Страница:
Ружейников раньше команды «марш» на какую-то долю секунды вырвался вперед и понесся... Первым обошел круг, пошел на второй.
– Браво, Ружейников!.. – кричали его дружки.
Филька видел впереди бело-розовую шею Ружейникова, и ему почему-то стало обидно, и злость шевельнулась – опять вперед пропускаешь?! Он рванулся на сильных ногах, пошел быстрее, свободнее. На втором круге обошел Ружейникова, успел оглянуться на тяжело дышавшего соперника и, далеко оставив всех позади, первым порвал ленточку финиша.
Гимназисты с восхищением смотрели на загорелого, босого, мускулистого парня.
– Эй ты, пастух, запомни, – пристыженный и раскрасневшийся от бега Ружейников подошел к Фильке со своими дружками, – это тебе так не пройдет... – Розовощекий, избалованный, он был похож на свежевыпеченную булку. Хорошо, даже с шиком наряженный, самовлюбленный, Ружейников был царьком среди гимназистов станицы Усть-Медведицкой. Все ему подчинялись, но всем уступали. Лишь молчун и гордец Миронов сопротивлялся, ну да он его обломает... Думал, что никто не посмеет его обогнать в этом престижном беге. Однако нашелся такой...
– Ты хотел, чтобы я тебе уступил? – Филька, сощурившись, пристально посмотрел на Ружейникова.
– Господа, пусть он идет к коровам, там и носится в жару... – предложил кто-то из друзей Ружейникова.
Все сочли это настолько остроумным, что нервически расхохотались. Тот же подхалимствующий гимназист, сделав над головой из пальцев рога, дико тараща глаза, пошел на Фильку и начал мычать:
– Му-у... Му-у... Бу-у... Бу-у... Господа, убегайте, а то он сейчас забодает!.. Или начнет зыкать!.. – Все хохотали, а он сложил ладони и начал жужжать, как овод: – Ззз... Ззз... Ззз...
Это было больным местом Фильки – его так всегда дразнили. В глазах потемнело, в висках застучало.
– Что молчишь, бугай! – Ружейников щелкнул Фильку по голове, чтобы спровоцировать драку и проучить гордеца.
Филька кинулся на наседавшего Ружейникова, резко, наотмашь ударил в пухлую розовую щеку, отчего она еще сильнее заалела, вцепился в мягкую белую шею заскорузлыми, черными пальцами.
Ружейников посинел и обмяк... Кто-то схватил за ворот Филькиной рубахи и располосовал ее до подола... Бились все с остервенением, как молодые петухи...
Потом Филька, ободранный и исцарапанный, стоял в кабинете директора гимназии, безучастный и равнодушный ко всему на свете. Он только ждал, когда ему скажут, чтобы больше не переступал чистый порог благородного учебного заведения своими грязными ногами. Посмотрел на разорванную рубаху, и невеселые мысли полезли в голову: «...Не мог сдержаться, сукин ты сын! Что скажет мама? Стирала, разжигала специально утюг, чтобы погладить ученому сыночку рубаху. Как же, мечтает, что он когда-нибудь поступит на чистую работу – глядишь, копейка в доме заведется. А то еще писарем к атаману, так это и вовсе удача привалит нежданно-негаданно. Мама...» Глаза подернулись туманом, комок подступил к самому горлу, рос, расширялся, стало трудно дышать, болели стиснутые челюсти. И вдруг две большие светлые капли медленно поползли по загорелым щекам.
Директор молчал. Тикали часы монотонно и нудно. Жужжала и билась муха об оконное стекло. Чисто, прохладно и тихо в кабинете. Приглушенные голоса гимназистов доносятся со двора... Может быть, и правду старые казачки про меня говорят: «Этот бесененок своею смертью не умрет...» – невесело думал Филька Миронов. В конце концов пророчество оказалось верным. Но тогда никто не мог знать точно, только за дерзкий, буйный нрав трагическую судьбу ему предрекали. А к тому времени, когда пророчество сбылось, наверное, уже никого в живых из тех старых казачек не осталось, чтобы вспомнить: вот, мол, мы говорили...
Директор гимназии грустно и как-то задумчиво смотрел на Фильку, переводил взгляд на разорванную рубаху, словно понимал ее большую стоимость для казачьей семьи, живущей в глухом хуторе, под нею – смуглое, сбитое тело, босые ноги, черные, потрескавшиеся – разве их отмоешь?.. Густые черные волосы, пытливые карие глаза, красивое худощавое загорелое лицо подростка-юноши, и жалость ползла к его сердцу. В душе он, может быть, и прощал гимназиста Филиппа Миронова, но а что скажут богатые казаки станицы, благодаря которым он держался на этом высоком посту?.. Как же поддержать, спасти этот росток? Не оборвется ли преждевременно струна, натянутая до отказа?.. Наконец директор негромко сказал:
– Иди. Все образуется.
Не понять было, прощал ли он Фильке запрещенную в гимназии драку и избиение сына всеми уважаемого в станице дворянина Ружейникова или уповал на всесильное время, которое все расставит по своим местам.
Директор гимназии оказался прав. Вскоре подоспели более значительные события – покушение на Александра III, и гимназию вообще прикрыли. А бывшего гимназиста Миронова, обладавшего красивым, можно даже сказать, каллиграфическим почерком, приняли писарем в канцелярию станичного атамана.
И все-таки Филька Миронов сумел окончить Усть-Медведицкую гимназию. Экстерном. К сдаче экзаменов его сначала готовил Маврин, студент, исключенный из Петербургского императорского университета и находящийся в станице под гласным надзором полиции, а потом репетитором стал Александр Серафимович Попов (Александр Серафимович). Ему, политически неблагонадежному, отбывавшему ссылку в Архангельской губернии, наконец-то, в июне 1890 года разрешили вернуться на родину, в станицу Усть-Медведицкую области Войска Донского.
23
24
– Браво, Ружейников!.. – кричали его дружки.
Филька видел впереди бело-розовую шею Ружейникова, и ему почему-то стало обидно, и злость шевельнулась – опять вперед пропускаешь?! Он рванулся на сильных ногах, пошел быстрее, свободнее. На втором круге обошел Ружейникова, успел оглянуться на тяжело дышавшего соперника и, далеко оставив всех позади, первым порвал ленточку финиша.
Гимназисты с восхищением смотрели на загорелого, босого, мускулистого парня.
– Эй ты, пастух, запомни, – пристыженный и раскрасневшийся от бега Ружейников подошел к Фильке со своими дружками, – это тебе так не пройдет... – Розовощекий, избалованный, он был похож на свежевыпеченную булку. Хорошо, даже с шиком наряженный, самовлюбленный, Ружейников был царьком среди гимназистов станицы Усть-Медведицкой. Все ему подчинялись, но всем уступали. Лишь молчун и гордец Миронов сопротивлялся, ну да он его обломает... Думал, что никто не посмеет его обогнать в этом престижном беге. Однако нашелся такой...
– Ты хотел, чтобы я тебе уступил? – Филька, сощурившись, пристально посмотрел на Ружейникова.
– Господа, пусть он идет к коровам, там и носится в жару... – предложил кто-то из друзей Ружейникова.
Все сочли это настолько остроумным, что нервически расхохотались. Тот же подхалимствующий гимназист, сделав над головой из пальцев рога, дико тараща глаза, пошел на Фильку и начал мычать:
– Му-у... Му-у... Бу-у... Бу-у... Господа, убегайте, а то он сейчас забодает!.. Или начнет зыкать!.. – Все хохотали, а он сложил ладони и начал жужжать, как овод: – Ззз... Ззз... Ззз...
Это было больным местом Фильки – его так всегда дразнили. В глазах потемнело, в висках застучало.
– Что молчишь, бугай! – Ружейников щелкнул Фильку по голове, чтобы спровоцировать драку и проучить гордеца.
Филька кинулся на наседавшего Ружейникова, резко, наотмашь ударил в пухлую розовую щеку, отчего она еще сильнее заалела, вцепился в мягкую белую шею заскорузлыми, черными пальцами.
Ружейников посинел и обмяк... Кто-то схватил за ворот Филькиной рубахи и располосовал ее до подола... Бились все с остервенением, как молодые петухи...
Потом Филька, ободранный и исцарапанный, стоял в кабинете директора гимназии, безучастный и равнодушный ко всему на свете. Он только ждал, когда ему скажут, чтобы больше не переступал чистый порог благородного учебного заведения своими грязными ногами. Посмотрел на разорванную рубаху, и невеселые мысли полезли в голову: «...Не мог сдержаться, сукин ты сын! Что скажет мама? Стирала, разжигала специально утюг, чтобы погладить ученому сыночку рубаху. Как же, мечтает, что он когда-нибудь поступит на чистую работу – глядишь, копейка в доме заведется. А то еще писарем к атаману, так это и вовсе удача привалит нежданно-негаданно. Мама...» Глаза подернулись туманом, комок подступил к самому горлу, рос, расширялся, стало трудно дышать, болели стиснутые челюсти. И вдруг две большие светлые капли медленно поползли по загорелым щекам.
Директор молчал. Тикали часы монотонно и нудно. Жужжала и билась муха об оконное стекло. Чисто, прохладно и тихо в кабинете. Приглушенные голоса гимназистов доносятся со двора... Может быть, и правду старые казачки про меня говорят: «Этот бесененок своею смертью не умрет...» – невесело думал Филька Миронов. В конце концов пророчество оказалось верным. Но тогда никто не мог знать точно, только за дерзкий, буйный нрав трагическую судьбу ему предрекали. А к тому времени, когда пророчество сбылось, наверное, уже никого в живых из тех старых казачек не осталось, чтобы вспомнить: вот, мол, мы говорили...
Директор гимназии грустно и как-то задумчиво смотрел на Фильку, переводил взгляд на разорванную рубаху, словно понимал ее большую стоимость для казачьей семьи, живущей в глухом хуторе, под нею – смуглое, сбитое тело, босые ноги, черные, потрескавшиеся – разве их отмоешь?.. Густые черные волосы, пытливые карие глаза, красивое худощавое загорелое лицо подростка-юноши, и жалость ползла к его сердцу. В душе он, может быть, и прощал гимназиста Филиппа Миронова, но а что скажут богатые казаки станицы, благодаря которым он держался на этом высоком посту?.. Как же поддержать, спасти этот росток? Не оборвется ли преждевременно струна, натянутая до отказа?.. Наконец директор негромко сказал:
– Иди. Все образуется.
Не понять было, прощал ли он Фильке запрещенную в гимназии драку и избиение сына всеми уважаемого в станице дворянина Ружейникова или уповал на всесильное время, которое все расставит по своим местам.
Директор гимназии оказался прав. Вскоре подоспели более значительные события – покушение на Александра III, и гимназию вообще прикрыли. А бывшего гимназиста Миронова, обладавшего красивым, можно даже сказать, каллиграфическим почерком, приняли писарем в канцелярию станичного атамана.
И все-таки Филька Миронов сумел окончить Усть-Медведицкую гимназию. Экстерном. К сдаче экзаменов его сначала готовил Маврин, студент, исключенный из Петербургского императорского университета и находящийся в станице под гласным надзором полиции, а потом репетитором стал Александр Серафимович Попов (Александр Серафимович). Ему, политически неблагонадежному, отбывавшему ссылку в Архангельской губернии, наконец-то, в июне 1890 года разрешили вернуться на родину, в станицу Усть-Медведицкую области Войска Донского.
23
Филька чуть ли не каждый день, вернее, вечер мчался из станицы к ограде Усть-Медведицкого монастыря, где его всегда поджидала Стеша. Они убегали в лес, в буераки, скрываясь от любопытных глаз. Но любовь их вскоре сама себя объявила в чуточку измененной фигуре Стеши, и это обстоятельство скрывать с каждым днем стало все сложнее. Снова наступило отчаянное время для нее и для ее «наставника», каким оказался Филька Миронов. Он решил пойти к атаману и все рассказать, так, мол, и так... Помогите.
Пришел к атаману, рассказал... Тот вгорячах сначала накричал на своего подчиненного, а потом, поразмыслив, долго, всей пятерней что-то выискивал в роскошной бороде и пообещал поговорить с отцом Стеши, чтобы тот забрал свой обет обратно.
Но Петр заупрямился. Атаман не отступался и подключил к этому деликатному делу приходского священника, который начал втолковывать Петру, что если бы он обет давал иконе, тогда только сам Господь Бог мог снять его, а вернее, никто, потому что где возьмешь Бога, чтобы упросить вернуть обратно отданное. А коли Петр давал обет Богу через священника, то священник, отслужив молебен, может и снять...
Ввязалась в судьбу Стеши и Фильки мать-игуменья монастыря. Во-первых, дело касалось ее любимой воспитанницы-послушницы, а во-вторых, честь монастыря ей дорога, потому что из-за обета может пострадать много невинных людей. Каким образом, поинтересовался Петр. Мать-игуменья намекнула, что все чересчур серьезно, и обет надо, причем срочно, забирать обратно. Иного выхода она не видит. Петр наконец-то докумекал, на что намекала мать-игуменья, рассвирепел так, что тотчас же кинулся искать Стешу, чтобы собственными отцовскими руками задушить. Мать-игуменья остановила его мудрым словом: «Стешу ты задушить можешь, а молву тоже сможешь задушить?.. Не лучше ли без шума, по-доброму уладить дело?..» Выход намечался только один: взять обратно обет, забрать Стешу домой и ждать сватов от молокососа-разбойника Фильки Миронова. Вот до какого позора дожил старый казак, георгиевский кавалер!..
А дома, когда разбойник Филька Миронов рассказал о случившемся матери, то все более или менее обошлось благополучно, только она по бабьей привычке всплакнула немножко, но согласилась на женитьбу сына А вот отец, Козьма Фролович, в такую пришел ярость, что дело дошло до рукопашной.
– Отец! – крикнул Филька, – Поднимать руку на офицера не позволю!.. Правда, будущего, – тише добавил он.
Козьма Фролович остолбенел:
– Ты – офицер?! Да из тебя простого, путевого казака не выйдет, коли ты, молокосос, с пеленками связываешься.
– Буду офицером!
– Тогда женись, черт с тобой! Но помни, что сказал.
– Не забуду.
А потом была свадьба, о которой, кажется, еще и сейчас вспоминают старожилы... Да и вообще, знают ли люди, что такое свадьба донского казака?! Одних только кушаний до тридцати готовят...
Громыхнула откидная створка в железной двери камеры, и в ней возникла алюминиевая тарелка с тюремной баландой. Филипп Козьмич Миронов, хотя и объявил смертельную голодовку и надзиратели о том знали, но все-таки миска или тарелка методично появлялись в ненавистном окошке. «Не буду!.. Не буду!..» – кричало и протестовало все в нем. «Не буду есть!.. Пусть все знают, что командарм Второй Конной армии, пушки которой возвестили миру об окончании гражданской войны в России, умирает голодной смертью... Не буду!.. Лучше умереть с голода, чем жить опозоренным!.. Умереть в тюрьме как изменник Родины, о... о... – Филипп Козьмич застонал и ухватил голову руками: – Только бы не сойти с ума...» – думал он непрестанно и старался жить отдельной от окружающей обстановки жизнью. Это, наверное, и спасало его от сумасшествия. Когда уж совсем становилось невмоготу и жестокая действительность начинала засасывать его в трясину, он яростно сопротивлялся и невероятным усилием воли уводил себя в воспоминания о прошедшей, хотя и тяжелой жизни. Теперь она казалась светлой и прекрасной...
Но сейчас глаза его приоткрылись и сквозь стиснутые руки он увидел, как от баланды поднимается пар. Даже привстал и неожиданно для себя подумал: «Что она, горячая, что ли?..» И такой показалась она соблазнительной, что невольно потекли слюни и закружилась голова: «Вот бы горячей баландочки хлебнуть...» Но он тут же с возмущением отбросил даже саму мысль об этом – какой стыд... Других ты звал на смерть, а сам не можешь достойно умереть?.. Да, он звал на смертный бой, но и сам кидался в него, и был таким же не защищенным от пули-дуры, как любой рядовой солдат. Да и притом в бою смерть не страшна: миг – и тебя нет! Останется только память о подвиге и чести. А как быть, если ты всю жизнь был верен чести и предан Родине до последней кровиночки, – а она, Родина, объявила тебя изменником и заточила в каменный мешок? Может ли душа порядочного человека выдержать кощунственное надругательство? И гордый, талантливый, отчаянной храбрости командарм Второй Конной армии теперь мечтает о тарелке тюремной баланды!.. Нет! Стоп! Остановись! Остановись, если ты человек. Ведь человеку полезно хоть изредка напоминать, что он – человек! А человек все может!.. Все зависит от его возможностей. Была пора, когда он, Миронов, как говорится, нос воротил от самых разных яств, а теперь возмечтал о баланде. Да плесни из этой тарелки на бешеную собаку, так у нее шерсть облезет!..
От такого предположения у Филиппа Козьмича даже губы потянулись в сторону и изобразили что-то хотя и отдаленно, но напоминающее усмешку. Да, сложен мир человека, особенно его желания. И эта вечная, непрекращающаяся жажда удовлетворения этих самых желаний. А выходит, все очень даже просто – все в возможностях человека. Потерпи или приблизь их – и благодать наступит? Поживем – увидим. Верна восточная мудрость: ничто не гложет нервную систему так, как противоречие между желаниями и возможностями. Вот ведь в тюрьме желания и возможности сузились до тарелки вожделенно-жалкой похлебки...
Желания-то сузились, вернее, сузились возможности, по и от исполнения суженного стало дальше. И потом – не маленький, может и потерпеть. Уж куда как не маленький. А есть ли у человека возраст? Почему взрослому без конца твердят осуждающе: «Ты как маленький... Ты как несмышленый... Ну чисто ребенок...» Будто быть маленьким – позорно. А вот быстрее повзрослеть, на что особого труда не надо, это что-то вроде доблести или героического деяния. А ведь раннее, преждевременное прощание с детством-малолетством – это же страшно. Это равносильно расставанию с миром, с жизнью. Только многие этого не осознают, да так заскорузлыми, как старые, никому не нужные пеньки в лесу, и живут, неприметно уходя в небытие. Не поняв, зачем приходил, зачем торопился отталкивать от себя прекрасный мир детства.
Велик тот человек, кто детство свое пронесет до самого конца. Потому что только в детстве он – человек, бесхитростный, нерасчетливый, не запасливый, влюбленный и чистый, как сама природа.
Так на чем он остановился? На прощании с детством и юностью?.. И на сборах в дорогу, чтобы вовремя прибыть к месту исполнения своих обязанностей помощника инспектора рыбнадзора в гирлах Дона. А с молодостью, стало быть, покончено? А водить лошадей в ночное, переживать романтичные, таинственные приключения вплоть до встречи с домовым?.. Забавы хуторской и станичной молодежи – ведь он был непременным участником всех выдумок?.. Игра в шар на льду?.. Ладно, как-нибудь в другой раз, успокоил сам себя Филипп Козьмич. А рыбная ловля?.. Ну, этого добра хватит на новой должности. Итак, погружаемся мыслью в гирлы Дона?.. С чего начать? С бытовых дел? Это неинтересно. Как начинал ловить не рыбу, а браконьеров?.. Откровенно надо признать, эти сцены захватывающие, но ничего ценного, познавательного с собою не несут, за исключением всегдашней опасности для жизни, на что он не дюже-то и обращал внимание. Потому что считал такой образ существования для себя нормальным и естественным. А вот такой факт, наверное, представляет хоть и несколько юмористический, по все же интерес – браконьеры в конце концов Миронова... полюбили. Вот курам смех! Да-да, полюбили – за справедливость и еще за то, что никому не жаловался, сплетен-небылиц про них не распространял и не передавал для наказания по начальству. И пошла про Миронова молва, что он – правильный человек.
Осмотревшись на новом месте, Миронов, к удивлению своему, обнаружил, что мало знал или совсем не представлял жизни низовых казаков. Ведь он казак верховой станицы Усть-Медведицкой и страшно гордился тем, что все остальные казаки, в том числе и низовые, не то чтобы не настоящие, а чуточку послабее верховых во всем, что касается боевой службы. Может быть, Миронов и был прав, потому что, как он считал, низовье Дона – это жаркий климат, который размягчает характер человека и не дает определенной твердости, азарта и силы, присущих казаку. Да и благодать вокруг балует. Чего, например, стоит одно только Азовское море – своеобразный казан с ухой! Вода от весеннего солнца быстро нагревается. Да и сама по себе вода чистая, пресноводная, пополняется из Дона и Кубани. И потому здесь кишмя кишит лещ, камбала, тарань, осетры... Не нужны ни бредень, ни сети. Бери простой сетчатый черпак и выгребай рыбу на берег.
Правильно казаки прозвали Азовское море – казан с ухой: зачерпнул воды вместе с рыбой – и в котел. Даже солить не надо... Только поспевай вычерпывать рыбу... Виноградники... Охотничьи угодья... Города... Смешение различных народов и рас... Нет, юг Дона слабее севера. На севере – чистые казаки. Суровые. Упругие. Ловкие. Гибкие. Худощавые. Может быть, потому, что в их расположении прохладный климат да дикая степь? А кто справится с Диким полем кроме донского казака? Отсюда и гордость. С морщинками у глаз – все время вдаль смотрит. Оттого и гордая посадка головы. На коне сидят непринужденно, как-то небрежно – от высокого искусства верховой езды.
Но вот что касается истории, культуры донских казаков, то она зарождалась в низовьях Дона и казалась такой необыкновенной, высокой и захватывающей, что Миронов поначалу от изумления не мог прийти в себя. И уже по-новому начал смотреть на низовых казаков. Конечно, он лично и сейчас себя в обиду не даст, и вряд ли найдется удалец, который может стать вровень с ним, что касается коня, шашки, пики и других воинских доблестей. Что же касается многого другого, то откровенно, как всегда, он признавался: свою спесь верхового казака придется легонько поубавить и начинать учиться открывать неизведанные страницы культуры низовых казаков. Кроме того, именно отсюда начинался бунтующий поток жизни и разливался не только по Дону, но и захватывал всю матушку-Россию...
Пришел к атаману, рассказал... Тот вгорячах сначала накричал на своего подчиненного, а потом, поразмыслив, долго, всей пятерней что-то выискивал в роскошной бороде и пообещал поговорить с отцом Стеши, чтобы тот забрал свой обет обратно.
Но Петр заупрямился. Атаман не отступался и подключил к этому деликатному делу приходского священника, который начал втолковывать Петру, что если бы он обет давал иконе, тогда только сам Господь Бог мог снять его, а вернее, никто, потому что где возьмешь Бога, чтобы упросить вернуть обратно отданное. А коли Петр давал обет Богу через священника, то священник, отслужив молебен, может и снять...
Ввязалась в судьбу Стеши и Фильки мать-игуменья монастыря. Во-первых, дело касалось ее любимой воспитанницы-послушницы, а во-вторых, честь монастыря ей дорога, потому что из-за обета может пострадать много невинных людей. Каким образом, поинтересовался Петр. Мать-игуменья намекнула, что все чересчур серьезно, и обет надо, причем срочно, забирать обратно. Иного выхода она не видит. Петр наконец-то докумекал, на что намекала мать-игуменья, рассвирепел так, что тотчас же кинулся искать Стешу, чтобы собственными отцовскими руками задушить. Мать-игуменья остановила его мудрым словом: «Стешу ты задушить можешь, а молву тоже сможешь задушить?.. Не лучше ли без шума, по-доброму уладить дело?..» Выход намечался только один: взять обратно обет, забрать Стешу домой и ждать сватов от молокососа-разбойника Фильки Миронова. Вот до какого позора дожил старый казак, георгиевский кавалер!..
А дома, когда разбойник Филька Миронов рассказал о случившемся матери, то все более или менее обошлось благополучно, только она по бабьей привычке всплакнула немножко, но согласилась на женитьбу сына А вот отец, Козьма Фролович, в такую пришел ярость, что дело дошло до рукопашной.
– Отец! – крикнул Филька, – Поднимать руку на офицера не позволю!.. Правда, будущего, – тише добавил он.
Козьма Фролович остолбенел:
– Ты – офицер?! Да из тебя простого, путевого казака не выйдет, коли ты, молокосос, с пеленками связываешься.
– Буду офицером!
– Тогда женись, черт с тобой! Но помни, что сказал.
– Не забуду.
А потом была свадьба, о которой, кажется, еще и сейчас вспоминают старожилы... Да и вообще, знают ли люди, что такое свадьба донского казака?! Одних только кушаний до тридцати готовят...
Громыхнула откидная створка в железной двери камеры, и в ней возникла алюминиевая тарелка с тюремной баландой. Филипп Козьмич Миронов, хотя и объявил смертельную голодовку и надзиратели о том знали, но все-таки миска или тарелка методично появлялись в ненавистном окошке. «Не буду!.. Не буду!..» – кричало и протестовало все в нем. «Не буду есть!.. Пусть все знают, что командарм Второй Конной армии, пушки которой возвестили миру об окончании гражданской войны в России, умирает голодной смертью... Не буду!.. Лучше умереть с голода, чем жить опозоренным!.. Умереть в тюрьме как изменник Родины, о... о... – Филипп Козьмич застонал и ухватил голову руками: – Только бы не сойти с ума...» – думал он непрестанно и старался жить отдельной от окружающей обстановки жизнью. Это, наверное, и спасало его от сумасшествия. Когда уж совсем становилось невмоготу и жестокая действительность начинала засасывать его в трясину, он яростно сопротивлялся и невероятным усилием воли уводил себя в воспоминания о прошедшей, хотя и тяжелой жизни. Теперь она казалась светлой и прекрасной...
Но сейчас глаза его приоткрылись и сквозь стиснутые руки он увидел, как от баланды поднимается пар. Даже привстал и неожиданно для себя подумал: «Что она, горячая, что ли?..» И такой показалась она соблазнительной, что невольно потекли слюни и закружилась голова: «Вот бы горячей баландочки хлебнуть...» Но он тут же с возмущением отбросил даже саму мысль об этом – какой стыд... Других ты звал на смерть, а сам не можешь достойно умереть?.. Да, он звал на смертный бой, но и сам кидался в него, и был таким же не защищенным от пули-дуры, как любой рядовой солдат. Да и притом в бою смерть не страшна: миг – и тебя нет! Останется только память о подвиге и чести. А как быть, если ты всю жизнь был верен чести и предан Родине до последней кровиночки, – а она, Родина, объявила тебя изменником и заточила в каменный мешок? Может ли душа порядочного человека выдержать кощунственное надругательство? И гордый, талантливый, отчаянной храбрости командарм Второй Конной армии теперь мечтает о тарелке тюремной баланды!.. Нет! Стоп! Остановись! Остановись, если ты человек. Ведь человеку полезно хоть изредка напоминать, что он – человек! А человек все может!.. Все зависит от его возможностей. Была пора, когда он, Миронов, как говорится, нос воротил от самых разных яств, а теперь возмечтал о баланде. Да плесни из этой тарелки на бешеную собаку, так у нее шерсть облезет!..
От такого предположения у Филиппа Козьмича даже губы потянулись в сторону и изобразили что-то хотя и отдаленно, но напоминающее усмешку. Да, сложен мир человека, особенно его желания. И эта вечная, непрекращающаяся жажда удовлетворения этих самых желаний. А выходит, все очень даже просто – все в возможностях человека. Потерпи или приблизь их – и благодать наступит? Поживем – увидим. Верна восточная мудрость: ничто не гложет нервную систему так, как противоречие между желаниями и возможностями. Вот ведь в тюрьме желания и возможности сузились до тарелки вожделенно-жалкой похлебки...
Желания-то сузились, вернее, сузились возможности, по и от исполнения суженного стало дальше. И потом – не маленький, может и потерпеть. Уж куда как не маленький. А есть ли у человека возраст? Почему взрослому без конца твердят осуждающе: «Ты как маленький... Ты как несмышленый... Ну чисто ребенок...» Будто быть маленьким – позорно. А вот быстрее повзрослеть, на что особого труда не надо, это что-то вроде доблести или героического деяния. А ведь раннее, преждевременное прощание с детством-малолетством – это же страшно. Это равносильно расставанию с миром, с жизнью. Только многие этого не осознают, да так заскорузлыми, как старые, никому не нужные пеньки в лесу, и живут, неприметно уходя в небытие. Не поняв, зачем приходил, зачем торопился отталкивать от себя прекрасный мир детства.
Велик тот человек, кто детство свое пронесет до самого конца. Потому что только в детстве он – человек, бесхитростный, нерасчетливый, не запасливый, влюбленный и чистый, как сама природа.
Так на чем он остановился? На прощании с детством и юностью?.. И на сборах в дорогу, чтобы вовремя прибыть к месту исполнения своих обязанностей помощника инспектора рыбнадзора в гирлах Дона. А с молодостью, стало быть, покончено? А водить лошадей в ночное, переживать романтичные, таинственные приключения вплоть до встречи с домовым?.. Забавы хуторской и станичной молодежи – ведь он был непременным участником всех выдумок?.. Игра в шар на льду?.. Ладно, как-нибудь в другой раз, успокоил сам себя Филипп Козьмич. А рыбная ловля?.. Ну, этого добра хватит на новой должности. Итак, погружаемся мыслью в гирлы Дона?.. С чего начать? С бытовых дел? Это неинтересно. Как начинал ловить не рыбу, а браконьеров?.. Откровенно надо признать, эти сцены захватывающие, но ничего ценного, познавательного с собою не несут, за исключением всегдашней опасности для жизни, на что он не дюже-то и обращал внимание. Потому что считал такой образ существования для себя нормальным и естественным. А вот такой факт, наверное, представляет хоть и несколько юмористический, по все же интерес – браконьеры в конце концов Миронова... полюбили. Вот курам смех! Да-да, полюбили – за справедливость и еще за то, что никому не жаловался, сплетен-небылиц про них не распространял и не передавал для наказания по начальству. И пошла про Миронова молва, что он – правильный человек.
Осмотревшись на новом месте, Миронов, к удивлению своему, обнаружил, что мало знал или совсем не представлял жизни низовых казаков. Ведь он казак верховой станицы Усть-Медведицкой и страшно гордился тем, что все остальные казаки, в том числе и низовые, не то чтобы не настоящие, а чуточку послабее верховых во всем, что касается боевой службы. Может быть, Миронов и был прав, потому что, как он считал, низовье Дона – это жаркий климат, который размягчает характер человека и не дает определенной твердости, азарта и силы, присущих казаку. Да и благодать вокруг балует. Чего, например, стоит одно только Азовское море – своеобразный казан с ухой! Вода от весеннего солнца быстро нагревается. Да и сама по себе вода чистая, пресноводная, пополняется из Дона и Кубани. И потому здесь кишмя кишит лещ, камбала, тарань, осетры... Не нужны ни бредень, ни сети. Бери простой сетчатый черпак и выгребай рыбу на берег.
Правильно казаки прозвали Азовское море – казан с ухой: зачерпнул воды вместе с рыбой – и в котел. Даже солить не надо... Только поспевай вычерпывать рыбу... Виноградники... Охотничьи угодья... Города... Смешение различных народов и рас... Нет, юг Дона слабее севера. На севере – чистые казаки. Суровые. Упругие. Ловкие. Гибкие. Худощавые. Может быть, потому, что в их расположении прохладный климат да дикая степь? А кто справится с Диким полем кроме донского казака? Отсюда и гордость. С морщинками у глаз – все время вдаль смотрит. Оттого и гордая посадка головы. На коне сидят непринужденно, как-то небрежно – от высокого искусства верховой езды.
Но вот что касается истории, культуры донских казаков, то она зарождалась в низовьях Дона и казалась такой необыкновенной, высокой и захватывающей, что Миронов поначалу от изумления не мог прийти в себя. И уже по-новому начал смотреть на низовых казаков. Конечно, он лично и сейчас себя в обиду не даст, и вряд ли найдется удалец, который может стать вровень с ним, что касается коня, шашки, пики и других воинских доблестей. Что же касается многого другого, то откровенно, как всегда, он признавался: свою спесь верхового казака придется легонько поубавить и начинать учиться открывать неизведанные страницы культуры низовых казаков. Кроме того, именно отсюда начинался бунтующий поток жизни и разливался не только по Дону, но и захватывал всю матушку-Россию...
24
Когда Миронов на лодке подплывал к Старочеркасской, то не мог отделаться от ощущения, что вода в Дону выше того места суши, где располагалась сама станица. Это так его удивило, что он, сделав веслами пару гребков, снова начинал внимательно вглядываться в берега и сравнивать их с волнами, и снова создавалось точно такое же впечатление, что он плывет по возвышенности, а станица находится в низине. Миронов даже подумал, может быть, в глазах от усталости, долгого сидения на веслах миражи какие-то являются?.. Причалив лодку, он прихватил ружье, с которым почти не расставался с тех пор, как вступил в эту опасную должность, и выпрыгнул на берег. Собственна говоря, это не в прямом смысле берег, а искусственно насыпанный земляной вал. Но он не был таким высоким, как в стародавние времена, о чем Миронову пришлось читать в одной брошюрке, – шириной пять метров, с башнями, на которых стояли пушки. Ров с водою опоясывал всю станицу, глубиной четыре метра. Теперь, конечно, ничего такого нет, за исключением невысокого земляного вала.
Все казаки, связанные с рекой и промышлявшие на ней, а их было абсолютное большинство, внимательно следили за перемещениями помощника инспектора рыбнадзора и в совершенстве владели так называемым беспроволочным телеграфом, точно передавая друг другу, где он находится или куда вот-вот должен прибыть. И Миронов не удивился, увидев у причала праздно шатавшихся казаков. Кто-то из них услужливо подхватил брошенную Мироновым цепь, закрепил лодку и уверил, что ее никто не тронет до прихода хозяина.
Миронов взошел на земляной вал и огляделся. В глаза сразу же бросился занимавший полнеба войсковой Воскресенский собор. Во имя Воскресения Иисуса Христа. Девять золотых крестов, ослепительно сияющих на солнце, венчали купола и уходили в синеву, как бы поднимая ввысь все грандиозное сооружение, и Миронову казалось, что весь храм, величественный и голубой, будто оторвавшись от земли, парит в небе. Завороженно глядя на чудо рук человеческих, не отрывая взгляда, ничего не замечая вокруг, он прошел к храму и, чтобы унять волнение, остановился неподалеку. Снял фуражку, за пять шагов, как указывал Донской Синод, перекрестился. Таков обычай донского казачества. Подумал, как же его предки, донские казаки, строили этот храм, если они не знали не только геометрии и правил архитектуры, но даже элементарной грамоты. Ведь первое учебное заведение области Войска Донского открылось только в XVIII веке – Войсковая латинская семинария, да и та прекратила свое существование в 1758 году... Это каким же надо обладать даром, интуицией, талантом!.. Не иначе, Всевышний помогал им в свершении великих дел. Малограмотные казаки сотворили такое чудо. Первый главный храм Войска Донского они построили в 1652 году. Деревянный. Через восемнадцать лет он сгорел. Восстановили. Он снова сгорел через шестнадцать лет. В 1695 году Петр I посетил Черкесск и пожаловал сто рублей на строительство из камня главного храма Войска Донского. При посещении Черкасска в 1709 году Петр I «...лично поощрял народ к скорейшему окончанию оного, причем собственными руками положил на алтарной стене его несколько камней и залил их известкою» – так описывает это событие священник старочеркасского Воскресенского собора Григорий Левицкий. Двадцать один год строили, но храм ждал освящения еще три года. И вот стоит до сей поры в своем неповторимом великолепии.
Миронов, размышляя, как бы чуточку оттягивал время встречи с предметом, который он с детства мечтал увидеть и ради чего и приплыл в станицу Старочеркасскую. Печальный и страшный, он висит в галерее собора, справа у входа в молельный зал. Так, по крайней мере, ему было известно из рассказов бывалых казаков. Филипп Козьмич неторопливо поднимался по крутым ступеням и, кажется, еще не успев осмотреться, сразу же наткнулся взглядом на... цепь. Цепь Стеньки Разина, которой его приковали, когда везли на казнь. Надпись возле нее: «Цепь Разина, на которой в Древнем соборе в 1671 году содержался Стенька Разин». Эту цепь, на которой он последовал к своему последнему шагу на этой земле, потом вернули в Черкасск и почему-то вмуровали в галерею Воскресенского собора. Почему вернули в Черкасск, можно было понять – для устрашения и напоминания о том, что всякого, посягнувшего на самодержавный строй, ожидает жестокая и беспощадная расправа. Но почему для всеобщего и вечного обозрения выбрали именно место священного храма, этого многие не понимали, в том числе и Миронов. Для устрашения или сострадания?.. Но почти все стремились увидеть эту цепь – то ли поклониться, то ли укрепиться в силах, то ли осудить богоотступника?.. Генералы, офицеры, атаманы, старшины, рядовые казаки, казачки, писатели, поэты, политические деятели... Суриков, Пушкин, Раевский... У всех было одно желание – встретиться лицом к лицу с этой цепью, которая как бы символизировала и выражала всю сущность Степана Тимофеевича Разина, бесстрашного и могучего атамана Войска Донского.
Филипп Козьмич подошел совсем близко к цепи Разина. Долго вглядывался в ее черные тяжелые звенья, потом прикоснулся пальцами, на ладони попридержал, как бы пытаясь определить вес ее – ровно два пуда!.. Разин... Миронов... Оба донские казаки. Оба мятежного духа... Смерть не страшна – страшно забвение. И позор... Любимый с детства герой – Стенька Разин. Не смог он сделать всего, что обещал народу, не сумел как следует тряхнуть боярскую знать... Но поклониться всему честному православному люду, и последние прощальные слова обратить к нему, и умереть достойно – это он смог. Когда его, истерзанного и закованного в цепи, передали в руки палачу, поклонился он и с последними словами обратился к людям: «Прости, народ православный...» Перекрестился на храм Покрова и был сбит с ног палачом... Какой же могучей силой должен обладать человек!.. Когда оставалось жить какие-то доли секунды, он не бился в рыданиях и злобе, а мудростью и сдержанностью наполнил свой разум и сердце. Будто какое-то озарение снизошло на него – буйного, жестокого и беспощадного, и он справился со своим страданием и потрясением перед кончиной. В последний миг и то чувствовал кровное родство с народом. Только за одну эту невероятность человеческого духа память о Разине могла бы быть бессмертной и стать предметом не только восхищения, но и воспитания сынов Родины...
Надо знать и хранить в памяти даже сам путь от темницы к месту казни. После четырехсуточных пыток Степана Тимофеевича Разина приковали под специально сооруженной виселицей на повозке за шею, пояс, ноги... Но о самом страшном и невероятном напоминает гамбургская газета «Северный Меркурий»: «Обе руки Разина были биты гвоздями к краям повозки, и из них текло много крови. В середине виселицы была прибита доска, которая поддерживала его голову...» Миронов ясно представлял, как Разин, истекая кровью, кричал с повозки: «Вы думаете, что убили Степана, но настоящего вы не поймали. Есть еще много Разиных, которые отомстят за мою смерть!..»
Снова свидетельства иностранных корреспондентов: «...Он выслушал смертный приговор, решительно не умея измениться к лучшему, еще более держался своей непокорности... Он нимало не озаботился тем, чтобы думой приготовиться к смерти, напротив, его движения выражали гнев и ненависть. Таково было непреодолимое бешенство тирана: раз он не мог прибегнуть к оружию, он решил мстить молчанием. Только людям поклонился: „Прости, народ православный!..“ и перекрестился на храм Покрова».
«Отсечена правая рука... Левая нога... Левая рука... Правая нога... Но Степан Тимофеевич Разин продолжал жить. И – молчать. Хотя по заключению врачей в таком состоянии человек становится уже не богом избранным существом, а впадает в небытие. И когда устрашенный зверством палача закричал его младший брат Фрол: „Я знаю слово государево!“, Разин, по-видимому, собрал остатки сил и сказал: „Молчи, собака...“ Палач взмахнул топором – и голова была отсечена...»
Значит, сознание жило, и мозг перенес всю невероятную боль и все время был под волевым контролем человека. Значит, человек все может!... Все может вынести – и не хныкать! Конечно, если он – человек.
...Миронов, словно услышав хруст костей Разина под топором палача, вскочил с тюремной железной кровати и какое-то время неподвижно стоял... Мысленно он так пережил эту казнь, будто не Разину, а ему... отрубили голову. Миронов как-то неуверенно поднял руку и потрогал шею... Потом запустил пятерню в еще густые, но с проседью волосы на голове... Значит, еще жив... Жив... И думать о казни не хочет. Не думать – запретил он себе. Но помимо воли возвращался к этой мысли, хотя и знал: чтобы забыть, есть только одно средство – досмотреть эти страшные картины до конца...
...Верховые казаки, прапрадеды Филиппа Козьмича, безоговорочно поддержали Разина и влились в его войско. Значит, и в его жилах течет бунтарская кровь сподвижников Разина?.. Выносливые и неистовые люди, эти верховые казаки. Никогда не спрашивают, силен ли враг и сколько его. Единственный вопрос их интересует: где он?
Миронов долго стоял возле цепи Стеньки Разина. Почувствовал, как за спиной тяжело дышит собравшаяся толпа и всхлипывают женщины; он шагнул в сторону и увидел плиту, впаянную в одну из колонн молельного зала. На ней надпись: «Лета 7188 (1680 год) месяца июля в 16 день преставился раб божий войсковой атаман Корнелий Яковлевич на память святого мученика Афиногена и учеников». И как молния озарила – так это же крестный отец Стеньки Разина, который держал на своих когда-то могучих руках крохотное тельце мальчонки, а потом предал его в руки... палача! Возможно ли такое злодейство?! Вот тебе, Миронов, и романтичные донские казаки, влюбленные в свой родимый песенный край...
Все казаки, связанные с рекой и промышлявшие на ней, а их было абсолютное большинство, внимательно следили за перемещениями помощника инспектора рыбнадзора и в совершенстве владели так называемым беспроволочным телеграфом, точно передавая друг другу, где он находится или куда вот-вот должен прибыть. И Миронов не удивился, увидев у причала праздно шатавшихся казаков. Кто-то из них услужливо подхватил брошенную Мироновым цепь, закрепил лодку и уверил, что ее никто не тронет до прихода хозяина.
Миронов взошел на земляной вал и огляделся. В глаза сразу же бросился занимавший полнеба войсковой Воскресенский собор. Во имя Воскресения Иисуса Христа. Девять золотых крестов, ослепительно сияющих на солнце, венчали купола и уходили в синеву, как бы поднимая ввысь все грандиозное сооружение, и Миронову казалось, что весь храм, величественный и голубой, будто оторвавшись от земли, парит в небе. Завороженно глядя на чудо рук человеческих, не отрывая взгляда, ничего не замечая вокруг, он прошел к храму и, чтобы унять волнение, остановился неподалеку. Снял фуражку, за пять шагов, как указывал Донской Синод, перекрестился. Таков обычай донского казачества. Подумал, как же его предки, донские казаки, строили этот храм, если они не знали не только геометрии и правил архитектуры, но даже элементарной грамоты. Ведь первое учебное заведение области Войска Донского открылось только в XVIII веке – Войсковая латинская семинария, да и та прекратила свое существование в 1758 году... Это каким же надо обладать даром, интуицией, талантом!.. Не иначе, Всевышний помогал им в свершении великих дел. Малограмотные казаки сотворили такое чудо. Первый главный храм Войска Донского они построили в 1652 году. Деревянный. Через восемнадцать лет он сгорел. Восстановили. Он снова сгорел через шестнадцать лет. В 1695 году Петр I посетил Черкесск и пожаловал сто рублей на строительство из камня главного храма Войска Донского. При посещении Черкасска в 1709 году Петр I «...лично поощрял народ к скорейшему окончанию оного, причем собственными руками положил на алтарной стене его несколько камней и залил их известкою» – так описывает это событие священник старочеркасского Воскресенского собора Григорий Левицкий. Двадцать один год строили, но храм ждал освящения еще три года. И вот стоит до сей поры в своем неповторимом великолепии.
Миронов, размышляя, как бы чуточку оттягивал время встречи с предметом, который он с детства мечтал увидеть и ради чего и приплыл в станицу Старочеркасскую. Печальный и страшный, он висит в галерее собора, справа у входа в молельный зал. Так, по крайней мере, ему было известно из рассказов бывалых казаков. Филипп Козьмич неторопливо поднимался по крутым ступеням и, кажется, еще не успев осмотреться, сразу же наткнулся взглядом на... цепь. Цепь Стеньки Разина, которой его приковали, когда везли на казнь. Надпись возле нее: «Цепь Разина, на которой в Древнем соборе в 1671 году содержался Стенька Разин». Эту цепь, на которой он последовал к своему последнему шагу на этой земле, потом вернули в Черкасск и почему-то вмуровали в галерею Воскресенского собора. Почему вернули в Черкасск, можно было понять – для устрашения и напоминания о том, что всякого, посягнувшего на самодержавный строй, ожидает жестокая и беспощадная расправа. Но почему для всеобщего и вечного обозрения выбрали именно место священного храма, этого многие не понимали, в том числе и Миронов. Для устрашения или сострадания?.. Но почти все стремились увидеть эту цепь – то ли поклониться, то ли укрепиться в силах, то ли осудить богоотступника?.. Генералы, офицеры, атаманы, старшины, рядовые казаки, казачки, писатели, поэты, политические деятели... Суриков, Пушкин, Раевский... У всех было одно желание – встретиться лицом к лицу с этой цепью, которая как бы символизировала и выражала всю сущность Степана Тимофеевича Разина, бесстрашного и могучего атамана Войска Донского.
Филипп Козьмич подошел совсем близко к цепи Разина. Долго вглядывался в ее черные тяжелые звенья, потом прикоснулся пальцами, на ладони попридержал, как бы пытаясь определить вес ее – ровно два пуда!.. Разин... Миронов... Оба донские казаки. Оба мятежного духа... Смерть не страшна – страшно забвение. И позор... Любимый с детства герой – Стенька Разин. Не смог он сделать всего, что обещал народу, не сумел как следует тряхнуть боярскую знать... Но поклониться всему честному православному люду, и последние прощальные слова обратить к нему, и умереть достойно – это он смог. Когда его, истерзанного и закованного в цепи, передали в руки палачу, поклонился он и с последними словами обратился к людям: «Прости, народ православный...» Перекрестился на храм Покрова и был сбит с ног палачом... Какой же могучей силой должен обладать человек!.. Когда оставалось жить какие-то доли секунды, он не бился в рыданиях и злобе, а мудростью и сдержанностью наполнил свой разум и сердце. Будто какое-то озарение снизошло на него – буйного, жестокого и беспощадного, и он справился со своим страданием и потрясением перед кончиной. В последний миг и то чувствовал кровное родство с народом. Только за одну эту невероятность человеческого духа память о Разине могла бы быть бессмертной и стать предметом не только восхищения, но и воспитания сынов Родины...
Надо знать и хранить в памяти даже сам путь от темницы к месту казни. После четырехсуточных пыток Степана Тимофеевича Разина приковали под специально сооруженной виселицей на повозке за шею, пояс, ноги... Но о самом страшном и невероятном напоминает гамбургская газета «Северный Меркурий»: «Обе руки Разина были биты гвоздями к краям повозки, и из них текло много крови. В середине виселицы была прибита доска, которая поддерживала его голову...» Миронов ясно представлял, как Разин, истекая кровью, кричал с повозки: «Вы думаете, что убили Степана, но настоящего вы не поймали. Есть еще много Разиных, которые отомстят за мою смерть!..»
Снова свидетельства иностранных корреспондентов: «...Он выслушал смертный приговор, решительно не умея измениться к лучшему, еще более держался своей непокорности... Он нимало не озаботился тем, чтобы думой приготовиться к смерти, напротив, его движения выражали гнев и ненависть. Таково было непреодолимое бешенство тирана: раз он не мог прибегнуть к оружию, он решил мстить молчанием. Только людям поклонился: „Прости, народ православный!..“ и перекрестился на храм Покрова».
«Отсечена правая рука... Левая нога... Левая рука... Правая нога... Но Степан Тимофеевич Разин продолжал жить. И – молчать. Хотя по заключению врачей в таком состоянии человек становится уже не богом избранным существом, а впадает в небытие. И когда устрашенный зверством палача закричал его младший брат Фрол: „Я знаю слово государево!“, Разин, по-видимому, собрал остатки сил и сказал: „Молчи, собака...“ Палач взмахнул топором – и голова была отсечена...»
Значит, сознание жило, и мозг перенес всю невероятную боль и все время был под волевым контролем человека. Значит, человек все может!... Все может вынести – и не хныкать! Конечно, если он – человек.
...Миронов, словно услышав хруст костей Разина под топором палача, вскочил с тюремной железной кровати и какое-то время неподвижно стоял... Мысленно он так пережил эту казнь, будто не Разину, а ему... отрубили голову. Миронов как-то неуверенно поднял руку и потрогал шею... Потом запустил пятерню в еще густые, но с проседью волосы на голове... Значит, еще жив... Жив... И думать о казни не хочет. Не думать – запретил он себе. Но помимо воли возвращался к этой мысли, хотя и знал: чтобы забыть, есть только одно средство – досмотреть эти страшные картины до конца...
...Верховые казаки, прапрадеды Филиппа Козьмича, безоговорочно поддержали Разина и влились в его войско. Значит, и в его жилах течет бунтарская кровь сподвижников Разина?.. Выносливые и неистовые люди, эти верховые казаки. Никогда не спрашивают, силен ли враг и сколько его. Единственный вопрос их интересует: где он?
Миронов долго стоял возле цепи Стеньки Разина. Почувствовал, как за спиной тяжело дышит собравшаяся толпа и всхлипывают женщины; он шагнул в сторону и увидел плиту, впаянную в одну из колонн молельного зала. На ней надпись: «Лета 7188 (1680 год) месяца июля в 16 день преставился раб божий войсковой атаман Корнелий Яковлевич на память святого мученика Афиногена и учеников». И как молния озарила – так это же крестный отец Стеньки Разина, который держал на своих когда-то могучих руках крохотное тельце мальчонки, а потом предал его в руки... палача! Возможно ли такое злодейство?! Вот тебе, Миронов, и романтичные донские казаки, влюбленные в свой родимый песенный край...