Евстафьев Михаил. У нас опять задул "афганец"

подполковник - идиот, что он таким родился и останется, что горбатого могила
исправит, и видели, потому что это всегда бросается в глаза. Не было в
подполковнике подлинной командирской свирепости, была лишь временная
прихоть, далёкая от принципиальности и дисциплины армейской дурь. Дурь
человека, который может быть вообще никогда не командовал, и поэтому долгое
время негде ему было вот так оторваться, показать себя.
В армии ведь как: накричишь - сразу душу облегчишь. А тот, на кого ты
накричал - накричит или обидит нижестоящего. Нельзя же, в конце концов, в
себе ежедневно накапливать всю обиду, нервы-то не железные.
Вот и получается, что ежедневно Вооруженные силы великого Союза
сотрясаются криками, сверху тянется цепочка обид до самого низа, до рядовых,
а там тоже свои разборки...
Незаслуженные, обидные слова вылетали из подполковника струёй, как
понос при амёбиазе. Болезнь ту Мышковский хорошо запомнил: набегался в
сортир.
У пухлого офицера уже капли пота сыпались из-под козырька кепки, поверх
которой был одет шлем, но он продолжал долбить бойца обидными словами, как
отбойным молотком. Вором назвал, мародером, грабителем. Кричал, что такие
ублюдки позорят образ советского воина-интернационалиста.
Точно - политрук, решил Мышковский.
А подполковника несло и несло:
-...здесь, в Афганистане люди служат с чистой совестью! Умирают за
революцию!..- будто лекцию читал колхозникам тупым, и всё норовил
подполковник прижать Мышковского грудью к броне, хотя боец и рослый был.
Напирал офицер на него, глядя чуть вверх, наступал пыльными ботинками
на кроссовки.
Шарагин с Зебревым пили тем временем чай из термоса, консервную банку
открыли, подтрунивали над Пашковым. Старшина закончил перекур, спрятал руки
в карманы брюк.
- Чего руки в карманах держишь, - подколол старшего прапорщика Зебрев,
- бильярдные шары катаешь?
- Старшина, ты что собрался в Афгане на пенсию выходить?
- Да ладно... - Пашков оттянул тельняшку, протер солнцезащитные очки,
дыхнул на стекла, снова протер.
- В мусульманина превратишься, старшина!
- Скажи мне, старшина, "Зубровка" - это Монтана или нет?
- "Зубровка"? Конечно!
- А "Перцовка?"
- И "Перцовка" - Монтана!
- А сало?
Огибая по обочине вставшую на передых технику, проползли инженерные
машины разграждения и разминирования, с длинными лапами и несуразными
ковшами, с кабинами, защищенными освинцованной броней, непробиваемыми
стеклами; за ними - танк без пушки с крутящимися на железном каркасе
здоровенными "яйцами" - минным тралом; следом саперы на бэтээре в тени
растянутого на щупах навеса, с ними рядом на броне две овчарки с высунутыми
длинными пересохшими языками.
- А что ты первым делом сделал бы в Союзе?
- Ну, хватит вам, товарищ капитан! Пойду-ка до ветру!
- Помнишь, Олег, как они под ручку "до ветру" ходили?
...Роман старшины с толстой официанткой обсуждал весь полк. После
появления в части этой женщины необъятных размеров, на Пашкова что-то нашло,
с неделю ходил сам не свой.
Уж кто-кто, а чтобы Пашков запал на официантку - такого никто из
офицеров роты предвидеть не мог. Поэтому, когда Шарагин и Зебрев впервые
увидели гуляющих вместе по дорожке части старшину своего и официантку, то не
поверили глазам.
Сначала думали, что Пашкову просто бабу захотелось, но потом прапорщик
заявил, что это серьёзно.
- Настоящая Монтана!
Тогда Моргульцев под общий хохот офицеров рассказал анекдот про козу,
которую завели вместо женщины на одном корабле. По распоряжению капитана,
моряки бросали в копилку по рублю каждый раз, когда "пользовали" бедное
животное, чтобы возместить затраты на покупку козы. Однако со временем стали
замечать, что кто-то не платит по установленному тарифу. Капитан определил,
что злостным неплательщикам является боцман.
- И когда припер того к стенке, боцман сказал точно, как ты, старшина.
Сказал: "Не могу, мол, товарищ капитан, за деньги, у нас это серьёзно..."
Бляха-муха!
Пашков неделю дулся на Моргульцева, но это не мешало ему каждое утро
выбривать щеки до синевы, насвистывая что-то веселое, и обильно поливать
себя одеколоном, приговаривая: "Одеколон - это интеллигентно! А кефир -
полезно!"
Парочка была настолько несуразной - жилистый Пашков и
толстуха-официантка на коротких ногах - что весь полк увлеченно следил за
развитием истории любви. Особенно комично выглядели двое влюбленных, когда
по дорожке, взявшись за руки, следовали в направлении отхожего места -
длинного контейнера, разделенного пополам на женскую и мужскую половину. У
самого туалета они расставались, официантка шла налево, Пашков направо, а
через какие-то считанные минуты они воссоединялись и продолжали гуляние,
либо шли в модуль, где жили полковые женщины.
Роман длился больше месяца. Потом что-то произошло между ними, и Пашков
стал лечиться от несчастной любви трёхлитровой банкой спирта...
- Чего-то там у твоих стряслось, - вдруг сказал Зебрев.
- Так точно, - подтвердил Пашков. - Чего-то не поделили. Не Монтана!
- Ни на минуту не оставишь! - расстроился Шарагин, обернувшись и
заметив необычное скопление солдат.
Краешек верхней губы у Мышковского подергивался в нервном тике. Он
стерпел обиды, сдержался, промолчал в ответ, правда, пару раз мысленно
выстрелил подполковнику в лоб.
Выдохшись, офицер обратил внимание, что у десантника на руке магнитный
браслет; закричал пуще прежнего, с новым приливом сил, будто краденое
обнаружил:
- Ага! У него ещё и браслет на руке! Я, офицер, не могу себе позволить
такой!
Шакал! думал Мышковский, знаем, как вы по дуканам шляетесь каждый день.
"Не могу позволить!.." Сука! Да ты в тридцать раз больше меня зарабатываешь!
Я, кроме этого браслета, на то, что платят мне, кейс куплю, да платочек
матери. И домой вернусь без копейки. А ты, тварь, отсюда "тачку" привезёшь,
техникой японской всю квартиру завалишь!.. И жопу свою под пули никогда
подставлять не станешь...
- Воруешь, гад! - кричал подполковник. - В кроссовках, с браслетом!
Автомат уже продал? Где автомат, где бронежилет?
Это уже было слишком! Переборщил подполковник. Он и сам это понимал,
но, воспитанный на лозунгах и агитационной мишуре, оказываясь на людях,
которые вынуждены были его слушать, терял над собой контроль, расходился, и
гнул, гнул своё. И хлестал "врага" или провинившегося со всей партийной
строгостью. И выпячивал "правду", такой, какой она представлялась ему, какой
обрисовали в его скудной на собственные размышления голове люди с более
значимыми звездами на погонах. Давно усвоил подполковник: в нашем обществе
при помощи цитат и лозунгов можно кого угодно одолеть.
Мышковский стянул с руки магнитный браслет, бросил под ноги
подполковнику, после чего развернулся и пошёл прочь.
- Живи, сука, - процедил он сквозь зубы.
Подполковник, явно в замешательстве от подобной наглости, дернулся
было, чтобы схватить бойца за плечо, на браслет глянул бегло, будто жалея,
что слишком много свидетелей рядом и поднять он его, взять себе не сможет,
но в это время с БТРа, откуда он пять минут назад спрыгнул, позвали:
- Поехали, Боря! Поехали! Колонна трогается!
Подполковник выругался, как бы на всех стоящих рядом солдат, заспешил к
бэтээру, тяжелый от излишнего собственного веса и ненужного вооружения,
зацепился за протянутую с брони руку, повис на секунду, неуклюжий и
распухший от бронежилета, в съехавшей на бок каске, вскарабкался с трудом
наверх.
- Что стряслось, Мышковский? - допытывался Шарагин.
- Всё нормально, товарищ старший лейтенант, к кроссовкам придрался.
- По машинам!
Армия двинулась дальше, обозначив свой недолгий привал масляными
пятнами, разбросанными всюду консервными банками, коробками от сухпайков,
лужами мочи и бычками от сигарет.
Покатилась и рота, в которой служил старший лейтенант Шарагин,
удерживая разумные интервалы, отпуская переднюю машину метров на пятьдесят,
чтоб прицепившийся за гусеницы пыльный хвост успевал рассеяться, сдвинуться
в сторону, хоть малость.
Мышковский отвернулся от остальных, курил, скрывая набившиеся в глаза
слезы. Подполковник чётко дал ему понять, что он - вошь, что он совершенно
бесправен в точь так же, как больше года назад, в первые месяцы службы в
роте, когда гоняли его деды, когда измывался над ним и днём и в ночные часы
младший сержант Титов. Тогда Мышковский всё стерпел, ни разу не размяк, не
пожалел себя, не пожаловался, не заплакал от боли и обиды. А в этой ситуации
раскис; благо никто не видел эти слезы беззащитного перед офицерской
дуростью, бесчеловечностью, тупостью и подлостью бойца.
По застывшей, сутулой спине Мышковского было не разобрать, что именно
на самом деле стряслось, и сильно ли он переживает. Он, солдат, никогда не
сознался бы, чем и кто обидел его. Не принято в армии, чтобы солдат изливал
офицеру душу, наболевшим делился.

...такая уж у нас, подмастерьев армейских, участь - терпеть...
у кого на погонах больше звезд - тот и прав всегда...

Словно прорвав узкую брешь в плотине, выливалась бронетехника между
двумя холмами-крепышами в долину, заполняя попавшееся на пути большущее
поле, загромождая пространство, смешивая, как на палитре, песчано-карие
краски земли с защитно-зелёными. Жирной змеей свивались на поле армейские
подразделения, пока не образовали гигантские выпуклые пятна. Устраивалась
поудобней в конце дневного марша ударная группировка, чтобы переждать
накатывающуюся ночь.
Посреди громадного поля, как кочевники, осело войско: палатки,
бронемашины, грузовики, запутала небо паутина связи; всё новые и новые
постепенно подъезжали подразделения.
Собрали на эту операцию с каждой части по кусочку, по роте, по
батальону, по полку. Сгребли в кучу, в один большой армейский котел, как в
солянку, пехоту, десантников, артиллеристов, разведчиков, летчиков,
связистов, медиков, чтоб вывалить их разом на противника, задавить махиной
такой, и уничтожить.
Пахло соляркой, кострами, мочой и дерьмом. Запахи эти примешивались к
походным безвкусным рационам. И только хлеб, выпеченный в Кабуле хлеб,
почерствевший в пути, не впитал в себя запахи гигантской армии.
На фоне заходящего за хребты рыже-красного диска рисовались контуры
задранных вверх стволов, как мачты на кладбище погибших кораблей; горбились
грузовики; на самом краю всей армады присели, свесив с макушек лопасти
винтов, вертолёты; темнело быстро, готовилось ко сну выдохшееся в пути
войско.
Где-то среди всего этого нагромождения техники и людей военных, в
разных местах сидели и курили перед сном генерал Сорокин и старший лейтенант
Шарагин.
В полутьме очерчивались силуэты бронемашин роты.

...всё повторяется... тогда тоже была операция, горы, духи...

Рваные мысли звали вернуться назад. Пестрые, колючие, болезненные и
совершенно не ко времени выплывшие воспоминания досаждали, пока он курил.
...Бензозаправщик отъехал от последней вертушки, прогромыхав по
аэродромному железу. По команде, отдыхавшие на поле за взлётно-посадочной
полосой десантники, цепочками, навьюченные и горбатые от поклажи, с
автоматами и пулемётами наперевес направились к вертолётам. Один за другим
исчезали в чреве, устраивались внутри, глазели в иллюминаторы.
Погрузились. Ми-8-ые вырулили на взлётную полосу, попрыгали, щупая
воздух, ровно боксеры перед боем, разогревая мускулы, покатились по бетонке,
набирая скорость, будто и взлетать не собирались, и, хорошенько
разбежавшись, оторвались, запорхали, взяли влево.

...замелькали поля под вертолётами, как клетки шахматной доски,
которые зачем-то сдвинули с мест, нарушив, таким образом, чёткий
порядок, лоскутки зазеленели, тень вертушки прыгает по земле,
скачет, то увеличиваясь в размерах, то уменьшаясь, кишлак,
виноградники, речка, вертушка потянула вверх, набирает высоту,
забираясь в предгорья...

...и "восьмерка", как большой головастик... только секунду
назад летевшая параллельным курсом, такая грозная,
изготовившаяся к бою, рухнула вниз...

...срезали налету, точно утку на зорьке поджидали...

...факел! раздался взрыв и вспыхнул факел!..

Обуглившиеся трупы, разбросанные в дымящихся остатках вертолёта.

...сладкий запах человеческого мяса...

Заживо сгорели. Никто не спасся.

...и после этих боевых не досчитаются многих... и кто-нибудь
подведёт черту: столько-то убитых, столько-то раненых... и ничего не
изменится на свете... и какой-нибудь глупый лейтенант, подойдёт к
костру и будет расспрашивать про потери...

Он подсел к костру, лейтенант из мотострелков, и защебетал о
героических похождениях Баграмской дивизии, потом спросил:
- У вас какие потери?
- Пятерых сегодня потеряли в полку.
- Это что! - гордо сказал лейтенант. - У нас уже семнадцать погибших!
На фугасе сразу шесть человек подорвались вчера!
Непонятно было, на что он рассчитывал. Возможно, ожидал, что все решат,
что однополчане его действительно умеют воевать, и что брошены они были в
самое что ни на есть пекло.
Никто не ответил лейтенанту.
В Кабуле расжился Шарагин водкой, часа три парились в бане, усталость и
мысли недобрые с потом выгоняли.
- Штаны последние продай, а после бани выпей, - хлестал Зебрев по
раскрасневшейся спине Шарагина. - Улю-улю! Кто так говорил? Петр Первый
говорил!
А когда пили традиционный третий тост, поймал себя Шарагин на мысли,
что "галерея" портретов погибших приумножилась. Первым в "галерее" значился
сержант Панасюк, на койке которого после той злосчастной операции долго
стояла увеличенная с военного билета и от того немного размытая фотография,
последним... Последним был...

...Коля Епимахов... как же так получилось?.. почему именно он?..

И сам себе ответил Шарагин:

...выпал его жребий...

Как наяву представлял он лица погибших - солдатиков, которые так и не
стали мужчинами, лица лейтенантов, тоже отчасти мальчишек, лица хмурых
капитанов - лица людей, составлявших низовье, опору армии.
За счёт солдат, лейтенантов и капитанов армия жила ещё, и побеждала
иногда. Именно они держали на плечах весь груз армейский.
Не будь этих изношенных от беспокойной и надрывной армейской службы, и
от водки, и от войны капитанов, не будь лейтенантов, и простых парней из
российской глубинки,

...неотесанных недоучек, без царя в голове, простых, как
паровозный гудок...

давно бы кончилась Советская Армия...
Шарагин наступил на окурок, отправился укладываться. Уже не видно было
не зги.

...всё в прошлом... не вовремя вспомнилось...

Он залез в спальный мешок, и скоро заснул, несмотря на солдатские
копошения в потёмках. Шум, ругань и крики, которые словно вдыхали в лагерь
жизнь, создавали иллюзию большого города и тем убаюкивали.
Сорокин стоял с сигаретой у штабной машины. Он связался с Кабулом,
доложился. Его угостили за ужином армянским коньячком.
Генерал совсем не устал за день, и беспокоился, что долго не сможет
заснуть. И потому, видимо, тянул он время, по-отцовски мягко и заботливо
расспрашивал бойца, что был приставлен к командно-штабной машине, откуда тот
родом, будто это так важно было генералу знать на самом деле, и сколько
служить осталось, и часто ли на боевые выезжает? А солдат смотрел под ноги и
делал вид, что тронут вниманием генерала, хотя опыт подсказывал, что
генералы часто бывают в таком настроении, возможно от того, что чувствуют
свою вину перед солдатом, возможно от того, что хотят показаться лучше, чем
они есть на самом деле.
Боец знал, что генералы не помнят солдат в лицо и ждать от этого
заезжего генерала нечего. И не стоит в армии губы раскатывать, если кто-то
заговорил с тобой человеческим языком, особенно перед генералами, да и перед
любыми офицерами. И отвечать лучше всего просто и ясно, и вообще, лучше с
ними со всеми быть начеку, не расслабляться, потому как, практика
показывает, что сегодня вечером он, генерал или полковник, разговорчив, а
завтра "вздрючит так, что мало не покажется".





глава десятая
ЗАСАДА


В долине стало тесно. Нашпигованная людьми и оружием, она тяжело дышала
в преддверии битвы. Не все, быть может, проснулись нынче в настроении
воевать. Закрадывались сомнения у некоторых - вывезет, не вывезет судьба, а
ничего не поделаешь. Принято решение там наверху, отдан приказ, побежал он
стремительно по паутине связи, Разлетелись, как склевавшие корку хлеба
воробьи, команды по бригадам, полкам, ротам, взводам.
И нет обратного хода. Кто-то всемогущий замыслил сражение, и люди войны
вышли навстречу неизвестности, как выходили тысячи лет назад гладиаторы,
чтобы порадовать, повеселить собравшуюся избранную публику.
Отшумела авиация. Облегчились от тяжелой ноши штурмовики, ухнув вниз
десятки бомб, ушли на базу, уступили место артиллерии. Заговорили стволы,
педантично заработали по квадратам, будто картошку окучивают: рыхлят, рыхлят
землю.
Офицерам командно-наблюдательного пункта, среди которых был и генерал
Сорокин, в бинокль открывалось зрелище занятное: пике - разрыв, ещё заход -
ещё разрыв; столбы пыли и гари вырываются вверх. И предположить жутко,
каково там находиться под обстрелом врагу; сравнимо, наверное, только с
адом; дробится, размельчается всё живое и неживое, оказавшееся окольцованным
на оперативных картах, приговоренным синими карандашами штабных работников.
Тщательно утюжат склоны, и кишлаки, и "зелёнку" артиллеристы, чтоб ни
клочка не упустить, чтоб наверняка раскрошить, умертвить, чтоб никто не
уцелел, чтоб оголилась долина и хребты сплющились, выгладились, выровнялись,
чтоб вконец сломленные, впустили без сопротивления иноземную пехоту и
покорились новой власти.
"Пока авиация и артиллерия всех их не уничтожит, - врезались в голове
Сорокина недавние слова командующего, - войска с места не сдвинутся... Мне
лишние потери не нужны!"
Все так говорят, пока сверху не начинают нажимать, вздохнул Сорокин.
Особенно туго приходится, если кто из московских тузов приезжает. Им всегда
скорый результат подавай. Отчитаться перед Москвой спешат. А уж когда сам
министр обороны приезжает, потери возрастают в несколько раз. Так было в
Панджшере, так было в Кандагаре. В данном случае пока везёт, "папа" грамотно
руководит, на командующего не давит, согласовали всё заранее, и действуют по
плану.
К сожалению, думал он, осматривая район боевых действий в бинокль, всех
их уничтожить никогда не удается. Душманы - как кроты, зароются в пещерах, в
кяризах, и пересидят артподготовку, даже вакуумными бомбами их не выкурить.
Потери будут, непременно будут. На войне без потерь не бывает...
Стронулись с позиций войска, двинулись на врага. Как осетры в нересте,
расползались по местности вертушки, выбрасывая то тут то там пригоршни
людей. Махина армейская заскрипела, закрутилась. Ползли в бой на укрепрайон
духов все новые части.
Так всегда было на войне, испокон веков: кто-то приезжал командовать,
кто-то в обозе ждал исход битвы, кто-то наблюдал со стороны, кто-то
находился в самом пекле и там дрался и погибал. В списках воюющих значился
старший лейтенант Шарагин - роту должны были под покровом темноты забросить
в горы, шли последние приготовления, среди наблюдателей - генерал Сорокин и
кучка штабных политработников, которые поголовно скучали, впрочем, умело
маскируя собственное безделье и делая вид важный, серьезный, нужный.
Особенно это здорово получалось у толстенького подполковника с густыми
бровями. Он листал тетрадку, записывал что-то, и временами, пытаясь
произвести впечатление на генерала Сорокина, обращался к сослуживцам,
зачитывая выдержки из какой-то книжонки о быте и нравах пуштунских племен,
против которых и выдумали всю эту боевую операцию.
- Шухер! - прибежал запыхавшийся поджарый подполковник, и тут же
смутился: - Извиняюсь, товарищ генерал, к нам сюда член Военного совета с
телевидением направляется...
Многие генералы любят, когда в их присутствии, стоит только им
обозначится на горизонте, подчиненные начинают суетиться, отдавать громкие
приказы, - иначе не улавливают они должного почтения к званию и положению.
Член Военного совета относился именно к этой категории генералов. Сорокина
же, казалось, подобная суета не сильно трогала.
Пока телевизионщики записывали интервью с ЧВСом, Сорокин обратил
внимание на то, как тяжело дышит журналист. На экране, в телевизионных
репортажах программы "Время", это всегда выглядело крайне убедительно,
напряжение вносило, будто корреспондент только что вместе с разведротой в
гору поднимался, из боя вышел вместе с доблестными военнослужащими
ограниченного контингента.
А ведь мне тоже хочется быть в кадре, мелькнула у Сорокина мысль.
Другие офицеры наверняка попали в объектив - суетятся на заднем плане, карты
разворачивают, карандашами по ним водят, биноклем шарят по местности. На всю
страну покажут.
- Закончили? - ЧВС пробежался пальцами по волосам. Причёску во время
интервью ветер не растрепал. - Нормально получилось?
- Прекрасно рассказали, - заверил журналист.
- Теперь, что ещё?
- Я бы хотел заснять десантную роту, помните, мы обсуждали с вами?
Последние часы перед боем. Что-нибудь в этом роде.
- Так, - ЧВС выбирал, кому бы поручить. Подполковник с густыми бровями
выразил на лице готовность и старался верным, преданным взглядом поймать
взгляд ЧВСа. Это у него получилось. - Борис Александрович, свяжись-ка с
десантниками. Кто у них там за главного?
- Я только что разговаривал с Богдановым.
- У него всё готово?
- Так точно.
- Борис Александрович вас проводит. Закончите, будем обедать. И вас
ждем, Алексей Глебович, - пригласил ЧВС.
- Да, конечно же, - забасил корреспондент.
- Благодарю, - признательно кивнул Сорокин.
Сборище политработников вернулось к обсуждению военно-политической
обстановки в провинции, и с серьезным видом, выкидывая спектакль перед
генералом, вслух анализировали ситуацию.
Пуштуны, таджики, хазарейцы, узбеки, парчамисты, халькисты, Амин,
Тараки, Бабрак Кармаль, Ахмад шах Масуд, Гульбеддин, - кого здесь только
нет, удивлялся Сорокин, сам чёрт ногу сломит! Так всё запутано. Сколько
справок понаписали - начитался вдоволь, - что в Москве, что в резиденции, да
только разве всё упомнишь?
Да и пустое это занятие: сидеть и обсуждать нравы и обычаи полудиких
племён, на которые только что сбрасывали бомбы.
В проеме техники увидел направлявшийся отдохнуть и умыться генерал, как
под тентом, по пояс голые, с повисшими на ремнях кругленькими животиками
играют в нарды прапорщики медицинской службы. За ними, на носилках валялись
выведенные из строя тепловыми ударами солдаты. Генерал не заглянул в этот
импровизированный лазарет, иначе стал бы он свидетелем того, как, закончив
партию в нарды, один из прапорщиков, подойдя к носилкам, поливал жидкой
струйкой из котелка головы и лица пребывавших без сознания молодых бойцов, и
тут же спешил, обуреваемый азартом, обратно, отыгрываться.

...Андерсен прилетел, сказочник ты наш... хоть бы раз правду сказал!
в Союзе смотрят его репортажи, и каждому слову верят... басни, чушь
собачья! Ганс Христиан Андерсен позавидовал бы твоей фантазии!..

Офицер сделал серьезный вид, как и полагается настоящему командиру,
крепко пожал руку корреспонденту, такому же грузному, как и он сам:
- Подполковник Богданов.
- Привет, - журналист остановил свой бычий взгляд на маленьких
парашютах, что вдавились в петлицы эксперименталки, словно проверяя,
действительно ли из десантных войск подсунули офицера, похлопал
подполковника по спине: - Показывай своё хозяйство. - Если с генералами он
ещё церемонился, на "Вы" обращался, то полковников и подполковников за
равных не считал. - Где твои орлы?

...надо сматываться... не хватало, чтобы меня глупости разные
заставили говорить на всю страну... засмеют...

- Товарищ старший лейтенант! - крикнул Богданов.
Шарагин проклял всё на свете.
- Нет, у этого рожа слишком славянская, - отрицательно покачал головой
корреспондент. - Потом, он - офицер. Мне бы хотелось, чтоб солдатиков разных
национальностей собрали, чтоб показать, так сказать, дружбу народов. Скажем,
армянина с азербайджанцем, прибалта какого-нибудь, из республик Средней
Азии.
- Старший лейтенант Шарагин по вашему приказанию прибыл!
- Иди-иди, - отмахнулся Богданов. - Где ж мы столько разных лиц найдем?
- задумался он. - Армянин у нас один есть. Есть у нас армянин? И литовец
есть. Или латыш?
- Так точно, товарищ полковник, латыш!
- А что, если в соседних частях поискать? Или вам обязательно
десантники нужны? - вмешался сопровождавший подполковник с густыми бровями.
- Давай, конечно, действуй! - согласился корреспондент. - Ты посередине
сядешь со своими десантниками, - он показал Богданову рукой, мол, здесь вот,
- тельняшки чтоб видны были! А тут - чучмеки...

...пронесло...

выдохнул Шарагин.

...плохая примета перед боем фотографироваться... а тем более в
в кино сниматься... хотя Лене, конечно, приятно было б меня
увидеть... а потом бы переживала...

Сорокин сытно поел, распили бутылку водки, полюбезничал с
корреспондентом телевидения и отправился в кунг отдохнуть часок-другой.
Послеобеденная лень неумолима. В начале он как-то ненароком припомнил, что