Фальков Борис. Ёлка для Ба

   - А я знаю, - сказала она.
   - Что? - спросил я.
   - Где дедушка.
   - Все знают, в клинике, - пожал плечами я.
   - Не-а! - злорадно возразила она. - В тюрьме. Мне мама сказала. То есть, она при мне говорила дедушке: катастрофы не избежать, ты всё равно в тюрьму сядешь, рано или поздно. А вчера я спросила, где дедушка, и она стала кричать, что я ничего не понимаю, потому что произошла катастрофа. А я понимаю, что дедушка сел в тюрьму, потому что помню, что она говорила про катастрофу.
   - Дура, - сказал я. - Ты хоть знаешь, что такое катастрофа?
   - А ты? - хихикнула она.
   - Дура, - повторил я, наткнувшись на трудности в объяснении.
   - Не-а, - повторила и она. - Я знаю... Думаешь, я и про тебя не знаю?
   - Что ты ещё знаешь?
   - Что тебе Танька бантик привязывала! Она мне всё рассказала.
   - Тоже дура, - объявил я, - нашла, кому рассказывать.
   - Не нашла, - захихикала Лёка. - Я ей куклу за это подарила.
   - Продалась, значит, - заключил я. - С вами всё понятно, все вы продажные твари.
   - А я и тебе подарю, хочешь? - не обиделась она. - Мне не жалко.
   - Мне, куклу! Вот уж дура, так дура, - я был сражён наповал предположением, что меня можно купить куклой. На моём языке завертелось признание... проклятые помидоры!... в том, какая сложная и интересная, взрослая жизнь у меня теперь - и я с трудом удержал его, применив усвоенные в иных мирах навыки: пару раз сглотнул слюну, проглотив вместе с нею в два приёма и опасное признание.
   - Тогда я тебе бантик завяжу просто так, без куклы, - предложила Лёка. Давай?
   - Ну, давай, - согласился я: что с нею, с такой настырной дурой, поделаешь.
   Я расстегнул бриджи, надетые по случаю официального визита, и она повязала мне бантик. Было похоже, что ей уже приходилось это делать и раньше, она-то не наткнулась на трудности, и объяснения ей не понадобились. Не высказала она также и удивления по поводу разительного несходства своей анатомии с моей.
   - А теперь что мне делать? - спросил я.
   - Стой на месте, - велела она. - Ты теперь будешь мажордом.
   - Минордом, - нашёл я, что пробурчать в ответ.
   Но и столь грубая острота прошла мимо, её не учили музыке. Да и мне насладиться собственным остроумием не удалось: за моей спиной раздался хриплый писк. Я обернулся. Лёкина мать - дочь покойного Щиголя - это она была творцом писка, таков был праздничный фальцет её будничного баса. Лёка мгновенно сделала вид, что ровным счётом ничего не знает, ни о чём на свете. Я же поскорей отправил улику на её обычное место и стал застёгивать бриджи, вытаращив глаза и не отводя взгляда, несмотря на растущий в животе ужас, от багрового лица дочери Щиголя. Окончательное решение вопроса, кто на самом деле дура, а кто нет, следует предоставить стороннему наблюдателю.
   Дочь Щиголя не дала мне закончить туалет, с рычанием схватила меня за плечо и потащила в столовую. Я предстал высокому взрослому суду в пусть неполной, но достаточно беззащитной наготе. От волнения я стал и косить намного больше, и всё глотал-глотал слюну, заранее сглатывая подступавшую тошноту и неизбежные обиды от наказания, предназначенные мне одному: о Лёке, конечно же, все забыли. Кроме собственной ловкости, её защищала и смерть деда. Было бы не очень прилично наказывать и без того наказанное самой жизнью, осиротевшее дитя.
   - Что случилось? - поинтересовалась Ба.
   - Мы решали, - медленно, а потом постепенно раскручивая темп, захрипела дочь Щиголя, - мы-то думали, отчего дети так тихо сидят в спальне. Мы предполагали, что и они чувствуют трагедию семьи, что и они не остались равнодушными к катастрофе, постигшей... Когда мы тут, а они там... оказывается... они там показывают друг другу глупости!
   - Мы ничего не делали! - закричал я. - Мы играли в куклы!
   - Тогда зачем ты кричишь? - спросил Ди. - Успокойся.
   - В куклы? - рявкнула дочь Щиголя вернувшимся к ней чистым басом. - Да, в куклы, но... в какие именно! А вот в какие.
   Она мощно рванула мои не до конца ещё застёгнутые бриджи и, несмотря на моё сопротивление, двумя пальцами ловко ущемила упомянутую куклу. Я посмотрел вниз и обомлел, изворачиваться и дальше было бы полным идиотизмом: на кукле алел шёлковый бантик, в спешке уничтожения улик мною совершенно упущенный из виду. Последующая за этим пауза была преисполнена огромного значения, может быть, большего, нежели пауза после получения известия о смерти доктора Щиголя. Первым вышел из обморока Ди.
   - Ну-ну... - сказал он, и всё.
   Но тут же все задвигались, зашуршали, муж дочери Щиголя попробовал хихикнуть, но сразу проглотил смешок: взгляд его жены заставил бы и мёртвого её отца проглотить что угодно, даже рыбий жир. Вдова Щиголя тихонько заплакала.
   - Он воспользовался нашим горем, чтобы без помех поиграть своей любимой игрушкой, - продекламировала дочь Щиголя. - Уверена, что и некоторые другие делают сейчас то же, и потому их здесь нет. Я всегда говорила: этот маленький... развратник уродился в своего отца.
   - Ну-ну, - чуть погромче сказал Ди.
   - Всё рушится, - плакала вдова, - всё течет и ничего не меняется.
   - Ничего страшного, - бодро заявил муж дочери. - У меня и не такое бывало.
   - Воображаю, - отрезала дочь Щиголя. - Ну, а вы что скажете, чего молчите? Что будем делать?
   - Я? - переспросила Ба, разглядывая свой перстенёк с белым профилем на нём. - Я б сказала...
   Она перевела взгляд на меня, чуть отсутствующий - и чуть скептичный.
   - Я б сказала тебе, мой друг, что вот этого-то я от тебя никак не ожидала.
   После чего она встала и - аудиенция была окончена.
   - Ба, - спросил я по дороге домой, - а что сделал такого папа? Или, что он сейчас делает такого, что... Ну то, что дочь Щиголя про него сказала, и всегда говорила?
   - Ты бы лучше попросил прощения, - заметил Ди.
   - Конечно, - согласился я, - прости, Ба. А что такого сделал папа?
   - Оставь Ба в покое, - посоветовал Ди. - Может, дело в том, что твой отец делал вскрытие доктора Щиголя. А Щиголям это неприятно. Ты знаешь, что такое вскрытие?
   - Я даже видел, - сказал я, - краешком глаза... Но зачем вскрытие, ведь и так известно, от чего умер доктор?
   - В том-то и дело, - вздохнул Ди. - Они вскрывать не хотели, но есть порядок, а твой отец - представитель порядка. И он прав, так положено.
   - Положено, - вдруг заговорила Ба, - вот уж ересь... Дело вовсе не в его отце. Этим способом она хотела подчеркнуть, что мальчик весь в меня. То есть, что ты тут не причём. Обрати внимание, про отсутствие некоторых она помянула не только в прямом, а и в переносном смысле.
   - Ну, знаешь! - вскричал Ди. - Откуда бы ей знать, что подчёркивать...
   Но мы уже подошли к нашему дому и разговор прервался. Чуть позже я попытался возобновить его, но добился лишь того, что Ди ущемил двумя пальцами мою руку чуть повыше локтя - так вот где Ю почерпнул свои педагогические приёмы! - и сказал:
   - Скоси глаза вправо. Теперь влево. Пора опять подбирать тебе очки. Но скажи, пожалуйста, сколько листков папир-факса ты используешь в туалете?
   - Три, - стал вспоминать я, - нет, четыре.
   - А для нормальной гигиены нужно не меньше пяти, - твёрдо заявил Ди. - Мне проверять твою честность?
   - Нет, - ответил я, и прекратил свои попытки.
   Удары чугунной бабы, проломившей стену дома Щиголя, отдавались уже и в нашем палисаднике. Что палисадник, сам Большой двор, как костюм, из которого выросли, стал трещать по швам. Впрочем, особого беспокойства во мне его предстоящее крушение не вызывало, этот двор я уже использовал только как проходной, как прикрытие моих побегов в третий мир. Да и что - двор, если весь город уже потрескивал: неприступные патриархальные кварталы Старой части лишались автономии гетто, через них прокладывались проспекты, которые должны были соединить их с Новой частью, слить обе части в единый аккорд, "согармоничный звучанию современного социалистического города", словами архитектора Кривобокова. Незыблемой оставалась лишь крепость Большого базара. Малый, например, тот был почти сметен наступающими новостройками, а на Большом и мощение площади почему-то приостановилось - не из-за находки ли, сделанной там?
   Память, конечно, может вмещать в себя эти перемены не в их естественном порядке, ну и что ж из того? Порядок памяти ничем не отличается по сути от натурального, он столь же, пусть и по-своему, упорядочен. Натуральному порядку - чего ревновать к порядку памяти, или наоборот? Для каждого из них противоположная сторона не очень-то реальна, так, дымок... В любом случае, эта ревность сродни ревности моей матери к графине Шереметьевой: к, в сущности, дымку от папиросы, к отзвучавшему гитарному перебору. Лучше бы она избрала иной объект для своей ревности, пореальней. По моему мнению, их было вполне достаточно вокруг. Это мнение основывалось на подмеченном мною различии между тельцами моих подружек - Лёки, Таньки - и телами Жанны, Изабеллы, да той же моей матери, наконец... Валя и Ба не в счёт.
   Однажды ночью Изабеллу, как и меня, разбудил дверной звонок, и она, ещё не окончательно проснувшись, кинулась открывать. Я уже тоже был на ногах, по сложившейся привычке. И мы столкнулись с нею в дверях кабинета. Она спала, оказывается, совершенно голой. Приписать это жаре - моя идея, но, с другой стороны, они с Ю и в самом деле не собирались пока заводить детей. И вот, при свете снежного пальчика луны, продетого в дырочку ставни, я успел рассмотреть указанный этим пальчиком аттракцион в деталях. А позже и осознать его: сразу сделать это мне помешало то, что Изабелла тоже успела проснуться, от столкновения со мной, и прыгнула назад в постель. Так что дверь открыл, как всегда, я, а после, в кулибке осознал, что тело Изабеллы удивительно изящно и одновременно крепко. О чём догадаться было невозможно, наблюдая её дневные ухватки или манеру одеваться. Изящным оно было благодаря общей стройности, а крепким - благодаря большим, для меня неожиданно и чрезмерно большим, грудям, болтавшимся вправо-влево. Они казались твёрдыми, как груши, но я-то запомнил, как одна из них смазала меня по лицу: поразительно мягко. И я запомнил, каким домашним теплом дохнуло от неё.
   Назавтра Изабелла ни словом не обмолвилась о ночном происшествии, да и никогда потом. Может быть, она поучаствовала в нём, вовсе и не просыпаясь, или просто ничего достойного запоминания в том происшествии не нашла. К моей чести, я тоже не воспользовался владением нашей общей тайной... в своих интересах. Хотя, какие же это могли быть интересы, и как использовать тайны? Используешь - и вот, она уже не тайна, а так... опять же - дымок от папиросы "Шахтёрская", или "Беккера" гитарный перебор. Вообще-то, ночной аттракцион был делом для меня не новым, мать без стеснения раздевалась при мне, привычка, оставшаяся от студенческих лет, проведенных нами троими за занавеской в общежитии. А вот Жанну мне ни разу не удалось застукать в такой ситуации, но частями... О, эти части!
   В одну из извилистых канавок мозга моего навечно врезаны жаннины ноги, обнажённые до верха - я вслед за нею поднимался по лесенке на смотровую площадку бочки - там же чулки с высокими пятками и стрелками, и высокий толстый каблук. В соседней канавке, самой канавкой запечатлен жанровый рисунок: Жанна на пляже. Ходьба на цыпочках по горячему песку, словно к самим пяткам тоже приделаны каблуки. Вся в ямочках спина, и под нею качается нечто, вправо-влево, ещё раз вправо - и снова влево, и слабая подмышками тень.
   Весь пляж глазел на неё, и мужчины, и женщины. Теперь-то всем, кажется, понятно: и дети. Наши делали вид, что не замечают этого. Мать, правда, сделала какое-то замечание в адрес жанниного купальника. Отец, правда, ковыряя костылём песок, что-то мрачно возразил. Я всё пытался определить, в чём же основная разница между тельцами моих подружек и этим вот, в сравнении с ними, лилипутскими - великанским, на виду у всех телом. В чём: в общих размерах, в ногах, грудях? Успешное решение задачи было чрезвычайно желательно, ведь на моих лилипуток не глядел никто. В конце концов, после тщательного отбрасывания и отбора признаков, я решил, что всё дело в растительности. Остальное малосущественно, а вот волосы подмышками, на животе и ногах, это да, это... признак. Это женщина. Валю и Ба, повторяю, в эту категорию я не включал, хотя насчёт Вали и могли возникнуть подозрения после того, что выяснилось, ужин за ужином, обед за обедом, за овальным нашим столом: оккупанты в нашем доме, немец-простой-лейтенант и особенно гестапо. Но Ба не давала поводов и для таких, чисто умозрительных подозрений, эта крепость - в пару Большому базару была столь же чиста и неприступна, как сам Небесный Иерусалим. Между тем, или именно потому, чугунная баба, таранное бревно, инструмент погромщика, перехваченный кем-то из рук Вали, подобно эстафете, потихоньку нацеливал свой разрушительный мах и в неё, в Ба.
   Кем именно перехваченный? А хоть и Изабеллой, чтоб не сказать: нами всеми.
   - Порядок в этом доме несколько несовременен, это анахронизм, - заявила Изабелла, было, кажется, время ужина. Ну да, ждали возвращения откуда-то Ди и Ба, неужто из тиянтира?
   - Конечно, - согласился отец. - В нём есть своя прелесть, но есть также и неудобства.
   - Этим неудобствам есть точное определение, - возразила мать. Самодурство.
   - Это ты уж слишком, - не согласился отец. - Твоми устами глаголет не истина, а примитивная неприязнь к снохе.
   - Атавизм, - подквакнул Ю, - анахронизм.
   - Моя неприязнь порождена её неприязнью ко мне, - сказала мать. - Я ведь помню, как меня принимали, когда я тут появилась впервые. Неприязнь была уже заранее, заранее не нравилась пятая графа моей анкеты. Не улучшило дела даже то, что чужая графа привезла ей в подарок родного внука.
   - Что ж, графа, - заметил отец, - не графиня же.
   Мать засопела.
   - Да, тут ты не права, - возразила Изабелла, - в конце концов и у меня пятая графа выглядит иначе. Ну, и что?
   - Пустое возражение, - заявила мать. - Твоя графа намного ближе ей, чем моя, это известно всем. Особенно графа твоей Жанночки-птички-певчей. Но ты лично тоже в этом доме на птичьих правах, что правда, то правда.
   - Неправда, - обиделся Ю. - Нас воспитывали в духе интернационализма, мы слыхом не слыхали о каких-то графах. И попробуй-ка кто-нибудь из нас скажи, например: тот армянин, который... Или: тот грузин, который...
   - ... грузинский еврей, - добавила мать. - Тоже пустое возражение.
   - Скажи-ка это при Ди, - сказал Ю, - и увидишь, что будет.
   - Это будет? - спросил я и сжал его руку повыше локтя. Он и не заметил этого мушиного щекотания.
   - Ничего не будет, - подхватила мать. - Не те времена. И вы сами знаете это: правду. Потому ваши возражения пусты, и вы вовсе не возражаете - мямлите пустые формулы, как заклинания. По любому случаю. А между тем мы начали разговор совсем о другом, как бы изменить - не разрушить! - порядок в доме, чтобы и другим в нём полагались какие-нибудь минимальные удобства.
   - Но разве ты не переезжаешь на новую квартиру? - ревниво глянула на неё Изабелла, и после на Ю - уничтожающе.
   - А ты, дорогая, - выразительно произнесла мать, - собираешься тут бабушкой стать, не рожая детей? Учти, тебя тут ещё назовут Басей, чтоб преемственность не пострадала.
   - Ба, - поправил Ю. - Но я понял: ты, дорогая, заботишься вовсе не о себе, а о нас.
   - Это не так важно, как то, что я давно хочу жрать, - сказал отец. - С этим действительно нужно что-то делать. Все мы работаем, и зависим от своего рабочего времени. Но менять весь порядок! Нет, это означало бы подкосить Ба под коленки.
   - Она сама меняет порядок, если это нужно ей, - съязвила мать. - Разве нам не подкашивают этим коленки? У меня впечатление, что мы все давно стоим именно на них, включая Валю. Не зря она бунтует.
   - Что ты имеешь в виду? - спросил отец. - Не понимаю.
   - Что с некоторых пор Ба сама ходит на базар.
   - Это сказала Валя, - пожал плечами Ю. - Нашла, на кого ссылаться. Она одержима своими духами.
   - Почему же нет? - спросила мать. - Валя лицо, в этом случае, заинтересованное... в правде. Я бы её, кстати, прямо сейчас, по горячему следу и допросила до конца.
   - Её, к счастью, нет, - напомнил Ю. - Она тоже в этом... тиянтире, поглощает духовную пищу.
   - Похвальное единодушие, - одобрила мать. - Я утверждаю, что Валя говорит правду. Выдумывать такое у неё нет причин, и нет воображения. А сказать такую правду - есть: обыкновенная человеческая обида, что ей не доверяют. Давайте рассуждать как материалисты, без ссылок на духов, пусть они и близкие родственники...
   - Давай, - согласился отец, - но давай это делать во всём. Скажи, ты в случае с духом Шереметьевой поступаешь как материалистка?
   - Более чем, - заявила мать. - А она поступила с нами ещё более чем, а именно как вульгарная материалистка. Вульгарней не бывает: просто панельная.
   - Слово "вульгарный" присоединяется к материализму не в этом смысле, заметил Ю.
   - Не знаю, не знаю, - откликнулась мать. - Во всяком случае, я присоединяю его в этом.
   - Вот видишь, в этом случае ты не материалистка, а мистик, - сказал отец.
   - Поповщина, - определил Ю.
   - Не мешай, - отмахнулся отец. - Мистицизм у тебя от твоей бабки-староверки, жизнь на тебя оказала куда меньшее влияние, чем она. На тебя, милая моя, не повлияло даже то, что случилось с Шереметьевой. Для тебя она по-прежнему какой-то злобный дух, а не такая же материальная женщина, как ты.
   - Такая же! - возмущённо вскричала мать.
   - А что с нею случилось? - охотно спросила Изабелла.
   - Она пыталась отравиться, - сообщила мать ещё охотней. - И этот её поступок тоже не имел успеха, как и прочие домогательства. Она травилась в гараже своего любовника, выхлопными газами. Скажите, это что - теперь модно?
   - Любовник или газы? - спросила Изабелла.
   - И то, и другое, - ответила мать.
   - Если это модно, - заговорил Ю, - то лучшего свидетельства возрастания уровня жизни в недавно ещё разрушенной войной стране не найти. Многим становится доступно иметь машину. Муж вашей графини, Шереметьев, кстати, может оказаться не потомком графа, а потомком его дворового. Помните? Вот бегает дворовый мальчик... себя в коня преобразив. Это значит, что при паспортизации дворовые часто наследовали фамилии господ, на что указывает типичная ошибка: господа были без мягкого знака, просто Шереметевы. И это тоже свидетельствует о возрастании уровня. Так что, я бы тоже купил машину.
   - Замечательная логика, - сказал отец. - Ну, и купи... дворовой.
   - Дворовый, - поправил я. - Это если про дом, тогда - домовой.
   - Купи! - воскликнула Изабелла. - Он купит, и станет в ней ночевать, это и будет его дом! И меня заставит в нём жить. И тогда квартиры нам не видать.
   - А я и в самом деле собираюсь приобрести машину, - заявил отец. - Уже даже нашёл мастера, который переделает мне её на ручное управление.
   - "Победу"? - ревниво спросил Ю.
   - С ума сошёл, откуда у меня такие деньги? "Москвич", конечно.
   - А я бы... - мечтательно сказал Ю, - не купил, а взял напрокат. Зачем мне машина круглый год? Зато летом...
   - Интересно, где ты собираешься взять её напрокат, - поинтересовался отец. - В Париже?
   - Мне говорили, у нас скоро тоже такое будет, - сообщил Ю.
   - И это они обвиняют меня в мистике! - воскликнула мать. - У нас же была совсем другая тема!
   - Шереметьева, - напомнил отец, какая именно. - Да, ведь этой женщины по существу нет в реальном мире, чёрт знает, в каком она, но точно - не в нашем. В каких она живёт городах, странах... Может, уже в том самом Париже, а ты про неё, как про соседку.
   - Ревность, - определил Ю. - Типичный случай, неоднократно описанный в литературе: борьба ревнивой памяти и реальности. Память исторгает из себя тоже реальность, но это реальность потусторонних миров.
   - Дубровский, - с презрением сказала мать, - из потусторонних миров известия сюда не доходят, как бы это ни было желательно. Возьми хоть своего дядю Борю. А о Шереметьевой постоянно доходят, как бы это было нежелательно.
   - Ни нежелательно, - поправил Ю.
   - Пушкин! - воскликнула мать. - Не о Шереметьевой мы начинали говорить, а о порядке в доме!
   - Верно, - согласился Ю. - Мы остановились на том, почему же Вале может быть обидно, что Ба сама ходит на базар. Казалось бы, совсем наоборот, ей меньше работы.
   - А если у тебя отнять топку печи, - спросила мать, - под предлогом, что ты плохо справляешься с этой работой, тебе разве не будет обидно?
   - Нет, - отверг Ю, - я вообще за центральное отопление. Возросший уровень...
   - Вале не обидно, - вставила Изабелла, - а тревожно, потому что под угрозой оказалась её копилка.
   - Не в первый раз слышу об этой копилке, - встрепенулся отец, - кто-нибудь объяснит, что она такое?
   - Да, - поддержал его Ю, - ты обещала объяснить, Изок.
   - А вы прислушайтесь перед сном, - посоветовала Изабелла. - И услышите звон на антресолях. Это не проверка будильника, это Валя встряхивает свою копилку.
   - Допустим, - пожал плечами отец. - Так и что же?
   - А то, что у неё были свои основания затеять скандал, - сказала мать. Может, после скандала Ба откажется от затеи ходить на базар и сверять тамошние цены с теми, о которых докладывает Валя.
   - Так, значит, Ба для этого ходит на базар? - задумался Ю.
   - Не думаю, - отрезала мать, - но и у нас есть свои основания затеять нет, не скандал! - перестройку порядка в доме.
   - Послушайте, - вскричал вдруг Ю, - так Ба... действительно ходит на базар сама! Вот это новость!
   Пауза была длинная и глубокая.
   - Проснулся, - расчётливо выдержав фермату, сказала мать. - Теперь скажи: доброе утро... А потом, что и эта новость - лучшее свидетельство возросшего благосостояния граждан разрушенной войной страны. Ещё бы! Вместо одного ежедневного похода на базар граждане могут себе позволить два.
   - И выхлопные газы нынче дешевле верёвки, - заметил отец.
   - Но не надёжней, - возразила мать, - судя по твоей графине. Итак, установлено, что порядок в доме - это дискриминация. Также установлено, что мириться с этим не хочет больше никто, даже... заядлые интернационалисты.
   - Допустим, - сказал отец, - что установлено: Ба ходит на базар по каким-то своим причинам. Ну и что? Уверен, она решила делать моцион, своеобразную гимнастику, и никому об этом не сообщила. Кто станет трубить о том, что начал замечать свой возраст? Только не Ба. Я сам бы, если б не нога...
   - Во-озраст, - искривила губы мать, - какой ещё возраст? Разве это не она призналась нам, что ещё вполне способна завести ребёнка?
   - С чего бы это, - выпятил нижнюю губу Ю.
   - Господи, да с того же, что и все! Можно подумать, для этого многое нужно...
   - По-моему многое, - обиделась Изабелла. - Квартира, хорошая работа...
   - Муж для этого нужен! - бросила мать. - Я-то знаю, о чём говорю, рожала за занавеской в общежитии. Это тебе многое нужно, а ей...
   - Не заходи далеко, - предостерёг отец.
   - А тебе бы, - обрадовалась мать, - как раз помолчать. Чтобы дать мне повторить: да, ей немного нужно. Достаточно небольшой гимнастики на базарном аттракционе.
   - Что за бред! - воскликнул отец. - Почему именно мне молчать, почему именно на аттракционе? А... опять какие-то твои бабьи штуки.
   - Вот именно, - нехорошо улыбаясь, согласилась мать, - бабьи. Бабушкины.
   - Ба, - автоматически подправил Ю. - Нет, брат, ты не прав.
   - Что? И ты, брат... туда же? - воскликнул отец. - Что ты-то понял во всём этом?
   - Я про моцион, - объяснил Ю. - Про гимнастику. А в этом деле я кое-что смыслю. Вот, возьмём в пример Леонида Мешкова, пловца, чемпиона мира. У него обе руки были разнесены миной вдребезги. Однако, настойчивыми упражнениями ему удалось вернуть себе не только подвижность рук, но и спортивную форму. Упорство и ещё раз упорство. Леониду Мешкову и твоя нога не была бы препятствием для гимнастики, и в итоге - он не носил бы протез. Возьмём иной пример, Наташа Защипина в фильме "Жила-была девочка"...
   - Жил-был мальчик! - вскричал отец.
   Во время сентенции Ю у него медленно отваливалась нижняя челюсть, и ему не сразу удалось вернуть её на место. Усилия, приложенные к этому гимнастическому упражнению, свидетельствовали о наличии и у него необходимого чемпионам упорства.
   - Не смей, наглец! Сопляк! Где ты был, когда я на пузе к фашистам в тыл ползал, и потом на костылях...
   Голос отца сорвался.
   - Я был в Омске, где, работая ночью на заводе, днём занимался гимнастикой и боксом, чтобы держать спортив... боевую форму, - сообщил Ю. - Ты не считаешь это серьёзным делом, вот почему ты и ползал на пузе. Физическая подготовка вообще в нашей армии оставляла желать лучшего, этим в общем и объясняются поражения первых лет войны. А в частности, потому-то мы и говорим с тобой на разных языках.
   - У меня была моральная, моральная подготовка, и именно потому я говорю на нормальном, человеческом языке, - просипел отец. - А ты на языке подписей к иллюстрациям к Ломброзо. Как же нам понять друг друга?
   - К сожалению, - вмешалась Изабелла, - русский язык таков, что постоянно провоцирует непонимание. Он слишком многозначен. Не зря в прошлом образованные люди выясняли отношения по-французски. Но лучше это делать по-английски.
   - Я говорю на немецком получше, чем ты на своём дурацком английском, быстро заговорил отец, пытаясь прочистить охрипшие связки, - который есть попросту испорченный немецкий, у тебя же - вдвое. А насчёт французского, то не мне про это рассказывать: у меня-то есть опыт общения с теми в прошлом образованными людьми. От всего учения той барыньки у меня остались одни только гнусавые вздохи, и ни одного слова. Мальчишку отдадим только в ту школу, где проходят язык разумно организованный, не изуродованный вздохами и не уродующий говорящего на нём. А твой однозначный язык, на котором пишется "Манчестер", а читается "Бирмингем", изуродует любого. Посмотри-ка на себя.