Страница:
– Зверье.
– Ну... Или ушли, а перед рассветом придут, чтобы вывести ее на позор.
– Ну так что?
– А то, что если они тут, то как только увидят нас – поломают нам ребра, и мы ничем ей не поможем.
– Вообще-то верно. Но что же делать?
– Голосом подозвать ее к нашим кустам. Тут мы ее в темень заведем и развяжем узел.
– Давай.
Филька поднял голову и увидел облитую лунным светом смуглую фигуру девушки. Она неуверенно поднимала ногу, пробовала на ощупь вокруг себя землю. Шагнув, споткнулась и упала на колени. С трудом поднялась и, всхлипывая, тихонько позвала:
– Люди добрые... Помогите...
– Иди сюда... – позвал ее Филька. Ему казалось, что он громко позвал, а на самом деле только Ленька услышал какое-то шипение. К нему опять возвращалось непонятное состояние – смутное желание запретного и стыд. В голове позванивало, губы сохли, становились толстыми и непослушными, а изо рта только какой-то хрип вырывался.
– Чего ты хрипишь? Голос, что ли, сел?
– Позови ты... – попросил Филька Леньку.
– Иди сюда.
Девушка замерла. Прислушалась.
– Не бойся, иди к нам, прямо на голос иди. Девушка, ощупывая землю, ступнула к ребятам. Еще ступнула. Еще...
– Иди, иди... – Ленька протянул руку и достал до ее одежды на голове. – Вот сюда, в тень...
– Ой... Ой, маманюшка, ты моя родная... – девушка навзрыд всхлипывала. – Вы тоже зачнете измываться?..
Никто из ребят ничего не ответил, только какое-то мгновение они остолбенело глядели на обнаженное девичье тело и теряли рассудок... Потом первым пришедший в себя Филька сказал девушке:
– П-при-пригни голову... – Но сам с места не сдвинулся. Ноги стали тяжелыми, вялыми. Лицо горело. Срам... Как это подойти к голой девушке?.. Куда ни шло, когда он подсматривал сквозь заросли талов за купающимися девчатами. Но тогда любопытство брало верх по своей охоте и острота тайного желания не считалась стыдной, потому что была далека от превращения в физическое действо, да и девчата близко не подпускали к себе. Сейчас же, вот так прямо перед тобою стоит обнаженная... Поневоле оробеешь и не будешь знать, что делать... Можно же ведь прямо сейчас кинуться на нее, так же обнажив себя... Как волк на легкую добычу, и насытиться... Но где найти силы, чтобы погасить огонь в костре, когда ты не от лукавого, который всегда делает человека падшим. Где найти силы, чтобы погасить огонь в костре, когда ты не можешь шевельнуть ни одним членом... А надо встать, подойти к ней просто... так... и начинать развязывать над головой узлы. А их завязывали тонкими сыромятными ремнями... Развязывать... Это значит встать вровень с нею? Рядом. Может быть, даже коснуться ее... Может, даже случайно или невольно покачнешься.
– Ленька... Помоги же!.. – Филька заскрипел зубами.
Ребята тяжело сопели. Вытягивали руки далеко от себя, стараясь не прикоснуться к телу девушки. Филька нечаянно все-таки прикоснулся и, словно обжегшись, отскочил в сторону.
– Не получается... – прошептал Ленька и опустил руки.
– Ты ложись на траву... Может быть, так легче будет... – предложил Филька. – Ложись, – повторил он.
Девушка хотела что-то сказать... Видно, колебалась, потом опустилась на колени:
– А вы ничего не будете?..
– О-о!.. – кто-то из ребят застонал.
– Давай подержу голову, чтоб не ушиблась... – Филька подложил руку под голову девушки и опустил ее на траву.
Торопясь, ребята начали распутывать узлы. Но они снова и снова не поддавались. Тогда Филька вцепился в них зубами и начал ослаблять их. Когда был развязан весь узел, он сказал Леньке:
– Отвернись... Пускай юбки опустит...
– Как же я их опущу – у меня же руки связаны.
– А черт! Повернись на живот...
Развязали руки, но девушка не торопилась одергивать юбки. Она медленно свела руки вместе и начала шевелить онемевшими пальцами. Потом опустила юбки. Уткнулась лицом в землю и заскулила – тихо и жалостливо.
– Не реви. Услышит кто-нибудь, – Ленька огляделся вокруг. Если кто узнает, что казачата у бабы вроде повитухи были – засмеют. Будут преподносить этот случай со всякими добавлениями, от которых не будешь знать, куда деваться.
– Мне уж теперь все равно...
– Тебе-то... Чего ревешь?
– Больно... Все тело побито. И там... болит. Они какую-то порчу делали... там... Помогите...
У Фильки перехватило дыхание. Он сидел весь воспаленный, злой и тяжелый. Потом рывком вскочил на ноги:
– Ну, как мы это... сделаем?..
– Там... что-то... Они... туда... чего-то запихнули...
– Тебя как зовут?
– Ксюша... Неужто не узнали?..
– Ты – Ксюша? – удивился Филька.
Она ничего не ответила. Ухватилась руками за низ живота и перекатывалась с одного бока на другой. Душераздирающе стонала.
Ксюша... Лицо черное, в синяках. За нею многие казаки бегали... На прогоне она громче всех смеялась и, кажется, никогда не могла наиграться в горелки.
Однажды, когда Филька был совсем еще пацаненком, мать подменила его у стада телят, а он, счастливый, побежал на прогон поиграть. Ксюша почему-то заприметила его, схватила за руки и, смеясь, держала вырывающегося Фильку: «Ах ты, чертенок, в кого же ты такой хорошенький уродился. Дай я тебя поцелую...» – приговаривала она тогда.
Помнит ли она про тот давний случай? Неужели это та красивая Ксюша теперь лежит возле него и от мучительной боли катается по траве? Опозоренная. Поруганная.
– Ксюша, может, за твоей матерью сбегать? – предложил Филька.
– Что ты!.. – испугалась девушка. – Она ж меня своими руками задушит! Она думает, что ко мне ни один казак не притронулся... Маманюшка моя, родимая... О-о... О-е-ей...
– Что же делать? Парашку позвать?
– Она же вмиг растрезвонит по всему хутору.
– Будто не узнают?.. На одном конце хутора чихнут, а на другом отвечают: «На здоровье...».
– Филя, попроси свою мать, тетю Марию.
– Как же я маме скажу?.. Стыдно... Ленька, сходи ты...
– Ладно, – буркнул Ленька.
Вскоре послышался шорох раздвигаемых веток, и на поляне появилась Мария, мать Фильки. Ленька остановился и показал ей, куда идти.
Филька быстро шагнул за ствол вербы, бросив взгляд на рассыпанные яблоки, матово поблескивающие в траве... Послышался крик Ксюши, потом все затихло.
Филька вышел из левады и, прислушиваясь, остановился. Оттуда доносился слабый стон. Потом он начал постепенно удаляться и вскоре совсем умолк. Стало слышно, как с ближнего пшеничного поля перепела призывали: «Спать пора... Спать пора...»
Филька, скованный тишиной и таинственными перепелиными сигналами, непрерывно идущими в теплую лунную ночь, не выдержал первозданной, но, как ему показалось, обманчивой благостности и, не дожидаясь, когда кто-то взорвет ее, сам вдруг ломанулся через чащобы левадных зарослей, словно ища свою дорогу – молодую, радостную и буйную, как весенний гром, первородно-голый и очищающий.
Филька выскочил на дорогу. Не расстававшийся с пастушеским кнутом, распрямил его и, размахнувшись, хлопнул – в сторожкой тишине ружейным залпом прогремело по спящим левадам... Не знал Филька, что в то синеокое время он как бы невольно предугадал свою судьбу – всю жизнь стрелял по чужим мишеням и в конце концов сам стал мишенью. На этот раз, может бить, смертельной?.. Может быть, потому, что молния метит высокое дерево?
13
14
– Ну... Или ушли, а перед рассветом придут, чтобы вывести ее на позор.
– Ну так что?
– А то, что если они тут, то как только увидят нас – поломают нам ребра, и мы ничем ей не поможем.
– Вообще-то верно. Но что же делать?
– Голосом подозвать ее к нашим кустам. Тут мы ее в темень заведем и развяжем узел.
– Давай.
Филька поднял голову и увидел облитую лунным светом смуглую фигуру девушки. Она неуверенно поднимала ногу, пробовала на ощупь вокруг себя землю. Шагнув, споткнулась и упала на колени. С трудом поднялась и, всхлипывая, тихонько позвала:
– Люди добрые... Помогите...
– Иди сюда... – позвал ее Филька. Ему казалось, что он громко позвал, а на самом деле только Ленька услышал какое-то шипение. К нему опять возвращалось непонятное состояние – смутное желание запретного и стыд. В голове позванивало, губы сохли, становились толстыми и непослушными, а изо рта только какой-то хрип вырывался.
– Чего ты хрипишь? Голос, что ли, сел?
– Позови ты... – попросил Филька Леньку.
– Иди сюда.
Девушка замерла. Прислушалась.
– Не бойся, иди к нам, прямо на голос иди. Девушка, ощупывая землю, ступнула к ребятам. Еще ступнула. Еще...
– Иди, иди... – Ленька протянул руку и достал до ее одежды на голове. – Вот сюда, в тень...
– Ой... Ой, маманюшка, ты моя родная... – девушка навзрыд всхлипывала. – Вы тоже зачнете измываться?..
Никто из ребят ничего не ответил, только какое-то мгновение они остолбенело глядели на обнаженное девичье тело и теряли рассудок... Потом первым пришедший в себя Филька сказал девушке:
– П-при-пригни голову... – Но сам с места не сдвинулся. Ноги стали тяжелыми, вялыми. Лицо горело. Срам... Как это подойти к голой девушке?.. Куда ни шло, когда он подсматривал сквозь заросли талов за купающимися девчатами. Но тогда любопытство брало верх по своей охоте и острота тайного желания не считалась стыдной, потому что была далека от превращения в физическое действо, да и девчата близко не подпускали к себе. Сейчас же, вот так прямо перед тобою стоит обнаженная... Поневоле оробеешь и не будешь знать, что делать... Можно же ведь прямо сейчас кинуться на нее, так же обнажив себя... Как волк на легкую добычу, и насытиться... Но где найти силы, чтобы погасить огонь в костре, когда ты не от лукавого, который всегда делает человека падшим. Где найти силы, чтобы погасить огонь в костре, когда ты не можешь шевельнуть ни одним членом... А надо встать, подойти к ней просто... так... и начинать развязывать над головой узлы. А их завязывали тонкими сыромятными ремнями... Развязывать... Это значит встать вровень с нею? Рядом. Может быть, даже коснуться ее... Может, даже случайно или невольно покачнешься.
– Ленька... Помоги же!.. – Филька заскрипел зубами.
Ребята тяжело сопели. Вытягивали руки далеко от себя, стараясь не прикоснуться к телу девушки. Филька нечаянно все-таки прикоснулся и, словно обжегшись, отскочил в сторону.
– Не получается... – прошептал Ленька и опустил руки.
– Ты ложись на траву... Может быть, так легче будет... – предложил Филька. – Ложись, – повторил он.
Девушка хотела что-то сказать... Видно, колебалась, потом опустилась на колени:
– А вы ничего не будете?..
– О-о!.. – кто-то из ребят застонал.
– Давай подержу голову, чтоб не ушиблась... – Филька подложил руку под голову девушки и опустил ее на траву.
Торопясь, ребята начали распутывать узлы. Но они снова и снова не поддавались. Тогда Филька вцепился в них зубами и начал ослаблять их. Когда был развязан весь узел, он сказал Леньке:
– Отвернись... Пускай юбки опустит...
– Как же я их опущу – у меня же руки связаны.
– А черт! Повернись на живот...
Развязали руки, но девушка не торопилась одергивать юбки. Она медленно свела руки вместе и начала шевелить онемевшими пальцами. Потом опустила юбки. Уткнулась лицом в землю и заскулила – тихо и жалостливо.
– Не реви. Услышит кто-нибудь, – Ленька огляделся вокруг. Если кто узнает, что казачата у бабы вроде повитухи были – засмеют. Будут преподносить этот случай со всякими добавлениями, от которых не будешь знать, куда деваться.
– Мне уж теперь все равно...
– Тебе-то... Чего ревешь?
– Больно... Все тело побито. И там... болит. Они какую-то порчу делали... там... Помогите...
У Фильки перехватило дыхание. Он сидел весь воспаленный, злой и тяжелый. Потом рывком вскочил на ноги:
– Ну, как мы это... сделаем?..
– Там... что-то... Они... туда... чего-то запихнули...
– Тебя как зовут?
– Ксюша... Неужто не узнали?..
– Ты – Ксюша? – удивился Филька.
Она ничего не ответила. Ухватилась руками за низ живота и перекатывалась с одного бока на другой. Душераздирающе стонала.
Ксюша... Лицо черное, в синяках. За нею многие казаки бегали... На прогоне она громче всех смеялась и, кажется, никогда не могла наиграться в горелки.
Однажды, когда Филька был совсем еще пацаненком, мать подменила его у стада телят, а он, счастливый, побежал на прогон поиграть. Ксюша почему-то заприметила его, схватила за руки и, смеясь, держала вырывающегося Фильку: «Ах ты, чертенок, в кого же ты такой хорошенький уродился. Дай я тебя поцелую...» – приговаривала она тогда.
Помнит ли она про тот давний случай? Неужели это та красивая Ксюша теперь лежит возле него и от мучительной боли катается по траве? Опозоренная. Поруганная.
– Ксюша, может, за твоей матерью сбегать? – предложил Филька.
– Что ты!.. – испугалась девушка. – Она ж меня своими руками задушит! Она думает, что ко мне ни один казак не притронулся... Маманюшка моя, родимая... О-о... О-е-ей...
– Что же делать? Парашку позвать?
– Она же вмиг растрезвонит по всему хутору.
– Будто не узнают?.. На одном конце хутора чихнут, а на другом отвечают: «На здоровье...».
– Филя, попроси свою мать, тетю Марию.
– Как же я маме скажу?.. Стыдно... Ленька, сходи ты...
– Ладно, – буркнул Ленька.
Вскоре послышался шорох раздвигаемых веток, и на поляне появилась Мария, мать Фильки. Ленька остановился и показал ей, куда идти.
Филька быстро шагнул за ствол вербы, бросив взгляд на рассыпанные яблоки, матово поблескивающие в траве... Послышался крик Ксюши, потом все затихло.
Филька вышел из левады и, прислушиваясь, остановился. Оттуда доносился слабый стон. Потом он начал постепенно удаляться и вскоре совсем умолк. Стало слышно, как с ближнего пшеничного поля перепела призывали: «Спать пора... Спать пора...»
Филька, скованный тишиной и таинственными перепелиными сигналами, непрерывно идущими в теплую лунную ночь, не выдержал первозданной, но, как ему показалось, обманчивой благостности и, не дожидаясь, когда кто-то взорвет ее, сам вдруг ломанулся через чащобы левадных зарослей, словно ища свою дорогу – молодую, радостную и буйную, как весенний гром, первородно-голый и очищающий.
Филька выскочил на дорогу. Не расстававшийся с пастушеским кнутом, распрямил его и, размахнувшись, хлопнул – в сторожкой тишине ружейным залпом прогремело по спящим левадам... Не знал Филька, что в то синеокое время он как бы невольно предугадал свою судьбу – всю жизнь стрелял по чужим мишеням и в конце концов сам стал мишенью. На этот раз, может бить, смертельной?.. Может быть, потому, что молния метит высокое дерево?
13
Загремел засов в дверях камеры, а Миронову показалось, что это эхо от удара пастушьего кнута с треском покатилось по спящим садам и левадам и замерло где-то в глубине облитого синью хутора.
Командарм Миронов... Неужели он, прошедший три кровопролитнейшие войны, еще способен был окунуться в детство – этот золотой фонд человеческой души?! Вспоминать, как рождаются и под лучами всходившего солнца исчезают туманы над Доном, словно с загорелых плеч красавицы жены спадал белый газовый шарф.
Феномен, что ли? Или в самом деле донские казаки – это неразгаданные характеры, в которых уживались нагаечники, душители свободы и защитники этой самой свободы? Степные романтики вольного казачьего края?.. Орел тоже прекрасен в полете, и мы любуемся могучим и гордым размахом крыльев, но почему-то забываем при этом, что орел-то – хищник... Красив казак, гарцующий на коне. Но никто не задумывается, как больно бокам лошади, когда в них жестко и беспощадно впиваются шпоры с малиновым звоном, от которого дамы полусвета чуть ли не в обморок падают. А холодное железо уздечки, особенно зимой, в мороз, и трензеля, рвущие коню язык и губы... Но казак жмет его бока шенкелями и шпорами, рвет губы своему любимцу, чтобы тот гоголем шел по плацу или на виду прекрасного иола. И в то же время коню казак отдает свое сердце: кормит, чистит, поит, отрывая от себя, отдает ему лучший кусок... Красив. Силен. Благороден. И тут же – безжалостность, жестокость к своему верному другу – коню... Душитель свободы и нагаечник. Может быть, это и есть норма жизни донского казака и никакого противоречия тут нет? Как и в жизни и поведении любого человека – он и высок и низок. Но каждый по-своему.
Ну а Миронов?.. Тоже нагаечник, тоже душитель свободы народа?.. Гражданская война была особенно жестокой на Дону, потому что пролетариат России мстил казакам за 1905 год?.. А Миронов, как известно, истинный, настоящий, как говорится, стопроцентный казак. До мозга костей. А он что же, не был душителем первой русской революции? Может быть, он еще и помогал ее утверждению? Как ни странно, но в меру своих сил да, помогал. Это просто любопытно, как это казачий офицер, выбившийся из самых уничижительных низов и дорвавшийся до командной должности, пойдет против царя-батюшки? На защиту интересов бедняков?.. Тогда зачем, во имя чего он сражался в русско-японскую войну, не просто отбывая службу, а храбро, умело отдавал свой талант на защиту интересов самодержавия? А если не самодержавие, но Родину защищал?.. Это уже другое дело. Вопросов много, надо послушать самого Миронова. К тому же не будем забывать и вековую мудрость, что раб, получивший в руки власть, во сто крат страшнее законного господина.
С чего начать? С храбрости Миронова? А что такое вообще храбрость? Он что же, никого и ничего не боялся? Оказывается, боялся, признается в этом сам, но боролся с этим паническим чувством. Глушил его в самом себе, не давал страху овладеть мыслями и поступками. И в конце концов утвердился в определении, что такое храбрость. Это не что иное, как побежденный страх. Преодоление порога самосохранения. И отсюда главная победа – это победа над собою и над обстоятельствами. Потому что, в сущности, что такое смерть на войне? Это дело случая: миг – и ни мук, ни боли. И ты – в раю. По преданию, убитым на войне там место гарантировано...
При свисте пуль – Миронов не кланялся им, на землю в страхе не падал, потому что знал – пуля пролетела и его на этот раз не убила. Надо только иметь выдержку, характер. И знания. Хотя они и дорого достаются. Готовясь к бою, казаки по издавна заведенному ритуалу надевали чистое белье. Готовились к смертному часу. Знали, что не каждый с поля боя возвратится, но все равно шли, бежали, скакали, дико разинув рты: «У-у-рр-а!..», в душе надеясь, что его-то сия чаша на сей раз минет и он из этой хищной звериной свалки с божьей помощью выползет невредимым и целехоньким возвратится в родимый курень. Все дело в надежде... Но, чтобы дойти до такого понимания страха, жизни и смерти, нужен незаурядный ум и характер. У Миронова хватало и ума, и волевой энергии. И – риска.
Обладал он еще одной отличительной и притягательной чертой – с ним охотнее, чем с другими офицерами, казаки шли в бой. В этом было, может быть, что-то мистическое – казаки верили, что его не убьют, молва о нем ходила, будто он заговоренный, – значит, и они целыми останутся. Миронов, как никто другой, берег казаков и даже лишний раз мог себя подставить под пули, нежели своих подчиненных. Это было на первый взгляд необъяснимо, но это было так, и авторитет его среди подчиненных был необычайно высок. Однажды, когда набирали охотников в особо опасную разведку, то казаки неохотно отзывались, словно их на верную гибель посылали. Но когда объявили, что во главе разведывательной группы пойдет сотник Миронов, сразу же число желающих возросло намного больше, чем требовалось. А надо было идти в ночь, в темень, в незнаемую местность и, может быть, встречаться лицом к лицу с коварным, ловким и злобным врагом – самураями, которые, как говорили о них, считались непобедимыми, в плен не сдавались из-за фанатичной преданности своему императору: им нужна победа или смерть.
Что мог донской казак Миронов противопоставить непобедимым самураям? Степняк, имевший дело с равнинной местностью, хуторами и станциями, разбросанными по необозримым просторам. Родной язык, обычаи, правы, традиции – все знакомое, родное. А здесь – море, горы, туманы, штормы. Хребты, отроги, холмы, овраги, горные ручьи, ущелья, сопки. Искусственные проволочные заграждения в четыре-пять рядов. Орудия и пулеметы, стоявшие «колесо к колесу». Вот и попробуй обмануть, обхитрить врага.
Сложная это наука – обмануть, обхитрить, когда враг точно так же только и делает, что об этом же самом думает. Но при этом ни на мгновение нельзя забывать обеим сторонам об основном правиле – кроме изворотливости ума, нужна изворотливость тела: сила, ловкость. Знание приемов борьбы. Причем борьбы смертельной. Допустим, что все это есть у противоборствующих разведчиков, и они вооружены, как говорится, до зубов. Но остается еще одна малость – мысль. Сознание, что будешь убит и тебя не будет. Как это не будет? А вот так – никогда не будет!.. И такое может случиться через минуту, через час... Капля ядовитого страха... Даже не капля, а всего-навсего лишь ладони повлажнеют или дрогнут пальцы, когда попытаешься прикурить цигарку от цигарки такого же смертника, собирающегося идти вместе с тобою в разведку. Но человек идет. Причем чаще всего добровольно идет. Значит, что-то есть в человеке такое, что выше смерти?.. Выше страха небытия?.. Священный огонь, великая страсть – это патриотизм. А честолюбие?.. Наполеон говорил, что человек может идти на смерть даже из-за пуговицы. Но когда он знает, что за эту пуговицу соотечественники будут его прославлять...
Да, легко сказать: сходил в разведку, достал «языка», получил награду – и слава храбрецу!..
Перед тем как набрать казаков-добровольцев, так называемых охотников, чтобы идти в разведку, точно такая же процедура происходила среди офицерского состава. Командир 26-го Донского казачьего полка полковник Богачев на привале в деревне Чатайуз 13 января 1905 года вызвал в штаб всех офицеров и объявил о посылке в разведку во главе казаков опытного и, главное, храброго человека.
Все молчали. Да и говорить особенно было не о чем – приказ дан, выполняй! Только вот кому сия участь выпадет? Кто окажется, по мнению командира полка, тот самый опытный и храбрый человек? Да и из приказа почему-то неясно, кого это лично касается. Но оказалось, что офицеры поторопились со своими предположениями, потому что полковник не все сказал и, как выяснилось чуточку позже, не собирался никому лично приказывать возглавить разведку казаков, так как нужен был офицер-охотник. Таково желание вышестоящего командования. И когда он объявил об этом добавлении к приказу, все равно никто из офицеров не выскочил вперед и не изъявил страстного желания быть первым разведчиком русско-японской войны. Наверное, каждый мог подумать, что это равносильно заявить во всеуслышание, что он самый опытный и самый храбрый человек. Это было бы верх нескромности. А возможно, мысль более каверзная являлась, вроде той, что, мол, первая разведка может стать и последней?.. И поэтому никто не проявлял особой торопливости. Словом, и на такое уточнение офицеры ответили молчанием. Причем долгим-предолгим и кажущимся особенно томительным.
Полковник Богачев медленным шагом пошел перед строем офицеров и настороженно-осуждающим взглядом начал всматриваться в лица своих храбрецов-удальцов. В глазах замечал не страх и трусость, до этого, слава богу, не дошло, а непривычное смятение, что ли, и они их опускали... Ну а ты, сотник Миронов, поравнявшись с ним, подумал полковник Богачев, тоже опустишь глаза?.. Гордый, диковато-злой взгляд. «Разбойник... Право слово, разбойник...» – мелькнуло в голове полковника, но в душе потеплело, когда он увидел, как Миронов сделал шаг вперед и с особым кавалерийским шиком пристукнул шпору о шпору: «Благословите, полковник, меня».
– С богом, сотник! – обрадованно сказал командир полка и облегченно вздохнул.
Миронов, собрав и построив казаков-охотников, неторопливо обходил шеренгу, останавливался возле каждого, внимательно и строго всматривался в глаза, словно удостоверяясь в крепости человека – ведь и его собственная удача, да и жизнь и смерть тоже теперь будут зависеть не только от коварства врага, но и от мужества, находчивости и преданности казаков... Дал команду: «Вольно!» И уж совсем по-домашнему, по-свойски достал кисет, начал скручивать цигарку, эту вечную спутницу казаков, особенно в опасные моменты, и пригласил желающих закуривать «на дармака». Потянулись за табачком-самосадом задубелые, натруженные руки-грабельки, ведь с малолетства: конь, карабин, шашка, пика, плуг, быки, косилка... И в обратном порядке: косилка, быки, плуг, пика, шашка, карабин, конь... Ни выходных, ни отпусков, ни праздников...
Закуривая, Миронов как бы между прочим сказал:
– Станичники, только без обеды, может быть, кто того...
– В портки наклал?! – Кто-то из казаков во-своему досказал мысль командира.
И грохнул хохот. Может быть, чуточку наигранно-нервический.
Миронов улыбнулся. Но улыбка спряталась в пышных усах, лишь в глазах промелькнуло что-то вроде одобрения: «Это всегда бывает перед опасностью, – думал Миронов. – Подбадривают сами себя казачки... Посмотрим, как в деле покажут. Дело... Это не косой на лугу махать да от комаров отбиваться. Тут – бой, и рубить придется головы людей... Да и твою отхватят, если „умело“ ее подставишь... Враг, пока неузнанный и невидимый, – страшный враг...»
– С тобой пойдем, – дружно ответили казаки.
– А ты, Алексей? – обратился Миронов к здоровенному, с виду неповоротливому казаку, стоявшему в шеренге остающихся в казарме казаков.
Алеха молча шагнул из общего строя. Но так как шаг у него был не как у обыкновенных людей, то и оказался он впереди всех.
– Осади назад! – кто-то, тронув его за плечо, тихонько посоветовал ему. – С нами, что ли? За компанию?.. Верзила. Его же за версту видно.
Алеха молча и неуклюже переставил ноги, но даже глаз не скосил в сторону непрошеного советчика, видно, ему было неохота не то что отвечать, а даже голову повернуть.
– Он один из тех двух лежебок... – Под смешок казаков начинает один из них рассказывать давно и всем известную байку. – Лежат они, значится, под яблоней, один из них гутарит: «Вот если бы спелые яблоки срывались с веток и падали бы прямо в рот». А другой ответствует: «И не лень тебе об этом гутарить...»
И снова хохоток среди охотников.
Миронов молча наблюдал за перемещением-топтанием Алехи, прислушивался к беззлобной шутке казаков и делал вид, что ничего не видит и ничего не слышит. Знал он, что видимая неповоротливость этого увальня казака была обманчивой, за ней скрывалась огромная сила, а в боевой обстановке к ней неожиданно прибавлялись быстрота, стремительность и хладнокровная расчетливость – то есть срабатывала истинная казачья смекалка и, как говорится, стопроцентная надежность. «С этим казаком можно идти в разведку» – такую оценку заслуживал Алеха.
Но во второй раз Алеха не пошел в разведку. Почему? Никто не хотел подозревать его в трусости, да и сам он не поверил бы, если бы даже его обвинили в этом. И вот что странно, не верил, а в разведку, очередную и страшную, не пошел. То ли предчувствием томимый, то ли не мог прийти в себя от того, первого похода, когда в смертельной схватке с японским разведчиком сошлись. Верткий и сильный враг вцепился в горло и сдавливал, как железными тисками...
Алеха получил Георгиевский крест и, не расставаясь, с удовольствием носил его, но больше не захотел получать наград... Наверное, это его мучило, и рано или поздно он все-таки должен был об этом сказать. Кончилась русско-японская война, и казаки в эшелонах ехали домой, на родимую сторонушку. И как-то в один из дней, особенно пасмурных и дождливых, Алеха был дневальным по вагону-конюшне. Долго сидел на куле прессованного сена и вдруг неожиданно, ни к кому особенно не обращаясь, раздумчиво произнес:
– Убоялся... Оторопь нашла – и все тут... – Видно, мысль эта не давала покоя и он должен был хотя бы вслух произнести такие слова, может быть, тем самым снять с себя хоть частицу стыдного для казака страха. Ведь, по сути дела, он, этот страх, вытравливался из казачонка с самого детства: «Не плачь – ты же казак», «Дай сдачи!», «Не трусь – ты же казак!» В три года от роду казачонка сажают на коня, и он ездит по двору. В пять лет он уже скачет на коне по хутору и невсамделишной пикой колет воображаемого врага, рубит головы детской шашкой... А тут вдруг «оторопь нашла...».
Филипп Козьмич Миронов оглядел ряды присмиревших остающихся в казармах казаков – они не выдерживали его взгляда и начинали с особым пристрастием рассматривать подошвы сапог, которые срочно требовали ремонта, нитки по шву рукава мундира вроде бы начали истлевать. Один казак незаметно для других поймал муху и аккуратненько начал отрывать ей крылышки...
– А ты что же, Андрей Симонов? – громко и требовательно спросил Миронов.
Казак отшвырнул от себя муху, распрямился, щелкнув шпорами:
– Слушаю!
– Не желаешь испытать счастья?
– Я-то не против, но маманя, благословляя на войну, наказывала: «От службы не отказывайся и на нее дюже не напрашивайся...» Прикажете – пойду.
– Симонов, два шага вперед!
– Слушаюсь!
Командарм Миронов... Неужели он, прошедший три кровопролитнейшие войны, еще способен был окунуться в детство – этот золотой фонд человеческой души?! Вспоминать, как рождаются и под лучами всходившего солнца исчезают туманы над Доном, словно с загорелых плеч красавицы жены спадал белый газовый шарф.
Феномен, что ли? Или в самом деле донские казаки – это неразгаданные характеры, в которых уживались нагаечники, душители свободы и защитники этой самой свободы? Степные романтики вольного казачьего края?.. Орел тоже прекрасен в полете, и мы любуемся могучим и гордым размахом крыльев, но почему-то забываем при этом, что орел-то – хищник... Красив казак, гарцующий на коне. Но никто не задумывается, как больно бокам лошади, когда в них жестко и беспощадно впиваются шпоры с малиновым звоном, от которого дамы полусвета чуть ли не в обморок падают. А холодное железо уздечки, особенно зимой, в мороз, и трензеля, рвущие коню язык и губы... Но казак жмет его бока шенкелями и шпорами, рвет губы своему любимцу, чтобы тот гоголем шел по плацу или на виду прекрасного иола. И в то же время коню казак отдает свое сердце: кормит, чистит, поит, отрывая от себя, отдает ему лучший кусок... Красив. Силен. Благороден. И тут же – безжалостность, жестокость к своему верному другу – коню... Душитель свободы и нагаечник. Может быть, это и есть норма жизни донского казака и никакого противоречия тут нет? Как и в жизни и поведении любого человека – он и высок и низок. Но каждый по-своему.
Ну а Миронов?.. Тоже нагаечник, тоже душитель свободы народа?.. Гражданская война была особенно жестокой на Дону, потому что пролетариат России мстил казакам за 1905 год?.. А Миронов, как известно, истинный, настоящий, как говорится, стопроцентный казак. До мозга костей. А он что же, не был душителем первой русской революции? Может быть, он еще и помогал ее утверждению? Как ни странно, но в меру своих сил да, помогал. Это просто любопытно, как это казачий офицер, выбившийся из самых уничижительных низов и дорвавшийся до командной должности, пойдет против царя-батюшки? На защиту интересов бедняков?.. Тогда зачем, во имя чего он сражался в русско-японскую войну, не просто отбывая службу, а храбро, умело отдавал свой талант на защиту интересов самодержавия? А если не самодержавие, но Родину защищал?.. Это уже другое дело. Вопросов много, надо послушать самого Миронова. К тому же не будем забывать и вековую мудрость, что раб, получивший в руки власть, во сто крат страшнее законного господина.
С чего начать? С храбрости Миронова? А что такое вообще храбрость? Он что же, никого и ничего не боялся? Оказывается, боялся, признается в этом сам, но боролся с этим паническим чувством. Глушил его в самом себе, не давал страху овладеть мыслями и поступками. И в конце концов утвердился в определении, что такое храбрость. Это не что иное, как побежденный страх. Преодоление порога самосохранения. И отсюда главная победа – это победа над собою и над обстоятельствами. Потому что, в сущности, что такое смерть на войне? Это дело случая: миг – и ни мук, ни боли. И ты – в раю. По преданию, убитым на войне там место гарантировано...
При свисте пуль – Миронов не кланялся им, на землю в страхе не падал, потому что знал – пуля пролетела и его на этот раз не убила. Надо только иметь выдержку, характер. И знания. Хотя они и дорого достаются. Готовясь к бою, казаки по издавна заведенному ритуалу надевали чистое белье. Готовились к смертному часу. Знали, что не каждый с поля боя возвратится, но все равно шли, бежали, скакали, дико разинув рты: «У-у-рр-а!..», в душе надеясь, что его-то сия чаша на сей раз минет и он из этой хищной звериной свалки с божьей помощью выползет невредимым и целехоньким возвратится в родимый курень. Все дело в надежде... Но, чтобы дойти до такого понимания страха, жизни и смерти, нужен незаурядный ум и характер. У Миронова хватало и ума, и волевой энергии. И – риска.
Обладал он еще одной отличительной и притягательной чертой – с ним охотнее, чем с другими офицерами, казаки шли в бой. В этом было, может быть, что-то мистическое – казаки верили, что его не убьют, молва о нем ходила, будто он заговоренный, – значит, и они целыми останутся. Миронов, как никто другой, берег казаков и даже лишний раз мог себя подставить под пули, нежели своих подчиненных. Это было на первый взгляд необъяснимо, но это было так, и авторитет его среди подчиненных был необычайно высок. Однажды, когда набирали охотников в особо опасную разведку, то казаки неохотно отзывались, словно их на верную гибель посылали. Но когда объявили, что во главе разведывательной группы пойдет сотник Миронов, сразу же число желающих возросло намного больше, чем требовалось. А надо было идти в ночь, в темень, в незнаемую местность и, может быть, встречаться лицом к лицу с коварным, ловким и злобным врагом – самураями, которые, как говорили о них, считались непобедимыми, в плен не сдавались из-за фанатичной преданности своему императору: им нужна победа или смерть.
Что мог донской казак Миронов противопоставить непобедимым самураям? Степняк, имевший дело с равнинной местностью, хуторами и станциями, разбросанными по необозримым просторам. Родной язык, обычаи, правы, традиции – все знакомое, родное. А здесь – море, горы, туманы, штормы. Хребты, отроги, холмы, овраги, горные ручьи, ущелья, сопки. Искусственные проволочные заграждения в четыре-пять рядов. Орудия и пулеметы, стоявшие «колесо к колесу». Вот и попробуй обмануть, обхитрить врага.
Сложная это наука – обмануть, обхитрить, когда враг точно так же только и делает, что об этом же самом думает. Но при этом ни на мгновение нельзя забывать обеим сторонам об основном правиле – кроме изворотливости ума, нужна изворотливость тела: сила, ловкость. Знание приемов борьбы. Причем борьбы смертельной. Допустим, что все это есть у противоборствующих разведчиков, и они вооружены, как говорится, до зубов. Но остается еще одна малость – мысль. Сознание, что будешь убит и тебя не будет. Как это не будет? А вот так – никогда не будет!.. И такое может случиться через минуту, через час... Капля ядовитого страха... Даже не капля, а всего-навсего лишь ладони повлажнеют или дрогнут пальцы, когда попытаешься прикурить цигарку от цигарки такого же смертника, собирающегося идти вместе с тобою в разведку. Но человек идет. Причем чаще всего добровольно идет. Значит, что-то есть в человеке такое, что выше смерти?.. Выше страха небытия?.. Священный огонь, великая страсть – это патриотизм. А честолюбие?.. Наполеон говорил, что человек может идти на смерть даже из-за пуговицы. Но когда он знает, что за эту пуговицу соотечественники будут его прославлять...
Да, легко сказать: сходил в разведку, достал «языка», получил награду – и слава храбрецу!..
Перед тем как набрать казаков-добровольцев, так называемых охотников, чтобы идти в разведку, точно такая же процедура происходила среди офицерского состава. Командир 26-го Донского казачьего полка полковник Богачев на привале в деревне Чатайуз 13 января 1905 года вызвал в штаб всех офицеров и объявил о посылке в разведку во главе казаков опытного и, главное, храброго человека.
Все молчали. Да и говорить особенно было не о чем – приказ дан, выполняй! Только вот кому сия участь выпадет? Кто окажется, по мнению командира полка, тот самый опытный и храбрый человек? Да и из приказа почему-то неясно, кого это лично касается. Но оказалось, что офицеры поторопились со своими предположениями, потому что полковник не все сказал и, как выяснилось чуточку позже, не собирался никому лично приказывать возглавить разведку казаков, так как нужен был офицер-охотник. Таково желание вышестоящего командования. И когда он объявил об этом добавлении к приказу, все равно никто из офицеров не выскочил вперед и не изъявил страстного желания быть первым разведчиком русско-японской войны. Наверное, каждый мог подумать, что это равносильно заявить во всеуслышание, что он самый опытный и самый храбрый человек. Это было бы верх нескромности. А возможно, мысль более каверзная являлась, вроде той, что, мол, первая разведка может стать и последней?.. И поэтому никто не проявлял особой торопливости. Словом, и на такое уточнение офицеры ответили молчанием. Причем долгим-предолгим и кажущимся особенно томительным.
Полковник Богачев медленным шагом пошел перед строем офицеров и настороженно-осуждающим взглядом начал всматриваться в лица своих храбрецов-удальцов. В глазах замечал не страх и трусость, до этого, слава богу, не дошло, а непривычное смятение, что ли, и они их опускали... Ну а ты, сотник Миронов, поравнявшись с ним, подумал полковник Богачев, тоже опустишь глаза?.. Гордый, диковато-злой взгляд. «Разбойник... Право слово, разбойник...» – мелькнуло в голове полковника, но в душе потеплело, когда он увидел, как Миронов сделал шаг вперед и с особым кавалерийским шиком пристукнул шпору о шпору: «Благословите, полковник, меня».
– С богом, сотник! – обрадованно сказал командир полка и облегченно вздохнул.
Миронов, собрав и построив казаков-охотников, неторопливо обходил шеренгу, останавливался возле каждого, внимательно и строго всматривался в глаза, словно удостоверяясь в крепости человека – ведь и его собственная удача, да и жизнь и смерть тоже теперь будут зависеть не только от коварства врага, но и от мужества, находчивости и преданности казаков... Дал команду: «Вольно!» И уж совсем по-домашнему, по-свойски достал кисет, начал скручивать цигарку, эту вечную спутницу казаков, особенно в опасные моменты, и пригласил желающих закуривать «на дармака». Потянулись за табачком-самосадом задубелые, натруженные руки-грабельки, ведь с малолетства: конь, карабин, шашка, пика, плуг, быки, косилка... И в обратном порядке: косилка, быки, плуг, пика, шашка, карабин, конь... Ни выходных, ни отпусков, ни праздников...
Закуривая, Миронов как бы между прочим сказал:
– Станичники, только без обеды, может быть, кто того...
– В портки наклал?! – Кто-то из казаков во-своему досказал мысль командира.
И грохнул хохот. Может быть, чуточку наигранно-нервический.
Миронов улыбнулся. Но улыбка спряталась в пышных усах, лишь в глазах промелькнуло что-то вроде одобрения: «Это всегда бывает перед опасностью, – думал Миронов. – Подбадривают сами себя казачки... Посмотрим, как в деле покажут. Дело... Это не косой на лугу махать да от комаров отбиваться. Тут – бой, и рубить придется головы людей... Да и твою отхватят, если „умело“ ее подставишь... Враг, пока неузнанный и невидимый, – страшный враг...»
– С тобой пойдем, – дружно ответили казаки.
– А ты, Алексей? – обратился Миронов к здоровенному, с виду неповоротливому казаку, стоявшему в шеренге остающихся в казарме казаков.
Алеха молча шагнул из общего строя. Но так как шаг у него был не как у обыкновенных людей, то и оказался он впереди всех.
– Осади назад! – кто-то, тронув его за плечо, тихонько посоветовал ему. – С нами, что ли? За компанию?.. Верзила. Его же за версту видно.
Алеха молча и неуклюже переставил ноги, но даже глаз не скосил в сторону непрошеного советчика, видно, ему было неохота не то что отвечать, а даже голову повернуть.
– Он один из тех двух лежебок... – Под смешок казаков начинает один из них рассказывать давно и всем известную байку. – Лежат они, значится, под яблоней, один из них гутарит: «Вот если бы спелые яблоки срывались с веток и падали бы прямо в рот». А другой ответствует: «И не лень тебе об этом гутарить...»
И снова хохоток среди охотников.
Миронов молча наблюдал за перемещением-топтанием Алехи, прислушивался к беззлобной шутке казаков и делал вид, что ничего не видит и ничего не слышит. Знал он, что видимая неповоротливость этого увальня казака была обманчивой, за ней скрывалась огромная сила, а в боевой обстановке к ней неожиданно прибавлялись быстрота, стремительность и хладнокровная расчетливость – то есть срабатывала истинная казачья смекалка и, как говорится, стопроцентная надежность. «С этим казаком можно идти в разведку» – такую оценку заслуживал Алеха.
Но во второй раз Алеха не пошел в разведку. Почему? Никто не хотел подозревать его в трусости, да и сам он не поверил бы, если бы даже его обвинили в этом. И вот что странно, не верил, а в разведку, очередную и страшную, не пошел. То ли предчувствием томимый, то ли не мог прийти в себя от того, первого похода, когда в смертельной схватке с японским разведчиком сошлись. Верткий и сильный враг вцепился в горло и сдавливал, как железными тисками...
Алеха получил Георгиевский крест и, не расставаясь, с удовольствием носил его, но больше не захотел получать наград... Наверное, это его мучило, и рано или поздно он все-таки должен был об этом сказать. Кончилась русско-японская война, и казаки в эшелонах ехали домой, на родимую сторонушку. И как-то в один из дней, особенно пасмурных и дождливых, Алеха был дневальным по вагону-конюшне. Долго сидел на куле прессованного сена и вдруг неожиданно, ни к кому особенно не обращаясь, раздумчиво произнес:
– Убоялся... Оторопь нашла – и все тут... – Видно, мысль эта не давала покоя и он должен был хотя бы вслух произнести такие слова, может быть, тем самым снять с себя хоть частицу стыдного для казака страха. Ведь, по сути дела, он, этот страх, вытравливался из казачонка с самого детства: «Не плачь – ты же казак», «Дай сдачи!», «Не трусь – ты же казак!» В три года от роду казачонка сажают на коня, и он ездит по двору. В пять лет он уже скачет на коне по хутору и невсамделишной пикой колет воображаемого врага, рубит головы детской шашкой... А тут вдруг «оторопь нашла...».
Филипп Козьмич Миронов оглядел ряды присмиревших остающихся в казармах казаков – они не выдерживали его взгляда и начинали с особым пристрастием рассматривать подошвы сапог, которые срочно требовали ремонта, нитки по шву рукава мундира вроде бы начали истлевать. Один казак незаметно для других поймал муху и аккуратненько начал отрывать ей крылышки...
– А ты что же, Андрей Симонов? – громко и требовательно спросил Миронов.
Казак отшвырнул от себя муху, распрямился, щелкнув шпорами:
– Слушаю!
– Не желаешь испытать счастья?
– Я-то не против, но маманя, благословляя на войну, наказывала: «От службы не отказывайся и на нее дюже не напрашивайся...» Прикажете – пойду.
– Симонов, два шага вперед!
– Слушаюсь!
14
Со стороны могло показаться, что Миронов нарушал установку командования – только охотников набирать в разведку. Но он думал еще и о том, что эту первую вылазку в стан врага надо успешно выполнить. Ведь охотники сами по себе могут вызваться под влиянием общего психологического настроя, когда предстоящая опасность нестрашна, а вокруг свои родные лица и чуть ли не каждый захочет козырнуть своей отчаянной храбростью. Но каков он будет в деле – вот что заботило больше всего Миронова. Поэтому как бы принуждал Симонова идти в разведку, зная наверняка, что если тот даст слово, то выполнит его с умом и находчивостью.
– Внимание... В пять утра выступим от деревни Чатайузы...
– Так это же казачье слово «узы», – не выдержал кто-то, обрадовавшись знакомому с детства слову. – «Узы», это же значит – собаками трави его...
– Верно, – снисходительно ответил Миронов, хотя в другое время он бы строго прикрикнул на словоохотливого казака. Но сейчас понимал состояние охотников и прощал их маленькие слабости. – Так вот, пройдем деревню Юкман Чуанж и выйдем на левый берег реки Тайузыха... Дальше путь на станцию Ляоян... Взорвем железную дорогу... Прихватим «языка»...
– Дел – раз плюнуть... – Кто-то из казаков, осмелев, еще раз не по-уставному подал голос.
– Разговоры! – строго сказал Миронов. – С сего часу – губы на замок. Изъясняться только жестами. Пройти придется верст семьдесят. Последний привал в деревне Цундязандиоза...
– Захотел бы сказать, так не выговоришь, – на сей раз кто-то тихонько проворчал.
Миронов только глазами сверкнул:
– ...Коней не расседлывать, подпруг не ослаблять, – кони наши донские, выносливые... Обуть коней! – подал команду Миронов.
Казаки быстро и сноровисто надели на копыта лошадей специально изготовленные «рукавицы». Предосторожность немаловажная – дороги горные, каменистые, чтобы не было слышно цокота копыт.
Тридцать пять казаков во главе с сотником Мироновым нырнули в темень январской азиатской ночи. Неожиданно их накрыл такой ливень с градом, что, кажется, дробил не только одежду, но и души. Люди и кони не то чтобы промокли, как во время нормального дождя, а будто при полном боевом снаряжении переплывали реку не по горло в воде, а, как говорят на Дону, по самую макушку. Но казаки молча и упрямо продолжали тащиться за своим командиром. Что их гнало? Слава? Деньги? Человеческое достоинство смельчаков, их гордость, вот, мол, какие мы – первыми идем в разведку? Или извечное стремление рода людского преодолевать преграды? Вырвать победу даже ценою жизни? Или тихая ярость и удовлетворение самим собой, что хоть зубами, срывая в кровь ногти и сердце, – вырвал-таки победу? Или это преодоление звериного инстинкта самосохранения ради очеловеченного понятия – долг перед Родиной?.. Еще, наверное, никто не сумел и не сумеет со всей откровенностью и, главное, правдиво объяснить поступки людей, сознательно идущих на верную смерть. Как никто не мог рассказать, да и надежды нет, чтобы кто-нибудь когда-нибудь поведал бы: а что там, за гранью этого святого, жестокого и прекрасного мира.
Да и сам Филипп Козьмич Миронов, в апреле 1904 года произведенный в сотники, никак не мог усидеть дома и исполнять относительно мирную должность атамана станицы Распопинской, а начал настойчиво рваться на театр военных действий. 2 мая 1904 года Миронов подал рапорт окружному атаману Усть-Медведицкого округа о разрешении ему добровольно, за собственный счет отправиться в действующую армию. Просил послать даже рядовым. Дважды просил. Конечно, какое-то объяснение его поступка, чисто внешнее, можно найти в мемуарных записках военного историка старшего адъютанта, штабс-капитана Федора Ростовцева, посвятившего несколько глав «нарождающемуся герою Тихого Дона»: «Эти попытки Миронова попасть на войну еще до мобилизации дивизии ясно свидетельствуют, что Миронов сохранил в себе дух старого казачества и предпочитал домашним клопам кровавую сечу с врагами своего отечества. Действительно, патриотизм Миронова вне всякого сомнения: его боевая деятельность, его мемуары говорят нам о внутреннем содержании его сердца, полного любви к своему отечеству...»
– Внимание... В пять утра выступим от деревни Чатайузы...
– Так это же казачье слово «узы», – не выдержал кто-то, обрадовавшись знакомому с детства слову. – «Узы», это же значит – собаками трави его...
– Верно, – снисходительно ответил Миронов, хотя в другое время он бы строго прикрикнул на словоохотливого казака. Но сейчас понимал состояние охотников и прощал их маленькие слабости. – Так вот, пройдем деревню Юкман Чуанж и выйдем на левый берег реки Тайузыха... Дальше путь на станцию Ляоян... Взорвем железную дорогу... Прихватим «языка»...
– Дел – раз плюнуть... – Кто-то из казаков, осмелев, еще раз не по-уставному подал голос.
– Разговоры! – строго сказал Миронов. – С сего часу – губы на замок. Изъясняться только жестами. Пройти придется верст семьдесят. Последний привал в деревне Цундязандиоза...
– Захотел бы сказать, так не выговоришь, – на сей раз кто-то тихонько проворчал.
Миронов только глазами сверкнул:
– ...Коней не расседлывать, подпруг не ослаблять, – кони наши донские, выносливые... Обуть коней! – подал команду Миронов.
Казаки быстро и сноровисто надели на копыта лошадей специально изготовленные «рукавицы». Предосторожность немаловажная – дороги горные, каменистые, чтобы не было слышно цокота копыт.
Тридцать пять казаков во главе с сотником Мироновым нырнули в темень январской азиатской ночи. Неожиданно их накрыл такой ливень с градом, что, кажется, дробил не только одежду, но и души. Люди и кони не то чтобы промокли, как во время нормального дождя, а будто при полном боевом снаряжении переплывали реку не по горло в воде, а, как говорят на Дону, по самую макушку. Но казаки молча и упрямо продолжали тащиться за своим командиром. Что их гнало? Слава? Деньги? Человеческое достоинство смельчаков, их гордость, вот, мол, какие мы – первыми идем в разведку? Или извечное стремление рода людского преодолевать преграды? Вырвать победу даже ценою жизни? Или тихая ярость и удовлетворение самим собой, что хоть зубами, срывая в кровь ногти и сердце, – вырвал-таки победу? Или это преодоление звериного инстинкта самосохранения ради очеловеченного понятия – долг перед Родиной?.. Еще, наверное, никто не сумел и не сумеет со всей откровенностью и, главное, правдиво объяснить поступки людей, сознательно идущих на верную смерть. Как никто не мог рассказать, да и надежды нет, чтобы кто-нибудь когда-нибудь поведал бы: а что там, за гранью этого святого, жестокого и прекрасного мира.
Да и сам Филипп Козьмич Миронов, в апреле 1904 года произведенный в сотники, никак не мог усидеть дома и исполнять относительно мирную должность атамана станицы Распопинской, а начал настойчиво рваться на театр военных действий. 2 мая 1904 года Миронов подал рапорт окружному атаману Усть-Медведицкого округа о разрешении ему добровольно, за собственный счет отправиться в действующую армию. Просил послать даже рядовым. Дважды просил. Конечно, какое-то объяснение его поступка, чисто внешнее, можно найти в мемуарных записках военного историка старшего адъютанта, штабс-капитана Федора Ростовцева, посвятившего несколько глав «нарождающемуся герою Тихого Дона»: «Эти попытки Миронова попасть на войну еще до мобилизации дивизии ясно свидетельствуют, что Миронов сохранил в себе дух старого казачества и предпочитал домашним клопам кровавую сечу с врагами своего отечества. Действительно, патриотизм Миронова вне всякого сомнения: его боевая деятельность, его мемуары говорят нам о внутреннем содержании его сердца, полного любви к своему отечеству...»