Фальков Борис. Ёлка для Ба

   Всё то же: урок на будущее, о, Ба! Дорогая моя, это так ужасно, так жутко! Кто же знал тогда, что как раз будущего-то у тебя и нет! Эти признаки превращения слоновой кости в простую собачью, почему не устроены звоночки, предупреждающие о том заранее: 2-87, два звонка, чтобы не залететь ненароком в радиоклуб, затем алло - и всем сразу ясно, кому и что предназначено? Впрочем, я снова забегаю вперёд, и несу очевидную, крамольную чушь. Стоп, пора кончать с этим, так называемым упорядочением сказанного...
   Лишь немного о языке, которым, предположительно, можно устроить такое упорядочение. Ошибаются те, которые считают, что названия предметов, их свойств и действий - основа языка. А всякие там: с, над, перед - не более, чем вспомогательные, то есть, замутняющие дело запятые, которые лучше было бы вовсе убрать и превратить в точки. Пусть опять крамола, и пусть меня по-прежнему не сажают за общий, взрослый стол, к чему, правда, я и сам особенно не стремлюсь: всё наоборот. Я уверен, что эти самые "с, над, у" и прочие ахи-охи-ухи уже были тогда, когда никаких названий и свойств предметов ещё и в помине не было. Я не уверен, были ли тогда сами эти предметы, или даже предшествовавшие предметам вещи, но зато я уверен, что эти малозначащие, подобно духу якобы бессодержательные частички содержат самое главное, они и есть первичная, в основе, жизнь языка. Они и есть дух, суть памяти. Они - это она.
   Больше того, они есть суть самого сознания, мира, в который это сознание погружено, и значит - суть человека. Пусть только меня, но это дела не меняет: все эти частички и есть язык, а он породил меня, человека. Его схема - моя схема, его память - моя память, и это по нему я запускаю иглу адаптера, стараясь воспроизвести тот пятьдесят второй год. В него я запускаю скальпель, по виду погружая его в свой мозг, смотрюсь в его зеркало. Можно всё выбросить из человеческого языка, но пока есть в нём эти малозначащие частички, он останется языком глубоких значений. Пророческие голоса во мне говорят на таком языке, я знаю. Эти же частички бомбардируют меня извне, вот они: Жанна за мной, чревовещатель передо мной, лилипут возле негра, чулки со стрелкой и пяткой, винчестер с выстрелом, разлетевшаяся на куски тарелочка, шиколат в кулибке, не названия их - они сами среди другого, хотя без названий, увы, тут невозможно обойтись, ибо они - среди целого и в целом безымянного мира. И все они частички простого, то есть, опять же целого, и в своём могуществе пока неколебимого, языка.
   Да, на нём говорят пророки, но и некоторые дети. На таком языке пишут другие дети. На таком языке я написал: "Я люблю Ба. Глава вторая. Я люблю Ди". И эта глава не последняя. Я и сейчас желал бы писать на этом языке, скажем вот так, как бывало прежде:
   ... очень кратко расскажу о своей жизни до события, которое опишу после: у меня умерла жена, врачи обвинили меня в отравлении её, попав на каторгу - я бежал, ночевал в разных местах, нередко между мусорными ящиками, и в один раз мне пришлось заночевать на корабле. Крепко уснув, я и не заметил, как корабль отчалил.
   И это всё, дальше само происшествие... Но напиши я так сейчас, уверен, никто бы не заметил, что и его корабль уже отчалил. Все продолжали бы читать мой рассказ за завтраком, потешаясь над ним. За это - пусть Бог окончит тот завтрак молчанием, полным тягостных предчувствий. Я не угрожаю, нет: обещаю, да будет так. Пусть ляжет предчувствие вечерними тенями между тарелками, позвякивая чайными ложечками, приготовленными для десерта - кофейного мороженого со льдинками. Пусть смех станет желчным, пусть вспомнит каждый тогда, как с ним и в нём самом говорили пророческие голоса. Каким детским языком.
   - Ну да, я же был совсем ребёнок, - смущённо потупится тогда Ю. - Ребёнку простительна такая речь. И мысли. Но теперь...
   - Полагаю, на сегодня мы поговор-рили достаточно, - блеснут зайчики, на этот раз ангельские, что ли, с раскатистым "р-р". - Вр-ремя позднее.
   - Как же, - скептически пожмёт плечами мать, - остановишь его...
   - Душу с него вон!
   - Всё это ересь, а между нами дети...
   И, глядя на отстранённый от нас в область домашних духов лик Ба, отец механически возразит:
   - Ну, и что? Дети и еретики - одно и то же. Такие же, в сущности, уроды. Разница только в том, что у первых больше шансов одуматься, чем у вторых.
   И тогда первые враз станут последними, говоря языком пророков.
   Что ж, не каждому, значит, своё. Некоторым и чужое, у кого на что больше шансов.
   ГЛАВА СЕДЬМАЯ
   Каждому - своё, это значит: всему своё время. Ещё ближе, каждый - его собственное время. Его время позднее, его раннее, его зима и лето. Чья была та зима на площади Большого базара, снег с угольной крошкой, облупленные вагончики? Словно век прошёл с тех пор, не помню. А вековой давности выстрел из "вальтера", или там - "браунинга"? Ничейный. Время отнимает и делает ничейным всё, что совсем недавно кому-то принадлежало. Отнимает каждого у него самого. Странно только, что оно же и возвращает... Может быть и не странно, но всё же удивительно, каким образом всего лишь возможное становится опять действительным: в конце лета, ещё век спустя, извилистые тропинки, по которым вечно ползут цирковые вагончики, снова скрестились на Базарной площади.
   Август. Такое траурное слово... Словно двойной удар кладбищенского колокола, и оба удара чёрные, как креп. Впрочем, на нашем кладбище никаких колоколов нет. Но мне нравится это выражение, и я повторяю его: траурный август, месяц креповых ночей, последний месяц перед школой. Уже новая квартира в Новой части города - в другом городе - проветрена, уже начали завозить в неё мебель, жутковатые порождения послевоенных лет. В самом начале месяца появились старые слухи, в наш дом, вероятно, занёс их Ю. Обвинение может оказаться ложным, но шансы угадать правду есть, учитывая известное простодушие моего дяди, особую близость его Жанне Цололос, я имею в виду опосредованную сестрой Жанны Изабеллой близость, ничего больше. Как бы то ни было, а слухи вползли в дом и Ба сбилась в простейшем месте шубертовского Lied, Валя разбила фаянсовое блюдо - проклятые оккупанты, душу с них вон! Изабелла стала забывать подсовывать мне английские выражения, правда, ей тоже предстояло покинуть город, и её забывчивость может объясняться именно этим. Она вообще из года в год становилась всё забывчивей, но то уже другая история, а в этой Ю стал забывать подсовывать мне Медного Всадника и вместо него навязывал совсем не подходящие - между нами дети! - строфы Онегина, а то и попросту Некрасова. Ди, кажется, неверно поставил диагноз, после чего должна была снова произойти революция, не меньше. Само время вдруг взбрыкнуло в августе, или всё это злобная шутка взбрыкнувшей вдруг памяти? Кто знает...
   Во всяком случае, кто же не собьётся в песенке и кто не разобьёт фаянса, вдруг услыхав, что в двух кварталах от дома снова они: негр-силач Кампо-Бассо, чревовещатель, мотоциклист, и... тут-то и сбился с клавиши пальчик Ба, соскользнул невзначай с чёрной на белую, получился непредусмотренный ликующий мажор... и ещё с двух до трёх кормление тигров. Кто же не свяжет со всем этим появления в доме Жанны Цололос: третий глаз и сари, белые носки и туфли с обязательной дыркой для большого пальца.
   Её появление помогло мне благополучно завершить поначалу безуспешную, хотя и правильную, и длительную, осаду флешей и бастионов крепости - всех и каждого в отдельности членов семейства. Осаду, чьи хитроумные способы всегда оказываются повёрнутыми против осаждающей стороны. Впрочем, поражение для неё неизбежно, коли она не взяла на себя труд поначалу задуматься, нужна ли вообще такая осада. Именно такая мысль не пришла мне в голову, когда я начинал свою кампанию, стало быть, похвалы моему уму были явно преувеличенными. Ведь поход на Большой базар можно было проделать и в одиночку, потихоньку, избегая всяческих неудобств, подобно тому, как регулярно посещалась оружейная свалка. Почему же я не подумал об этом варианте в случае Большого базара? То ли инерция, связавшая его со времён первого похода с Ба, то ли гипноз резонанса, разнесшего вдребезги фаянсовое блюдо... Нет, скорей всего, тут сработала та же тройственность моего существования, в которой свалка была частью иного мира, дворового, а базар от начала принадлежал дому.
   Это дом, то есть - его гарнизон, установил первые связи с базаром, сюда же относится и Валя, закупавшая там продукты, и как всякий обладающий преимущественными правами первенец, дом не собирался уступать монополию на эти связи другим мирам. Кроме того, так получилось, что базар успел стать моим и Ба личным делом, таким же, как, скажем, сношения с духами дома, которые невозможно вполне разделить с другими. Я и глядел в сторону базара теми же глазами, что и на духoв дома, глазами верноподданного семьи. Да, тот мир в начале августа ещё был вполне духовным, не оброс мясом, и потому подступы к нему я поначалу осваивал ошибочным способом. То есть, опять же, именно правильная осада была обречена на поражение.
   Попытку захватить центральную башню крепости, Ба, я отложил на финал сражения. Мне уже было известно, что вероятность вторичного выпадения на кубике того же числа ниже вероятности появления другого. Ну, а подсознательно - именно на успех с Ба я рассчитывал больше всего, и потому оставил её на десерт. Тут противоречие лишь кажущееся, ибо: если уж сама Ба не... то... Главным же, позволившим мне обойтись без особых колебаний в последовательности действий, была ясность - с чем именно подступать к другим укреплениям, с какими орудиями: с Пушкиным или Ломброзо, графиней Шереметьевой или обезьянками, а с чем подходить к Ба - было окутано туманом. Впрочем, все укрепления объединяло одно, и мне это было понятно, как никому другому: каждое из них хотело бы украсить себя хорошенькой игрушкой, а лучше - гирляндами игрушек. Все хотели одного, поставить себе ёлку, на которой рядышком бы висели, посеребреные амальгамой, Пушкин с гусар-девицей в папахах, Ломброзо с Шубертом в черкесске с газырями и всякие другие рождественские сладости жизни, весь её шиколат - по вкусу. Поскольку вкусу Ба, всем понятно, соответствовала самая вкусная, самая большая, самая разукрашенная ёлка, то я и оставил такую ёлку напоследок.
   Передовые флеши крепости, по неприступности - Багратионовы, занимали отец и мать. Я напал на них вечером, когда уже шло переодевание ко сну, и, полуголые, они казались мне чуточку более беззащитными. Какое-то время моё присутствие не замечалось, это было мне наруку, можно было спокойно дождаться самого удобного момента: когда беседа неизбежно достигнет высоких тонов. Под горячую руку было больше шансов добиться успеха, хотя и риск заработать шишки одновременно возрастал. Я, конечно, рисковал, но рисковал, имея в запасе и отходные маневры, и ещё по крайней мере два направления продолжения осады.
   - Ты забываешь, - сказала мать, распрямляясь после того, как разложила на софе одеяло. - Ты забываешь, что эту квартиру получила именно я. Неужели кто-то всерьёз мог думать, что когда-нибудь тебе дадут квартиру?
   К слову "тебе" был приложен не только акцент, но и придыхание. Только то, что у меня имелись собственные акценты и придыхания, на собственные нужды, позволило мне отнестись к материнским без особого глубокомыслия.
   - А ты забываешь, - уже довольно резко возразил отец, - что именно я, сударыня, подсунул тебя Горздраву. Неужели кто-то может думать, что тебя без моих связей в этом городе туда впустили бы? Интересно, какую бы это квартиру тебе отпустили на твоей эпидстанции... Автоклав?
   Его ударение на "тебя" было ещё мощней, а придыхание со свистом. После же "эпидстанция", где многоточие, он стал было неспешно складывать пальцы в известную фигуру, но тут, когда помянул автоклав, заметил меня:
   - Марш спать!
   - Ага, - согласился я.
   - Кстати, я говорила с Кругликовой, - сказала мать. - В принципе она не против, но тебе нужно ей позвонить.
   - Чего-о! - вскинулся отец. - Я в своём доме слышать этой фамилии не желаю.
   - Напоминаю, - сказала мать, - в этом своём доме ты номер шестнадцатый. Ибо ты прописан в нём временно. А даже Валя, и та постоянно.
   - О чём ты говорила с этой...
   - О тебе, разумеется. Ты знаешь, что готовится на бюро?
   - У меня есть, чем крыть их обвинения. Они сами у меня повертятся.
   - А, так ты полагаешь, что они готовят тебе выговор?
   - Что ж ещё?
   - У тебя отнимут партбилет, дуралей!
   - Это тебе Кругликова набрехала? Старая ведьма...
   - Если б только Кругликова! Это знают все. Кроме тебя. Одному тебе не втолковать, какие нынче времена. Тебе и всему твоему семейству, которому, может быть, грозит нечто и похуже отнятия билета... Не слыхал разве, что говорил тот твой милиционер: эшелон ваш уже стоит под парами, доктор!
   - Все не влезут в один эшелон. А всему семейству... это ведь кроме тебя, не правда ли?
   - Да, кроме меня, кроме меня! Учти, ты - это только начало, и поэтому-то именно тебе не следует высовываться.
   - Не пугай, - мрачно заявил отец. - Я и не такое видывал. И в заговоре врачей мой номер даже и не шестнадцатый, сотый. Никого я не лечу, только констатирую: готов.
   - Вот именно, потому-то с тебя и начинают, - заволновалась мать. Говоришь, все не влезете в эшелон? Так пешком пойдёте. Конечно, ты со своей ногой недалеко доплетёшься, не дальше Хабаровска... Ты вообще что же, надеешься, что учтут твои военные заслуги?
   - Ничего я не думаю, я газеты тоже читаю. И, в отличие от вас всех, делаю вырезки.
   - Да ну! А зачем же, читая газеты, ты скрыл от бюро, что твой дед был лавочник? А если к этому приплюсовать пятую графу...
   - Скрыл? В анкете написано моей собственной рукой: Илья Борисович, коммерсант.
   - Ха-ха. А надо было писать правду: лавочник. Вот и получается, что скрыл.
   - Да ведь это одно и то же! Мне-то всё равно, как выражаться, но ты же знаешь, что в нашей семье приняты свои выражения. Попробуй, скажи при Ди: лавочник. Но главное, это одно и то же. Так и передай своей Кругликовой.
   - А они там, в своей семье, скажут тебе, что не одно и то же. Что тогда? И ты не сможешь возразить, потому что тебе скажут не один раз и не два, а ты повторяться не станешь, так как ты интеллигент. Станешь искать иных объяснений, а их-то и нет. Тем и докажешь, что всё-таки скрыл. Повторяю, что тогда?
   - Тебе Горздрав пошёл на пользу, - зло сказал отец.
   - Тебе он тоже может пойти... Завтра же позвони Кругликовой, и если она предложит встретиться - встреться. Завтра же.
   Отец несомненно был уже загнан в угол, и желал только одного: прекратить эту пытку. Несколько раз он уже посмотрел на свою подушку, ещё не осознавая её спасительных свойств, но это вот-вот могло произойти и мне следовало поторопиться.
   - Завтра воскресенье, никто не работает, - отметил я голосом бесстрастного комментатора.
   - Это правда, - повеселел отец. - Я не могу завтра застать Кругликову, а тем более попасть к ней на приём.
   - Значит, послезавтра, - мать была неумолима. - Почему ребёнок до сих пор не спит?
   - Сейчас пойдёт, - сказал отец. - Последние свободные деньки догуливает...
   Опять настала моя очередь:
   - Завтра воскресенье. Мы могли бы все вместе пойти погулять. Может быть, последний раз в этой ча... в этом городе.
   - Куда это, погулять? - фыркнула мать. - Куда это в этой ча... в этом городе можно пойти погулять? В тиянтир?
   - Во двор, - сказал отец.
   - В парк, - сообщил я. - Или вот: в аттракцион.
   - Я так и знала, - объявила мать, - он тоже помешался на балагане.
   - Щиколату захотелось? - помрачнел отец, обнаруживая заодно куда большую информированность, чем ему полагалось.
   - Я думал, - сказал я, - что вам будет интересно.
   - Он намеревался вытерпеть эту пытку из-за нас, - объяснила мать. Мученик, он хотел принести себя в жертву ради нас.
   Тут я понял, что эти флеши неприcтупны, и что мне пора уносить ноги, пока их защитники не перешли в наступление.
   - Ладно, - я сделал шаг к двери, - спокойной ночи. Но только завтра воскресенье, а переезд - действительно скоро.
   - Он повторяет одно и то же, - сказал отец. - Ему тоже всё идёт на пользу. Что же, значит, он уже не интеллигент? Кстати, ренегат, ты почему это взламываешь запертые от тебя ящики?
   - Какие ящики? - спросила мать.
   - Такие деревянные, - съехидничал отец. - С железными замками. Где лежит, например, Суламифь.
   - Я не знал, что она именно от меня заперта, - парировал я.
   - Ты думал, наверное, от Ба, - сказала мать. - Ну, и что же ты нашёл в Суламифи?
   - Что нужно мыть каждый день уши и шею, - догадался отец. - И всерьёз готовиться к школе, уже сейчас начинать новую жизнь. То есть, перестать валяться в постели до семи часов, а вставать без четверти семь - понял?
   - И не таскать с печи спички, - добавила мать, - кстати, как ты их используешь? Жаль, что у твоего отца не сложилась привычка подсчитывать ежедневно свои папиросы.
   - Нет, я не курю, - возразил я, ещё на шаг продвигаясь к двери, спокойной ночи.
   - Спокойной-спокойной, - отец пристально рассматривал меня, его явно заинтересовала папиросная тема.
   - Хм, - кашлянула мать, и я вылетел из столовой в кабинет, немедленно забрался в свою кулибку и стал зализывать раны. Душевные, пока ещё. В своей кулибке громко шептались Ю с Изабеллой. Верещал электросчётчик. Луна просунула пальчик в ставенную щель. Мне удалось, наконец, собрать и выстроить мои разбитые батальоны.
   - Проштрафился, младенец? - спросила Изабелла из темноты. - Что за побоище у вас там было?
   - Добрый папаша, - сказал Ю, - перестал держать в обаянии умного сына. Сын же обязан отца по-прежнему уважать. Задача сложная. Эй, племянник, ты вообще-то знаешь своего отца, кто он и что?
   - Я знаю, - ответил я, как раз закончив смотр уцелевших в первой атаке войск.
   - Э... нет, - возразил Ю, - ты не можешь знать. Знания о других мы собираем всю нашу жизнь, но никогда не можем окончательно сказать: всё, я знаю о ком-то всё. Ведь этот другой продолжает жить, и таким образом увеличивается область нашего незнания о нём. Только много лет спустя, когда его, скажем, уже не будет...
   - Очаровательная мысль, - вступила Изабелла. - И очень кстати, по верному адресу. Просто прелесть.
   - Да-да, - смутился Ю, но ненадолго. - Но... знаешь ли, например, ты, что твоё вот это слово "прелесть" имело раньше совсем иной смысл? Не красота - а соблазн, обман. И, кстати, слово "обаяние" тоже. Поэтому, например, когда о Ба говорят, что она обаятельна, то говорят двусмысленность.
   - И довольно точно определяют... Но, прости, это ты ведь сказал: в обаянии, а не кто-то там?
   - Не я, Некрасов.
   - Но ты и мне говорил: обаятельная...
   - Тебе, но о Жанне!
   - А... о Жанне. Тогда это всё же твоё, а не Некрасова, словцо ещё скорей нужно отнести к Ба.
   - Да тише ты! Ну причём тут Ба?
   - А разве она не предпочитает мне Жанну? Как же тогда она может быть не причём? Вы распространяете миф, что Ба не от мира сего и ни в чём не принимает участия. А между тем - всем известно, что даже... даже хорошая репутация Ди сделана ею. Эта репутация была бы невозможна без запрета писать романы на эсперанто. А кто наложил запрет? Ба наложила, запретила ему сидеть и пухнуть в кресле, и велела ему заняться серьёзным делом. Она взяла его за шиворот и сказала: Лазарь, встань из-за стола свoего и ходи. И Ди поехал на Карантинку, а в следующий раз на Жилмассив смотреть больного младенца. И Ба говорила так много раз, пока Ди не привык ходить сам. В этом и секрет её обаяния: все её считают не причём.
   - Кроме тебя...
   - Кроме меня, я же вижу, что она охотно променяла бы меня на Жанну. То есть, она предпочла бы видеть в роли твоей жены мою сестру.
   - Да какая ей-то разница?
   - Вот-вот, опять ваше "не причём"... А между тем и Ба женщина, а не дух. И ей нравится, что Жанна на неё похожа. И ей не нравится, что я на неё не похожа. А Жанне... да, Жанне она бы охотно передала роль не только твоей жены, но и свою собственную. Вот, в этом-то и заключается её: причём.
   - Какую-такую роль? И в чём там у них сходство? Я понимаю, когда говорят о моём сходстве с Ди. Я понимаю, когда говорят о сходстве Ба с моим братом. Я понимаю, наконец, твоё сходство с Жанной - это ведь так всё естественно! Но откуда бы взяться у Жанны сходству с Ба? Это мистика, нечто, вроде твоих обезьянок.
   - Реальней обезьян ничего нет. Разве что их почки. Да ты посмотри на Жанну открытыми глазами, особенно на её профиль, на манеру подрагивать головой... Ни у кого не найдёшь такого сходства с Ба, разве что вон... у мальчишки. Но разве ты можешь так на неё глянуть! Разве я не вижу, как ты на неё глядишь?
   - Как? - квакнул Ю незнакомым мне голосом.
   - И как твой братец это делает?
   - А это как? - почти совсем без голоса.
   - Нам тоже нужна отдельная квартира, - заявила Изабелла. - Это решение вопроса. Иначе я буду вынуждена принять предложение моего заведующего кафедрой...
   - Это какое же?
   - А какое ты думаешь?.. Конечно, поступить в аспирантуру. А именно: на стационар. И там получить комнату.
   - Это называется предложением поступить в аспирантуру, - прошипел Ю.
   Я понял, что настал мой момент. И протрубил под одеяло:
   - А почему почки обезьяны реальней самой обезьяны?
   - Слово "реальный" имеет двоякий смысл, - с облегчением объяснил Ю.
   - Так он ещё не спит? - спросила Изабелла. - Вот тебе твоё воспитание, педаго-ог.
   - Завтра воскресенье, - сказал Ю. - Не страшно.
   - Завтра воскресенье, - подхватил я, - давайте...
   - В этом доме меня ни во что не ставят, - объявила Изабелла. - Даже то, что я знаю иностранные языки, не переводит меня в разряд...
   - Подумаешь! Ди знает древнееврейский, - сказал Ю. - В какой разряд зачислять его?
   - Вот именно! Мне хочется плакать.
   - Об этом не говорят, - сказал Ю, - а просто плачут.
   - Я и плачу, когда в этом доме не могу пройти ночью в туалет! Я должна полностью одеваться!
   - Не плачь, Изабелла, - сказал я. - Ты завтра оденешься днём, и мы пойдём гулять, завтра воскресенье.
   - Это куда же мы пойдём? На спортплощадку, в волейбол играть?
   - Ну, можно пойти посмотреть аттракцион на Большом базаре.
   - Всё ясно? - вскричала Изабелла. - И этот туда же. Может, и ты хочешь полюбоваться там на Жанночку?
   - Там Ася, - сказал я.
   - Действительно, - вставил Ю. - Что там тебе смотреть? В прошлый раз ты уже всё видел.
   - Не всё, - возразил я, - я не видел кормления тигров.
   - Они жалкие, - сказал Ю. - Животных вообще жестоко держать в клетках.
   - И в боксах, ты это хотел сказать! - снова вскричала Изабелла. - Филолог двусмысленности, ты спроси лучше племянника, выучил ли он то английское стихотворение, которое я три дня назад ему задала!
   - Ты выучил? - спросил Ю.
   - Я выучу, - ответил я, понимая, что и тут моё дело сорвалось. К тому же, тут мне угрожали раны посерьёзней. - Спокойной ночи.
   - Спо-ко-ойной, - ехидно протянула Изабелла. - Когда выучишь стихотворение, поди спроси Ба, не захочет ли она пройтись с тобой на базар.
   - Кстати, то стихотворение Некрасова про умного Ваню, - заговорил Ю, напомни мне завтра, я тебе его дам. Выучишь и его, пора, действительно, и к школе готовиться. Неудобно как-то, если племянник учителя русской литературы...
   - Спокойной ночи, - прервал я его почти хамски. Он стал раздумывать, обращать ли ему на это внимание, или нет. А я не стал дожидаться его решения, закрыл клапан кулибки, на этот раз - однослойной по случаю августа, и постарался уснуть. Воспитание всё же дало свои плоды: утро вечера, я знал, мудреней. Я не знал, правда, как изменяется смысл этого выражения одной лишь буквой Ё: мудрёней. То есть, указанная Изабеллой двусмысленность как всеобщий признак всего существующего открылась мне ещё не вполне.
   По утрам Ба выглядела особенно свежей, несмотря на то - или благодаря тому - что задерживалась в постели дольше других. Напасть на неё следовало именно утром, так подсказывала интуиция, не требовавшая объяснений: почему именно так. Я воспользовался своим правом - разведчик-пластун - и подвёл мину под башню, когда Ди пошёл бриться и в их спальне на несколько минут сложилась очень благоприятная, да и просто приятная обстановка. Ба приняла меня в постели. Я нырнул к ней под одеяло. В её кулибке пахло духами и крахмалом. Очень комфортабельная кулибка.
   В моём распоряжении было минут десять, не больше, до того, как вражеские подкрепления закончат бритьё и вернутся на свои позиции. Я открыл действия пулемётной очередью:
   - Доброе утро, Изабелла говорит, отец ведёт следствие на Большом базаре из-за Жанны, и почки обезьянки важней самой обезьянки. А Ю говорит, "умный сын" это двусмысленное выражение. А я их не понимаю ни в каком смысле.
   - Не следствие, а экспертизу, - возразила Ба. - Отец твой не следователь. Надо научиться выражать свои мысли точно.
   Одним ударом она отбила все мои подачи. Теперь на любой из моих вопросов можно было ответить: а точнее?
   - Говорят ещё, - сбавил я темп, - что я похож на тебя. Это правда?
   - Как сказать... Вот, у тебя болит сердце?
   - Нет, - испугался я, - а что?
   - Вот видишь! - сказала она. - А у меня болит.
   Я снова обломал зуб о каменную кладку башни. В полумраке спальни лицо Ба испускало слабое свечение. Её ладонь лежала на моём лбу, пальцы ритмично пожимали виски. Моя щека прильнула к её мягкому боку... Она опережала меня на несколько ходов, про сердце - это было здорово придумано: этого хватит на целый день. Я ещё убавил темп и зашёл с фланга:
   - Ты бы вышла и посидела в сквере, сразу после завтрака. Оно и перестанет.
   - Напротив, - возразила Ба. - Сегодня будет очень жарко, так что лучше не выходить. К тому же, по воскресеньям в сквере слишком много народу.