Герасимов Сергей Владимирович. Изобретение зла

   Много позже, город, давно засыпанный песками, будут впоминать только по яркому факелу, освещающему путь многих механических устройств в ночи. Факел станут использовать как маяк и как пищу для легенд. Еще позже, когда городов и вовсе не останется на Земле, старую холодную планету будут помнить как планету с факелом, и межзвездные суда будут частенько наведываться и глазеть с близкой орбиты на это чудо природы - единственное в обитаемом клочке вселенной. А когда
   Земля исчезнет вовсе, расплавившись от старости, факел останется висеть в пространстве - потому что он есть часть того великого, имя коему вечность.
   101
   Пестрый прошел через горящие камни. Дальше переулок спускался в овраг, к ручью (там белел глубокий, совсем нетронутый снег), а после мостика снова поднимался. Третий уровень ещё не наступил, но уже висел в воздухе, как предчувствие грозы. Дома на противоположном склоне оврага горели и от них несло паленым пластиком. Пестрый ощутил странную легкость в теле, он бежал, как летел и ещё ни разу не оглянулся. У самого спуска к мосту с него соскользнула одежда.
   Он поднял лоскуты и осмотрел: пестрые тряпки. Обычные пестрые тряпки. Он больше не был Пестрым, он стал просто голым человеком на снегу. К счастью, ночь не обещала быть холодной. При первом же шаге его пестрые больничные тапочки развалились. Он обмотал ступни остатками одежды и стал пробираться через развалины. Сейчас он все помнил и понимал, его память окончательно прояснилась.
   Если раньше ходить ночами по городу было опасно, - думал он, - то сейчас это смертельно опасно. Особенно для раздетого человека. Особенно для невиновного человека или такого, кто выглядит невиновным. Из двадцати двух моих одноклассиков тринадцать погибли как заложники, ещё двоих пытали и выпустили.
   Эти мерзкие боевики из армий Свободы, Справедливости, Разума, Счастливой жизни,
   Законности, Прогресса, Равенства, Братства, Патриотической Армиии и других постоянно шныряют по улицам и подъездам и ловят тех, кто невиновен. Каждый невинный - мишень. По истории учили, что было время, когда судили и приговаривали виновных, а невиновных просто отпускали. Вранье - кому нужна такая неэффективная система наказаний? Поэтому-то каждый и стремится стать виновным. Но мое худшее позади. Выходит так, что я все-таки убил их всех, думал он, - ведь я единственный кто спасся. Их кровь на мне. Один из десяти.
   Остальные девять перебьют друг друга в полном соответствии с условиями игры. Я убил даже малышей - Синюю с Розовым. Простите меня, я не подумал.
   Он не собрался возвращаться. Он не вернулся бы, деже если бы имел силы что-то изменить. Среди развалин он нашел полусгоревшего человека и снял с него ту одежду, которую хотя бы как-нибудь можно было надеть. Когда он застегивал брюки, в небе полыхнуло. Казалось, шар синего огня упал на город. Он спрятался за бетонными блоками, испугавшись. Небо опускалось и звезды вырастали. Каждая звезда стала похожа на яблоко, на кулак или на цветок хризантемы. Огненные мячики заскакали в полях. Стало значитально светлее.
   На дороге показалась толпа людей - человек двадцать. Они шли и выли.
   Казалось, что они разговаривают с помощью воя, забыв нормальный язык слов.
   - Боже мой! - сказал он вполголоса, - неужели уже все такие?
   Он сказал это чтобы проверить свой голос. С голосом порядок. Эта напасть не коснулась участников игры.
   Еще несколько часов он сидел среди развалин, глядя на дорогу и выясняя обстановку. Обстановка не располагала к прогулкам. Через каждые несколько минут мимо развалин промахивали странные существа, полулюди-полуживотные. К счастью все они слишком спешили, чтобы унюхать беззащитную добычу. Скоро полночь, подумал он. Может быть, уже прошла полночь. Это самое страшное время.
   Он увидел крадущуюся фигурку. Человек. Несет что-то тяжелое. Хорошо одетый человек. Толстый и неуклюжий человек.
   Он вдруг увидел стальную тяжелую цепь. Эта цепь лежала на камне, так близко, что протяни руку - и достанешь. Еще минуту назад она не лежала здесь.
   - Снова ты? - спросил он.
   - Возьми, - ответила Машина. - Этот человек мародер. А вчера он убил ребенка. Он заслуживает наказания.
   - Мне железяка не указ, - сказал Пестрый.
   - Его все равно убьют. Не ты - так другой. Хочешь знать, что он несет в этом свертке?
   - Нет. Замолчи, пожалуйста.
   - Я думала, что ты захочешь поговорить. Мы ведь говорим в последний раз.
   - Почему?
   - Я больше не буду вмешиваться в вашу жизнь. Вы сами перебьете друг друга.
   Но я всегда буду помнить вас - я вас любила.
   - В таком случае - прощай.
   - Ты так просто это говоришь? Пойми - это же в последний раз! Посмотри на эти звезды - посмотри, как я украсила для вас эту ночь! Ты этого уже никогда не увидишь. Осознай - сейчас ты разговариваешь с разумом вселенной, я опустилась до тебя, потому что я тебя люблю. Посмотри, как полно смыслом все кругом.
   Каждый камешек просто лопается от смысла - разве ты этого не видишь?
   - Вижу. Что это значит?
   - Это значит конец всему. Мы больше не встретимся. Пожелай мне счастья.
   - Тебе? - удивился Пестрый. - Тебе нужно счастье?
   - Да. Мои пути неизмеримо сложнее твоих. Мои трагедии глубже. Моя боль острее и она не лечится временем. Мои проблемы - океаны по сравнению с вашими лужицами. Ты не можешь даже отдаленно вообразить их себе.
   - Желаю счастья.
   - Спасибо. Запомни эту ночь, если сумеешь её пережить.
   - Что с игрой? Что в госпитале?
   - Игра закончена. Она окончилась за пять минут до полуночи. Забудь о том.
   И он сразу забыл. Он стоял на груде черных камней среди снежной ночи и не понимал, как он здесь оказался. Он помнил свое имя, возраст, любые сведения о себе - не помнил лишь событий последних недель. В свисте ветра слышались торжественные ноты. Звезды медленно уменьшались и становились сами собой.
   Холодало и над незамерзающим ручьем вставали и двигались туманные формы. Небо стало цвета густых синих чернил. Тут и там вспыхивали зеленые лучи и его маленькое тело бросало днинные тени во все стороны сразу. Вдалеке рушились здания - это продолжалась величайшая война, которая так и не закончилась, а из острой перешла в хроническую. Каждый воевал с каждым, чтобы отомстить каждому за те обиды, которые каддый каждому наносил и обид тех было так много, что каждый помнил лишь небольшую часть из них. Продолжался четвертый этап величайшей войны, этап вечного и бессмысленного террора, который мог закончиться лишь всеобщим уничтожением и уже был близок к этому концу.
   Сейчас на планете оставалось лишь шесть полуразрушенных городов и несколько десятков селений. Война шла везде, хотя и не всегда бурно. Сотни городов вымерли за последнее столетие и некоторые из них ещё не были занесены песком.
   Кое-где среди пустынь торчали иглы небоскребов, занесенные до средних этажей. В таких зданиях ещё можно было найти остатки ветхой роскоши, а некоторая техника, сработанная на века, продолжала работать. На тектонических платформах, погруженных на дно морей, ещё можно было найти шедевры архитектуры последних веков, пинакотеки и библиотеки из пластиковых книг, не подверженных тлению.
   Прибой шевелил страницы и любопытные морские чудища смотрели так, будто пытались разгадать тайные знаки. В одном из самых южных городов война даже прекращалась порой на многие недели и люди успевали оправиться от бедствий. В том городе, который когда-то назывался Рио, а теперь утратил название за ненадобностью, люди почти успокоились и даже принялись писать пятый том истории величайшей войны.
   Ренальдо Альви, заточенный в стальном кувшне и ежедневно пытаемый жарой, писал первые страницы новой книги на сухих листках, которые сворачивались в горячем воздухе. Он не был виновен и его судьи знали о его невиновности и даже в приговоре суда он был объявлен невиновным. Но все же он был приговорен к смерти
   - ведь к смерти теперь приговаривали лишь невиновных. Смерть невинной жертвы производит большее впечатление на противника, поэтому она заменяет порой десяток казней, произведенных над негодяями. Ренальдо Альви пытали жарой для того, чтобы вынудить сдаться его брата, а брат скрывался после того, как смертельно оскорбил внука своего друга, а внук, в свою очередь...
   Ренальдо был историком и он писал так:
   Как доказала история, главной опасностью были не войны,
   не болезни, не загрязнение среды, не бунт техники и не
   вырождение - а терроризм. Если все прошлые беды и болезни
   человечества оказались так или иначе поправимы и излечимы,
   то терроризм, ставший правилом и традицией, сменивший войну
   в её былом обличье, есть та смертельная язва, которая может
   положить всем нам конец. Начавшийся с захвата заложников,
   домов, средств передвижения и самолетов, он перерос в
   захват и уничтожение поселков, улиц и городов. За последние
   триста лет уровень террора медленно возрастал. Никакие меры
   не позволили его снизить. А теперь мы просто до того
   привыкли к нему, что перестали бороться. Господи, спаси нас!
   Пестрый сошел с камней и, заметив две черные тени, бросился в сторону. Но было поздно. У людей, которые схватили его, были уже почти человеческие лица, это означало, что игра закончена и последняя ночь близилась к концу. Люди снова обрели дар речи, хотя их рты ещё были слишком широки.
   - У меня ничего нет! - закричал Пестрый.
   - Заткнись, видим!
   - Я ничего не сделал! Я просто иду домой!
   - Слышишь, Васюнь, он ничего не сделал! - отозвалась рожа в бороде.
   Точно, он пацан совсем. Как раз такой нам и нужен.
   - Зачем я вам?
   - Армия Свободы не пойдет на штурм, если мы будем иметь невинного ребека для пыток.
   - Кто такие Армия Свободы?
   - Какая тебе разница?
   - А если вы поймаете кого-то другого?
   - Мы уже поймали четверых. В таких делах ведь - чем больше народу, тем лучше. Закуси губу, сейчас мы будем ломать тебе лодыжки. Будь мужчиной, парень.
   - Не надо! Я не убегу!
   - Все так говорят. Васюнь, поставь его коленями сюда. И ноги шире. Голову ему пригни. Осторожно, чтоб не укусил.
   - Дергается!
   - Придави немного горло и он уснет. Ты как первый раз замужем!
   Вдруг Пестрый почувствовал облегчение. Туша, пахнущая углем и гарью, отпустила его горло и скатилась вниз по камням. Второй испуганно оглядывался.
   Вокруг него кружили шесть летающих кулаков.
   - Спасибо! - крикнул Пестрый. - Желаю тебе счастья! Я запомню сегодняшнюю ночь! Только не надо его убивать, пожалуйста!
   И он побежал в сторону своего горящего дома. Он ни разу не обернулся по пути. Над городом уже пылал негасимый газовый факел.
   102
   Я вернулся тем же путем, снял верхние вещи, и собирался повесить на их крючки. Лестница была темной, но все огромное здание, казалось, жило. Темнота тоже была живой.
   - Эй, тут есть кто-нибудь?
   Вспышка была такой яркой, что я чуть не ослеп. Я даже закричал от боли. Я закрыл глаза и подождал, пока боль пройдет. Потом я посмотрел вокруг и понял, что с моим зрением что-то все же случилось: все тени окрасились в голубоватый цвет. Но гул исчез; это было огромным облегчением, хотя в последнее время я его не замечал. Так приятно, когда ничего не гудит.
   Я стал вешать куртку на крючок, но крючок схватил меня за палец. Хотя раздевалка ничем не освещалась, синеватое сияние позволяло что-то видеть. Тени на стенах извивались и ползали, оставаясь тенями. Под обоями слышался тихий шелест, с потолка свисала гибкая рука с длинными пальцами, резиновыми с виду, и тянулась ко мне.
   Я успел отдернуть руку. Курточка, брошенная на пол, кажется, начинала шевелиться. Этого мне ещё не хватало. Но не было страшно, ни капельки.
   Я вспомнил о Белом и удивился. Я удивился тому, что мне его совсем не жаль, и тому, что ещё недавно мне было его очень жаль.
   Я поднялся по ступенькам и оказался на своем этаже. Коридор был пуст.
   Прямо из стены выползла зеленая змея длиной примерно в метр и толщиной в мою руку, и поползла ко мне. Я знал, что, если не двигаться, то змеи не нападают. Змея проползла у моих ног. Она двигалась плавно и быстро. Ее спинка была в темно-зеленых крапинках и пупырышках, а живот был из чешуек. Живот чуть сминался, как покрышка у ненакачанного велосипеда. Было заметно, как поднимались и расходились её бока - змея дышала. Дышала она гораздо чаще, чем человек. Так примерно, как собака, когда ей жарко. Если бы я попробовал побежать, то змея бы меня догнала - она ползла очень быстро.
   Она обогнула мои ноги и поползла дальше.
   - Эй, Чинганчук! - позвал я её.
   Змея остановилась от удивления и повернула голову ко мне. Потом она открыла пасть и зашипела. Ее пасть была несоразмерно большой. Напугав меня, змея поползла по своим делам и вскоре скрылась в противоположной стене.
   - Чинганчук - зеленый змей! - обозвал я её напоследок.
   Когда я пришел в палату, там веселились. Вчера на прогулке поймали котенка и принесли (тайком, за пазухой, вырывающегося и сильного), сегодня начали развлекаться. Это был тот самый котенок, которого мучили Пестрый с Зеленым. В палате было полно чужих мальчиков, они пришли из других отделений, прослышав, что у нас что-то происходит. Чужие не говорили, а только выли с разной интонацией, когда хотели что-то сказать. Их рты стали такими широкими, что казалось, доходили до затылка. Один как раз открывал рот и вставлял в него стоймя уже четвертую вилку - на спор, наверное.
   - Привет! - сказал я.
   - Привет.
   - Я знаю как уйти. Пестрый с Зеленым уже ушли!
   На меня посмотрели как на ненормального. Никто уходить не собирался. Это было совсем особенное приключение и совсем не было страшно. Я подумал и решил, что здесь что-нибудь не так. Все ощущалось так беззаботно, что, наверное, даже
   Зеленый не испугался бы уколов. Да и мне почти расхотелось убегать.
   У котенка светились глаза. Глаза светились ярко-желтым, как лампочки.
   Вообще котенок здорово изменился за последние несколько часов. Его клыки торчали в стороны, как у крокодила, и не помещались в пасть. Котенка уже всунули в большую стеклянную банку из-под компота и закрыли крышкой. Он сидел там, пытался процарапать лапкой стекло и беззучно мяукал. Иногда он выворачиывал шею и терся, как будто ему было очень приятно. Его глаза светили чуть слабее фонарика, да и синяя темнота позволяла что-то видеть. В общем, в палате не было темно.
   Сейчас Фиолетовый показывал кому-то из новеньких (новеньких было шестеро, двоих я уже видел, они пришли из другого корпуса) фокус с ниткой. Он клал нитку на тумбочку, а тумбочки служили нам столами, и ставил палец рядом. Нитка ползла к пальцу и охватывала его петлей. Ползла сама, по собственной воле - я сразу вспомнил крючок, который пытался меня схватить. Петля продолжала сжиматься до тех пор, пока нитка не рвалась.
   - Уааауууу? - спросил чужой мальчик.
   - Не можешь говорить - напиши.
   Чужой взял карандаш и написал. Фиолетовый поднес записку к светящемуся котенку. "А на шее можешь?", - прочел он.
   - Могу.
   Фиолетовый показал и на шее. Ни у кого из чужих этот фокус не получался.
   - А если проволоку взять? - спросил Черный.
   Кусок медной проволоки открутили от ножки кровати. Это была кровать
   Зеленого, на ней было полно наклеек, нашлепок, налепок и всяких накруток.
   Проволока намотана на трех ножках из четырех.
   Фиолетовый положил кусок проволоки и поставил палец рядом. Черный спокойно наблюдал. Пока что проволока не шевелилась.
   - А может, сразу вокруг шеи попробуешь? - спросил Черный.
   - Могу. Запросто.
   Он обмотал проволокой шею.
   - Все, - сказал Черный и столкнул банку со светящимся котенком под кровати.
   Сразу стало темнее. Фиолетовый начал хрипеть и дергаться. Вскоре затих.
   - Первый есть, - сказал Черный. - С почином меня. Правда, поздновато, как ты думаешь?
   Он обращался ко мне.
   - Не первый, а второй, - ответил я.
   - Да, ещё и Белый. Конечно. Ты говоришь, кто-то успел уйти?
   - Успел Пестрый, а Зеленый струсил.
   - Теперь уже не уйдешь. Поздно. А ведь остались только мы с тобой - я Синюю не считаю. Ей не выжить.
   - Есть ещё Серый.
   - Скоро не будет.
   Банка немного покаталась под кроватями и быстро остановилась. Решили, что банка застряла и вытащили её в проход. Но котенок уже умер, так было совсем неинтересно. А ещё говорят, что кошки живучие.
   Я вытащил котенка и потрогал. Так странно. Котенок был совсем как живой, его глаза ещё не остыли и чуть светились - как лампочки, которым не хватает электричества. Он был ещё мягкий и теплый, но то безошибочное чувство, которое есть в каждом из нас, которое различает живое и мертвое не хуже, чем зрение различает цвета, - это чувство говорило, что жизнь ушла. Это было похоже на фокус, когда касаешься переплетенных пальцев карандашом и чувствуешь два карандаша, а видишь один. Пальцы говорят одно, а глаза другое. Два и один.
   Жизнь и смерть. Просто убить и просто умереть. Можно убить кого угодно. Кого?
   Черного, например. Если бы для этого пришлось пошевелить пальцем, то пошевелил бы? Конечно.
   Я пошевелил пальцами - одним, другим и всеми сразу для верности. Потом встал и пошел к двери. Все уже ушли, пока я думал о пальцах. Я вечно задумаюсь и пропущу что-нибудь интересное. Они ушли подбрасывать мертвого котенка к девчонкам. Наверное, повесят его на веревке. Черный сам веревку в руки не возьмет - не совсем же он дурак. Даже я сразу понял, что веревка сделает.
   Жаль, что больше нечего убивать. Я поднял банку и бросил её в стену. Она не разбилась.
   Вошел Черный и ещё двое.
   - Видел змею в коридоре?
   - Ага.
   - Она щас укусила Серого. Он немножко покорчился и уже готов. Мы его оттащили в Синюю Комнату, пусть так пока поваляется. Я же сказал, что его скоро не будет.
   - А змея?
   - Мы её задавили. Нечего под ногами ползать. Змея не может укусить с ядом два раза подряд. Она, конечно, кусалась, но не смертельно, только больно. Вот, смотри.
   Он показал мне небольшую припухлость на запястье.
   - У тебя есть карандаш?
   - Найду, - ответил я.
   - Дай фонарик. И тетрадку давай.
   Черный положил тетрадь на подоконник рядом с фонариком и приготовился писать. Из переулка взметнулся зеленый луч и за окном посыпалась штукатурка.
   Черный схватил фонарик и присел.
   - Что это с ними? - спросил я.
   - Стреляют на свет.
   - Раньше не стреляли.
   - То раньше было!
   Мы примостились на полу между кроватями (неровный овал света с пятном в центре). Черный, подумав, начал писать.
   Он каллиграфически вывел:
   т а к б у д е т с к а ж д ы м
   - Ого, какие у тебя красивые буквы! - удивился я.
   - А ты думал, что я вообще писать не умею?
   - Вроде того.
   - У, когда-то я был совсем паинькой, - сказал Черный и коротко засмеялся.
   Кто умеет рисовать череп?
   - А зачем?
   - Будем цеплять табличку на каждого убитого. Так будет веселеее.
   - А сколько нужно табличек?
   - Ну, уже три или четыре, - задумался Черный, - так, не меньше десяти. Ну, кто умеет?
   - Я! - я выхватил карандаш. Чужие красивые буквы заставляли меня хвастаться. - Смотри, как надо!
   Я нарисовал тот череп, который мельком увидел в тяжелой коричневой книжке у доктора, и подписал внизу небольшие буквы чужого языка.
   - Ну, это да! А это что?
   - А это они всегда так под черепом пишут, я точно знаю.
   Потом мы пошли к столу дежурной. Зеленая змея снова проползла поперек коридора из стены в стену, но на этот раз она была далеко.
   - Ты же сказал, что её задавили?
   - Одну задавили, а другая народилась. Их скоро полно здесь расползается.
   - А что делать?
   - Не трогать их и не дергаться.
   - Может, попробуем уйти?
   - Как?
   - Через окно, внизу, - предположил я.
   - Если через разбитое, то осколки проткнут тебя насквозь, а если через открытое, то оно тепя напополам прищимит.
   - Эти змеи мне не нравятся, - сказал я.
   - Ничего, ты скоро увидишь такое, что в этих змей просто влюбишься.
   Мы подошли к столу. Котенок лежал на полу, рядом, наполовину освещенный жестким голым светом, наполовину - зеленоватым отсветом абажура. Серенький, в полосочку, на вид совсем живой и даже ласковый. Только морда его выдает - у котят такие клыки не торчат.
   Девочки пищали у себя в палате, просовывали в двери распатланные головы и выталкивали друг друга не совсем одетыми (чтобы громче пищалось снаружи), но выходить стеснялись.
   Черный взглянул на них, взял у меня листочек с черепом и пририсовал два сердца, пробитые стрелой.
   - Зачем?
   - Следующей будет Ленка.
   - Пойдем её убивать?
   - Никто её убивать не будет, - обьяснил Черный, - просто она сейчас бегает по этажам и ловит змею.
   - А змея ей зачем?
   - Хочет, чтобы её змея укусила. Хочет быть вместе со своим Сереньким. Они с ним вроде так договорились: если умирать, то только вместе.
   Я вспомнил глупого Серого с его глупыми мечтаниями влух: "...я тоже так хочу, вот она мне скажет: "прыгни из окна", а я прыгну. А она прибежит вниз, а я уже разбился, но я ещё живой. И она будет плакать, плакать..."
   - Когда же они успели сговориться? - удивился я. - Еще недавно
   Ленке плевать на него было. А вообще правильно, все равно всех убьют.
   Значит, и меня тоже, но это почему-то не огорчало. Я заметил, что перестал бояться смерти.
   - Неправильно, - ответил Черный, - Ленка была не в игре, она могла бы остаться живой. Но если хочет, значит хочет.
   Я посмотрел на котенка. Он шевелился.
   - Смотри!
   Котенок встал и осмотрелся. Его морда ещё больше стала напоминать крокодилью - даже тяжелый нос опускался к земле. Глаза уже не светились.
   Котенок посмотрел на нас, отвернулся и ушел. Уходя, он увеличивался. Была полная иллюзия того, что он стоит на месте, а коридор проплывает под его лапами.
   Он увеличивался ровно настолько, насколько вещи уменьшаются при отдалении. Я смотрел, как завороженный.
   - Жаль, что Пестрого нет, - сказал Черный.
   - Зачем он тебе?
   - Он бы сейчас рассказал анекдот про кошку Баскервилей.
   103
   Кощеев продолжал борьбу. Его путь пока оставался далек: нижний коридор, большой зал, балкон, потом столовая и детские палаты. На этом пути многое может случиться. Он все ещё владел частью своего тела. Но рука, сжимающая нож, тянула вперед так, что не было никакой возможности её остановить.
   Несколько раз он падал и поднимался. Если он не поднимался сразу, то рука с ножом просто тащила его в нужном направлении. Один раз ему удалось задержать это движение: он сунул руку в окошко для выдачи рецептов и окошко оказалось таким маленьким, что не могло пропустить взрослого мужчину. Кощеев застрял.
   Рука тянула все сильнее, казалось, сейчас она вырвется из плеча Кощеев закричал от боли. Рука помедлила и вернулась, убивать хозяина не было в её планах. Он пробовал бить непослушную руку и, хотя бил сам себя и вскрикивал от боли, не прекращал этого занятия. Наконец, он дотянулся до большого пальца и схватил его. Палец был очень крепок, но лишь так, как может быть крепок человеческий палец. Если постараться, его можно будет сломать. Кощеев уже не думал о том, что ломает собственную конечность. Он потянул палец изо всех сил и вывернул его назад. Рука обвисла и выронила нож.
   - Напрасно, - сказала Машина, - но ты хорошо борешься. Мне нравится смотреть, как ты борешься. Возьми нож в левую руку.
   И его левая рука подняла нож. Правая болела нестерпимо.
   - Исправь мне руку! - крикнул он.
   - Ну зачем же? Ты сам хотел её сломать.
   Сломанный палец набух как груша и потемнел. Теперь Кощеев не имел второй руки, чтобы сопротивляться. Но что-то нужно делать.
   Он уже вышел в зал. Зал в госпитале был очень большим, парадным, в два этажа. Сейчас пройти через зал по диагонали, подняться по лестнице за стеной, потом на широкий внутренний балкон, пройти вдоль баллюстрады и уже, считай, на месте. Да, но где-нибудь здесь должен быть дежурный. Кто-нибудь из вооруженной охраны.
   - Помогите! Помогите! - закричал он, - Я убью тебя!
   Он продолжал кричать, молить о помощи, грозить, рычать и переворачитвать те стулья, которые попадались ему на пути - все, чтобы создать побольше шума.
   Охранник появился. Он был вооружен лучевиком и стоял прямо на пути.
   - Сейчас я тебя разрежу на куски! - заорал Кощеев.
   Нож был направлен прямо на охранника. Тот поднял лучевик.
   - А это ты видел? - казалось, прошамкали его огромные губы.
   Кощеев продолжал орать пока не полыхнул зеленый луч. Вот и все, успел подумать он, проваливаясь в смерть, и снова открыл глаза. Лицо было накрыто белой материей - её пришлось отбросить. Охранник спал, сидя на стуле рядом.
   Похоже, что прошло много времени. Итак, он убил меня, перетащил тело к стене, накрыл простыней и остался сторожить. Не выдержал и заснул. Машина не дала мне умереть. Но похоже, что я хорошо задержался в смерти. Если убить себя несколько раз, то я не успею к полуночи. Сейчас встать, отобрать лучевик и направить его в себя. Если выстрелить в голову, то получится быстро и безболезненно. И я снова выиграю время. Это конечно, страшно, но это можно стерпеть. Главное, чтобы остался жить другой я.