Герасимов Сергей Владимирович. Изобретение зла

   - А, это вот так всегда. Я знаю, что никого здесь нет, но кто-то все ходит, и ходит, и ходит.
   - Это что, домовой? - спросил Кощеев.
   - Не знаю, но идти туда я не хочу. Если не боишься, можешь пойти сам. Ключ возьми, окна проверишь. Окна нужно запирать, чтобы больные не лазили. Больные - они же шустрые, знаешь.
   Кощеев кивнул, соглашаясь, и оробел, представив себе шустрых больных, которых предстояло воспитать.
   - Хорошо, поробую, - сказал он и прошел вдоль коридора, вспомнив, что он не боится новых вещей.
   Он совсем ничего не видел потому что коридор был темен и слеп. Изнутри к зданию плотно лепились деревья, и они совсем не пропускали лучи машин.
   Некоторые ветви звучно царапали окна - ветви успели отрасти за время летнего запустения и до сих пор их никто не состриг. Кое-где зеркалились стекла, впуская слабый ночной свет. Свет брался неизвестно откуда в эту облачную дождливую ночь.
   Последнее окно оказалось открыто.
   - Эй! - крикнул Кощеев.
   - Что? - ответила женщина гулко.
   - У тебя тут окно открыто.
   - Ну так закрой. А я туда сама не пойду.
   - Не сама, я же здесь.
   - Все равно, закрывай сам и возвращайся.
   Кощеев закрыл и вернулся. Он постоял, прислушиваясь и снова услышал странные звуки. Наверное, так и должно звучать ночью в пустых зданиях, подумал он для успокоения. Он устал после дороги и не хотел волноваться из-за непонятного.
   - У вас тут привидений не бывает? - спросил он.
   - Бывает, бывает, - ответила женщина.
   Потом они снова вернулись в её каморку; женщина выпила ещё чуть-чуть и закурила ещё одну сигарету, поскучнев. Пепел она стряхивала в цветочный горшок.
   В горшке из последних сил жил голодный кактус, похожий на маленького спрута.
   Его сил не хватало даже на колючки.
   - А, ничего, дети его все равно вырвут, - сказала женщина о кактусе.
   - Все равно, - смиренно отозвался Кощеев.
   - Тебя как зовут? - спросила она.
   - Кощееев.
   - А я Анжела. Вот и познакомились.
   Новый работник положил голову на руки и стал спать. Умаялся в дороге, - подумала Анжела. В коридоре за дверью что-то упало и даже послышались будто голоса. Анжела не поднялась.
   Что-то стукнуло снова, резкое, как восклицательный знак.
   - Эй! - тихо сказал она и Кощеев проснулся, - слышишь?
   - Не слышу.
   - Это сейчас они замолчали. Только что ходили.
   - Кто ходил?
   - Пойди, посмотри.
   Кощеев поднялся.
   19
   Красный провалился в темноту и некоторое время молчал. Потом послышался его голос, ослабленный чем-то мягким.
   - Здесь матрасы, до самого потолка. Спускайся. И люк закроешь.
   - Зачем?
   - Надо поменьше оставлять следов.
   - Ага, - согласился Коричневый и закрыл люк. Сразу стало жарко и тяжело дышать.
   Они покувыркались по матрасам, спустились к двери и Красный поддел замок отверткой.
   - Откуда у тебя?
   - Готовился. Я уже давно все продумал.
   Гвоздики тихо скрипнули и замок повис.
   - Выходи.
   - Ты первый.
   Они вышли в длинный коридор первого этажа и увидели свет вдалеке. Кто-то разговаривал.
   - Их двое, - сказал Коричневый.
   - Может, она по телефону говорит. Или к ней кто-нибудь зашел. Посидит и уйдет.
   - Что будем делать?
   - Посмотрим окна. Может, найдем открытое.
   - А если разбить?
   - Наружное стекло небьющееся. Его даже пуля не пробьет.
   - А луч?
   - Луч пройдет сквозь него, оно же прозрачное.
   - Откуда ты знаешь?
   - Юрик рассказывал. Он рассказал, что такие стекла на трех нижних этажах, для безопасности. В случае нападения можно просто запереть двери на входе и никто не войдет. Здесь мы как в крепости.
   - А стекла?
   - Я же сказал, что пуля не пробьет, а луч пройдет сквозь. С таким стеклом ты ничего не сделаешь, разве что из танка.
   - Точно?
   - Точно. Смотри, на замках.
   Окна изнутри запирались замками.
   - Что делать?
   - Проверяй.
   Они прошли вдоль ряда окон и нашли одно незапертое. Две фигуры вышли из дальнего света и стали приближаться.
   - Я открываю?
   - Нет, отойдем. Не будем их пугать. Нам ещё далеко идти.
   Фигура мужчины медленно приблизилась, крикнула вдаль несколько фраз и закрыла окно. Защелкнула замок.
   - Гады, - прошептал Коричневый.
   - Ничего, им же хуже будет.
   Они подождали ещё минут десять - пятнадцать. Голоса затихли, но мужчина не выходил.
   - Он будет там сидеть всю ночь, - сказал Коричневый, - он не уйдет.
   - Тогда выманим его оттуда.
   - Как?
   - Вот так.
   Красный поднял руку с отверткой и разжал пальцы. Тяжелый предмет упал и покатился, очень медленно упал, как показалось Коричневому, уже вспотевшему от напряжения. Эхо вернулось от торцов коридора. - Вот так.
   - Но их же двое?
   - Зато они не ожидают меня. И у меня есть вот это, - сказал Красный и приготовил отвертку. - Если он окажется слишком сильным, я всажу ему под ребро.
   Как только он выйдет, набрасывай одеяло на голову, я буду бить. Главное - не опоздать. Главное быстро.
   - Почему быстро?
   - Чтобы Анжела не успела позвонить. Сначала его, потом её.
   - Ты его убьешь?
   - Только если придется обороняться. Это же просто самооборона, понимаешь?
   Правильно?
   - Правильно, - сказал Коричневый, - наверно так.
   - Правильно, - неуверенно сказал Красный. - Не обязательно же он умрет.
   Но они оба знали, что Красный врет и что никогда он не станет колоть человека заточенной отверткой, но все равно продолжали играть в эту мужественную, как им обоим казалось, игру. Самое большое, на что мог рассчитывать противник - удар костлявого кулака и одеяло на голову.
   Кощеев поднялся.
   - Я посмотрю?
   - Посмотри, конечно. Не боишься?
   - Я же не женщина.
   - Правильно, сюда мужчин нужно, - сказала Анжела и подняла трубку, потому что телефон как раз зазвонил. - Это тебя.
   - Меня?
   - Ты же Кощеев?
   Кощеев подумал о том, что ни один человек в городе не может знать, что он здесь и даже захотел об этом сказать, но его рука уже потянулась к трубке.
   - Алло? - спросил он. - Вы действительно спрашивали меня? Или другого
   Кощеева?
   - Алло, - сказала трубка, - Я Манус, я бог здешней местности.
   - Кто?
   - Выйди и открой окно в коридоре.
   - Вы наш зав?
   Послышался тихий смех - женский или детский.
   - Я же сказал - я бог здешней местности. Не веришь? Тогда смотри!
   Кощеев отвел трубку от лица; трубка стала мягкой, словно живой, она вздрагивала и шевелилась. Кощеев хотел отбросить её как змею, но вовремя вспомнил, что не боится незнакомых предметов. Трубка выпятила присоски и прорасла между его пальцами. Кощеев разжал пальцы, но теперь уже трубка сама крепко держалась за ладонь. Анжела грустно глядела на стакан.
   - Алло? - сказал голос.
   - Я слушаю.
   - Я же сказал, пойди и открой окно в коридоре.
   20
   Манус снял шлем.
   - Ну как, Магдочка, - спросил он, - похоже? Правда, они как настоящие?
   - Почему ты не разрешил ему убить?
   - Потому что это всего лишь нулевой уровень. Если всех убьют сразу, то это будет бойня, а не игра. Никакого интереса. Нужно же как-то уравнивать шансы.
   В этот момент экран мигнул.
   Десять часов три минуты, пятьдесят девять и три десятых секунды момент великого перелома в истории Земли. В этот момент мигнули все включенные экраны на всех континентах и островах. В этот момент семьсот семь скоростных летающих транспортных средств потерпели крушения, так как неточно сработала электроника.
   Почти все они были грузовыми, и только два - пассажирскими. Один космический крейсер, ведомый радиолучом с Земли, сместился на шестнадцать киломентров, попал в радиотень Меркурия, потерял управление и начал падать на Солнце. Миллиардный тираж девятичасовой утренней газеты "Порция" вышел с опечаткой - "конец" вместо
   "конечно". Исчезли целые моря информации и точный счетчик, установленный на
   Европейской центральной подстанции, совершил открытие, которое могло бы сделать эпоху в науке: масса процессора уменьшилась на два и две десятых пикограмма.
   Счетчик, снабженный математическим интеллектом, мгновенно сделал правильный вывод об эквивалентвности материи, энергии и информации и даже успел получить формулу, связавшую эти три фундаментальных реальности. Счетчик сразу же изобрел информационную бомбу, аналогичную термоядерной, но убивающую мгновенно высобождаемой лавиной информации - ни один мозг или электронная система не выдержат такой лавины: человек и машины погибнут, а материальные ценности сохранятся - но это именно то, что нужно в современной войне! - Так подумал интеллектуальный счетчик массы, но был накрыт волной восстановленной информации и его зловредные мозги расплавились.
   Десять часов, три минуты, пятьдесят девять и три десятых секунды именно в этот момент был взорван первый глубинный сейсмический заряд под Антарктидой.
   Такие заряды имелись под каждым материком или большим островом наследие периода больших войн. Сейсмический заряд оставлялся под вражеской территорией специальным проходчиком магмы, на глубине примерно ста - ста пятидесяти километров под поверхностью. В былое время воевали все, а значит, каждый был врагом кого-то и каждый имел под собой один или несколько сейсмических зарядов.
   При дистанционном взрыве такого заряда сразу же оседала тектоническая платформа и землетрясение силой далеко за двенадцать баллов разрушало все, что ютилось на поверхности. Ведь наша планета жидка и горяча, как свежеприготовленный кофе с молоком - а земная кора, которую мы находим твердой, на самом деле не более прочна, чем пенка на горячем молоке. При взрыве сейсмического заряда такая пенка просто погружается в магму и лишь крупные и быстрые летающие объекты могут спастись.
   Антарктида, вскипев, погрузилась в толщу магмы; льды остудили жидкокаменную платформу до темно-красного свечения; облако пара, бывшее тысячелетними ледниками, поднялось в атмосферу и пошло на север. Сохранилось сообщение погибшего рыбацкого корабля, который оказался неподалеку.
   "Мы видим, как над южной стороной горизонта поднялаяь белая шапка. Это похоже на облака, но это не облака. Шапка продолжает подниматься. Не может быть.
   Этого не может быть! (Звуки, означающие панику и суматоху.) Оно идет на нас. Это белая стена километров на пятьдесят в высоту. Может, и все сто, я не знаю. На корабле паника. Оно приближается слишком быстро. Небо изменило цвет. Море стало черно-зеленым. Рыбы выпрыгивают в воздух, тучи рыб. Их так много! Они что-то слышат! Небо стало зелено-коричневым. Я вижу звезды! Но так светло вокруг!
   Это конец света. Буду спокоен. Буду спокоен. Говорит оператор шхуны "Бурун".
   На нас надвигается белая стена. Отвесная грань абсолютно бела, но уже видна нижняя горизонтальная поверхность. Под нею черно как в гробу. Если только это облако, то облако такой толщины не пропускает солнечный свет. Оно совсем непрозрачно. Вот уже совсем близко. Под ним абсолютная ночь. И нет просвета.
   Что это? Вода начинает светиться. Я вижу как светится вода там, на юге. Это уже совсем близко. Что это? Она такая высокая и такая быстрая. Сейчас она обрушится на нас!.."
   Последние слова оператора относились к волне цунами двухсотметровой высоты.
   Волна, поднятая утонувшим материком, успела срезать тридцать мелких искусственных островов, прежде чем её погасили гравитационным вихрем. Весь организм Машины, находившийся в Антарктиде и поблизости, был уничтожен. Вот почему мигнул экран. Это было только началом и Машина знала, что это только начало. Но она любила людей и не хотела лишать их последних часов счастливой жизни. Лавина энергии ушла на создание гравитационных вихрей, вихри остановили цунами, но подняли смерчи, равных которым Земля не знала ещё со времен первичного океана. Изо всех, видевших эти смерчи, к сто семидесятому году новой эры остался в живых лишь один человек, так что приходится полагаться на его свидетельство.
   "Было коло трех часов дня. Только что небо было совершенно ясным, но вдруг воздух потемнел и пошел какими-то искрами. Там, дальше, стояли высотные дома и я увидел, что они начали колебаться, как будто смотришь сквозь пламя костра. Я был с братом, и я разбудил его. Генри сразу сказал, что тут что-то нечисто. И как только он это сказал, как дом - знаете, такой, этажей на двести пятьдесят, столбик, - оторвался от фундамента и взлетел. Но не просто так взлетел, как вроде птица или ракета, но наклонился и взлетел вращаясь. Вроде того, как хоккеист забил отличную шайбу и подбросил в воздух клюшку. Она летит и вращается. Ну вы понимаете. Он так летел, а потом вдруг распался на осколки, просто в пыль. Но смерча ещё не было. Перед смерчом все небо потемнело. Хотя сонце светило и жгло, стало темно, как в сумерки. Я раньше думал, что смерч - это такой себе хобот, вроде слоновьего, который спускается с туч. А этот начал крутиться как вентилятор. Было две или три большие белые лопасти, вроде как из тумана. Они вращались горизонтально, как будто вентилятор положили на землю. Я думаю, каждая лопасть была метров сто или больше. Может быть, намного больше,
   Потом вертилятор прижался к самой земле. Он до нас немного не доставал, я видел, когда лопасть проносилась, как она срезает все, что было на земле - как ножом по маслу. Так вот, они были белые. Но потом из центра стал расти такой отросток, черный. Он был похож на гриб, на молодой мухомор, скорее всего, и на ножке даже было это - как знаете есть у грибов? - колечко. А когда он поднялся к небу, то появилась и шляпка. Из неё вырасло облако. После этого ножка начала изгибаться какими-то чудовищными петлями по всему небу."
   Смерчи прошли по семьдесят второй параллели - там, где была остановлена волна. Они оставили мертвую полосу пустыни и множество разбросанных обломков. А рыбные дожди прошли даже на Амазонке. Но был и подземный толчок, который мог растрескать и покоробить большую часть суши и как раз на его гашение ушла львиная доля резервной энергии Машины. Машина погасила толчок, но подземные жидкие смерчи из магмы ушли в глубину и некоторые из них все же вышли на поверхность. Сохранились наблюдения большой группы туристов, которые путешествовали в Гималаях. К сожалению, ни один из очевидцев не пережил величайшей войны.
   "В тот день мы были в горах. Наш лагерь стоял на высоте четыре с половиной тысячи, а мы поднимались на шесть. Мы как раз были на красивейшем из маршрутов и недалеко от вершины. Вдруг мы услышали подземный гул. Внизу, отделенная от нас большим ущельем, была вершина, один из пятитысячников. Вдруг она вздрогнула и вся заскрипела. Я до сих пор не могу представить себе этот звук и остаться спокойным. Знаете, есть такие переживания, которые врезаются навсегда. Вот это было из их числа. Она заскрипела и начала сбрасывать с себя снег. Она вся дрожала, а снег и лед сыпался. Мелкие камни тоже. Интересно, что у нас все было спокойно. Я тогда не знал, что это жидкий подземный смерчь. О таком и подумать накто не мог, конечно. Потом пошли трешины и гора сдвинулась. Мы все заорали, как полоумные - гора начала вращаться - она вращалась и погружалась. Все остальное оставалось спокойным и неподвижным. А воздух был, знаете, такой кристальный-кристальный, какой бывает только высоко в горах и только иногда. Там где она соприкасалась с неподвижным камнем, была полоска огня, там клубился дым и пар - просто бушевал, я вам скажу. Гора повернулась так, что мы увидели противоположную сторону горы. Мы начали кричать ещё сильнене. Это была безумная паника - каждый так себя чувствовал, будто не знал, жив он или умер. Знаете, не часто видишь, как начинает двигаться гора. Она вращалась и и погружалась, полоса лавы становилась все шире. Когда гора провалилась, на её месте вырос вот такой оранжевый пузырь - да, километра два в высоту. Потом он лопнул и полетели брызги. Я потом подобрал одну такую капельку - это застывший камень. Никто не верит, что это не метеорит. Но оно все продолжало вращаться. Лава была очень жидкой и текучей. Там был каменный водоворот и воронка в глубину - такая, вроде когда выпускаешь ванну - только уже не знаю во сколько раз больше. Красная, похожая на открытую пасть. Потом пошел пар ничего не стало видно. Так все и было."
   Машина просеяла все сигналы и передала человечеству лишь те, в которых не было угрозы. Ведь Машина обеспечивала все виды связи. Люди узнавали о начале величайшей войны лишь по внезапному молчанию целых материков или тогда, когда сама война приходила к ним. В десять часов три минуты, пятьдесят девять и три десятых секунды все экраны мигнули.
   - Что это было? - спросила Магдочка.
   - Где? Я ничего не заметил.
   - Экран мигнул!
   - Экран не может мигнуть, это же Машина.
   - Может, сбой в программе?
   - Может и сбой, если программа плохая.
   Манус снова надел шлем и продолжил игру.
   21
   Мужчина вернулся и открыл то самое окно, которое и раньше не было заперто.
   Мужчина шел неуверенно и оглядывался по сторонам. Он выглядел так, как будто ждал удара в затылок. Боится темного коридора, - подумал Красный и пожалел о том, что не набросил одеяло. Нужно было набросить одеяло сразу, но Коричневый не сумел, испугался.
   - Зачем он это делает? Зачем он нам открыл окно?
   - Не нам, а себе.
   - А зачем себе?
   - Пойди и спроси. Может, ему душно.
   Мужчина остановился в дверях, освещеный комнатой.
   - Куда ходил? - спросил женский голос. - А, понятно.
   Они подобрались к окну и подождали, опасаясь ловушки. Никого и ничего.
   Армированные окна выпуклы, как на автомобиле, и совершенно прозрачны. На них подают какое-то особое малое напряжение, чтобы не прилипала грязь. Ведь грязное окно будет мгновенно проплавлено лучом. А лучи уже не раз прошлись по окнам госпиталя.
   Снаружи был парк, густой парк искусственных магнолий. Последний, сохранившийся в городе. Сюда даже водят экскурсии, чтобы показать, как люди жили раньше. Раньше любили все искусственное и умели подделать любую настоящую вещь. Дерево, например. Говорят, что парку уже триста лет. Или четыреста.
   Искусственные растения сработаны на славу, заказанные каким-то древним богачом или падишахом, - от него уже не осталось ни имени, ни памяти, а магнолии каждую весну оживают, каждое лето цветут и каждую осень сбрасывают искусственные листья. Цветы пахнут и, если приказать такому цветку изменить запах, то он изменит. Цветы понимают и слушают человеческий голос. Умели строить когда-то.
   Совсем давно, до войны.
   - А до войны тоже жили люди? - спросил Коричневый.
   - Зачем тебе знать?
   - Так.
   Они прошли через парк и спрятались в развалинах, большой грудой лежащих между деревьями. На развалинах выросло несколько сосен; одна из сосен уже сгнила и упала, от старости. Рядом фонтан, украшенный гипсовыми рельефами, которые движутся. Красный провел по каменной чаше рукой, чтобы ещё раз удивиться. К фонтану их уже дважды водили на экскурсию. Говорили, что в парке ещё водится и искуственный соловей, который умеет петь и совсем не отличается от настоящего.
   Еще говорили, что соловей прилетает к фонтану и ищет свою соловьиху, которая умерла триста лет назад. Сказки, наверное.
   Они подождали, пока ночь поплотнее накроет город и вышли. В здании госпиталя светилось всего одно окно. Городские окна были также черны - люди закрывали внутренние ставни, опасаясь удара лучом. По освещенным окнам всегда стреляли.
   - Куда теперь? - спросил Коричневый.
   - За мной. Прямо.
   Ни машин, ни пешеходов уже не осталось. Надо спешить - ещё какой-нибудь час и улицы станут опасны как гремучие змеи. Нужно успеть уйти подальше и успеть спрятаться. В городе много пустых подвалов. Они пошли по старой трамвайной линии. Дождь чуть-чуть усилился и стал намного противнее. Холодает.
   Ветер качал желтые тарелки фонарей.
   - Мы вроде идем не туда, - заметил Коричневый.
   - Мы не можем идти не туда, потому что линия одна, она прямая и идет от центра.
   Пройдя шесть кварталов, они снова оказались у госпиталя. Там все ещё светило окно дежурной.
   - Но мы не сворачивали, - сказал Красный.
   - Нет.
   - Не вякай. Тут что-то не чисто. Какие-нибудь зеркала, чтобы мы заблудились.
   - Специально для тебя, что ли, поставили?
   - Пойдем.
   Они свернули в переулок и пошли быстрее. Потом побежали. Потом снова оказались на прежнем месте.
   - Мне говорили, - сказал Коричневый, - что, если идти в одну сторону, то придешь на старое место. Это потому что Земля круглая. Но я знаю, что для этого нужно долго идти. И ещё я читал фантастику, там если летит ракета, то она тоже возвращается, потому что пространство на самом деле искривлено. Но тут оно очень сильно искривлено.
   - Проверим остальные переулки.
   В пятом по счету переулке они увидели дальнюю перспективу города. Черный город угадывался по черным силуэтам зданий, освещаемых зелеными лучами непрекращающейся медленной войны. Что-то вспыхнуло в небе и осыпалось красивыми огнями.
   - Класс, сбили дирижабль! - сказал Красный, - смотри, как горит.
   - Точно.
   В конце переулка они наткнулись на преграду, напоминающую армированное стекло. Преграда была холодной на ощупь и прозрачна до невидимости.
   - Они нас закрыли! - сказал Коричневый.
   - Вижу, - ответил Красный и ударил кулаком. Стекло отозвалось тихим звоном.
   Он продолжал бить до тех пор, пока не сбил косточки в кровь. Потом поднял голову к небу. Полоска упала в снег с его волос.
   - Может быть, оно кончается на большой высоте? - предположил Коричневый.
   - Эй, ты! - закричал Красный, - Слышишь! Я все равно уйду! Все равно!
   - А что теперь? Я так и думал, я так и думал!
   - Заткнись, дай мне подумать.
   - Только думай быстрее. Разве непонятно? - они нас закупорили как в аквариуме.
   Красный поднял полоску и поправил волосы.
   - Я все равно им этого не прощу. Такого я не прощаю. Теперь пойдем обратно в палату. Опасно так стоять. И холодает. Сегодня была последняя ночь оттепели.
   За мной!
   22
   Я хорошо помню ту ночь - последнюю ночь долгой оттепели; я вижу все: ветер прыскает в окна быстротающим снегом; высокие, аристократические окна оплакивают сами себя: капли струятся в стеклах. Ночь. За окнами тоже ночь, но другого оттенка черноты - желтее и холоднее. За окнами желтые тарелки фонарей, висящие на невидимых стебельках. Ветер качет горячие железные кружки, изредка забрасывая свет к нам в палату, потом яркие пятна падают в ночь, оставляя на сетчатке долго неостывающую память световой вспышки.
   Хорошо говорить в темноте - темнота разрешает любую странную мысль: ты говоришь, глядя вглубь себя, иногда выбрасывая в пространство никому невидимые жесты. Разъятые до сей поры мысли сливаются в облако - черное, вибрирующее, почти осязаемое. Ты уже не здесь и ты уже не ты - такой маленький и бессильный избежать обшего удела - ты судишь о вечном, как о своей вотчине, а вечное покорно тебе. Так можно проговорить до утра, о чем угодно. И дикое, и робкое чувство отсутствия запретов.
   - Почему ты не ушел? - спросил Белый.
   - Не сумел, - соврал Красный. - Я дошел уже до поворота, никто не гнался, но что-то я сделал не так. Я свернул не туда.
   Коричневый молчал.
   - Я заблудился в трех домах, ведь десять пальцев на ногах, - сказал
   Пестрый.
   Пестрый был палатным шутом. Он умел говорить в рифму на любую тему, но шутил не всегда весело.
   - Попробовал бы сам.
   - Уйти нельзя, - сказал Белый.
   - А я бы улетел, - ответил я, - если бы у меня были крылья, я бы улетел отсюда. Улететь точно можно.
   - Опять мелешь чушь, - сказал Фиолетовый, - сейчас ты у меня полетишь головой вниз.
   - Не ссорьтесь, - сказал Белый, - ведь не время сейчас.
   Сейчас было не время.
   Сейчас смерть была рядом - на второй кровати от дверей лежал
   Светло-зеленый. Сейчас он был даже укрыт светло-зеленым одеялом. Рядом с ним стояла тумбочка, незаметная в темноте, но тоже светло-зеленая. Никто не помнил с чего это началось и как случилось, что каждый из нас получил свой цвет. Еще неделю назад все было обыкновенным: обыкновенные тумбочки и постели, обыкновенные больничные халаты с оттенком синего или коричневого, обыкновенные кровати, крашеные в неопределенно-серый цвет. И вдруг все вокруг стало разноцветным. И мы сами в первую очередь. Цветными стали наши глаза, цветными
   - наши сны, цветными - воспоминания. Мои воспоминания были розовыми, сны и глаза тоже. Вторая палата дразнила меня кроликом, но я не обижался.
   У каждого из нас было имя, но мы предпочитали называть друг друга по цветам. Это никому не казалось странным сейчас. Даже врачи согласились, не споря, на нашу игру в цвета. Не то чтобы вполне согласились - они просто не заметили изменений. Во всем этом была тайна. Я не знаю, откуда взялась одежда разных цветов, почему тумбочки, во всех остальных палатах просто белые, у нас стали цветными. Их никто не перекрашивал, я точно знаю. Одежду и белье никто не заменял. А что случилось с моими глазами?
   Светло-зеленый не приходил в сознание. Старожилы палаты уже вынесли свой приговор, но никто не знал, когда и как это случится. Он так и не открыл глаз; его постоянный тихий стон сорным звуком прорастал иногда сквозь наши разговоры - на секунду молчание становилось каменным, потом мы говорили снова. Иногда стон менялся, вырождаясь в болезненный всасывающий звук, в одно полуразличимое слово.
   Он просил пить.
   Мы стали говорить о смерти. Мы говорили то останавливаясь, то перебивая друг друга. Мы рассказали о своих умерших бабушках и убедились, что никто из нас не боится этого. Пестрый начал анекдот, но сбился. Потом мы заговорили о казнях и палачах; это было прекрасно и красиво, хотя мы не сумели бы убить даже муху, если бы она появилась в палате среди зимы. Хотя Красный или Фиолетовый смогли бы - они были сильнее других. Коричневый тоже смог бы, но не просто так, а во имя чего-то. У него вечно какие-то убеждения. Потом мы стали говорить о призраках и прочей нечисти.