2

   После одного кровавого события, происшедшего в Михайловне, Миронова кто-то в шутку сравнил с Голубевым. Оба войсковых старшины, перешедшие на сторону революции, оба храбрецы-удальцы и оба... опоздали. Дело было так. У Михайловки со стороны Царицына появился офицерский отряд имени Стеньки Разина под командованием есаула Лапина, родом из станицы Урюпинской. Он занят спиртоводочный завод... Тут их настигли революционные войска и перебили. Перебили и офицеров 5-го запасного Донского казачьего полка, расположенного в Михайловке... Священника Феоктиста убил Ефим Полевой. Священник, встав на колени возле часовни, попросил разрешения перекреститься... Ефим ударил его штыком в грудь и повернул штык винтовки несколько раз... А есаула Лапина убил Сашка Ткачев, мужик-красноармеец, из винтовки... Бессмысленные, бесправные убийства, просто потому, что власть наша и в руках оружие. А в голове помутнение от безнаказанности... Опоздал Миронов, это случилось за несколько дней до его прибытия в Михайловку. Не смог предупредить самочинства, но уж потом ни единого случая беззакония не допускал.
   Председателю Войскового правительства, донскому бояну и златоусту с университетским дипломом, тридцатисемилетнему Митрофану Петровичу Богаевскому перед казнью разрешили поговорить с казаками. Он говорил ровно три часа и 10 минут, и казаки были готовы отпустить его с миром, но явились активисты и увели его в Балабановскую рощу под Нахичеванью и там прикончили... И так снизу доверху. Сверху донизу, будто богом проклятый на донской благодатной земле, никто не знал ни радости, ни покоя, ни христианского успокоения. Только пуля, шашка и штык имели силу и авторитет. Какая уж тут борьба идей... Не поговоришь – орудия убийства страшны безмолвием и неумолимостью.
   В этой обстановке всеобщего разврата и ничем не сдерживаемых звериных инстинктов Миронову – человеку, наделенному мужеством, верой и добротой, честью и правдивостью, надо было найти свое место и попытаться спасти осколки погибающей родимой сторонушки.
   ...Да, а ведь он не зря вспомнил и сравнил свою судьбу с судьбой войскового старшины Голубова. Мятущийся Голубов побывал в революционных войсках, что-то там ему не очень понравилось, и он вернулся в Новочеркасск. Несмотря на усиленную охрану, прорвался, проник в кабинет наказного атамана Всевеликого Войска Донского, упал на колени, перекрестился и поклонился в ноги ему. Хрипло выдавил из себя: «Прости, если можешь...» Один из адъютантов атамана подошел вплотную сзади к нему и выстрелил в затылок Голубову. Волосы на затылке были седыми и беспомощными... От своих Голубов в конце концов получил пулю.
   Так, наверное, свои поступят и с ним, Мироновым... Это сейчас он так думает, сидя в проклятом каземате, а тогда, в 1918 году, сильным, здоровым мечтал весь мир перестроить и наградить счастьем. Растолковать ему, как он плохо живет, этот старый мир, и как прекрасно будет жить новый. Значит, надо старый в порошок стереть с лица земли? Чтоб его и духу не было? Конечно, так Миронов не думал, но за счастье народа со всей присущей увлекающейся натуре страстью он кинулся его завоевывать. Теперь-то все может показаться наивным и даже глупым и стыдным, потому что он знает: нет общего счастья, оно у каждого свое, но тогда искренне верил. И кто посмеет за эту святую веру бросить в него камень?.. Он не только верил сам, но с первых же дней пытался растолковать, какие партии существуют в России, каждая из которых тянет на свою сторону казаков.

3

   Советская власть на Дону победила. Казаки революционных полков разошлись по родимым куреням. Первый съезд Советов провозгласил образование Донской Советской республики. Но контрреволюционные силы разбрелись по станицам и хуторам, ушли в подполье и начали подтачивать из глубины молодое, неокрепшее деревце республики. А походный генерал Попов в открытую вышел на белый свет и белым днем заявился в свою родную станицу Константиновскую, всего-то войска у него было – два ординарца. Вошел в курень, где в это время проходил окружной съезд Советов и где делегаты в накуренном помещении сидели в шапках. Генерал высокий, цыганистого вида, с длинной, давно не стриженной бородой, обладавший мощной физической силой и бесстрашием, громовым голосом крикнул: «Шапки долой!» Все подчинились и поснимали шапки, по-видимому, вспомнив, что казаки всегда шапки снимали еще на пороге комнаты и сидеть в помещении в шапке считалось не только неприличным, но и греховным. А коли такое закладывается с детства, да вдобавок слышится властный командный голос, все покоряются. Генерал взял слово и в конце концов подбил весь съезд выбрать его атаманом и выступить против Советской власти.
   Походный атаман Попов обратился с воззванием к казакам Дона:
   «Настало время, когда уже нет сомнений, когда можно сказать, что не в силе бог, а в правде, и что разбои красной гвардии идут к концу. Наша маленькая горсточка казаков смело восстала на защиту своей чести, чести своих жен и дочерей и на защиту достояния станиц и хуторов. Донские казаки проснулись от угарного сна лжи, которой опутали их, и пошли за своим походным атаманом. Пусть каждый, кто живет в Донской области, знает, что походный атаман обращается к населению последний раз с требованием немедленно оставить ряды красной гвардии, сдать оружие и возвратиться к мирным занятиям, всячески содействовать очищению области от насильников. Пусть все знают, что на подкрепление верных сынов Дона с юга прибыла усиленная кубанскими казаками Добровольческая армия, которая с 19 апреля рядом с казаками Егорлыцкой станицы бьется против красной гвардии. С запада и с севера гонят по пятам красногвардейцев гайдамацко-украинскпе полки, причем гайдамаками уже заняты станции Миллерово, Каменская. Красная гвардия сейчас поспешно пробирается через Ростов на юг, покидая Донскую область. Для того чтобы у заблудших и слабодушных потом, после не было тяжких разочарований и горьких сожалений, штаб походного атамана уверенно объявляет, что все, кто в настоящее время искренне и честно, без всяких колебаний сдаст оружие и бросит ряды красной гвардии, – тот не будет подвергнут ни преследованию, ни наказанию. Донской казак не ищет мести и обращается еще раз с братским призывом ко всем.
   В дальнейшем все отдельные лица и целые поселения, которые будут находиться в рядах красной гвардии, объявляются предателями общему народному делу всей Донской области и с ними будет поступлено безжалостно, как с врагами всего народа... Каждый казак, остающийся после этого воззвания в рядах красной гвардии, лишается казачьего паевого земельного надела, каждый крестьянин, входящий в ряды Донских войск, борющихся против красной гвардии, получит полностью все права казаков, ибо право в области должно принадлежать только тем, кто ее защищает. Братья, верьте, что желание мира и порядка для всех заставляет нас вести войну против красной гвардии со всею строгостью, которой заслуживают эти насильники».
   Любопытен и такой факт. Родной племянник походного атамана Костя Булаткин, с такими же огромными кулаками, как у дяди, был начальником дивизии в формируемом Филиппом Козьмичом Мироновым Донском корпусе.
   Зашевелились генералы: Краснов, Абрамов, Черячукин... Полковники: Денисов, Филимонов, Мамонтов, Коврин-Круковский, Растегаев, Гусельщиков, Голубинцев...
   В апреле 1918 года вспыхнуло контрреволюционное восстание на Дону.
   8 мая германские интервенты и белогвардейские войска захватили Ростов и молодая Донская Советская республика перестала существовать. Гражданская война вспыхнула с новой силой.
   11 мая 1918 года в Новочеркасске собрался Казачий Круг спасения Дона. Он избрал атаманом Всевеликого Войска Донского Петра Краснова, генерал-лейтенанта.
   Филипп Козьмич вместе с другими революционно настроенными офицерами сразу же откликнулся воззванием ко всем донским казакам: «Донские казаки, опомнитесь! Донские казаки, всколыхнитесь, сбросьте с себя обывательский сон, неподвижность! Вперед, пока не поздно, пока еще не все погибло! Теперь, родные донцы, в ваших руках спасение Дона от нашествия немцев! Не верьте генералу Краснову! Донские казаки и солдаты! Сердце русской матери-земли рвется на части. Седой Дон Иванович умирает в страшных муках: проклятие всем нам, кто глух еще к стонам родного всем старика!»

4

   Не дремал и полковник Голубинцев, занятый подготовкой контрреволюционного восстания в Усть-Хоперской станице. В отношении Миронова он пошел на провокационный подлог, прислав ему приглашение прибыть в станицу, в которой уже вспыхнул мятеж против Советской власти. Но Филиппа Козьмича спасло то, что пакет с письмом прибыл с опозданием ровно на один день, когда уже всем стало известно, что Усть-Хоперская восстала под руководством полковника Голубинцева.
   Вечером, когда, по обыкновению, вся семья была в сборе и при неярком свете керосиновой лампы сидела за чайным столом, раздалось в окно три выстрела – метили в голову Филиппа Козьмича, от притолоки отскочила щепа. Все кинулись на пол, лишь Миронов не растерялся; уже привычный к стрельбе, он выскочил во двор, но в темноте услышал только топот ног. Покушение на Миронова осуществляли гимназист Подольский и офицер Прозоровский, которые по приговору трибунала были расстреляны.
   Усть-хоперские и вешенские повстанцы ночью напали на станицу Усть-Медведицкую, и Миронов с уцелевшими красногвардейцами переправился через Дон и скрылся в направлении слободы Михайловки. Но осталась семья его: отец, мать, жена, три дочери, одна из них с ребенком и десятилетний – последний сын, Артимон. Им было приказано покинуть дом, который тут же отвели под больных холерой, а семью в сопровождении вооруженной охраны препроводили в тюрьму. На другой день состоялся суд, решение которого нетрудно было предугадать: лишение всех казачьего звания, в том числе и самого Миронова – и расстрел всей семьи изменника Дона и Отечества Филиппа Козьмича Миронова.
   Чтобы не возиться с рытьем специальной могилы, всех членов семьи Миронова, включая и малолетних детей, подвели к глубокому оврагу и поставили так, чтобы после выстрелов они падали в естественное углубление... Вот как об этой страшной минуте рассказывает сам Артимон Филиппович Миронов:
   «...Выплывшее из-за горизонта солнце брызнуло золотом своих лучей. В последний раз для нас. Стали в ряд по бровке оврага, мать прижала меня к себе. Команда офицера, и с десяток винтовок уставились на нас концами дул. Ужасная минута, врезавшаяся в память. Сейчас будет конец. Но что это? Прозвучал одиночный винтовочный выстрел за спиной конвоя. Офицер скомандовал: „Отставить!“ Казаки опустили винтовки. Было ясно видно скачущего карьером всадника. Через две-три минуты с седла спрыгнул урядник и передал конверт конвойному офицеру. Вскрыв конверт, офицер прочитал какую-то бумагу. Это было распоряжение генерала Фицхелаурова, находившегося в Усть-Медведицкой, об отмене расстрела нашей семьи. Нет слов описать тот бурный восторг, который охватил каждого из нас при мысли, что мы будем жить.
   Нас помиловали. Почему? Смягчилось сердце наших врагов? Отнюдь нет. Потом отец рассказывал, что в день перед нашим расстрелом у него было тяжело на душе, и мысли о семье не покидали его, мешая заниматься своими делами. Он задумался о возможной расправе с нами белых карателей, затем вызвал к себе преданного человека и поручил ему немедленно скакать в Усть-Медведицкую с его ультиматумом белому командованию. Написал он лаконично: «Если уничтожите мою семью, то станицу Усть-Медведицкую смету с земли, а имеющихся у меня пленных офицеров – перевешаю».
   Белые знали по опыту, что Миронов на ветер своих слов не бросает. Вот почему мы уцелели...»
   В Михайловке Миронов срочно разослал письма своим соратникам – казакам 32-го Донского казачьего кавалерийского полка: «Страшные, кровавые страницы истории начал писать наш Дон. Граждане казаки! Зову вас, как одного, собраться на хуторе Большом Етеревской станицы 31 мая, к 10 часам утра. Кто не явится, тот объявляется преступником своему родному краю, своим детям, самому себе. Наболевшим сердцем зову вас, зову всех казаков-фронтовиков других полков...»
   По старинной традиции, извечной, казачьей, над станицами и хуторами понеслись тревожные удары больших колоколов всех церквей. Значит, снова настало время казаку седлать боевого коня и аллюром «три креста» вырываться из теплого родимого куреня, чтобы долгими проводами не рвать душу себе, и остающимся родителям, и жене с детьми... И хоть по-прежнему горделиво вскинута казачья голова, и будто там все как всегда в порядке, но с некоторых пор она, чубатая, стала какой-то затурканной и неповоротливой, с трудом перемалывая все эти письма, приказы, воззвания... Все они призывают откликнуться на призыв к спасению Дона, его традиций и вековечного уклада жизни, и все грозятся проклятием и расправой, если тотчас не поскачешь к кому бы то ни было из зовущих... Где же истина? Где же правда? Где свобода, наконец, где это самое счастье, к которому призывают и атаманы и большевики?.. И все бьют по чувствам и гордости казаков.
   Атаман Всевеликого Войска Донского Краснов на Казачьем Круге спасения Дона горячо и вдохновенно обращался к зачарованным слушателям:
   «Казачий Круг! И пусть казачьим и останется. Руки прочь от нашего казачьего дела те, кто злобно шипел и бранил казаков, те, кто проливал казачью кровь. Дон – для донцов! Мы завоевали эту землю и утучнили ее кровью своею, и мы, только мы одни хозяева этой земли. Вас будут смущать обиженные города и крестьяне. Не верьте им. Помните, куда завел атамана Каледина знаменитый паритет. Не верьте волкам в овечьей шкуре. Они зарятся на ваши земли и жадными руками тянутся к ним. Пусть свободно и вольно живут на Дону гостями, но хозяевами – только мы, только мы одни, казаки!..
   Да, мы казаки, демократы и аристократы в одно и то же время: демократы в своей казачьей среде, но доступ в эту нашу среду не открыт для любого встречного – латыша, хохла или еврея, а потому мы и не ко двору их демократии. Наш любимый Дон, свято хранящий заветы предков, должен, наконец, осознать эту неопровержимую истину и смело в открыто сказать: только конституционная монархия, обеспечивающая неприкосновенность казачьих прав, может рассчитывать на поддержку казачества, так как при всяком другом режиме – демократическом или самодержавном – казачеству грозит опасность исчезнуть. В демократическом режиме эта опасность несравненно больше, чем при самодержавии.
   В этом убедил нас горячий опыт российского хамодержавия».

5

   К Миронову в хутор Большой в атакующем стиле прискакал весь 32-й Донской казачий полк. Пополнение приходило изо всех станиц, хуторов и слобод.
   Был получен приказ № 24 от 25 мая 1918 года: «Командующим войсками Усть-Медведицкого округа вместо тов. Федорова назначить тов. Миронова Ф. К. Первому о сдаче, а второму о приеме должности донести. Главнокомандующий Донской Советской Республики В. Ковалев».
   Через несколько дней поступил еще один приказ за подписью председателя ЦИК Донской Республики В. С. Ковалева: «Командующим войсками северных округов Донской Республики на фронте от Поворино до Калача назначается товарищ Миронов. Все отряды, расположенные на территории Донской Республики к северу от линии железной дороги Царицын – Лихая, находятся в непосредственном подчинении товарища Миронова».
   Филиппу Козьмичу Миронову приходилось буквально день и ночь руководить боями, самому брать винтовку в руки и водить бойцов в штыковую атаку. Легко сказать – водить в штыковую атаку... Это значит идти впереди орущих от страха и отчаяния красногвардейцев, орать самому это проклятое «ура!», глядеть, как бы тебя первого не пырнули встречноатакующие, да еще и не упускать из виду общую картину боя... Смяв противника, вскакивать на коня и начинать преследование... А вообще-то способен ли такой напряженно-бешеный ритм жизни выдержать нормальный человек?! А он, что же, стало быть, ненормальный? Конечно, ненормальный! Это уж точно. Разве можно быть нормальным и каждый день убивать людей? Но по выработанным человеческим понятиям, на войне чем больше убьешь, тем больший героизм проявишь. И за это – почет, награды, слава... Такова биологическая сущность человека, подкрепленная системой воспитания.
   Бывало, усядется за большой обеденный стол вся многочисленная семья Мироновых, и старик, Козьма Фролович, любуясь старшим сыном Филиппом, у которого на офицерском мундире вся грудь в орденах, скажет: «Вот, Филька – офицер!.. Вот это я понимаю. А ты, Феофан, – он тыкал крючковатым пальцем в сторону младшего сына, – учитель. Шляпу нацепил. Разве же это казацкое занятие?!»
   С высоты прожитых лет Филипп Козьмич теперь с превеликим удовольствием уступил бы офицерский мундир со всеми орденами и всеми льготами, извлекаемыми из них, любому первому попавшемуся под руку, лишь бы только очистить свою совесть и память от потока крови, которую он пролил в своей жизни. Выплеснуть из себя усталость и страх войны. И стать бы – ну если не учителем, то просто-напросто хлеборобом. Ходить по пашне босыми ногами, чувствовать ее тепло и силу, смотреть, как возникают утренние зори и угасают вечерние... Но тогда, наверное, на тебя не обратила бы никакого внимания Надя-Надюша?.. Это уж точно. Как все сложно переплетено в такой тугой узел, что простому смертному и не под силу его развязать. Поэтому он будет стараться делать то, что в его силах: воскресить память, и уж потом можно будет и уходить. Потому что для таланта жить не остается воли и доброты. Хотя каждый проживает столько, сколько у него хватит ума. Святыня в душе есть – тогда живи...
   Сейчас приближается бой под хутором Шашкином, тот бой, в котором погибли гимназисты вместе с прекрасной амазонкой Катрин Мажаровой. И чтобы восстановить все, как было на самом деле, ему нужны силы, и он их добудет. Каким образом? Самым простым и излюбленным – укроется потеплее солдатской шинелью и побудет хоть чуточку наедине с Надей-Надюшей.
   Из любой атаки он мог не возвратиться к ней. В каждом бою его подстерегала вечность. Поэтому, вскидывая свое по-юношески легкое, упругое тело в седло, он говорил Наде-Надюше: «Прощай...» Она, до этого стоя на крыльце, притягивала его к себе и, расправляя на его лице смертельно усталые морщинки, целовала и лепетала: «До свидания». Ах, эти губы – милые и ароматные... Конь, ожидая конца традиционной процедуры, бешено косил глазом, бил копытами. И тогда хозяин еле уловимым движением ослаблял повод, он срывался с места и мчался в кромешный ад.
   Филипп Козьмич возвращался с передовой усталый, выжатый до конца. Лицо осунувшееся, под глазами черные круги. Но вот руки Нади-Надюши прохладной водой освежали его и, успокоенного, укладывали в чистую постель: «Успокойся... Закрой глаза... Приди в себя... – струится ручеек-голосок. – А сегодня я тебе расскажу...» Она умолкает, а он приоткрывает глаза и смотрит на нее, и думает, почему у Нади-Надюши зрачки не прикрываются ни сверху, ни снизу. Даже белки видны снизу и сверху, обрамляя зелень глаз. Она смотрит на него и будто говорит: «Я – чистая. Я – открытая. Я – светлая. Я – влюбленная... Неужто он поступит со мною плохо? Или скажет неправду?..» Когда она так смотрит на него, он неожиданно даже для самого себя начинает стесняться: может быть, он что-нибудь делает не так?.. А как спит Надя-Надюша?! В жизни, ничего подобного не видал! Садится, плотно прижимает к пяткам икры ног, наклоняется вперед и – спит. Сидя... Удивительно... А ноги у нее... поющие. Как бы это понятнее представить... Эх, жениться, так на королеве, а украсть – так миллион!.. «Ты, наверное, с утра все больше яблоки ела», – говорит он. «Почему?» – поет она. «Потому что красивой такой сделалась... Расскажи мне, как ты пришла....»
   Она уже рассказывала сотни раз, и он уже все знает наизусть, но он – такой сильный и влюбленный, отчаянный и беспомощный, что она снова и снова начинает почти один и тот же рассказ, хотя он звучит по-разному, как и подобает рассказывать всем восхищенным и верующим. Ей же было всего лишь восемнадцать – самый прекрасный возраст для расцвета девичьей красоты. Она уже в полную меру начала чувствовать, что к ней тянутся... мужчины. И чисто – и не совсем... А ведь она-то уже знает, что хороша. И, когда на нее смотрят так мужчины, она понимает, что нельзя чего-то переступать. И боязно. И хорошо. И восторг откуда-то подступает. И страшно становится. И надо скрывать ото всех тайное желание за внешне безразличным видом. И черту не переступить с мужчиной... А тут еще все красногвардейцы голодными глазами пожирают. Все смотрят, и все видят... И спрятаться никуда нельзя от этих всезнающих, всепроникающих и всепонимающих взглядов. А тело горит. Мозг пылает от возбуждения и бьющейся крови... И тут явился он, лихой донской казак, и сопротивляться сил не оставалось... Рвать цветы весной любят все, а вот сажать их и ухаживать за ними – не каждый...

6

   Филипп Козьмич понял, почему идут такие тяжелые бои. Во-первых, потому, что навалился подготовленный и хорошо организованный противник. Во-вторых, с Кубани вернулась Добровольческая армия генерала Деникина, которая придала дополнительную силу восставшим контрреволюционерам.
   В последующих жесточайших схватках, в которых никто ли с кем и ни с чем не считался, тем более с общественным мнением, Миронова удивила сама постановка вопроса о начальных днях организации Добровольческой армии. Дело в том, что 18 января 1918 года в кабинет главы Войскового правительства Митрофана Петровича Богаевского был приглашен генерал Алексеев, которого просили дать ответ о делах, целях и задачах Добровольческой армии. И истории ее возникновения. И вот что рассказал генерал:
   «В октябре 1917 года в Москве организован „Союз спасения Родины“. Организаторы – представители кадетской партии. Этот Союз поручил мне в дальнейшем организацию дела спасения Родины всеми мерами и средствами, для каковой цели я приехал на Дон как единственное безопасное место, куда стали стекаться беженцы – офицеры, юнкера, из которых мною была образована Добровольческая армия. В последнее время, как вам известно, в совещание при мне вошли и представители демократии, а в настоящий момент ведутся переговоры с лидерами и других, кроме кадетской, партий, как, например, с Плехановым, Кусковой, Аргуновым... Конечно, с Черновым и его партией никаких переговоров быть не может – нам с ними не по пути... Представители демократии; Б. В. Савинков, К. М. Вендзягальский, П. М. Агеев и С. П. Мазуренко».
   Вопрос Алексееву: «Почему тогда генералы свое презрение открыто выражают демократии, например, Совету рабочих депутатов?
   – Прежде чем судить добровольцев, нужно вспомнить, что они пережили и переживают. Войдите в их психологию, и вы поймете происхождение этих разговоров – ведь 90 процентов их буквально вырвалось из когтей смерти и по приезде на Дон, не оправившись еще от пережитого, вынуждены вступить в бой с советскими войсками. Из трех ночей мне приходилось спать только одну. Кроме того, я не понимаю, почему это вас так волнует? Ведь Добровольческая армия не преследует никаких политических целей. Члены ее при своем вступлении дают подписку не принимать никакого участия в политике, не заниматься какой бы то ни было политической пропагандой.
   – А скажите, генерал, откуда вы получаете средства для существования?
   – Сродства главным образом национального характера, добровольные пожертвования частных лиц. Кроме этого, не скрываю от вас, что некоторую поддержку мы имеем и от союзников, ибо, оставаясь верными до сих пор союзным обязательствам, мы тем самым приобрели право на эту с их стороны поддержку.
   – Скажите, генерал, даете ли вы какие-нибудь обязательства, получая эти средства? – задал вопрос председатель областной управы Василий Васильевич Брыкин.
   – При обыкновенных условиях я счел бы подобный вопрос за оскорбление, но сейчас, так и быть, я на этот вопрос отвечу. Добровольческая армия не принимает на себя никаких обязательств, кроме поставленной цели спасения Родины. Добровольческую армию купить нельзя».
   Михаил Васильевич Алексеев, беленький, седой как лунь, маленький, тощенький, близорукий, в очках, – профессор истории военного искусства Академии Генерального штаба. Был начальником штаба при Верховном главнокомандующем Николае II. Поражал своей аккуратностью и безупречностью своих стремлений по спасению России.
   Добровольческая армия собиралась покидать Ростов. Зима. Голодные, полураздетые, без запасов продовольствия и боеприпасов. Алексеев говорил: «Мы уходим в степь. Можем вернуться только если милость божья. Но нужно зажечь светоч, чтобы была хоть одна светлая точка среди охватившей Россию тьмы».
   9 февраля Добровольческая армия выступила из Ростова в направлении на станицу Аксайскую. Достигли ее к ночи, но казаки не пускали генералов на ночлег. Деникин и Романовский ровно два часа уговаривали атамана разрешить переночевать. Разрешили, но с одним условием, чтобы рано утром покинули станицу... Всего войска – около 4 тысяч человек. В пешем строю – седые полковники, юнкера, кадеты, гимназисты... Вместе со всеми грязь месили и генералы Корнилов, Романовский и Деникин, в рваных сапогах, с карабином за плечами... В цепи с винтовкой в руках был командир корпуса генерал Казанович...