов.
- Народная афганская пословица, - с умным видом ответил Пашков.
- Дословно: "Магазин, подарок, женщина, пошёл вон!" - перевел
Моргульцев. - Больше ему не наливайте!
- Это почему же?
- Потому, что каждый раз, как я слышу от тебя эту идиотскую фразу, у
тебя запой начинается!
Иван Зебрев от водки морщился, и потому лицо его выглядело поношенным,
усталым, и повторял:
- Как её проклятую, грым-грым, большевики пьют?
На что Моргульцев, как правило, откликался:
- Да, бляха-муха, крепка, как советская власть!
По ночам Зебрев иногда, матерясь, командовал боем, отчего просыпались
Шарагин, Чистяков и Пашков; и все они понимали, ни разу не обмолвившись
между собой, что Зебрев, если не убьют его, будет следующим командиром роты,
потому что в этом невеликого роста, невзрачном, сереньком на вид человечке
сидел упрямый, добросовестный офицер, который умением своим и трудом, и
преданностью армии поднимется по должностной лестнице до командира
батальона. Такие люди рождаются, чтобы со временем занять определенное место
в Вооруженных силах. Иван Зебрев родился для того, чтобы стать комбатом, и
по всем законам он должен был остаться комбатом и в тридцать, и в сорок лет,
и на пенсию уйдёт, а комбат в нём жив будет. На данном же этапе Зебрев
мечтал о капитанских погонах, потому что, как он сам не раз подчеркивал, и в
этот вечер повторил специально для Епимахова:
- На капитанских погонах, грым-грым, самое большое количество
звездочек...
Женька Чистяков всегда запивал водку рассолом. Отказавшись от
открывалки, он локтем вдавил крышку на банке, большими пальцами подковырнул
её, повыдергивал вилкой огурцы, словно рыбу в пруду трезубцем прокалывал,
навалил огурцы в тарелку, а банку с рассолом поставил подле себя, и никому
не давал.
Замкомандира роты по политической части старший лейтенант Немилов
никогда не допивал до конца, оставлял на донышке. Немилова офицеры и солдаты
роты не любили, не вписался замполит в коллектив. С первого дня он никому не
понравился из-за маленьких, хитрых, вдавленных глубоко внутрь черепа,
затаившихся глаз. По всему видно было, что приехал он в Афган из соображений
корыстных и честолюбивых, и что в душе наплевать ему на сослуживцев, что
презирает он всех. К тому же, будь он совершенным трезвенником, как порой
следовало из пламенных выступлений на собраниях, товарищи отнеслись бы к
нему с известной долей недоверия, но, тем не менее, возможно, простили б,
сочтя за блажь, а поскольку Немилов всего лишь рьяно играл в принципиального
коммуниста, следовавшего указаниям партии и нового генсека, товарища Михаила
Сергеевича Горбачева, провозгласившего решительную борьбу с пьянством и
алкоголизмом, и повелевшего даже свадьбы проводить без шампанского,
друзья-товарищи презрительно воротили от замполита нос.
И все же, несмотря на надменность, высокомерие и показушные цитаты, не
брезговал старший лейтенант Немилов выпивать по поводу и без, потому что
выпить в Афгане всякому хотелось, но собственные деньги тратили на водку не
все. При этом он чаще всего в компании молчал, что только лишние подозрения
вызывало.
В целом отношение к политработникам было всегда неоднозначное, часто
неуважительное, как к пятому колесу в телеге. Не любили их, и отодвинуть от
себя старались подальше, отгородиться. Хотя, были и такие комиссары, что
жили с командирами душа в душу, и дело делали исправно, и геройствовали на
славу родине. Шарагин безусловно слышал о подобных людях, но сам лично за
время службы не встречал.
Николай Епимахов после каждого тоста долго готовился, и, выдохнув
воздух, вливал в себя дозу с трудом, и по всему видно было, что он не
привычен к выпиванию в больших количествах, но старается угнаться за
остальными. Новичок быстро захмелел.
Моргульцев, - у которого нижняя челюсть чуть выдавалась вперёд, от чего
и дразнили близкие товарищи его, что вода, мол, во время дождя в рот
попадает, - закусывал огурцами, хрустел, и получал от этого неописуемое
удовольствие. У него был смешной лоб бугром, под которым заключено было
много "крылатых фраз" и "подколов".
- Голова дана офицеру не для того, чтобы кашу есть, а для того, чтобы
фуражку носить, - любил повторять ротный.
Служил он в Афгане второй срок. О первых месяцах после ввода войск в
декабре 1979 года он никогда никому не рассказывал.
На капитана Осипова изначально не рассчитывали в этой компании, но
легендарную "полковую разведку" приняли с радостью, вопреки известной
поговорке, что непрошеный гость хуже татарина.
- Непрошеный гость лучше татарина, - поправился Чистяков, когда увидел
разведчика.
Осипов глотал водку всё равно что обыкновенную воду, и иногда подносил
к носу луковицу и занюхивал. Недавно его разведрота накрыла караван с
большим количеством оружия. И как нельзя кстати подоспел за прошлые заслуги
орден. Вот он и обмывал его, который уж день. Осипов был невысок ростом,
коренаст, крепкий орешек с жесткими волосами, подстриженными под ежик, с
жесткими усами и чрезвычайно колючим и опять же жестким взглядом, взглядом
одинокого волка. Даже будучи пьяным, разведчик сохранял эту жесткость,
взгляд его не мутнел, а делался более колким.
- .бтыть, Василий, покажи орден, - протянул Женька Чистяков руку.
Капитан Осипов с некоторой неохотой расстался с наградой. Женька не
собирался рассматривать "железку", у самого был такой же. Чистяков хотел
приятеля испытать, и потому спросил: - Обмоем ещё раз?
- Чего? - не дошло до Осипова.
- Давай ещё раз, - Чистяков уложил орден в стакан и залил водкой до
края, не пожалел для приятеля. - Ну-ка, слабо, блядь?
- Не слабо!
- Мой заменщик, - похлопал Чистяков по спине Епимахова и указал пальцем
на разведчика: - Капитана Осипова не забывай, далеко пойдёт. Легенда полка!
Что там полка, - дивизии! Легендарный, блядь, разведчик!
- Да ладно тебе!
- Этот человек скоро Звезду Героя получит. Я, блядь, сам слышал,
командующий объявил: "Кто, блядь, первый "стингер" у духов захватит - сразу
Героя даю!". Ты, бля, когда "стингер" захватишь, Василий?
- Работаем над этим.
- На, - протянул Чистяков стакан, и часть водки плеснулась через край.
- Пей, Василий. Бог даст, и Героя получишь. Но это уже без меня. Я, на .уй,
сваливаю отсюда... Хватит, навоевался! Всех афганцев не перестреляешь. Они,
бляди, плодятся быстрей, чем мы успеваем их резать!
Капитан Осипов углубился мыслями в полный стакан водки так, как будто
решил прыгать с высокого моста в реку и вдруг задумался: снимать ботинки,
или ну их на фиг? Наконец собрался с духом и прыгнул... Он поперхнулся, но
продолжал глотать. Волосы, подстриженные под ежик, будто напряглись и встали
торчком. На горле выпирал кадык, который двигался, как затвор автомата,
пропихивая водку. Стакан наклонился, поднялся вверх дном, вот уже орден
осушился, заскользил по стенке, ухватил его довольный капитан Осипов зубами,
расплываясь в улыбке, усатый, похожий на моржа. Взял орден пальцами, убрал в
карман, откашлялся, и закусил куском ветчины, нарезанной по-мужски, толстыми
ломтями.
- Баста, - Осипов накрыл стакан рукой.
- Хозяин - барин, - развел руками Женька, начавший разливать под
следующий тост.
- Свой литр я сегодня выпил... - докончил мысль разведчик. - Надо,
господа офицеры, меру знать!
- Вот и я об этом твержу постоянно, бляха-муха! - продолжил тему
Моргульцев. - Выпили норму и по койкам!
Несколько месяцев назад Моргульцев вел себя иначе, проще,
по-приятельски, и не ушёл бы, пока все не допили. Нынче же, когда метил на
должность комбата, выдерживал дистанцию, отгораживался от подчиненных. К
тому же, капитан считал, что прибывший в его роту лейтенант должен начинать
службу со строгости и порядка, а не с пьянства. Но запретить праздновать
отъезд Чистякова он, при всем желании, не решился бы.
Словно нехотя просидел Моргульцев ещё с четверть часа, однако, выпил за
это время порядочно. Наконец, он поднялся из-за стола, сославшись якобы на
дела, подхватил пьяного в дымину капитана Осипова. Засобирался и Немилов.

...давно пора...

На прощанье Моргульцев налил рюмку, с сильным выдохом опрокинул, рыгнул
и на ходу уже подцепил последний в тарелке огурец, хрустнул:
- Я пошёл, мужики. Чтоб здесь, бляха-муха, порядок был! Шарагин, ты
самый трезвый. Отвечаешь головой!
- Не беспокойся, Володь! Все будет в порядке, - пообещал Чистяков.
- Пока, Володя! - вторя Женьке, проговорил закосевший совсем от водки и
технического спирта, еле ворочая языком, и не соображая, что ротный ещё
здесь, лейтенант Епимахов. - Классный мужик наш ротный! И вы, мужики, все
такие классные...
- Встать, товарищ лейтенант! - вбежал с перекошенным лицом из
предбанника Моргульцев. - Смирно! Вы, товарищ лейтенант, что о себе
возомнили?! Ты, лейтенант, сперва свою бабушку научи через соломинку сикать!
Ты кому это тыкаешь, сопляк?! Я с тобой детей не крестил и на брудершафт не
пил. Вы поняли, товарищ лейтенант?!
Лейтенант Епимахов стоял, покачиваясь, собираясь что-то ответить, но
вместо этого икнул. Офицеры грохнули со смеха, разрядив обстановку.
- Чего смешного-то? - не понял Пашков.
После ухода ротного Епимахова передразнивали и копировали. Он сидел сам
не свой, в миг протрезвев, покраснев, как первоклассница.
Все в комнате были пьяными.

...а когда напьёшься, ещё больше хочется, замучил бы кого-
нибудь в постели...

Шарагин пил весь вечер по полной, налегая на закуску, и наблюдал, сам
почти в разговор не вступая, за Чистяковым и Епимаховым.
Лейтёха давился, но продолжал хлебать водку из опасения осрамиться
перед новыми товарищами. Он слушал рассказы о Панджшере, то и дело теребил
пальцами пшеничного цвета усы, поправляя их кончиком языка, глаза его,
несмотря на хмель, искрились интересом.
Чистяков был ростом ниже Епимахова, но сложен покрепче, накаченный.
Волосы его начали редеть, свисали на лоб короткими жидкими струйками, взгляд
то медленно блуждал по комнате, скользил мягко, плавно, то замирал, тускнел.
Когда он упирался этим взглядом в собеседника, то по его выцветшим, как
армейская форма, глазам было совершенно не ясно, переживает ли Чистяков то,
о чём рассказывает, или нет.
Вспоминал хмельной Чистяков про ранение, как выковыривали застрявшие в
разных местах осколки, и указывал пальцем на глубокую ямку в сантиметре от
глаза:
- ...Ещё бы чуть-чуть, блядь, и в роли великого полководца Кутузова
можно было бы сниматься.
Историй разных о душманах Женька знал уйму, и с удовольствием повторял
для заменщика, дабы знал лейтёха, что здесь настоящая война идет, а не в
бирюльки играют.
Афганцев называл Чистяков "обезьянами" и неоднократно повторял, что
вырезал бы всех поголовно, будь на то его воля.
- Всех-то за что? - напрягся Епимахов. - Крестьяне-то простые разве
виноваты?

...ещё один приехал сюда правду искать...

- За что? - взорвался Чистяков. - За то! За то, блядь, что твои
крестьяне наших раненых вилами добивают! И на базаре отрезанные головы
вывешивают на обозрение! Скоты!

...наивный мальчишка...

Епимахов поерзал на стуле, затих, а Женька поведал ему, как пленного
духа расстрелял, и Шарагин вспомнил, при нём это было, как всадил Чистяков в
духа весь рожок. Афганец валялся бездыханный, а пули ковыряли тело.

...Женька смеялся, а потом сплюнул и попал духу на лицо плевком...

Новому лейтенанту, безусловно, слушать про войну всамделишную было
интересно, в новость, но и странно немного, жутковато. Жутковато не от того,
что боевые офицеры так запросто рассуждают о том, как убить человека, и
бахвалятся этим, и не от натуралистичности описаний, а из опасения, что
нечто страшное произойдет и с ним, как с командиром взвода, о котором
упомянул Чистяков - тот подорвался на первом же выезде. Как у любого
нормального человека, екнуло у Епимахова что-то внутри при мысли, что
вперёди ещё два года войны, и может произойти все, что угодно, например на
первых же боевых пулю из "бура" можно получить.
- Старая винтовка начала века, - рассказывал Чистяков. - Духи из
"буров" за три километра в голову попадают. Винтовки от англичан остались.
Афганцы англичан в пух и прах разбили. Одну половину экспедиционного корпуса
вырезали, вторая от гепатита скончалась...
Водка помогала перебарывать плохие предчувствия, и Епимахов, как
завороженный, слушал дальше. Сильно нагрузили его - и рассказами, и спиртом.
Для него в этот вечер был только один настоящий герой, один истинный
боевой офицер - старший лейтенант Чистяков, покидающий на днях Афган с
боевым орденом.
Совсем иначе воспринимал рассказы друга Шарагин. Любил он Женьку,
жалел, понимал, и в то же время иногда побаивался, потому что с головой у
Чистякова, чтобы ни говорили, было не совсем все в порядке. Как и у многих,
кто провёл в Афгане весь срок, и не в штабе просидел, а воевал,
по-настоящему и много.
Рассказывали, что Женька сильно переменился за два года. Приехал он в
Афган добровольно, по рапорту, так же как и его брат Андрей.

...приехал, наверное, таким же наивным, как лейтенант
Епимахов...

Веселей Чистякова во всем батальоне, а то и в полку, офицера было не
сыскать. Жил он легко, служил добросовестно, воевал грамотно, смело, лихо,
отчаянно, так что на медаль представление пошло через несколько месяцев.
Комбат в Женьке души не чаял.
И вот однажды забрел Женька в гости к полковому особисту - они чуть ли
не на одной улице в Союзе жили, - и наткнулся на специально подобранные
фотографии со "зверствами душманов". Держал их особист, главным образом, как
пособие для бойцов. Раз такое увидишь - навсегда передумаешь шастать за
пределы части, с афганцами на посту и на выезде торговать, и на боевых
дальше двадцати метров от позиций не отойдёшь, за заставу шага не ступишь.
- Гляди, этот солдат, у которого звезда на спине вырезана, - купаться с
заставы отправился, - обычно вкрадчиво начинал особист, уведя бойца в
отдельную комнату, а вскоре начинал вздрючку: - И с тобой то же самое будет,
но сначала тебя духи всей бандой отпедарасят, и жопу на фашистский знак
разорвут! Тебя никогда в жопу не трахали? Нет? Хорошо, значит не педераст. А
духи из тебя сделают педераста! А потом яйца отрежут!
В первую очередь особист обрабатывал новеньких солдат, которые, по его
данным, доведенные до отчаяния произволом в казарме, колебались - то ли
бежать куда попало, то ли застрелиться или повеситься.
Стращал, совал под нос солдатам снимки особист:
- Этого хочешь, идиот?! Не отворачивайся! Гляди у меня!
Если солдат застрелился - это ещё полбеды, это можно при желании
замять, списать на неосторожное обращение с оружием или как-то по иному