Страница:
На Дону такому нахальному пришельцу, вошедшему в собрание почтенных стариков, – первый кнут. На соборную площадь, спустили бы штанишки – и кнута ввалили. Чтоб не смел рта разевать, коли его не спрашивают. Чтобы не засорял людям головы, а Дон – сквернословием... Ведь всем памятно событие, когда казаку, плюнувшему в реку, плетей ввалили, да еще батюшка эпитафию наложил. И Дон, и донская степь издревле оставались чистыми, как люди, населяющие эти благодатные места. Они творили дела и песни пели. Песня – это образ жизни казака: как дышать, говорить, работать... А теперь вместо песен инородцы принесли нам свист пуль и скрежет штыков... Что же произошло с духовным миром казаков? Но кто остановит кровавый разгул приблудившихся пришельцев?..
Останься же ты в живых, Миронов, хоть жертвенной свечой, но помоги оскверненному Дону очиститься от скверны!.. Тебе предоставляется последнее слово в этом запутанном и кровавом мире. Последнее?.. Как последняя вспышка на небосклоне в «соловьиную» ночь... Как последняя любовь... О Надя-Надюша...
20
21
Останься же ты в живых, Миронов, хоть жертвенной свечой, но помоги оскверненному Дону очиститься от скверны!.. Тебе предоставляется последнее слово в этом запутанном и кровавом мире. Последнее?.. Как последняя вспышка на небосклоне в «соловьиную» ночь... Как последняя любовь... О Надя-Надюша...
20
Последнее слово Филиппа Козьмича Миронова на заседании Чрезвычайного ТРИБУНАЛА 7 октября 1919 года:
«Граждане судьи, свои впечатления о пребывании в камере № 19 я занес на клочок бумаги, который останется после меня. В первые минуты диким казалось пребывание в этом каменном мешке. Когда захлопнули его дверь – не сразу понял, что произошло. Вся жизнь отдана революции, а тебя посадили в тюрьму; всю жизнь боролся за свободу – и в результате ты лишен свободы.
Обвинитель здесь приписывает мне какую-то скромность. Но я хочу, наконец, чтобы меня поняли не как скромного человека, спасающего свою шкуру, ибо я ее никогда не спасал там, где голос совести этого не требовал.
В том каменном мешке около меня впервые не было ни одного врага, ни одного человека, который помешал бы мне взять книгу более серьезного содержания. Смилга сказал, что я не знаком с Марксом. Да, я не знаю его, но там, в заключении; я впервые прочел небольшую книжку о социальном движении во Франции и напал в ней на одно определение, характеризующее подобных мне людей. Дело в том, что во Франции были социалисты, озабоченные мыслью о справедливости, всюду и везде искавшие ее. Эти люди были в высшей степени искренние, но лишенные научных знаний и методов.
Люди, лишенные научных знаний, идущие и стремящиеся к справедливости чувством и сердцем, называются социалистами-эмпириками. Таким как раз являюсь и я. В этом мое несчастье. Не стану много распространяться об этом, тем более что многое судебному следствию уже известно. Скажу лишь кое-что о тех революционных выступлениях, которые совершил в течение своей жизни.
1. В 1895 году, когда еще был нижним чином, один из начальников необоснованно вычел из моего 9-рублевого жалования 6 рублей. Я возмутился против этого произвола и сказал, что застрелю такую собаку. Создались настолько неприязненные отношения, что я был вынужден перейти на службу к мировому судье.
2. В 1904 году я имел чин сотника и был избран станичным атаманом. Тогда же пришлось отправлять на службу безлошадных казаков. И так как приобретение собственных строевых коней заставило б их влезать в большие долги, я, всегда горячо защищавший интересы казачества, во время приемки лошадей сумел провести перед комиссией общественных, но окружной атаман всех их забраковал и приказал мне через три часа представить новых.
Узнать, почему забракованы эти вполне годные для службы лошади, мне не удалось, и тогда я решил представить их в назначенный срок вторично. На этот раз атаман выбрал из них 6, а остальных опять забраковал. Но через два-три часа я снова предъявил ему якобы новых, а фактически уже дважды признанных негодными, и наконец-то они были «приняты»... При этом я должен подчеркнуть то обстоятельство, что свидетелями моего поступка были представители 18 станиц Усть-Медведицкого округа.
3. В свое время я решил пойти в юнкерское училище с надеждой получить на казенный счет образование и найти под офицерскими мундирами честных людей. Но я глубоко ошибся; они, как правило, оказывались слугами самой тяжелой реакции. Даже на фронте русско-японской войны командный состав не прекращал своих бесчинств. И когда за совершенные преступления начальник 4-й казачьей дивизии генерал Телешов был посажен в арестантское отделение, я публично сказал командиру полка, что «так нужно поступать со всяким начальником, допускающим безобразия в нашей армии». За это «вольнодумие» меня «определили» в госпиталь для нервнобольных...
4. Из Манчжурии на Дон 4-я казачья дивизия отправилась после издания манифеста 17 октября, который русским народом был встречен как светлый праздник. Однако и при наличии этого дарования в Уфе за революционную деятельность арестовали инженера Соколова и приговорили к повешению. Защищая его, железнодорожники всей дистанции объявили забастовку, а наш головной эшелон потребовал дальнейшего продвижения. Тогда я стал разъяснять казакам, что настаивать на отправке поездов в момент, когда идет вопрос о спасении человека, борющегося за трудовые массы, нельзя. И казаки действия железнодорожников одобрили. Эшелон оставался в Уфе до тех пор, пока не помиловали Соколова.
5. На Дону я жил лихорадочной жизнью. По окончании войны с Японией на Дону стали мобилизовать казаков на внутренний фронт, иначе говоря – для борьбы с революцией. Я стал разъяснять казачеству смысл такой мобилизации. Затем окружной сход Усть-Медведицкого округа послал меня в Государственную Думу со своим приговором об отказе от полицейской службы и согласии о безвозмездном представлении земель живущим в казачестве иногородним крестьянам.
При возвращении из Петербурга в Новочеркасске я был арестован за антиправительственную деятельность...
Вообще 1906 год для меня был очень тяжелым. Из-за политической стычки меня «определили» на службу в Даниловской слободе. Потом, когда возник «Союз русского народа», я разъяснил казакам его реакционную сущность и вскоре после этого был сослан в 1-ю казачью дивизию под начальство генералов Самсонова и Вершинина, где пережил страшный в отношении меня произвол. При одном столкновении на этой почве со своим начальником я сказал ему, что он не человек, а зверь.
Таким образом, где бы я ни был, всегда, во всяком месте совершал революционные поступки, дабы дискредитировать власть. Все это я говорю с целью показать, что всегда стоял за справедливость, за правду и за интересы угнетенного народа...
Я опытный боец, и мне тяжело принимать на себя кличку «предатель», «изменник»... Так называли меня белые, так меня называет теперь Советская Россия, между тем я всегда боролся за нее и отстаивал ее интересы.
О своих детских и юношеских годах могу сказать, что характерным для моей жизни в те годы было: одежда – с чужого плеча, обед – с чужой кухни. Именно с тех пор мне, как выходцу из трудового народа, всегда были понятны его нужды. Потому-то с первых дней революции до сих пор я от него не отделялся.
Не вдаваясь в подробности множества эпизодов, которые лишний раз могли бы засвидетельствовать о том, что я всегда стоял за советскую власть, упомяну лишь о тт. Мордовине и Блинове, которые были моими учениками в военном отношении (председатель суда делает замечание: «Прошу не вдаваться в такие подробности, так как это не имеет никакого отношения к делу»). Я не буду вдаваться в подробности, но все-таки скажу, что когда Блинов служил под моим начальством, на него поступил донос о том, что он контрреволюционер. Я призвал его к себе и сказал: «Блинов, ты контрреволюционер». От страха и волнения он побледнел, затрясся... Но я не поверил тому донесению, под суд боевого товарища Блинова не отдал и тем спас его от неминуемой гибели. Конечно, впоследствии оказалось, что донос был ложным, но по горячим следам ловко состряпанной клеветы суд, несомненно, не оправдал бы его. Относитесь с таким же доверием ко мне и вы. Я прошу вас об этом не потому, что мне просто дорога жизнь. Нет. Без доверия советской власти она мне не нужна. Еще раз прошу вас об испытании: дайте мне возможность остаться на позиции революционного борца и доказать, что могу защищать советскую власть в ее самые критические минуты.
Я закончил свое последнее слово. Вы видите, что вся моя жизнь была тяжелым крестом. И если нужно, я понесу ее на голгофу. И хотите верьте, хотите нет, но я, крикну: ДА ЗДРАВСТВУЕТ СОЦИАЛИСТИЧЕСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ!»
Чрезвычайный трибунал приговорил Филиппа Козьмича Миронова и десять его сподвижников к смертной казни – расстрелу. В их числе: Булаткин, Матвеенко, Фомин, Праздников, Данилов, Изварин, Федосеев, Дронов, Корнеев, Григорьев. «Приговор окончательный, обжалованию не подлежит, исполнение – в течение 24 часов. В силу вступает немедленно». Утром – казнь. И вот он – рассвет...
«Граждане судьи, свои впечатления о пребывании в камере № 19 я занес на клочок бумаги, который останется после меня. В первые минуты диким казалось пребывание в этом каменном мешке. Когда захлопнули его дверь – не сразу понял, что произошло. Вся жизнь отдана революции, а тебя посадили в тюрьму; всю жизнь боролся за свободу – и в результате ты лишен свободы.
Обвинитель здесь приписывает мне какую-то скромность. Но я хочу, наконец, чтобы меня поняли не как скромного человека, спасающего свою шкуру, ибо я ее никогда не спасал там, где голос совести этого не требовал.
В том каменном мешке около меня впервые не было ни одного врага, ни одного человека, который помешал бы мне взять книгу более серьезного содержания. Смилга сказал, что я не знаком с Марксом. Да, я не знаю его, но там, в заключении; я впервые прочел небольшую книжку о социальном движении во Франции и напал в ней на одно определение, характеризующее подобных мне людей. Дело в том, что во Франции были социалисты, озабоченные мыслью о справедливости, всюду и везде искавшие ее. Эти люди были в высшей степени искренние, но лишенные научных знаний и методов.
Люди, лишенные научных знаний, идущие и стремящиеся к справедливости чувством и сердцем, называются социалистами-эмпириками. Таким как раз являюсь и я. В этом мое несчастье. Не стану много распространяться об этом, тем более что многое судебному следствию уже известно. Скажу лишь кое-что о тех революционных выступлениях, которые совершил в течение своей жизни.
1. В 1895 году, когда еще был нижним чином, один из начальников необоснованно вычел из моего 9-рублевого жалования 6 рублей. Я возмутился против этого произвола и сказал, что застрелю такую собаку. Создались настолько неприязненные отношения, что я был вынужден перейти на службу к мировому судье.
2. В 1904 году я имел чин сотника и был избран станичным атаманом. Тогда же пришлось отправлять на службу безлошадных казаков. И так как приобретение собственных строевых коней заставило б их влезать в большие долги, я, всегда горячо защищавший интересы казачества, во время приемки лошадей сумел провести перед комиссией общественных, но окружной атаман всех их забраковал и приказал мне через три часа представить новых.
Узнать, почему забракованы эти вполне годные для службы лошади, мне не удалось, и тогда я решил представить их в назначенный срок вторично. На этот раз атаман выбрал из них 6, а остальных опять забраковал. Но через два-три часа я снова предъявил ему якобы новых, а фактически уже дважды признанных негодными, и наконец-то они были «приняты»... При этом я должен подчеркнуть то обстоятельство, что свидетелями моего поступка были представители 18 станиц Усть-Медведицкого округа.
3. В свое время я решил пойти в юнкерское училище с надеждой получить на казенный счет образование и найти под офицерскими мундирами честных людей. Но я глубоко ошибся; они, как правило, оказывались слугами самой тяжелой реакции. Даже на фронте русско-японской войны командный состав не прекращал своих бесчинств. И когда за совершенные преступления начальник 4-й казачьей дивизии генерал Телешов был посажен в арестантское отделение, я публично сказал командиру полка, что «так нужно поступать со всяким начальником, допускающим безобразия в нашей армии». За это «вольнодумие» меня «определили» в госпиталь для нервнобольных...
4. Из Манчжурии на Дон 4-я казачья дивизия отправилась после издания манифеста 17 октября, который русским народом был встречен как светлый праздник. Однако и при наличии этого дарования в Уфе за революционную деятельность арестовали инженера Соколова и приговорили к повешению. Защищая его, железнодорожники всей дистанции объявили забастовку, а наш головной эшелон потребовал дальнейшего продвижения. Тогда я стал разъяснять казакам, что настаивать на отправке поездов в момент, когда идет вопрос о спасении человека, борющегося за трудовые массы, нельзя. И казаки действия железнодорожников одобрили. Эшелон оставался в Уфе до тех пор, пока не помиловали Соколова.
5. На Дону я жил лихорадочной жизнью. По окончании войны с Японией на Дону стали мобилизовать казаков на внутренний фронт, иначе говоря – для борьбы с революцией. Я стал разъяснять казачеству смысл такой мобилизации. Затем окружной сход Усть-Медведицкого округа послал меня в Государственную Думу со своим приговором об отказе от полицейской службы и согласии о безвозмездном представлении земель живущим в казачестве иногородним крестьянам.
При возвращении из Петербурга в Новочеркасске я был арестован за антиправительственную деятельность...
Вообще 1906 год для меня был очень тяжелым. Из-за политической стычки меня «определили» на службу в Даниловской слободе. Потом, когда возник «Союз русского народа», я разъяснил казакам его реакционную сущность и вскоре после этого был сослан в 1-ю казачью дивизию под начальство генералов Самсонова и Вершинина, где пережил страшный в отношении меня произвол. При одном столкновении на этой почве со своим начальником я сказал ему, что он не человек, а зверь.
Таким образом, где бы я ни был, всегда, во всяком месте совершал революционные поступки, дабы дискредитировать власть. Все это я говорю с целью показать, что всегда стоял за справедливость, за правду и за интересы угнетенного народа...
Я опытный боец, и мне тяжело принимать на себя кличку «предатель», «изменник»... Так называли меня белые, так меня называет теперь Советская Россия, между тем я всегда боролся за нее и отстаивал ее интересы.
О своих детских и юношеских годах могу сказать, что характерным для моей жизни в те годы было: одежда – с чужого плеча, обед – с чужой кухни. Именно с тех пор мне, как выходцу из трудового народа, всегда были понятны его нужды. Потому-то с первых дней революции до сих пор я от него не отделялся.
Не вдаваясь в подробности множества эпизодов, которые лишний раз могли бы засвидетельствовать о том, что я всегда стоял за советскую власть, упомяну лишь о тт. Мордовине и Блинове, которые были моими учениками в военном отношении (председатель суда делает замечание: «Прошу не вдаваться в такие подробности, так как это не имеет никакого отношения к делу»). Я не буду вдаваться в подробности, но все-таки скажу, что когда Блинов служил под моим начальством, на него поступил донос о том, что он контрреволюционер. Я призвал его к себе и сказал: «Блинов, ты контрреволюционер». От страха и волнения он побледнел, затрясся... Но я не поверил тому донесению, под суд боевого товарища Блинова не отдал и тем спас его от неминуемой гибели. Конечно, впоследствии оказалось, что донос был ложным, но по горячим следам ловко состряпанной клеветы суд, несомненно, не оправдал бы его. Относитесь с таким же доверием ко мне и вы. Я прошу вас об этом не потому, что мне просто дорога жизнь. Нет. Без доверия советской власти она мне не нужна. Еще раз прошу вас об испытании: дайте мне возможность остаться на позиции революционного борца и доказать, что могу защищать советскую власть в ее самые критические минуты.
Я закончил свое последнее слово. Вы видите, что вся моя жизнь была тяжелым крестом. И если нужно, я понесу ее на голгофу. И хотите верьте, хотите нет, но я, крикну: ДА ЗДРАВСТВУЕТ СОЦИАЛИСТИЧЕСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ!»
Чрезвычайный трибунал приговорил Филиппа Козьмича Миронова и десять его сподвижников к смертной казни – расстрелу. В их числе: Булаткин, Матвеенко, Фомин, Праздников, Данилов, Изварин, Федосеев, Дронов, Корнеев, Григорьев. «Приговор окончательный, обжалованию не подлежит, исполнение – в течение 24 часов. В силу вступает немедленно». Утром – казнь. И вот он – рассвет...
21
«После оглашения приговора в просьбе собраться нам в одну камеру, чтобы провести последние часы вместе, – отказано не было. Вот здесь-то, зная, что через несколько часов тебя расстреляют, через несколько часов тебя не будет, – крайне поучительно наблюдать таких же, как ты, смертников, сравнивать их состояние со своим. Здесь человек помимо своей воли сказывается весь. Все попытки скрыть истинное состояние души бесполезны. Смерть, курносая смерть смотрит тебе в глаза, леденит душу и сердце, парализует волю и ум. Она уже обняла тебя своими костлявыми руками, но не душит сразу, а медленно, медленно сжимает в холодных объятиях, наслаждаясь твоими душевными страданиями, выпивает остатки сопротивляющейся воли...
Больше всего мы старались найти забвение в революционных и казачьих песнях. Словами из песни: «Ах ты, батюшка – славный Тихий Дон» – мы прощались с теми, кого больше жизни мы все любили, из-за кого гибли... Но слышал ли нас наш родной Дон?.. Понял ли он нашу любовь, наше страдание за него?
...Вот что перенесли мы, находясь в камере смертников. Это не тот страх смерти, когда в пылу сражения, среди треска пулеметов, свиста пуль и скрежета снарядов человек играет с опасностью, зная, что смерть его – дело случая. Он предполагает свою смерть. И смерть поэтому в бою не страшна: один момент и... все кончено. Но ужасно для человеческой души сознание близкой неотвратимой смерти, когда нет надежды на случай, когда знаешь, что ничто в мире не сможет остановить приближающейся могилы, когда до страшного момента остается времени все меньше и меньше и, наконец, когда тебе говорят: «Яма для тебя готова...»
Живой свидетель – ординарец командарма, Иван Львович Миронов вспоминает о тех тревожно-страшных днях. Мы сидели с ним на крыльце. Беседовали... Жена Ивана Львовича принесла арбуз и села по правую сторону от мужа. Он строго глянул на нее: «Не знаешь свово места!..» Старуха быстренько приподнялась и молча пересела на другую сторону. Иван Львович пояснил мне: «Баба должна быть всегда и везде по левую сторону от казака, как и шашка... О Балашове помню, как нынче это было... Сидел Миронов в одиночке. После суда Филипп Козьмич попросил стражу побыть со всеми вместе. Сидим, носы повесили... Тюрьма над Хопром. Ночь. „Когда расстреливают?“ – „На рассвете“. Полночь... Загремели засовы. „Кто Миронов?“ – „Я“. – „Выходи!“ Повели Миронова. Сидим, слушаем, ждем выстрела – прошло, может быть, пять... десять... пятнадцать минут... Снова гремят засовы – входит Миронов, в руках какая-то бумага... Помиловали...»
Председатель Чрезвычайного трибунала по делу Миронова Д. Полуян опубликовал в «Известиях» статью «Почему Миронов помилован»:
«Кто такой Миронов? Представитель враждебного советской власти класса? Отнюдь нет, иначе мы не судили бы его, а просто расстреляли. Кто такие мироновцы? Тоже не наши классовые враги. Среди них нет ни одного банкира, помещика или буржуя. Больше того: если вы возьмете любого мироновца, то увидите, что каждый из них так или иначе пострадал от Деникина или Краснова. У одного семья вырезана, другой сам подвергался насилиям, у третьего дом разорен и т. п.
Миронов – типичный представитель середняка, трудового казачества. Он далек от последовательной, выдержанной, кристально ясной идеологии рабочего класса, но он не менее далек от идеологии помещичье-буржуазных классов. В Миронове скрещиваются, переплетаются, порою в неожиданных сочетаниях, самые разнообразные политические влияния, но с явным преобладанием (и это типично для середняка) того из этих влияний, которое можно назвать советским.
Как всякий середняк, Миронов постоянно колебался и метался между двумя крайними лагерями – пролетариатом и буржуазией. Он никогда отчетливо не сознавал той непроходимой пропасти, какая лежит между белыми и красными...
Перед Чрезвычайным трибуналом стояла следующая задача. С одной стороны, Миронов нарушил боевой приказ, вступил в стычки с красноармейскими частями, резал телеграфные провода, одним словом, действовал как мятежник. В условиях гражданской войны за такое преступление может быть положена только одна мера наказания – расстрел. С другой стороны, Миронов совершенно искренне раскаялся в своем преступлении и дал торжественное обещание впредь всю свою жизнь посвятить борьбе за Советскую власть. Кроме того, у Миронова имеются большие заслуги перед революцией. С самых Октябрьских дней он стоял в наших рядах, активно боролся с Красновым, занимал ответственные командные посты, все это говорило за то, чтобы Миронову сохранить жизнь».
ВЫПИСКА из протокола заседания Политбюро ЦК РКП (б) от 23 октября 1919 г.
Вопрос о МИРОНОВЕ.
1. МИРОНОВА от всякого наказания освободить.
2. Ввести его в состав Донского исполкома... Ввиду того, что настоящее постановление принято двумя голосами (КАМЕНЕВА, ЛЕНИНА) против КРЕСТИНСКОГО, предложившего назначить МИРОНОВА на командную должность, при воздержавшемся КАЛИНИНЕ, поручить КРЕСТИНСКОМУ выяснить по телефону мнение ТРОЦКОГО. До переговора с ТРОЦКИМ постановление в исполнение не приводить.
3. Освободить от наказания остальных осужденных по делу МИРОНОВА, поручив СМИЛГЕ как проведение этого в жизнь, так и распределение помилованных по различным войсковым частям и советским организациям.
4. Ввиду заявления МИРОНОВА тов. ДЗЕРЖИНСКОМУ о желании вступить в коммунистическую партию, признать, что он может войти в партию лишь обычным порядком, т. е. пробыв сначала не менее трех месяцев сочувствующим, причем при истечении срока вопрос об окончательном приеме в партию должен рассматриваться в ЦК.
26 октября 1919 года Политбюро снова, уже в третий раз, обсуждало вопрос о МИРОНОВЕ. По предложению Дзержинского оно поручило Государственному издательству напечатать «Обращение МИРОНОВА к казакам»...
Политбюро ЦК РКП (б) одобрило обращение Миронова к казакам, отпечатало и разослало – на фронт борьбы с Деникиным и Врангелем и на Дон: «Донские казаки! Я хочу напомнить вам, братья мои, о прошлом. Не стремился ли я удержать вас от того, чтобы генералы, помещики, капиталисты, вообще буржуазия втянула вас в гражданскую войну за их интересы? Я говорил вам на митингах и в воззваниях: братья-станичники, давайте сами покончим с контрреволюцией, помещиками и генералами, давайте прогоним их с родного Дона, где они свили себе гнездо – на горе казачества. Не допускайте до того, чтобы для борьбы с контрреволюцией Российская Советская Республика послала свои войска из Саратовской, Воронежской, Пензенской и других губерний – тогда пропали ваши хозяйства, ваши хаты, ваши жизни, так как Дон станет ареной жестокой гражданской войны. И кто меня слышал в 1918 году, тот вспоминал не раз в 1919-м, когда мое предчувствие оправдалось. Вспоминал и охал, жалел, что не послушал.
Я обращаюсь к вам, донские казаки, как бы пришедший с того света. ОСТАНОВИТЕСЬ! ОПОМНИТЕСЬ, ЗАДУМАЙТЕСЬ, ПОКА НЕ ПОЗДНО, ПОКА НЕ ВСЕ ПОТЕРЯНО. ПОКА МОЖНО ЕЩЕ НАЙТИ ПУТЬ К МИРУ С ТРУДЯЩИМИСЯ РУССКОГО НАРОДА. Не для нынешнего дня, не для себя вы должны найти мир, а для будущих далеких дней, для своего потомства, для своих детей и внуков. Не готовьте им таких ужасов, какие пережили сами. То, за что борется трудящийся народ, – неизбежно. Этого не остановить никакому генералу, ни помещику, ни капиталисту.
Эти враги трудящихся масс, а следовательно, и ваши враги отлично это сознают, но стараются хоть на десять лет оттянуть свой конец, конец своей праздной буржуазной жизни, хоть на десять лет вернуть свои участки земли и громадные имения, свои капиталы, свои дворцы, свое господство. Напрасно. Им не удастся это! Они будут жестоко разбиты. А вместе с ними и вы, казаки, если будете их поддерживать, за них сражаться. Так не обрекайте же, донские казаки, себя, своего имущества, своих детей на это истребление. Это сейчас в вашей воле.
ОСТАНОВИТЕСЬ! СОВЕТСКАЯ РОССИЯ ГОТОВА ПРИНЯТЬ ВАС, КАК СВОИХ БРАТЬЕВ, ПРОСТИТЬ ВАС, ЧТОБЫ ВЫ В ЕЕ РЯДАХ СКОРЕЕ ПОМОГЛИ ПОКОНЧИТЬ С ПРОКЛЯТЫМ СТАРЫМ МИРОМ РАБСТВА И УГНЕТЕНИЯ ТРУДЯЩИХСЯ МАСС, ЧТОБЫ НАЧАТЬ СТРОИТЬ НОВУЮ СВЕТЛУЮ ЖИЗНЬ, В КОТОРУЮ ВОЙДУТ И ВАШИ ДЕТИ, НЕ БОЯСЬ ЗА СВОЮ СУДЬБУ. ПОГИБШИХ ВАМ НЕ ВЕРНУТЬ, НО ОСТАНОВИТЬ ДАЛЬНЕЙШУЮ ГИБЕЛЬ В НАШИХ И ВАШИХ РУКАХ.
Бросайте ваших генералов и идите к трудовому народу, чтобы с ним рука об руку закончить борьбу труда окончательно.
Я торжественно заявляю, что те ужасы, которые были на Дону, больше не повторятся.
Я не могу умолчать и перед офицерским составом деникинской армии, особенно перед теми из них, которые вышли из рядов того же трудового казачества. Опомнитесь, остановитесь и вы! Вами уже достаточно пролито крови, чтобы с ужасом отвернуться от ее луж. Вы виноваты в этой крови и всех ужасах, пережитых Доном... Граждане офицеры, кровавое дело начинали вы. Вам же, если у вас еще есть остатки чести и совести, может принадлежать более великий почин – почин мира с Советской Россией. Искренне раскаявшихся офицеров, пришедших со своими взводами, полусотнями, сотнями и полками, Советская Россия примет как братьев и предаст забвению их прошлое против нее.
Казак Усть-Медведицкой станицы – Ф. Миронов».
В эти же дни Филипп Козьмич Миронов, доставленный в Москву для решения своей судьбы, начал писать воспоминания.
Пережив все оскорбительные перипетии с формированием Донского корпуса, потом – «изменник, предатель...» «Убить, как бешеную собаку...» И финал. Приказ – расстрел... Приговор трибунала – расстрел... Помилование... От таких потрясений не каждый человек быстро оправится. Но у Филиппа Козьмича откуда-то явились силы обратиться к братьям-казакам с призывом вернуться под крыши родимых куреней и утверждать Советскую власть.
Хотя эта самая Советская власть только что дважды водила его самого на расстрел. Пусть физически она его не убила. Но мысль его уже дважды казнили!.. Но он с подкупающей искренностью и верой в святое дело Советской власти обращается к братьям-казакам последовать его примеру.
Пишет Миронов умно и проникновенно. Талантливо, как высокоодаренный публицист. Несмотря на давность написанного (более семидесяти лет), да и писались эти строки, как говорится, на ходу, на коне в седле, но и сейчас из его приказов и воззваний нельзя и слова выбросить – столько в них страсти, веры, ума. Невольно думаешь, что щедрая и расточительная природа будто бы бескорыстно в одного человека вкладывает уж очень много, но она и требует не меньшей отдачи. Судьба поднимала Миронова на самую высокую вершину славы и тут же опрокидывала до унижающего позора. Но какие-то невероятные, фантастические силы снова поднимали его, и он опять начинал карабкаться по каменисто-горной дороге судьбы. И все из-за сладкого и заманчивого, как мечта, слова «свобода». Но почему он такую дорогую цену платил за нее и так часто ошибался? Говорят же старые люди, что только дураки никогда не ошибаются и все им дешево достается. Утешиться этой присказкой?.. Может быть, все дело в характере? Такой характер – подарок природы или в нем заложен коварный смысл?..
«Итак, 12 дней жизни... – писал Филипп Козьмич Миронов. – 12 дней, как позади осталась уже приготовленная яма, засыпанная потом пустою... Эта яма для меня является символом смерти, перед лицом которой не лгут. Я хочу, постоянно оглядываясь на нее, быть искренним в этих моих записках, в этих воспоминаниях о 47-летней жизни, оставшейся по ту сторону засыпанной ямы. Короче, это исповедь многострадальной жизни, не понятой современниками, но жизни поучительной... Но особенно побудительной причиной, заставляющей меня теперь работать над этими записками, является необходимость рассеять мнение политических моих противников, как революционеров, так и контрреволюционеров.
...Вчера, 18 октября из Казачьего отдела ВЦИК мне доставлены (я ведь еще под стражею – в гостинице «Альгамбра») копия статьи Л. Троцкого «Полковник Миронов» и копия статьи некоего белогвардейца А. Черноморцева «Красные казаки». Обе эти статьи пристрастны по соображениям личного и политического характера. Важно отметить в статье Троцкого ее конец: «В могилу Миронова история вобьет осиновый кол, как заслуженный памятник презренному авантюристу и подлому изменнику».
Слабость человеческая, хоть мне всего «12 дней», уже успела мною овладеть: льстит моему самолюбию, что осиновый кол будет вбиваться не руками человека, всегда пристрастного, а руками истории, а для этой старушки отказать в искренности и чистоте исповеди – преступно...
И вот, как бы воскресший по какому-то чуду для новой жизни, я хочу начать ее опять-таки с исполнения того назначения человека, для которого он посылается на землю, а именно, в наше страшное время – облегчить страдания ближнего. Как я понимал свое назначение среди человечества, скажут эти мои записки, но не статьи Троцкого, Черноморцева и др., приписывающих мне карьеризм, авантюризм и т. п. качества, которых я был чужд всю свою жизнь. Девиз моей жизни – ПРАВДА!
...Все несчастье моей жизни заключается в том, что для меня, когда нужно сказать чистую правду, – не существует ни генерала царской армии, ни генерала Красной Армии. Правда, как всем нам известно, – есть общественная необходимость. Без нее жизнь немыслима. Правда, являясь двигателем лучших возвышенных сторон человеческой души, должна чутко оберегаться от захватывания ее грязными руками. Она в своем голом виде – тяжела, и кто с ней подружится – завидовать такому человеку не рекомендуется. Для нее нет ни личных, ни политических соображений – она беспристрастна, но жить без нее немыслимо. Правда, как говорит наш народ, ни в огне не горит, ни в воде не тонет. И всю жизнь я тянулся к этому идеалу, падаю, снова поднимаюсь, снова падаю, больно ушибаюсь, но тянусь... Совершенства нет на земле, но к нему мы обязаны идти, если живем не во имя личного эгоизма...
Круговорот жизни втянул меня на арену общественной жизни и политической борьбы, и во всем этом я принимаю участие постольку, поскольку переживаемый момент требует моих физических, нравственных и умственных сил. Чувствовать над собою чье-либо господство я не любил еще при Николае Романове. Это тоже одна из причин моих несчастий, если только борьбу за торжество правды, за социальную справедливость считать несчастьем. Став на путь борьбы за Советскую власть, на путь борьбы за укрепление за трудящимися массами средств производства, за их социализацию, – я искренним желанием имел одно: не дать генералам, помещикам и капиталистам увлечь темное и политически невежественное казачество на контрреволюционный путь. Я стремился, чтобы увлечь казачество на борьбу за Советскую власть, за борьбу в союзе с трудовыми массами России...»
В этих страницах вся суть его миропонимания, диалектика его борьбы. «Девиз моей жизни – правда!» Этот девиз привел его в революцию, с этим девизом на устах он погиб. До рокового дня осталось всего лишь 15 месяцев... Как он ими распорядился?
Став членом Донисполкома, заведовал земельным отделом. Ездил по станицам, хуторам, улаживая острейшие земельные конфликты. Убеждал казаков больше сеять – республике нужен хлеб. Обязанности свои исполнял добросовестно, но тяготился ими, считая чересчур кабинетными. А тут еще неутешительные вести с фронта... И он снова обращается к разуму и сердцу своих братьев, донских казаков – бросить оружие и вернуться домой.
Больше всего мы старались найти забвение в революционных и казачьих песнях. Словами из песни: «Ах ты, батюшка – славный Тихий Дон» – мы прощались с теми, кого больше жизни мы все любили, из-за кого гибли... Но слышал ли нас наш родной Дон?.. Понял ли он нашу любовь, наше страдание за него?
...Вот что перенесли мы, находясь в камере смертников. Это не тот страх смерти, когда в пылу сражения, среди треска пулеметов, свиста пуль и скрежета снарядов человек играет с опасностью, зная, что смерть его – дело случая. Он предполагает свою смерть. И смерть поэтому в бою не страшна: один момент и... все кончено. Но ужасно для человеческой души сознание близкой неотвратимой смерти, когда нет надежды на случай, когда знаешь, что ничто в мире не сможет остановить приближающейся могилы, когда до страшного момента остается времени все меньше и меньше и, наконец, когда тебе говорят: «Яма для тебя готова...»
Живой свидетель – ординарец командарма, Иван Львович Миронов вспоминает о тех тревожно-страшных днях. Мы сидели с ним на крыльце. Беседовали... Жена Ивана Львовича принесла арбуз и села по правую сторону от мужа. Он строго глянул на нее: «Не знаешь свово места!..» Старуха быстренько приподнялась и молча пересела на другую сторону. Иван Львович пояснил мне: «Баба должна быть всегда и везде по левую сторону от казака, как и шашка... О Балашове помню, как нынче это было... Сидел Миронов в одиночке. После суда Филипп Козьмич попросил стражу побыть со всеми вместе. Сидим, носы повесили... Тюрьма над Хопром. Ночь. „Когда расстреливают?“ – „На рассвете“. Полночь... Загремели засовы. „Кто Миронов?“ – „Я“. – „Выходи!“ Повели Миронова. Сидим, слушаем, ждем выстрела – прошло, может быть, пять... десять... пятнадцать минут... Снова гремят засовы – входит Миронов, в руках какая-то бумага... Помиловали...»
Председатель Чрезвычайного трибунала по делу Миронова Д. Полуян опубликовал в «Известиях» статью «Почему Миронов помилован»:
«Кто такой Миронов? Представитель враждебного советской власти класса? Отнюдь нет, иначе мы не судили бы его, а просто расстреляли. Кто такие мироновцы? Тоже не наши классовые враги. Среди них нет ни одного банкира, помещика или буржуя. Больше того: если вы возьмете любого мироновца, то увидите, что каждый из них так или иначе пострадал от Деникина или Краснова. У одного семья вырезана, другой сам подвергался насилиям, у третьего дом разорен и т. п.
Миронов – типичный представитель середняка, трудового казачества. Он далек от последовательной, выдержанной, кристально ясной идеологии рабочего класса, но он не менее далек от идеологии помещичье-буржуазных классов. В Миронове скрещиваются, переплетаются, порою в неожиданных сочетаниях, самые разнообразные политические влияния, но с явным преобладанием (и это типично для середняка) того из этих влияний, которое можно назвать советским.
Как всякий середняк, Миронов постоянно колебался и метался между двумя крайними лагерями – пролетариатом и буржуазией. Он никогда отчетливо не сознавал той непроходимой пропасти, какая лежит между белыми и красными...
Перед Чрезвычайным трибуналом стояла следующая задача. С одной стороны, Миронов нарушил боевой приказ, вступил в стычки с красноармейскими частями, резал телеграфные провода, одним словом, действовал как мятежник. В условиях гражданской войны за такое преступление может быть положена только одна мера наказания – расстрел. С другой стороны, Миронов совершенно искренне раскаялся в своем преступлении и дал торжественное обещание впредь всю свою жизнь посвятить борьбе за Советскую власть. Кроме того, у Миронова имеются большие заслуги перед революцией. С самых Октябрьских дней он стоял в наших рядах, активно боролся с Красновым, занимал ответственные командные посты, все это говорило за то, чтобы Миронову сохранить жизнь».
ВЫПИСКА из протокола заседания Политбюро ЦК РКП (б) от 23 октября 1919 г.
Вопрос о МИРОНОВЕ.
1. МИРОНОВА от всякого наказания освободить.
2. Ввести его в состав Донского исполкома... Ввиду того, что настоящее постановление принято двумя голосами (КАМЕНЕВА, ЛЕНИНА) против КРЕСТИНСКОГО, предложившего назначить МИРОНОВА на командную должность, при воздержавшемся КАЛИНИНЕ, поручить КРЕСТИНСКОМУ выяснить по телефону мнение ТРОЦКОГО. До переговора с ТРОЦКИМ постановление в исполнение не приводить.
3. Освободить от наказания остальных осужденных по делу МИРОНОВА, поручив СМИЛГЕ как проведение этого в жизнь, так и распределение помилованных по различным войсковым частям и советским организациям.
4. Ввиду заявления МИРОНОВА тов. ДЗЕРЖИНСКОМУ о желании вступить в коммунистическую партию, признать, что он может войти в партию лишь обычным порядком, т. е. пробыв сначала не менее трех месяцев сочувствующим, причем при истечении срока вопрос об окончательном приеме в партию должен рассматриваться в ЦК.
26 октября 1919 года Политбюро снова, уже в третий раз, обсуждало вопрос о МИРОНОВЕ. По предложению Дзержинского оно поручило Государственному издательству напечатать «Обращение МИРОНОВА к казакам»...
Политбюро ЦК РКП (б) одобрило обращение Миронова к казакам, отпечатало и разослало – на фронт борьбы с Деникиным и Врангелем и на Дон: «Донские казаки! Я хочу напомнить вам, братья мои, о прошлом. Не стремился ли я удержать вас от того, чтобы генералы, помещики, капиталисты, вообще буржуазия втянула вас в гражданскую войну за их интересы? Я говорил вам на митингах и в воззваниях: братья-станичники, давайте сами покончим с контрреволюцией, помещиками и генералами, давайте прогоним их с родного Дона, где они свили себе гнездо – на горе казачества. Не допускайте до того, чтобы для борьбы с контрреволюцией Российская Советская Республика послала свои войска из Саратовской, Воронежской, Пензенской и других губерний – тогда пропали ваши хозяйства, ваши хаты, ваши жизни, так как Дон станет ареной жестокой гражданской войны. И кто меня слышал в 1918 году, тот вспоминал не раз в 1919-м, когда мое предчувствие оправдалось. Вспоминал и охал, жалел, что не послушал.
Я обращаюсь к вам, донские казаки, как бы пришедший с того света. ОСТАНОВИТЕСЬ! ОПОМНИТЕСЬ, ЗАДУМАЙТЕСЬ, ПОКА НЕ ПОЗДНО, ПОКА НЕ ВСЕ ПОТЕРЯНО. ПОКА МОЖНО ЕЩЕ НАЙТИ ПУТЬ К МИРУ С ТРУДЯЩИМИСЯ РУССКОГО НАРОДА. Не для нынешнего дня, не для себя вы должны найти мир, а для будущих далеких дней, для своего потомства, для своих детей и внуков. Не готовьте им таких ужасов, какие пережили сами. То, за что борется трудящийся народ, – неизбежно. Этого не остановить никакому генералу, ни помещику, ни капиталисту.
Эти враги трудящихся масс, а следовательно, и ваши враги отлично это сознают, но стараются хоть на десять лет оттянуть свой конец, конец своей праздной буржуазной жизни, хоть на десять лет вернуть свои участки земли и громадные имения, свои капиталы, свои дворцы, свое господство. Напрасно. Им не удастся это! Они будут жестоко разбиты. А вместе с ними и вы, казаки, если будете их поддерживать, за них сражаться. Так не обрекайте же, донские казаки, себя, своего имущества, своих детей на это истребление. Это сейчас в вашей воле.
ОСТАНОВИТЕСЬ! СОВЕТСКАЯ РОССИЯ ГОТОВА ПРИНЯТЬ ВАС, КАК СВОИХ БРАТЬЕВ, ПРОСТИТЬ ВАС, ЧТОБЫ ВЫ В ЕЕ РЯДАХ СКОРЕЕ ПОМОГЛИ ПОКОНЧИТЬ С ПРОКЛЯТЫМ СТАРЫМ МИРОМ РАБСТВА И УГНЕТЕНИЯ ТРУДЯЩИХСЯ МАСС, ЧТОБЫ НАЧАТЬ СТРОИТЬ НОВУЮ СВЕТЛУЮ ЖИЗНЬ, В КОТОРУЮ ВОЙДУТ И ВАШИ ДЕТИ, НЕ БОЯСЬ ЗА СВОЮ СУДЬБУ. ПОГИБШИХ ВАМ НЕ ВЕРНУТЬ, НО ОСТАНОВИТЬ ДАЛЬНЕЙШУЮ ГИБЕЛЬ В НАШИХ И ВАШИХ РУКАХ.
Бросайте ваших генералов и идите к трудовому народу, чтобы с ним рука об руку закончить борьбу труда окончательно.
Я торжественно заявляю, что те ужасы, которые были на Дону, больше не повторятся.
Я не могу умолчать и перед офицерским составом деникинской армии, особенно перед теми из них, которые вышли из рядов того же трудового казачества. Опомнитесь, остановитесь и вы! Вами уже достаточно пролито крови, чтобы с ужасом отвернуться от ее луж. Вы виноваты в этой крови и всех ужасах, пережитых Доном... Граждане офицеры, кровавое дело начинали вы. Вам же, если у вас еще есть остатки чести и совести, может принадлежать более великий почин – почин мира с Советской Россией. Искренне раскаявшихся офицеров, пришедших со своими взводами, полусотнями, сотнями и полками, Советская Россия примет как братьев и предаст забвению их прошлое против нее.
Казак Усть-Медведицкой станицы – Ф. Миронов».
В эти же дни Филипп Козьмич Миронов, доставленный в Москву для решения своей судьбы, начал писать воспоминания.
Пережив все оскорбительные перипетии с формированием Донского корпуса, потом – «изменник, предатель...» «Убить, как бешеную собаку...» И финал. Приказ – расстрел... Приговор трибунала – расстрел... Помилование... От таких потрясений не каждый человек быстро оправится. Но у Филиппа Козьмича откуда-то явились силы обратиться к братьям-казакам с призывом вернуться под крыши родимых куреней и утверждать Советскую власть.
Хотя эта самая Советская власть только что дважды водила его самого на расстрел. Пусть физически она его не убила. Но мысль его уже дважды казнили!.. Но он с подкупающей искренностью и верой в святое дело Советской власти обращается к братьям-казакам последовать его примеру.
Пишет Миронов умно и проникновенно. Талантливо, как высокоодаренный публицист. Несмотря на давность написанного (более семидесяти лет), да и писались эти строки, как говорится, на ходу, на коне в седле, но и сейчас из его приказов и воззваний нельзя и слова выбросить – столько в них страсти, веры, ума. Невольно думаешь, что щедрая и расточительная природа будто бы бескорыстно в одного человека вкладывает уж очень много, но она и требует не меньшей отдачи. Судьба поднимала Миронова на самую высокую вершину славы и тут же опрокидывала до унижающего позора. Но какие-то невероятные, фантастические силы снова поднимали его, и он опять начинал карабкаться по каменисто-горной дороге судьбы. И все из-за сладкого и заманчивого, как мечта, слова «свобода». Но почему он такую дорогую цену платил за нее и так часто ошибался? Говорят же старые люди, что только дураки никогда не ошибаются и все им дешево достается. Утешиться этой присказкой?.. Может быть, все дело в характере? Такой характер – подарок природы или в нем заложен коварный смысл?..
«Итак, 12 дней жизни... – писал Филипп Козьмич Миронов. – 12 дней, как позади осталась уже приготовленная яма, засыпанная потом пустою... Эта яма для меня является символом смерти, перед лицом которой не лгут. Я хочу, постоянно оглядываясь на нее, быть искренним в этих моих записках, в этих воспоминаниях о 47-летней жизни, оставшейся по ту сторону засыпанной ямы. Короче, это исповедь многострадальной жизни, не понятой современниками, но жизни поучительной... Но особенно побудительной причиной, заставляющей меня теперь работать над этими записками, является необходимость рассеять мнение политических моих противников, как революционеров, так и контрреволюционеров.
...Вчера, 18 октября из Казачьего отдела ВЦИК мне доставлены (я ведь еще под стражею – в гостинице «Альгамбра») копия статьи Л. Троцкого «Полковник Миронов» и копия статьи некоего белогвардейца А. Черноморцева «Красные казаки». Обе эти статьи пристрастны по соображениям личного и политического характера. Важно отметить в статье Троцкого ее конец: «В могилу Миронова история вобьет осиновый кол, как заслуженный памятник презренному авантюристу и подлому изменнику».
Слабость человеческая, хоть мне всего «12 дней», уже успела мною овладеть: льстит моему самолюбию, что осиновый кол будет вбиваться не руками человека, всегда пристрастного, а руками истории, а для этой старушки отказать в искренности и чистоте исповеди – преступно...
И вот, как бы воскресший по какому-то чуду для новой жизни, я хочу начать ее опять-таки с исполнения того назначения человека, для которого он посылается на землю, а именно, в наше страшное время – облегчить страдания ближнего. Как я понимал свое назначение среди человечества, скажут эти мои записки, но не статьи Троцкого, Черноморцева и др., приписывающих мне карьеризм, авантюризм и т. п. качества, которых я был чужд всю свою жизнь. Девиз моей жизни – ПРАВДА!
...Все несчастье моей жизни заключается в том, что для меня, когда нужно сказать чистую правду, – не существует ни генерала царской армии, ни генерала Красной Армии. Правда, как всем нам известно, – есть общественная необходимость. Без нее жизнь немыслима. Правда, являясь двигателем лучших возвышенных сторон человеческой души, должна чутко оберегаться от захватывания ее грязными руками. Она в своем голом виде – тяжела, и кто с ней подружится – завидовать такому человеку не рекомендуется. Для нее нет ни личных, ни политических соображений – она беспристрастна, но жить без нее немыслимо. Правда, как говорит наш народ, ни в огне не горит, ни в воде не тонет. И всю жизнь я тянулся к этому идеалу, падаю, снова поднимаюсь, снова падаю, больно ушибаюсь, но тянусь... Совершенства нет на земле, но к нему мы обязаны идти, если живем не во имя личного эгоизма...
Круговорот жизни втянул меня на арену общественной жизни и политической борьбы, и во всем этом я принимаю участие постольку, поскольку переживаемый момент требует моих физических, нравственных и умственных сил. Чувствовать над собою чье-либо господство я не любил еще при Николае Романове. Это тоже одна из причин моих несчастий, если только борьбу за торжество правды, за социальную справедливость считать несчастьем. Став на путь борьбы за Советскую власть, на путь борьбы за укрепление за трудящимися массами средств производства, за их социализацию, – я искренним желанием имел одно: не дать генералам, помещикам и капиталистам увлечь темное и политически невежественное казачество на контрреволюционный путь. Я стремился, чтобы увлечь казачество на борьбу за Советскую власть, за борьбу в союзе с трудовыми массами России...»
В этих страницах вся суть его миропонимания, диалектика его борьбы. «Девиз моей жизни – правда!» Этот девиз привел его в революцию, с этим девизом на устах он погиб. До рокового дня осталось всего лишь 15 месяцев... Как он ими распорядился?
Став членом Донисполкома, заведовал земельным отделом. Ездил по станицам, хуторам, улаживая острейшие земельные конфликты. Убеждал казаков больше сеять – республике нужен хлеб. Обязанности свои исполнял добросовестно, но тяготился ими, считая чересчур кабинетными. А тут еще неутешительные вести с фронта... И он снова обращается к разуму и сердцу своих братьев, донских казаков – бросить оружие и вернуться домой.