Фолкнер Уильям. Город

   – Добрый вечер, – сказал мистер Сноупс. – Не возьметесь ли за одно мое дело?
   – Сейчас? – сказал дядя Гэвин. – Сегодня?
   – Да, – сказал мистер Сноупс.
   – Сегодня, – повторил дядя Гэвин. – А имеет оно какое-нибудь отношение к мулу и к дому миссис Хейт?
   И он сказал, что мистер Сноупс не сказал: «Какому дому?», или «Какому мулу?», или «А вы откуда знаете?» Он сказал только: «Да».
   – Почему вы пришли именно ко мне? – спросил дядя Гэвин.
   – По той же самой причине я стал бы искать лучшего плотника, если б хотел построить дом, или лучшего фермера, если б хотел сдать в аренду участок, – сказал мистер Сноупс.
   – Благодарю вас, – сказал дядя Гэвин. – К сожалению, не могу, – сказал он. Ему не надо было даже дотрагиваться до скомканной бумажки. Он сказал, что мистер Сноупс не только увидел ее в тот же миг, как вошел, но, вероятно, в тот самый миг даже понял, откуда она. – Как видите, я уже защищаю интересы противной стороны.
   – Вы сейчас туда? – сказал мистер Сноупс.
   – Да, – сказал дядя Гэвин.
   – Тогда все в порядке. – И он полез в карман, Сначала дядя Гэвин не понял, зачем; он молча смотрел, как Сноупс вытащил старомодный бумажник с металлической застежкой, открыл его, достал бумажку в десять долларов, закрыл бумажник, положил бумажку на стол рядом с той, скомканной, спрятал бумажник обратно в карман и теперь стоял, глядя на дядю Гэвина.
   – Я же сказал вам, что защищаю интересы противной стороны, – сказал дядя Гэвин.
   – А я вам сказал, что все в порядке, – сказал мистер Сноупс. – Мне не нужен адвокат, потому что я уже знаю, что делать. Мне просто нужен свидетель.
   – Но почему я? – спросил дядя Гэвин.
   – По этой самой причине, – сказал мистер Сноупс. – Мне нужен лучший свидетель.
   И они пошли туда. Солнце к полудню разогнало туман, и две закопченные трубы, уцелевшие от дома миссис Хейт, теперь чернели на фоне угасающего зимнего заката; и тут мистер Сноупс сказал: – Обождите.
   – Что? – сказал дядя Гэвин. Но мистер Сноупс не ответил, и они остановились, не дойдя до места; дядя Гэвин сказал, что он уже почуял запах свинины, жарившейся на небольшом костре перед уцелевшим коровником, и старая Хет сидела на новехонькой табуретке у огня, поворачивая свинину вилкой на сковороде, а за костром сидела на корточках возле коровы миссис Хейт и доила ее в новое жестяное ведро.
   – Все в порядке, – сказал мистер Сноупс, и дядя Гэвин снова спросил: – Что? – потому что не заметил А.О.; он вдруг просто-напросто оказался там, словно возник, вступил в круг света прямо из сумерек (на углях около огня стоял новенький оцинкованный кофейник, и теперь, как сказал дядя Гэвин, он почуял и запах кофе тоже) и остановился, глядя сверху вниз в затылок миссис Хейт, не видя еще дяди Гэвина и мистера Флема. Но старая Хет их увидела, она уже говорила с дядей Гэвином, когда они подходили:
   – Выходит, если не десять долларов, так кофе и свинина заставили вас прийти, – сказала она. – Я и сама такая. Много лет не было у меня такого аппетита, как нынче. Я ведь ем меньше птички. Но дайте только мне хоть нюхнуть кофе и свинины вместе… Бросьте на минутку доить, дорогая, – сказала она миссис Хейт. – Вот ваш юрист.
   И тогда А.О. тоже их увидел, резко обернул через плечо свою подлую, встревоженную, злобную мордочку; и теперь дядя Гэвин мог заглянуть внутрь коровника, Там убрали, выгребли мусор граблями и даже подмели; пол был устлан свежим сеном. Новый керосиновый фонарь горел на деревянном ящике около соломенного тюфяка, аккуратно уложенного на сене, а на тюфяке была приготовлена постель, и теперь дядя Гэвин увидел второй ящик, поставленный вместо стола у огня, и на нем новую тарелку, нож, вилку, ложку, чашку с блюдечком и непочатую буханку хлеба фабричной выпечки.
   Но, как сказал дядя Гэвин, А.О. не обеспокоился, когда увидел мистера Флема, – как он сказал, все дело было в том, что он, дядя Гэвин, еще не понял, что А.О. просто достиг того состояния, когда безнадежность скрывают под напускной беспечностью. – А вот и вы, – сказал А.О. – И адвоката своего привели. Наверное, теперь вы заберете этот фонарь, и новые тарелки, и табуретку, и подойник, может даже вместе с молоком, когда она кончит доить, а? Недурно. Даже почти благородно, – прямо на дворе, покуда еще не совсем стемнело. Потому что ваш адвокат, конечно, знает все про здешние обстоятельства насчет мулов и поджогов; выходит, что здесь только один темный человек и есть – это старая тетушка Хет, но ей следовало бы понимать, что даже ежели она сию минуту вскочит и побежит, то, когда доберется до своей богадельни, увидит, что на ней нет ни рубашки, ни штанов, потому что, как говорится, чует кошка, что дорога ложка к обеду. Не говоря уж, что волков бояться – по-волчьи выть.
   Что ж, ладно. А как по-вашему, сколько из этих восьми с половиной тысяч долларов, которые железная дорога заплатила миссис Хейт за ее мужа и за пять моих мулов, сколько личных денег у миссис Хейт (дядя Гэвин сказал, что он сказал «личных» вместо «наличных», совсем как Рэтлиф. И дядя Гэвин сказал, что то и другое правильно) имеется? Уверяю вас, вы ошибаетесь, как и все. У нее осталась половина. Дело в том, что вице-президент распоряжался ими по ее поручению. Конечно, без такого финансового знатока, как вице-президент, у нее никак не осталось бы больше половины, а то и меньше, так что по совести жаловаться ей не на что, не говоря уж о том, что только половина этой половины по праву принадлежит ей, потому, что Лонзо Хейт был ее, а эти пять мулов мои.
   Ну ладно. Что, вы думаете, сталось со второй половиной этих восьми с половиной тысяч? И опять ошибаетесь. Потому что их взял вице-президент. О да, все было сделано открыто, законным образом; он это объяснил так: ежели сама миссис Хейт, одинокая несчастная вдова, подаст в суд на железную дорогу, она самое большее получит пять тысяч, и половину ей придется отдать мне, потому что мулы мои. Ежели же мы с ней подадим в суд вместе и на ее стороне будет энергичный мужчина, который заставит этих холодных и бессердечных миллионеров – железнодорожных магнатов – поступить с одинокой женщиной по справедливости, и ежели я заявлю на этих мулов какие-то права, то поскольку с моими мулами уже бывали несчастья на этом повороте, железная дорога сразу заподозрит неладное, и никто ничего не получит. А вот ежели за это возьмется он, вице-президент, то она получит семь с половиной, а то и все десять тысяч, и он не только гарантирует ей ровно половину, но даже отдаст из своей доли сотню долларов мне. Все законно и честно: я должен был держать язык за зубами и получить свою сотню долларов, а ежели б я стал возражать, вице-президент совершенно случайно проговорился бы, чьи это мулы, и никто бы ничего не получил, а вице-президенту от этого не было бы никакого убытка, потому что он ничего не потерял бы – у него ведь не было ни Лонзо Хейта, ни пяти мулов.
   Выбор, как видите, проще простого: или получить сотню долларов, или не получить ничего. Не говоря уж о том, что мы с миссис Хейт, как отметил сам вице-президент, сограждане и, можно сказать, поддерживаем деловое знакомство, и миссис Хейт – женщина, у нее от природы мягкое и доброе сердце, и как знать, – может, со временем оно оттает еще больше, и тогда она захочет выделить мне малую толику из своей половины этих восьми с половиной тысяч долларов. Но это доказывает лишь, что вице-президент знает все, что только можно знать, о железнодорожных компаниях и восьми с половиной тысячах долларов, но зато не знает, что у миссис Хейт в груди за место сердца. Вот и выходит ни то ни се; как говорится, столько воды утекло, так чего ж ее в ступе толочь, и мне просто пришлось подчиниться большинству в два голоса против одного или, может, в восемь с половиной тысяч против ста долларов; или, может, даже и это не понадобилось, довольно было половины этих восьми с половиной тысяч, доставшейся миссис Хейт, против моей сотняги, потому что осилить миссис Хейт я мог только одним способом – имея свои собственные четыре тысячи двести пятьдесят один доллар, да и то мне пришлось бы поделить с ней этот лишний доллар.
   Но наплевать. Я все это уже забыл; снявши голову, гуляй смело. – И тут, как сказал дядя Гэвин, он быстро повернулся к миссис Хейт, не прерывая своей злобной возмущенной скороговорки. – Я пришел, чтоб поговорить с вами. У меня оказалось ваше, а у вас мое. Правда, я рассчитывал уладить это дело с глазу на глаз.
   – Бог с тобой, милок, – сказала старая Хет. – Ежели ты это про меня, так не обращай на меня внимания. У меня столько было своих неприятностей, что, слушая про чужие, я вроде бы душой отдыхаю. Вы говорите себе, что хотели сказать, а я буду сидеть здесь и присматривать, чтоб свинина не подгорела.
   – Послушайте, – сказал А.О. миссис Хейт. – Пусть все они уйдут на минутку.
   Миссис Хейт повернулась, все еще сидя на корточках, и поглядела на него. – Зачем? – сказала она. – Кажется, не она одна приходит на этот двор, когда душе угодно, и уходит или остается, когда душе угодно. – И тогда, сказал дядя Гэвин, А.О. сделал жест, быстрый, злой и сдержанный.
   – Ну ладно, – сказал он. – Ладно. Тогда начнем. Значит, вы взяли мула.
   – Я вам за него заплатила, – сказала миссис Хейт. – Хет отнесла вам деньги.
   – Десять долларов, – сказал А.О. – А этому мулу цена сто пятьдесят.
   – Не знаю, что это за мулы, которым цена сто пятьдесят долларов, – сказала миссис Хейт. – Знаю только, что железная дорога платит за мулов деньги. Шестьдесят долларов за голову уплатила железная дорога в прошлый раз, еще до того, как этот дурак Хейт вконец спятил и себя тоже привязал к рельсам…
   – Тише! – сказал А.О. – Молчите.
   – Почему? – сказала миссис Хейт. – Разве я могу выдать какую-нибудь тайну, которую вы уже не выболтали бы всем, кто здесь есть?
   – Ладно, – сказал А.О. – Но вы прислали мне всего десятку.
   – Я вам прислала разницу, – сказала миссис Хейт. – Разницу между стоимостью этого мула и тем, что вы были должны Хейту.
   – А что я был должен Хейту? – сказал А.О.
   – Хейт говорил, что вы платили ему по пятьдесят долларов, всякий раз как он загонял мулов под поезд, а железная дорога платила вам по шестьдесят долларов за каждого мула. В последний раз вы ему не заплатили, потому что всегда платили потом, а на этот раз никакого «потом» не было. Заместо этого я взяла мула и послала вам десять долларов с Хет, чтоб у меня была свидетельница. – Дядя Гэвин сказал, что это впрямь его остановило. Он и впрямь замолчал; он стоял, а миссис Хейт сидела на корточках, и оба смотрели друг на друга, а старая Хет опять перевернула на сковородке шипящую свинину. Он сказал, что они оба совсем окаменели, и мистеру Флему пришлось дважды повторить вопрос, прежде чем они его услышали.
   – Кончили? – сказал он А.О.
   – Что? – сказал А.О.
   – Кончили или нет? – сказал Флем. И дядя Гэвин сказал, что теперь они все увидели у него в руках парусиновый мешок – в таких мешках со штампом хранятся в банковских сейфах деньги.
   – Да, – сказал А.О. – Все. По крайней мере, с этого дела мне хоть десятка перепала, которую вы не отнимете. – Но мистер Флем больше не обращал на него внимания. Он уже повернулся к миссис Хейт и вынул из мешка сложенную бумагу.
   – Вот закладная на ваш дом, – сказал он. – А со страховой компании теперь получите чистоганом; можете отстроить дом заново. Вот, – сказал он. – Возьмите.
   Но миссис Хейт не шевельнулась. – Зачем? – спросила она.
   – Я выкупил ее сегодня у банка, – сказал мистер Сноупс. – Если хотите, можете бросить ее в огонь. Но только я хочу, чтобы вы прежде взяли ее в руки. – И она взяла эту бумагу, и дядя Гэвин сказал, что все они глядели, как мистер Флем снова полез в мешок и на этот раз вынул пачку денег, и А.О. теперь тоже смотрел на него, даже не моргая.
   – Убей меня бог, – сказала старая Хет. – Этим можно целую свинью задушить.
   – Сколько мулов у тебя в загоне? – сказал мистер Флем А.О. Но А.О. только глядел на него. Потом он заморгал, быстро и часто.
   – Семь, – сказал он.
   – Нет, шесть, – сказал мистер Флем. – Одного ты только что продал миссис Хейт. Железная дорога оценивает таких мулов, какими ты промышляешь, по шестьдесят долларов за голову. А ты утверждаешь, что они стоят по сто пятьдесят. Ладно. Не будем спорить. Шесть раз по сто пятьдесят будет…
   – Семь! – сказал А.О. громко и хрипло. – Я не продавал этого мула ни миссис Хейт, ни кому другому. Послушайте. – Он повернулся к миссис Хейт. – Мы не сторговались. Говорю вам, мы не сторговались. Ну-ка, найдите человека, который видел или слышал, что-нибудь, кроме того, что вы пытались всучить мне эту самую десятку, которую я вам сейчас отдаю назад. Вот, – сказал он, протягивая смятую бумажку, потом швырнул ею в миссис Хейт, так что бумажка коснулась ее юбки и упала на землю. Миссис Хейт подняла деньги.
   – Отдаете при свидетелях? – сказала она.
   – Именно, черт возьми, – сказал он. – И хотел бы я, чтоб свидетелей было в десять раз больше. – Теперь он обращался к мистеру Флему. – Так что я никому не продавал мула. А семь раз по сто пятьдесят будет тысяча пятьдесят долларов…
   – Девятьсот, – сказал мистер Флем.
   – Тысяча пятьдесят, – сказал А.О.
   – Получишь, когда приведешь мула, – сказал мистер Флем. – И при одном условии – самом главном.
   – Какое еще условие? – сказал А.О.
   – Ты уедешь назад на Французову Балку и никогда глаз не покажешь в Джефферсоне.
   – А ежели я не согласен? – сказал А.О.
   – Сегодня я продал гостиницу, – сказал мистер Флем. И теперь уж А.О. молча глядел на него, а он повернулся к огню и начал отсчитывать деньги из пачки – по пять долларов и по доллару, иногда по десять. А.О. сделал последнее усилие.
   – Тысяча пятьдесят, – сказал он.
   – Когда приведешь мула, – сказал мистер Флем. И А.О. получил только девятьсот долларов, пересчитал их, спрятал в боковой карман, а карман застегнул и повернулся к миссис Хейт.
   – Ну так вот, – сказал он. – Где мул господина вице-президента Сноупса?
   – Привязан к дереву в овраге за домом мистера Спилмера, – сказала миссис Хейт.
   – Отчего же так близко? – сказал А.О. – Почему вы не увели его в самый Моттстаун? Тогда вы получили бы полное удовольствие, глядя, как я зря теряю время и силы, чтоб вернуть его назад. – Он снова огляделся со злобной усмешкой, неукротимый в своем упорстве. – Вы все отлично устроили, не так ли? Вы с вице-президентом оба могли бы сберечь деньги, если б он просто оставил у себя эту закладную, под которую теперь ничто не заложено, и вы не стали бы строить себе дом. Ну ладно, привет всей честной компании. Как только я приведу этого мула в загон, к остальным шести мулам вице-президента, я окажу ему честь, посетив его на дому, чтоб получить еще сто пятьдесят долларов, потому что деньги на бочку – это, как говорится, вежливость королей, не говоря уж о том, что дареному коню в зубы не смотрят, ежели ни кола ни двора нет. И ежели у юриста Стивенса есть при себе что-нибудь такое, что захотелось бы заполучить вице-президенту, пусть глядит в оба, потому что, как говорится, даже дурак, обжегшись на молоке, куста боится. Еще раз привет всей компании. – И он ушел. И дядя Гэвин рассказывал, что теперь уж мистеру Флему пришлось обратиться к нему дважды, прежде чем он его услышал.
   – Что? – сказал дядя Гэвин.
   – Я говорю, сколько я вам должен? – сказал мистер Флем. И дядя Гэвин рассказывал, что он чуть не сказал: «Один доллар», и тогда мистер Флем сказал бы: «Один доллар? И только?» – а дядя Гэвин мог бы тогда сказать: «Да, или отдайте мне свой нож, или карандаш, или еще что-нибудь, чтобы завтра утром я это за сон не принял». Но он не сказал этого. Он сказал только:
   – Ничего. Мой клиент миссис Хейт. – И он сказал, что мистеру Флему опять пришлось обращаться к нему дважды. – Что? – сказал дядя Гэвин.
   – Можете прислать мне счет.
   – За что?
   – За то, что вы были свидетелем, – сказал мистер Сноупс.
   – А, – сказал дядя Гэвин. И мистер Сноупс собрался уходить, и дядя Гэвин сказал, что он думал, что сейчас он скажет: «Вы обратно в город?» или, может быть: «Пойдем вместе?» или хотя бы: «До свиданья». Но он не сказал. Он вообще ничего не сказал. Он просто повернулся и ушел, скрылся. Тогда миссис Хейт сказала:
   – Неси ящик.
   – Я только и ждала, чтоб вы с этим делом покончили, – сказала старая Хет. Миссис Хейт подошла, взяла табуретку и вилку, а старая Хет пошла в коровник, поставила фонарь на землю, принесла ящик и поставила его у костра. – А теперь, милок, – сказала она дяде Гэвину, – садись и отдохни.
   – Садитесь сами, – сказал дядя Гэвин. – Я весь день сидел. А вы нет. – А старая Хет уже стала садиться на ящик, раньше чем он отказался; она уже забыла про него и глядела теперь на сковородку с шипящей свининой, которую миссис Хейт сняла с огня.
   – Вы сказали что-то про эту свинину? – сказала она. – Или это я, а не вы? – Миссис Хейт разделила свинину, и дядя Гэвин смотрел, как они едят, – миссис Хейт, сидя на табуретке, из новой тарелки новым ножом и вилкой, а старая Хет – на ящике, прямо со сковородки, потому что миссис Хейт, видимо, купила новую посуду для себя одной, – едят свинину и макают хлеб в растопленное сало, а потом старая Хет налила в чашку кофе, а для себя достала откуда-то пустую жестянку, и тут вернулся. А.О., он тихо выступил из темноты (теперь уже совсем стемнело), остановился и стоял, протянув руки к огню, словно хотел погреться.
   – Пожалуй, я возьму эту десятку, – сказал он.
   – Какую десятку? – сказала миссис Хейт. И дядя Гэвин ожидал, что он заревет или по меньшей мере зарычит. Но он не сделал ни того, ни другого, только стоял, протянув руки к огню; и дядя Гэвин сказал, что ему словно было холодно, он был маленький, какой-то несчастный и такой робкий, такой тихий.
   – Вы не отдадите ее мне? – сказал он.
   – Что не отдам? – сказала миссис Хейт. Дядя Гэвин сказал, что он, видимо, не ждал ответа и даже вообще не ожидал услышать ее голос: он только задумавшись стоял над огнем в каком-то тихом и недоверчивом удивлении.
   – Я столько лет мучаюсь, рискую, лезу из кожи и получаю за мула по шестьдесят долларов. А вы разом, без всяких хлопот и риска продали Лонзо Хейта и пять моих мулов, моих, а не его, за восемь с половиной тысяч. Конечно, почти все эти деньги причитались за Лонзо, и я нисколько вам не завидовал. Ни одна душа на свете не скажет, что я завидовал, хоть и странно было, что вы получили все, даже мою обычную цену по шестьдесят долларов за пять мулов, а ведь не вы его наняли, вы даже не знали, где он, не говоря уж о том, что мулы эти не ваши; чтобы получить половину этих денег, вам только и надо было быть за ним замужем. А теперь, после того как я столько лет вам не завидовал, вы отняли у меня последнего мула и нагрели меня даже не на сто сорок, а на все сто пятьдесят долларов.
   – Вы получили своего мула обратно и все еще недовольны? – сказала старая Хет. – Чего ж вы хотите?
   – Справедливости, – сказал А.О. – Вот чего я хочу. Только одного – справедливости. В последний раз спрашиваю, – сказал он. – Отдадите вы мне мою десятку?
   – Какую десятку? – сказала миссис Хейт. Тогда он повернулся и пошел. Он споткнулся обо что-то – дядя Гэвин сказал, что это была бумажная сумка старой Хет, – но не упал и пошел дальше. Дядя Гэвин рассказывал, что он увидел его на миг – он один, потому что ни миссис Хейт, ни старая Хет уже на него не смотрели – словно в рамке, между двумя закопченными трубами с воздетыми к небу руками. А потом он исчез; на этот раз навсегда. Дядя Гэвин смотрел ему вслед. Ни миссис Хейт, ни старая Хет даже головы не подняли.
   – Голубушка, – сказала старая Хет миссис Хейт. – Что вы сделали с этим мулом? – Дядя Гэвин сказал, что у них остался только один кусочек хлеба. Миссис Хейт взяла его и подобрала им со своей тарелки остатки подливы.
   – Я его пристрелила, – сказала она.
   – Как? – сказала старая Хет. Миссис Хейт положила хлеб в рот. – Что ж, – сказала Хет, – мул спалил дом, а вы пристрелили мула. Это, по-моему, больше чем справедливость; это, по-моему, зуб за зуб. – Теперь уже совсем стемнело, а ей еще предстояло пройти полторы мили до богадельни с тяжелой сумкой. Но зимняя ночь длинна, и, как сказал дядя Гэвин, богадельня никуда не денется. И он сказал, что старая Хет снова села на ящик с пустой сковородкой в руке и вздохнула с облегчением, мирно и радостно. – Ох, друзья, – сказала она. – Ну и денек выдался!

 
   А Рэтлиф, как рассказывал дядя Гэвин, опять уже был тут как тут, сидел на стуле для посетителей в своей синей рубашке, аккуратной, выгоревшей и безукоризненно чистой, по-прежнему без галстука, хотя на нем была куртка из искусственной кожи и тяжелый черный плащ, как у полисмена, заменявший ему зимнее пальто; был понедельник, и дядя Гэвин с утра уехал в Нью-Маркет на собрание инспекторов, опять из-за какого-то осушительного канала, и я подумал, что он должен был сказать об этом Рэтлифу, когда Рэтлиф накануне заходил к нему домой.
   – Он мог бы меня предупредить, – сказал Рэтлиф. – Но это не важно. У меня никаких дел нет. Просто зашел сюда спокойно посидеть, посмеяться.
   – А, – сказал я. – Посмеяться над А.О. Над Сноупсовым мулом, который спалил дом миссис Хейт. Я думал, вы с дядей Гэвином вволю посмеялись над этим вчера.
   – Так-то оно так, – сказал он. – Но только как станешь смеяться над этим, видишь, что это вовсе не смешно. – Он поглядел на меня. – Когда вернется твой дядя?
   – Я думал, что он уже вернулся.
   – Ну ладно, – сказал Рэтлиф. – Неважно. – Он снова поглядел на меня. – Значит, с двумя покончено, остался еще один.
   – Кто один? – сказал я. – Еще один Сноупс, которого мистеру Флему остается выжить из Джефферсона, и тогда единственным Сноупсом здесь будет он; или же…
   – Так-то оно так, – сказал он. – Нужно только перепрыгнуть еще один антигражданственный барьер, такой же, каким были фотостудия Монтгомери Уорда и железнодорожные мулы А.О., и в Джефферсоне вообще ничего не останется, кроме Флема Сноупса. – Он поглядел на меня. – Потому, что твой дядя прозевал это.
   – Что прозевал? – спросил я.
   – Даже когда оно было у него под носом, и Флем сам припер… пришел сюда на другое утро, после того как федеральная полиция обшарила эту студию, и отдал твоему дяде ключ, который исчез из кабинета шерифа с тех самых пор, как твой дядя и Хэб сыска… нашли эти картинки; и даже когда это было у него под самым носом в субботу вечером, около трубы миссис Хейт, когда Флем всуч… вручил ей эту закладную и уплатил А.О. за мулов, он опять это прозевал. А я не могу ему сказать.
   – Почему не можете? – спросил я.
   – Потому что он мне не поверит. Это такая штука – надо знать самого себя. Человек должен узнать это на собственной шкуре, дрожать со страху. Потому что, ежели ему кто-нибудь другой скажет, он поверит только наполовину, – разве что он сам хотел именно это услышать. Но тогда он и слушать не станет, потому что уже согласился с этим заранее, и только подумает – ишь какой умный! А то, чего он не хочет слышать, с тем он уже заранее не согласен, можешь не сумлева… сомневаться; и тогда он ни за что не поверит, хоть кол ему на голове теши, а может, даже отомстит этому негодяю, который сунулся не в свое дело и сказал ему об этом.
   – Выходит, он не станет вас слушать, не поверит, потому что не хочет, чтоб это была правда. Так, что ли?
   – Вот именно, – сказал Рэтлиф. – Так что мне придется обождать. Придется обождать, покед… покуда он узнает сам – это тяжелый путь, верный путь, единственно верный путь. Тогда он поверит или, по крайней мере, хотя бы испугается.
   – Он боится, – сказал я. – Он уже давно боится.
   – Это хорошо, – сказал Рэтлиф. – Потому что ему нужно бояться. Всем бы нам нужно бояться. Потому что, ежели человек просто желает денег ради денег или даже ради власти, все-таки есть многое такое, чего он не сделает, перед чем остановится. А ежели человек из таких, как он, с малолетства, чуть только считать научился, решит, что на деньги все купить можно, чего душе угодно, и всю свою жизнь все дела на этом построит, и не по злобе, а просто потому что знает – никто ему добровольно гроша не даст, да он и просить ни у кого не станет, так вот, ежели такой человек на все готов, а потом вдруг видит, когда в лета вошел, что уже поздно, главное-то он прозевал, хоть и нажил столько, что не счесть, не придумать и даже во сне не увидеть, прозевал то, что ему всего нужнее, в чем есть смысл или хотя бы покой для него, и этого ни за какие деньги не купишь, это всякий ребенок бесплатно получает от рождения, а когда подрастает, иногда узнает, что, может, уже поздно, что ему уже не вороти… не вернуть…
   – Что же это? – сказал я. – Что ему нужно?
   – Доброе имя, – сказал Рэтлиф.
   – Доброе имя?
   – Совершенно верно, – сказал Рэтлиф. – Когда человеку только денег и власти нужно, на чем-нибудь он беспременно остановится; всегда найдется что-нибудь такое, чего он не сделает просто ради денег. Но уж ежели ему доброе имя понадобилось, он ради этого на все пойдет. И когда уже почти поздно, когда он понимает, что ему нужно, понимает, что, даже когда он это приобретет, ему нельзя просто спрятать свое приобретение под замок, и пущай… пускай себе лежит, а нужно трудиться до последнего вздоха, чтоб его сохранить, он ни перед чем не остановится и заставляет все и вся вокруг себя мучиться, страдать.
   – Доброе имя, – сказал я.
   – Совершенно верно, – сказал Рэтлиф. – Быть вице-президентом банка ему уже мало. Он должен стать президентом.