Страница:
«Человек, которого ты знаешь»
Вудкок перебирался с ярмарки на ярмарку с прикрепленным к столу велосипедным колесом. Из центра колеса исходила стрела – вроде минутной стрелки часов. Крутнешь ее – и она, когда остановится, укажет на твой приз. Никки Кэмпбелл проделывает то же самое на британском телевидении, а придуманный Мэри Гриффин американский оригинал – «Колесо фортуны» – показывают по Эй-би-си уже десятки лет. Однако Гарри Вудкок делал этих профессионалов одной левой и оставлял их валяться на поле боя. Он носил экстравагантные шляпы с круглой тульей и загнутыми кверху полями и не закрывая рта молотил языком – ни дать ни взять кокни с рынка. Слушать его ист-эндский треп, украшенный норфолкским акцентом, было чистым наслаждением.В одну такую праздничную субботу ко мне подошла сестра, – я как раз прикидывал, сколько империалов могло войти в огромный горшок, который сияющий от счастья архидиакон волок сквозь толпу, заполнявшую церковный парк.
– Угадай, кто здесь?
– Неужели…
– Ага. Человек, Которого Ты Знаешь. И мы стремглав понеслись к нему.
– Приветствую, юноша! – грянул Человек, Которого Ты Знаешь, прикасаясь пальцем к шляпе, как делал он при виде всех и всякого. – И вас, молодая мисс Фрай, тоже.
– Здравствуйте, мистер Человек, Которого Ты Знаешь, – хором ответили мы, великим усилием воли подавив в себе желание истаять в неприличном хихиканье.
Мы заплатили по шиллингу и получили по «счастью». То были плашки полированного дерева с нанесенными на обе их стороны краской номерами – от нуля до двадцати. Когда колесо раскручивалось, каждое «счастье» полагалось бросить в «корзинку» – еще одну стоявшую вниз тульей шляпу. Человек, Которого Ты Знаешь постарался, орудуя кистью, достичь некоторой изысканности, сообщив каждой цифре вид залихватский. Я словно видел его в тот день (а цифрам был уже не один десяток лет): язык высунут несколько вбок, словно хозяин его вглядывается в сломанные часы, а сам хозяин шепотом ахает, портя каждую плашку в усилиях сообщить ей декоративные качества и опрятность. Моя сестра, прекрасно владевшая пером и кистью, могла начертать двадцать чисел ровно за двадцать секунд, и каждое было бы грациознее, изящнее и аккуратнее тех. В Человеке, Которого Ты Знаешь присутствовала прискорбная неуклюжесть, равно как и в его напыщенности, и в плашках «счастья».
Да собственно, и в его говорливости.
– Кати, вали, кидай. Никогда не знаешь заранее, если только не знаешь всегда. Леди Удача сегодня в настроении до ужасти странном, чтоб у меня башмаки прохудились. Та еще штучка, наша леди Удача, точно вам говорю. Двадцать удачливых «счастиев», двадцать удачливых номеров, каждый – чистое золото, а если это не так, меня зовут вовсе не Рэкел Уэлч. [27]Накупливать их нельзя, спикерлировать ими тем более, а иначе я не Человек, Которого Ты Знаешь. А я он самый и есть, он самый, он самый, он самый, как сказал капитану Блаю [28]претолстенный плод хлебного дерева. Вот он, хороший притопал жетльмен, еще два клиента – и запускаем вертушку, дайте мне шиллинг, сэр, – выиграете презент, да такой, что ваша жена нипочем от вас не сбежит. Спасибо вам, много большее того, какого вы заслужили. А вот какая распрекрасная дамочка. Ан нет, соврал, это викарий, – и снова соврал, самая что ни на есть распрекрасная дамочка. Сюда, сюда, грабительница моя, так просто я вас не отпущу: или дадите мне шиллинг за «счастье», или самый смачный поцелуйчик, какой дарили за всю вашу долгую жизнь. Черт, получил-таки шиллинг, а мне бы лучше поцелуйчик. Люди и жетльмены… Человек, Которого Ты Знаешь вот-вот крутанет колесо. Весь мир… – и тут он с преувеличенным ужасом подносил палец к губам, – мир… он весь затаил дыхание.
И мир затаивал дыхание. Мир затаивал дыхание, а колесо вертелось.
А после мир выдыхал воздух. Выдыхал, осыпая нас шквалом пластиковых крепостей и складных алюминиевых лотков, с которых продаются лиловые, запечатанные прихотливыми печатями билетики из бумажной массы, – вскрывая их, ты обнаруживаешь, что здоровенного синего медведя из акрила тебе не досталось, и бросаешь билетики в траву. Аттракционы, к коим мы выстраиваемся в очередь теперь, – это «Прогулка на новейшем “Воксхолл 4Х4 Фронтера”» (спасибо Джеку Клейвуду из «Воксхолл Лтд.»), «Вкус виртуальной реальности» и «Угадай вес ОЗУ ПК “Компак”», любезно предоставленного нориджской компанией «ПК Экспложн».
Хватит, хватит, я уже слышу голос Мэри Хенч, извещающий, что я веду себя как последний остолоп. Собственно, я слышу его всякий раз, как задумываюсь о нашей сельской жизни.
Когда я еще изучал в университете литературу, мне постоянно приходилось читать рассуждения о том, что все великие книги посвящены борьбе цивилизации с варварством, а именно:
• Аполлона с Дионисом.Более чем уместно, что я пишу это, слушая вполуха речи, которые Дэвид Беллами, Джереми Айронс и Джонни Моррис произносят на большом митинге в Гайд-парке. Они предупреждают страну об угрозе, которую составляет для сельской местности городское невежество и направленные не в ту сторону сантименты столичных жителей. Point d’appui [30]этого митинга – отстоять охоту на лис, однако у меня создается впечатление, что он обращается в нечто большее.
• Urbs et rus. [29]
• Двора с лесом.
• Столицы с сельской аркадией.
• Пэлл-Мэлл с майским колом.
• Города с селом.
• Главной улицы с живой изгородью.
• Стихийного разрастания городов с сельским захолустьем.
Я просто включил телевизор… а там огромная толпа, людей почти столько же, сколько горожан стекается каждое воскресенье в национальный парк «Йоркширские дали», правда, эти, хочется верить, по крайней мере покинут парк, его не замусорив.
Полагаю, с минуты на минуту начнется интервью с каким-нибудь крысоликим пронырой из Нью-Мэлдена, который держится по вопросу об охоте совершенно противоположного мнения.
Ну вот, пожалуйста! Хотя этот, судя по его выговору, родом не из Нью-Мэлдена, а из Ромфорда. [31]И он только что обозвал лисью охоту «варваризмом», что произвело на меня впечатление странное, поскольку именно он-то толком двух слов связать и не может. Прошу прощения за педантизм несостоявшегося классициста.
Лучше бы они у лисы интервью взяли.
– Какая разновидность охоты представляется вам наиболее предпочтительной, милая дама, – псовая, ружейная, с применением капканов, отравляющих газов или ядов?
– Вообще-то, если честно, я предпочла бы, чтобы меня просто оставили в покое.
– Н-да… а если исходить из того, что такой вариант невозможен?
– Невозможен? Не думаю. Выбор ведь существует всегда, не правда ли?
– Ну вы же понимаете. Ягнята. Курятники. Истерические люди, которые слышат по ночам, как вы роетесь в их мусорных баках.
– Хороший мусорный бак – это вещь.
– Да, не спорю, и все-таки – от чего бы вы предпочли умереть?
– Если вы не против, я бы выбрала собак. С собаками лиса всегда найдет общий язык. Мои прямые предки жили в этих же самых местах, и в течение трех сотен лет их каждую зиму травили собаками. Сказать по правде, собаки, вообще-то говоря, бестолочи редкие.
Впрочем, довольно уже о городе и деревне. Я ведь собирался рассказать вам о Джоне Кетте и Коустонском сельском празднике. С другой стороны, у нас с минуты на минуту речь пойдет о кроте, так что животных я приплел сюда отнюдь не случайно.
Открытие Коустонского школьного праздника можно было счесть и долгом, и удовольствием сразу. Я принадлежал к числу старых питомцев школы, я был с ней связан, и у меня было чем в ней заняться– вместо того чтобы просто бродить взад-вперед, сцепив за спиной руки на манер заштатного члена королевской семьи, инспектирующего очистные сооружения. Я мог, к примеру, вновь посетить гардеробную, мог снова вдохнуть острый, отдающий свежеотпечатанным плакатом запах шкафа, стоящего в кабинете живописи, мог полюбопытствовать, освежали ль разметку площадки для игры в «классики» с тех пор, как Тлер Каккер завоевала на ней чемпионский титул.
Коустонский праздник оказался не просто чудом воскрешения прошлых десятилетий – это если оставить в стороне пугающий матч по теквон-до, устроенный местными мальчиками. Довольно было лишь запаха пересахаренных бисквитных пирожных и слегка подкисшего сена, чтобы напомнить мне времена, когда мир был юн и кругом виноват передо мной.
Я бродил от лотка к лотку в своего рода ошеломлении, иногда слыша застенчивое бормотание: «Вряд ли вы меня вспомните…»
Тлер Каккер отрастила пару взрывоопасных грудей и обзавелась целым выводком дочерей, старшая из которых выглядела более чем готовой приступить к самостоятельному воспроизводству. Мэри Хенч улыбнулась мне из-под пушистых усов – и из-за плеча свирепого обличья подружки (мальчики явно продолжали числиться у нее по разряду остолопов), а вот Джон Кетт так и остался все тем же господином, недоумевающий взгляд которого сопровождал меня безмолвным осуждением в течение двадцати пяти лет.
– Ну что, молодой человек, полагаю, с тех пор как вы были здесь в последний раз, все несколько сократилось в размерах?
Я согласился с ним, и он перевел разговор на кротов.
Кротов?
Когда я только еще появился на празднике и производил традиционный предварительный осмотр лотков с угощениями и напитками, кое-кто из собравшихся на праздник тоже заговаривал со мной о кротах, подмигивая или многозначительно и шутливо пристукивая себя пальцем по кончику носа, – и у меня создалось впечатление, будто они на что-то намекали.
Садовниками у моих родителей были два брата, Алек и Айвен Табби, выбивавшиеся из сил в стараниях избавить теннисный корт – равно как и невообразимую гордость нашего парка, бадминтонную площадку, – от кротов. Возможно, тут-то некая связь и присутствовала?
Кротовая охота есть великое искусство, большинство практикующих ее (а среди них всегда можно встретить вооруженных запасом ядохимикатов людей во флюоресцентных жилетах) подолгу тихо стоят на месте, оглядывая лужайки и свежие кротовые кочки. После получаса такой мучительной бездеятельности они наконец оживают и неслышно обходят выбранные, по видимости наобум, участки травы, по которым и расставляют капканы. Пару дней спустя из капканов извлекаются три-четыре мертвых крота. Я полагаю, что кротоловы, пока они стоят столбами, на самом деле высматривают еле приметную дрожь земли или те участки травы, что посветлее либо потемнее других, и это дает им представление о том, в каком направлении продвигаются кроты. Сами кротовые кочки, разумеется, ничего на сей счет сказать не могут, поскольку нарывшие их джентльмены в черном уже убрели куда-то еще. Весь фокус в том, чтобы догадаться – куда.
Тогда, в 1965-м, в первые недели триместра, проведенного мной в Коустонской начальной школе, меня все сильней и сильней угнетала моя неспособность завоевать звезду по природоведению.
Ученикам мисс Меддлар надлежало каждую неделю приносить в класс какие-нибудь их objetstrouv?s [32]биологического свойства. Тому, кто принесет лучший из экспонатов, присуждалась звезда. Мэри Хенч притащила однажды яйцо пестроносой крачки, добытое ею в гнезде, найденном на берегу моря, в деревушке Бранкастер. И после того, как мисс Меддлар утвердилась в уверенности, что Мэри Хенч нисколько не врет, рассказывая, будто гнездо, когда она на него наткнулась, было брошенным, а яйцо холодным (я-то не поверил Мэри Хенч даже на миг, я и по сей день убежден, что дрянная девчонка попросту захлопала здоровенными лапищами и согнала несчастную мать с яиц, столь неистовой и яростной была честолюбивая жажда Мэри набрать звезд больше, чем кто-либо еще, и получить «Кубок за успехи» с прилагавшимися к нему пятью книгами ценой в шиллинг каждая), – да, так вот, после этого обманщица получила звезду. Как раз в ту неделю я возлагал большие надежды на мой барсучий череп, прокипяченный и оттертый зубной пастой «Колгейт» до белизны, какой вы и представить себе не сможете, до полной гарантии свежего дыхания, – он лежал у меня в красивой, выстланной клочьями красного целлофана коробке. Мне еще предстояло несколько лет спустя произвести такую же косметически-стоматологическую операцию над костью, принадлежность которой определить было немного труднее (я-то не сомневался, что она человеческая), и получить мой третий синий значок победителя телепрограммы «Флаг отплытия», – а третий синий значок мгновенно преобразуется, как то известно всему белому свету, в значок серебряный. Однако до этих волнующих свершений мне было еще жить да жить. Пока же я не имел ни единой звезды. И просто-напросто выходил из себя. Я должен был получить звезду и заставить Мэри Хенч взвыть от зависти – даже если для этого мне пришлось бы пойти на убийство.
Слава никогда не является через парадную дверь. Она подбирается к нам без приглашения, пока мы спим, – с черного хода или через чердачное окно.
Неделю за неделей я мрачно мыкался по родной природе. Я испытал морскую звезду, дроздовое яйцо, собрание высушенных между страницами книги смолевок и колокольчиков, полный ящик фарфоровых черепков с изображением ивы, из тех, что закапывались викторианцами в землю с единственной целью – разогорчить кладоискателей двадцатого века. Ни малейшего успеха. К восьмой неделе триместра я знал список природоведов-звездоносцев наизусть.
Мэри ХенчОдним воскресным вечером я кружил и кружил на велосипеде вокруг конюшен нашего дома, истязая разум поисками идеи насчет того, что бы такое принести назавтра в школу, как вдруг ко мне подошел Айвен Табби, держа в чаше ладоней что-то маленькое, мягкое и темное.
Мэри Хенч
Жаклин Райт
Иан Адамс
Джимми Спид
Мэри Хенч
Мэри Хенч
– Крота нашел, – сказал он.
То не был крот, раздавленный и пронзенный пружинным капканом, то был крот, умерший, по всему судя, естественной смертью, и совсем недавно. Возможно, отец и мать его попались в капканы, вот он и вылез из земли – посмотреть, что происходит и почему его не зовут обедать, и с ужасом обнаружил, что совсем ничего не видит и что ему вообще не положено болтаться по земле с ее Верхними Людьми и Зрячими Зверьми. Но какой бы конец он ни нашел, молодой крот этот пребывал в превосходном состоянии, розовый нос его и лопатовидные лапки были еще теплы и отличались совершенством формы.
Я взмолился, чтобы его отдали мне, и великодушный Айвен просьбу мою удовлетворил, хоть и намеревался, как тут же выяснилось, скормить находку своему коту.
На следующее утро я проделал на велосипеде обычную милю до Коустона, весь трепеща от волнения. Обернутый в солому крот лежал в прицепленной к раме сумке. Сегодня меня ожидал триумф.
«Перед нами обычный европейский крот, – скажу я классу. Этой ночью я провел (с помощью “Семейной энциклопедии” Пира) исчерпывающее исследование кротов. – Каждый день кроты съедают столько, сколько весят сами, и, не получая пищи в течение двенадцати часов, могут буквальным образом околеть от голода. За один час крот способен прорыться под землей на расстояние в восемнадцать футов. Спасибо».
И я представлял себе, как слегка поклонюсь под восторженные овации всех учеников, не считая Мэри Хенч, губы которой побелеют, потому что ее ничтожная гусеница шелкопряда или жалкое собрание катышков помета сипухи останутся попросту не замеченными.
Я бросил велосипед во дворе и помчался к мисс Меддлар, притормозив лишь у самой ее двери, дабы придать себе вид спокойный и выдержанный.
– О, как вы сегодня рано, Стивен Фрай.
– Правда, мисс? Да, мисс.
– И что это вы принесли? Что-то для стола природоведения?
– Да, мисс. Это… – взволнованно начал я.
– Не говорите пока ничего, мой мальчик. Давайте дождемся других учеников. Положите ваше приношение на стол и… о боже, что там такое творится?
Со стороны игровой площадки донесся буйный взрыв смеха и восклицаний. Мы с мисс Меддлар бросились к окну и, вытянув шеи, попытались разглядеть причину суматохи. И в тот же миг в комнату влетел Джимми Спид, встрепанный, весь в пятнах чернил мальчик, который всегда улыбался так, точно он был уверен, что его окружают одни сумасшедшие.
– Ох, мисс, мисс! Вы ни за что не поверите! Ни за что, никогда!
– Во что я не поверю, Джимми Спид?
– Это Мэри Хенч, мисс! Она привела на урок природоведения ослика. Настоящего, живого! Такой красивый, не знаю только, как он поместится на столе.
– Ослик! – Мисс Меддлар порозовела от волнения, разгладила на себе юбку и метнулась к двери. – Ослик. Боже милостивый!
Я взглянул на моего кротенка и залился слезами.
В самом конце недели, когда все в школе начали наконец говорить не об одной только Мэри Хенч с ее осликом, мистер Кетт подошел ко мне на игровой площадке и отвел в сторонку.
– Приветствую вас, молодой человек, – сказал он. – Что-то вы ходите как в воду опущенный, если позволите мне так выразиться.
– Правда, сэр?
– Правда, сэр, – отозвался он. – Помню шутку, которую я слышал мальчиком на рождественском представлении. Про Золушку. В Дереме, за много лет до войны. Одна из ее плохих сестер сказала: «Когда на меня нападает тоска зеленая, я покупаю себе новую шляпку». А другая плохая сестра ответила: «Так вот почему они у тебя все болотного цвета». Как сейчас помню.
Правда, при его мягком норфолкском выговоре это выглядело немного иначе: «…как сищас».
– Итак, – продолжал он, опуская ладонь мне на плечо. – Что же именно погрузило в тоску зеленую вас?
– Да так, ничего, – ответил я, – просто…
– Мне вы можете довериться, молодой человек. Если это тайна, от меня ее никто не услышит. Двадцать лет назад один мальчик открыл мне удивительную тайну. Знаете какую?
– Нет, – заверил его я, мгновенно воспрянув духом. Больше всего на свете я любил удивительные тайны. – Какую?
– Не скажу, – ответил мистер Кетт. – Это же тайна. Видите? Вот как хорошо я умею хранить их.
– А. Ну, понимаете, дело в том…
И из меня потоком полились путаные описания краха, разочарования, гнева и отчаяния, которые пожирали меня изнутри после поражения, нанесенного мне Мэри Хенч и ее распроклятым ослом.
– Понимаете, он был такой замечательный… такой совершенный. И лапки совершенные, и нос, и шкурка. Лучший крот на свете. Хоть и мертвый. В любуюдругую неделю я получил бы звезду. Да не в звездах дело, а в том, что я ни разу ни одной по природоведению не получил. Ни одной. Никогда.
– Зато у вас множество звезд по правописанию, не правда ли? Так говорит мисс Меддлар.
– Да ну, правописание…
– Я видел вашего крота. Очень хороший крот, тут и сомневаться не приходится. Вам следует гордиться им.
Под вечер того же дня, когда завершились занятия, я подошел к столу, на котором покоились творения живой природы, взял уже немного подпорченного временем крота и завернул его в носовой платок.
– Это что же, наш крот покидает нас? – спросила мисс Меддлар с проблеском, как мне показалось, надежды в голосе.
– Да, наверное, – вздохнул я. – Видите ли, он немного… н у, вы понимаете.
На середине дороги домой я прислонил велосипед к ограде и развернул платок, решив предпринять научное исследование природы разложения. Шкурка крота, некогда столь плюшевая и красивая, теперь потускнела, пошла пятнами и кишела поблескивающими белыми клещами. Какое-то черное насекомое, сидевшее в мокрой сердцевине кротового тельца, смакуя ее липкую жижу, казалось, вдруг увидело меня или, по крайней мере, увидело дневной свет, возможность выбраться на волю. Яро взмахнув крылами и прерывисто зазудев, точно заводная игрушка, оно влепилось прямо мне в глаз. Я взвыл и уронил объект исследования. А летучая тварь, кем бы она ни была, взвилась в воздух и полетела над полями.
Почувствовав, что лодыжки мои мокры, я опустил на них взгляд. Крот упал мне на сандалии и словно взорвался там, расплескавшись по носкам и ступням. Я завопил и завизжал от страха и отвращения и заскакал на месте, обмахивая платком голени – так, словно их охватило пламя.
Все было слишком ужасно, природа была слишком ужасна. Природа воняла, хлюпала и выблевывала слизь, червей и разорванные кишки.
Думаю, я впервые ощутил тогда потребность не быть. Не умереть и уж тем более не покончить с собой – просто не быть. Этот мерзкий, враждебный, уродливый мир для меня не годился – как и я для него. Мир был чужд мне, а я ему.
Ошметки крота лежали рядком вдоль изгороди. Я обтер ноги чистым когда-то, немного хрустким льняным носовым платком, а после поднял его к небу. Они здорово походили друг на друга, платок и вечереющее небо. Кусок полотна и небеса, покрытые пятнами чернил и крови. С тех пор отчужденная недоброжелательность определенной разновидности заката неизменно вгоняет меня в испуг.
– Боже милостивый, – сказала мама. – Откуда этот запах, дорогой?
– От дохлого крота, а ты думала откуда? – сварливо ответил я и затопал по лестнице вверх.
– Ну, тогда тебе лучше поскорее помыться.
– А я, по-твоему, куда иду? Лезу наверх, чтобы… в… в крокет поиграть?
Отповедь не из лучших, но ничего ядовитее я придумать не смог.
О природоведении я в тот уик-энд больше не помышлял. Лил дождь, позволявший мне спокойно сидеть под крышей и на природу никакого внимания не обращать.
И только в понедельник утром, катя, как обычно, на велосипеде в школу, я сообразил, что у меня нет ничего для еженедельной демонстрации наших достижений.
Палка, подумал я. Можно отличнейшим образом принести в школу палку. Не хотите крота, получите палку. Палки тоже бывают интересные. Природа, знаете ли, не из одних только ослов, помета выдр, яиц крачки, бобровых черепов и гнилостных ползучих тварей состоит. Принесу им сухую палку.
И я подобрал с земли первую попавшуюся. Самую заурядную палку. Мертвую, но безобидную, не подпорченную смертью. Да к тому же и вещь это полезная, чего никак не скажешь о сгнившем кроте, который, шмякнувшись о твои лодыжки, разлетается на куски.
Я принес палку в класс и демонстративно выложил ее на стол, предназначенный для творений природы.
– Ну что же, – сказала мисс Меддлар, после того как с раздражающим тщанием и медлительностью пенсионерки, расплачивающейся у кассы магазина самообслуживания, изучила собранные на сей раз образцы. – Что же, хорошо. На этой неделе все вы замечательно потрудились. Должна сказать, Мэри, я рассчитывала увидеть сегодня на игровой площадке слона, однако и перо сойки, которое ты нам принесла, очень красиво, очень. Но знаете что? Звезда этой недели присуждается… Стивену Фраю.
– Фрррр?…
Дюжина пар ничего не понимающих глаз заметались между мной, мисс Меддлар и обычной сухой палкой, которая лежала на столе, сильно смахивая на обычную сухую палку.
– Подойдите ко мне, Стивен Фрай. Полностью сбитый с толку, я вышел к доске.
– Звезда присуждается вам не за палку, хотя я уверена, палка очень хорошая. Она присуждается вам за то, что в пятницу вы унесли отсюда вашего крота…
– Простите, мисс?
– …потому что, должна вам сказать, эта дрянь провоняла весь класс. Он и весь коридор провонял, ваш крот. Увидев, что вы его уносите, я обрадовалась как никогда в жизни.
Класс разразился хохотом, а поскольку я давно уже раз и навсегда решил, что смеяться надо мной никому и никогда не позволю, то засмеялся и сам и принял звезду со всеми довольством и достоинством, какие сумел изобразить.
Так вот, не странно ли – не просто странновато, но действительно странно – было обнаружить четверть века спустя, что именно по причине этого пустякового эпизода меня в школе и помнят, – а не по причине моего бестрепетного вранья и хитроумных уверток.
Джон Кетт был, да и сейчас, надеюсь, остается своего рода мирским проповедником, демонстрацией благодетельности христианства, лучшей, чем сам святой Павел. С другой стороны, по моему непросвещенному мнению, Иуда Искариот, Нерон и граф Дракула тоже демонстрируют благодетельности христианства получше святого Павла… однако это совсем другая тема и для совсем другого разговора. Вы же здесь не для того, чтобы слушать мои невежественные бредни по вопросам теологии.
Но самое ужасное состоит вот в чем.
Все двадцать пять лет, минувших с того дня, до встречи с Джоном Кеттом и другими, до их улыбчивых намеков, я и думать не думал ни о кроте, ни обо всем, что было с ним связано.
В начале праздника я, переходя с видом принца Майкла Кентского от лотка к лотку, при всяком упоминании о кроте делал вид, будто прекрасно все понимаю, то есть лицемерил самым постыдным образом. Я полагал, что речь идет о каком-то телевизионном скетче, в котором я выступил, а после напрочь о нем забыл.
Такое случается часто. Помню, несколько лет назад некий решительно не знакомый мне человек гневно окликнул меня с другой стороны улицы. Он был буквально багровымот гнева, грозился кулаком и обзывал меня «убийцей славных кобылей». Я решил, что ему не по вкусу мои политические взгляды, мои телевизионные выступления, мои сексуальные предпочтения, мои повадки, голос, лицо – то есть я сам. Меня бы это не удивило. Он мог назвать меня жирным, уродливым, скучным педерастичным леваком, и я понял бы, что он имеет в виду. Однако убийца? И каких, собственно, «кобылей»? Может, все дело в том, что на ногах у меня кожаные туфли… в наши дни серийных фанатиков-маньяков ничего ведь заранее не скажешь. Я быстро свернул за угол и пошел прочь. От таких людей лучше держаться подальше. На них, знаете ли, крупными буквами написано: «Добра не жди».