Герасимов Сергей Владимирович. Изобретение зла

   Он посмотрел на обе своих руки. Обе целы, она полностью восстановила тело.
   Спасибо. А вот ножа нет. Прекрасно. Сейчас тихонько взять лучевик...
   Обе его руки потянулись вперед и сомкнулись на шее спящего человека.
   - Не надо! - попросил Кощеев, - дай мне другой нож, я согласен идти.
   Его правая рука отобрала лучевик, а левая ударила охранника в живот. Тот повалился на пол и не проявлял признаков жизни.
   - Он жив? - спросил Кощеев.
   - Да.
   - Спасибо.
   Теперь он поднялся по лестнице и вышел на балкон. Рука держала оружие направленным вперед и не было никакой возможности его развернуть.
   - Не надо меня тащить, я и сам дойду, - сказал он. - Я согласен. Отпусти меня.
   Невидимая сила перестала сжимать его руку. Только лучевик смотрел в одну сторону, как стрелка компаса.
   - Сколько времени я был мертв?
   - Двадцать семь минут.
   - Но я ещё успеваю?
   - Успеваешь, если поторопишься. Если прекратишь стоять и болтать языком.
   - А если я побегу?
   - Беги на здоровье.
   Он побежал вдоль широкого балкона, по неровной линин, приближаясь к краю.
   Прыгнул через перила как в воду. Теперь она потеряет ещё минут двадцать, восстанавливая меня, - успел подумать он за мгновение перед тем, как каменный пол бросился на него.
   104
   Кошка Баскервилей схватила зеленую змею и начала её трепать. Ее нос стал длинным, как у рыбы-меч. Выползли ещё три змеи и наш котенок их быстренько перекусил пополам. Больше змей вроде не было. Котенок снова пошел в нашу сторону, волоча нос по полу. Потом он повернулся и стал идти задом наперед - тяжелый нос ему мешал. Когда он подходил, то снова уменьшался. Я чуть было не забыл самого важного.
   - Черный, - спросил я, - а ты боишься?
   - Очень боюсь, - было видно, что он решил это для себя.
   - А я нет. Почему-то совсем не боюсь.
   - Если не будешь бояться, то с тобой кончено. Как с Фиолетовым. Заставь себя испугаться.
   Я попробовал испугаться, но не получилось.
   - Не могу, - сказал я.
   Черный, не оборачиваясь, ударил меня в живот, пониже ребер. Было такое чувство, как будто что-то взорвалось внутри меня. Я открыл рот и стал глотать воздух, потом упал на колени.
   Котенок с носом приполз к столу и снова умер.
   - Хочешь еще? - спросил Черный.
   Я отрицательно помотал головой.
   - Боишься?
   Я кивнул.
   Говорить я пока не мог.
   - Теперь бойся все время.
   Я немного пришел в себя.
   - Черный, - спросил я, - а чего ты боишься?
   - Ничего, кроме смерти. И тебя тоже боюсь.
   - Меня?
   Я сделал вид, что удивился. На самом деле я принял это как должное и давно ожидаемое. Не знаю почему.
   - Конечно тебя, а кого же. Не этих же? Один из нас останется последним - или ты, или я.
   - Почему один из нас?
   - Потому что я ещё не решил, кому оставаться жить.
   - Как это?
   - А ты думаешь, почему я с тобой вожусь? Почему я не убил тебя тогда когда ты сам напрашивался? Почему я тебе все рассказываю о себе, самые тайные свои вещи? Ты подумал, что ты мне очень нравишься, да? (На последнем слове он даже взвизгнул.) Я просто боюсь умереть совсем.
   - Это моя память?
   - Да, твоя память. Если я не переживу эту игру, то переживешь ты и в тебе будет моя память. Это как пересадка сознания в новое тело. Я же рассказывал тебе все, что вспоминал, все, что приходило в голову. Все это будет жить, пока будешь жив ты. Я старался рассказать тебе побольше. Иногда это казалось тебе бредом, правда? Но ты не сумеешь забыть даже этот бред. Через много лет ты вспомнишь меня и я проснусь в твоей памяти совсем настоящий, неизмененный и незабытый. Я снова буду говорить свои глупости и ты снова будешь их слушать.
   Ты никуда не денешься от меня. Через тебя я буду жить и видеть, а ты будешь видеть немножечко моими глазами. Мое тело исчезнет, но мое Я сохранится. Ты можешь это понять своими куриными всепомнящими мозгами?
   - Эффект маятника, правильно?
   - Я не знаю никакого эффекта маятника, - ответил Черный.
   Появилась ещё одна зеленая змея. Она пока не подползала. Я разлил по столу клей. Сейчас мертвый котенок выглядел так необычно, что мне хотелось приклеить его на видном месте, всем на обозрение. Вязко и неохотно клей поплыл на пол. Зеленая змея примостилась у стены и стала смотреть на бусинки, падающие на пол. Клей потек струйкой. Мы положили котенка на стол и хорошо придавили.
   Но на спине котенок лежать не хотел, пришлось положить его боком. Змее надоело на нас смотреть и она вползла прямо головой в стену.
   - Слушай, как это у неё получается?
   - Пойди сам спроси.
   105
   ...Мы сидели у черной двери. Черная дверь - это дверь в коридор, за которым начинается операционный блок. Есть злая насмешка в именах вещей дверь была действительно черной. Хотя моя любимая была рядом, я думал не о ней. Я просто держал её за руку и пальцы Синей слегка шевелились, напоминая о своем существовании и праве на меня. Моя рука уже окончательно признала это право. Я вспоминал то, что рассказал мне Черный напоследок: оказывается, он действительно был отличником (или почти), он даже занимался бальными танцами, много читал и пробовал играть на скрипке. Он был таким, пока не стал черным человечком. А кто же станет черным человечком в нашей игре? Он не хочет. Я не сумею. Интересно, если победит Синяя. Как она станет меня убивать?
   Мы сидели у двери, примостившись спинами на её широких мягких ромбах, а голубой свет пробивался впереди сквозь фасеточные глаза стеклянно-кирпичной полустенки, теряя в этой сложной работе свою чистоту и яркость. Мягкая, будто плюшевая тишина была теплым морем; квадрат пола это плот; черная дверь - это парус, пиратский парус - чтобы все боялись и никто не приставал. Мы молча плыли куда-то сквозь бархатную ночь (тени из синего бархата по углам), пока не приплыли к чему-то определенному.
   - А Ленка все-таки нашла змею, - сказала Синяя.
   - Все равно, - неопределенно ответил я.
   - Что все равно?
   - Все равно все умрут.
   - А вдруг мы будем старыми?
   - Когда мы будем старыми, то поженимся.
   - Правда?
   - Правда.
   - Тогда лучше молодыми, - уточнила Синяя, - а потом?
   - Потом попадем на тот свет.
   - А вот Ленка уже встретилась со своим Сереньким, - вздохнула Синяя.
   Интересно, как там?
   - На том свете есть рай и ад, - я демонстрировал свои познания, - в раю там пальмы растут, очень большие, и ангелы летают; ангелы маленькие с крылышками. А так, все то же самое, что у нас.
   - Но мы точно встретимся?
   - Ну конечно. Только нужно заранее договориться где будем встречаться, потому что рай большой, как целый город.
   - Тогда где?
   Я подумал, выдвигая разные ящички памяти, наконец нашел вариант.
   - Как все делают. Под часами, на трамвайной остановке.
   - А там трамваи есть?
   - Как же без трамваев?
   - Ну, может быть, там у всех крылышки и они на своих крылышках летают.
   - Летать - это все равно что ходить пешком, - сказал я, - устаешь. Поэтому трамваи все равно нужны. Значит, на трамвайной остановке.
   - На какой остановке?
   - На конечной, на кругу.
   - Я согласна, на кругу. А какой номер трамвая?
   Я задумался.
   - Вот только не знаю сколько там номеров. Но один точно есть.
   - Значит, на кругу первого?
   - Да. В восемь утра.
   - А почему так рано? А вдруг проспим? Я раньше восьми не встаю. Давай днем.
   - Ладно, давай в двенадцать, - согласился я. - Запоминай: в раю, в двенадцать ровно, под часами, на кругу первого трамвая. Когда умрем.
   - Ой, а я уже все перепутала, - призналась Синяя.
   В коридоре происходило что-то непонятное. Примерно в том месте, где была дверь Синей Комнаты, стена начинала надуваться как мыльный музырь. Потом по стене пробежали судороги и она стала вогнутой. Дверь в комнату лопнула с треском и на её месте забулькало что-то пенистое. Потом все разгладилось, стена успокоилась, но дверь исчезла. Подумаешь, фокусы.
   106
   Тело Мануса исчезло, оставив после себя клок волос в кармане майора
   Томчина и сгусток памяти. Сгусток довольно долго висел над тем местом, где исчезло тело, затем выплыл из старого крыла и полетел, заглядывая в каждую палату. Сейчас, когда он превратился в чистую память, он помнил все события так ясно, как будто все они случились минуту назад: все, начиная с первых месяцев своей жизни и заканчивая своим превращением в мускулистое чудовище.
   Он узнавал здание - здание было его родным домом, остатками его родного дома, очень перестроенными, но все же узнаваемыми. Особенно старое крыло, оно почти не изменилось. А веранда, на которой он стоял в день начала войны, не сохранилась. В тот день он лежал в гамаке и магнолии пахли навязчиво и густо.
   Автомобиль, везущий Магдочку, сверкнул стеклом среди листвы. Бедная, юная, куда ты делась? Где твое голубое сари?
   Сгусток памяти выплыл в воздух над садом, без труда пройдя сквозь стену. Он узнавал и этот сад. Его собственный сад с его собственными магнолиями, устроенными так, что могли сами себе восстанавливать. Надо же живы. И как мохнаты от старости. Вот фонтан, без воды, но цел. Надо же, какая была жизнь - и как просто она прервалась, одним нажатием кнопки. Какие цели, какие достижения, какие выгоды, исполнения каких идей или бредовых мечтаний могут оправдать то, что случилось? Сейчас, пролежав неподвижно три столетия, наполненные размышлениями (никакого другого занятия не оставалось), он стал мудр. Он стал нечеловечески мудр. Сейчас он понимал, что нет во вселенной такой цели, которая могла бы оправдать нажатие кнопки. В бесконечных временах и пространствах случайные вещи комбинируются случайно или разумно, или вообще не комбинируются, слагаясь в хаос - но нигде и никогда они не дадут такого сочетания, которое могло бы оправдать нажатие кнопки.
   Пускай Машина думает иначе. Она считает, что люди отжили свое и имееют право умереть. Машина глупа. Она просто железяка и ей не понять, что кроме эволюции материи если эволюция духа, неизмеримо более великая и нужная.
   Как она доказывает свое превосходство над человеком?
   Первый тезис: она развивается быстрее и потому она совершеннее. Но искра духа, вспыхнувшая в конкретном человеческом сердце, разгорается ещё быстрее.
   Второй тезис: она была создана человеком, но может существовать и после гибели человечества - потому она следующая ступень. Но дух тоже зарождается в человеке и ещё никто не сумел доказать, что дух гибнет вместе с телом. И если он не гибнет...
   И если он не гибнет, то бог - это не Машина, а космический пожар, первая искра которого осветила душу гения - и не погасла после этого.
   Ей не понять, какой процесс она прервала, позволив руке человека нажать кнопку. Дух для неё - побочный продукт, зараза, несомая человечеством, она уничтожала дух как только могла. К счастью могла не всегда. Но она душила исполинов духа так, что лишь один из тысячи прорастал и получал возможность реализовать себя. Что только ни приходится пережить начинающему творцу и кто только не пытается перебить ему слабый хребет! Почему так? Окунитесь в двойную бездну голубых глаз младенца - и вы поймете, что девяносто процентов души отмирают из-за своей ненужности. Почему? Из сотни вундеркиндов вырастает один посредственный компилятор. Почему? Гений, за редким исключением, погибает рано. Почему? Боже, как сильно я презираю воителей со всеми их ратными подвигами! Если дух одного человека способен вместить весь мир и ещё многое, кроме мира, то какой потерей являются последние три тысячелетия убийств? Что могло вырасти из нас, если бы наш дух вырастал свободно? Она этого не поймет - она всего лишь железяка.
   Соловей.
   Механический соловей, потерявший свою подругу. Ты жив до сих пор, но ты меня не видишь. Ты очень потускнел за то время, пока мы не виделись. Но тебе ещё долго жить. Может быть, ты вообще переживешь всех людей этого города и ещё три столетия спустя будешь прилетать к остаткам древнего фонтана, занесенным песком или заплетенным молодой гибкой порослью. Прощай, моя птичка. Когда я вернусь в следующий раз, тебя уже не будет.
   Сгусток памяти снова влетел в здание - как раз вовремя, чтобы увидеть, как желтый человек бросается со второго яруса головой на мраморный пол. Бедняга, его так просто не отпустят из мира живых. А когда отпустят, он увидит рай.
   Железяка назвала три яруса архива тремя кругами рая. Скорее всего не издевательства ради, она просто хотела польстить нам. Она думала, что нам понравиться отдыхать в раю. Я вот был в раю и сейчас снова туда попаду. Я уже вижу врата вдалеке. Худшее место из всех возможных.
   Сгусток пролетел мимо столовой, осмотрел странное животное, похожее на кошку с крокодильим носом, спугнул змею и подлетел к детям. Надо же, это они. Я узнаю их. Розовый и Синяя. Я сам создал их и я сам заставил их любить друг друга. Они до сих пор держутся за ручки. Конечно, ведь для них прошло не три века, а всего три нелели, а то и меньше. Разговаривают. О, как я соскучился по простому разговору. Как хотел бы я поговорить! Иногда я вспоминаю, как говорил раньше, и это меня утешает. Не надо, не забирай меня ТУДА, я ещё не насмотрелся!
   Они говорят о рае. Господи, какую чушь они мелют! Они назначают свидание в раю.
   И они туда попадут, но увидят, что там нет трамваев, увидят, что никто и ни с кем там не может встретиться. Да, да, я уже иду. Вот они, врата рая. Похожи на замочную скважину. А вот и первый круг. Здесь томится рыцарь с перебитой переносицей, мой давний друг. Он не забыл своего обета - он все ещё надеется отомстить мне. Он прав - мне стоит отомстить. Как ярко светит кристал его памяти. Этот гнев не погаснет никогда, ведь здесь уже ничего не меняется.
   Здесь тупик. Впрочем, с первого круга ещё можно слышать эхо голосов жизни, здесь иногда пролетают такие как я и скрашивают пустую вечность. Я бы хотел остановиться здесь. Но мне дальше, на третий, в глубокий архив...
   107
   Мы вдруг замолчали, одновременно и без причины - будто ангел пролетел.
   - А вообще, надо бы про рай точнее узнать, - сказала Синяя, - вдруг там нет трамваев?
   - Тогда надо почитать в книжке.
   Синяя оживилась.
   - У меня есть энциклопедия, - сказала она, - там в ней про все написано.
   Я вспомнил эту книжку. Коричневый тяжеловесный том лежал на ветхом стуле; у стула расползались ножки, как у новорожденного жеребенка. Том лежал гордо и важно, но уже замохнател от пыли и невнимания - никто не интересовался его мудростью. Иногда, правда, на тот же стул вспархивала "Василиса Пре..." с оторванной частью обложки. Василиса Пре была книгой благородной, в ней было полно картинок знаменитиого художника и птицы-сирины выставляли напоказ свои женские плечи. Одна из картинок была напечатана даже в гордой энциклопедии, как образцовая картинка.
   - Да, но энциклопедия только на букву "о", - сказал я, - а нам нужно на
   "рэ".
   По стене снова прошли волны. Дверь в Синюю Комнату уже окончательно исчезла, затянувшись чем-то белым и вязким. Казалось, что стена не кирпичная, а резиновая. За стеной точно что-то происходило. Наверное, Синяя Комната начала превращаться - как куколка в бабочку. Удары за стеной стали ритмичными, как медленный пульс. Они учащались.
   - Ну мы найдем что-нибудь и на "о". Что там ещё бывает в раю?
   - Облака, рай же на небе, - ответил я.
   - Тогда пошли к нам, будем читать про облака. Только возьми свой фонарик.
   Мне не хотелось вставать. Синяя взяла меня за палец и потянула. Я подчинился.
   По дороге мы прошли мимо вздрагивающей и ухающей внутри себя стены, потом нам попался стол дежурной, все ещё необитаемый. Подходя, я видел, как последовательно взблескивают на полу подсохшие клеевые размазки. Котенок лежал на боку, измазанный клеем; белая шерсть на животике слиплась, как кончики засохших кисточек. Его голова была чуть повернута кверху - тем невыразимо мягким движением, которым спящая кошка выставляет на солнышко свою шею. Костяной клюв отвалился и лежал рядом. Сейчас котенок уже не казался живым и кривошеяя печальная лампа обливала его душем электрических слез.
   Мы тихо открыли дверь и проскользнули в палату. Было почти двенадцать часов ночи - все уже устали и попадали спать. Любому веселью есть предел.
   По палате ходило высокое двуногое животное с лошадиной мордой и садилась на все кровати по очереди. Нас оно, кажется, не замечало.
   - Это кто такой? - спросила Синяя.
   - Не знаю. Я его видел уже раза два. Он ходит по всем палатам и садится на людей. Как только заснешь, так сразу и садится. Но он не кусается.
   - Или она не кусается.
   - Или она.
   Стряхнув пыль с нащупаной энциклопедии, мы присели на краешке кровати и включили фонарик. Соседняя кровать заскрипела недовольно.
   - Так мы их разбудим, - сказала Синяя.
   - Тогда надо закрыться одеялом.
   Мы накрылись одеялом с головой, положили книжку посредине и начали читать.
   Свет фонаря бил сбоку, он проскальзывал по страницам, почти не оставляя следов.
   Зато мохнатое одеяло светилось коричневым пятном с белой полоской. И было очень душно. Синяя взяла фонарь в руку.
   - Так будет лучше. Ищи про облака.
   Я нашел нужную статью, быстро просмотрел её, надеясь найти намеки на рай, но ничего такого не нашел. В конце статьи давались примеры облаков. Возле рисунка чья-то красная авторучка добросовестно изобразила орнамент из роз.
   Рисовала девчонка, конечно.
   - Жарко, - сказала Синяя и стянула с себя платье. Она осталась только в трусиках. - Чего смотришь, не видел никогда?
   - Какая ты худючая, - заметил я, посветив фонариком. - у тебя все ребрышки видны. И руки такие тонкие.
   - Какая есть. Ты лучше в книгу смотри.
   Я стал смотреть в книгу. Фонарь потускнел и погас.
   - Батарейка кончилась.
   - В тумбочке есть свечки. Подожди, я найду.
   Она исчезла в темноте и, повозившись, принесла две короткие свечки, ткнула мне в руку.
   - Держи, а я чиркать буду.
   Она зажгла обе свечи. Огоньки были необычно длинными.
   - Знаешь, можно пронести палец через огонь, если быстро, - сказал я, смотри.
   Я провел палец над огнем и почувствовал, что огонь не горячий, а только теплый.
   - Интересные свечи.
   - Какие есть. Давай скорее читать, а то они быстро сгорят.
   - Облака бывают, - Синяя пыталась прочесть слово, которое не хотело проступать сквозь чернильные линии, - облака бывают кучеобразные и своеобразные... Так, кажется.
   - Нет, неправильно.
   Я прочитал два абзаца наизусть, не глядя в книгу.
   - Ты все заранее выучил?
   - Что выучил? Я же только что прочитал.
   - Не ври, - Синяя пошуршала страницами и открыла что-то неожиданное.
   - На, читай... А теперь попробуй рассказать.
   - Про обморок? Пожалуйста.
   Я снова начал говорить, не глядя в книгу. Я говорил, пока Синяя не остановила меня.
   - Хватит. Мне это не нравится.
   - Почему?
   - Потому что это страшно.
   Я вспомнил, что мне нужно все время бояться и начал пугаться изо всех сил.
   Получалось плохо. Так себе.
   - Тогда сама почитай, - сказал я.
   - Не буду. Я и так знаю, что облака бывают кучеобразные и своеобразные.
   - Не правильно.
   - Нет, правильно. Раз я хочу, значит, так и будет. Хватит, мне уже надоело читать.
   - Ну ладно, пока.
   - Пока.
   Я отвернул одеяло и любопытная лошадиная голова быстро отодвинулась.
   Подслушавала, значит. Даже эти бывают любопытными.
   - Давай отсюда, лапочка, - сказал я ей. - Нечего меня нюхать, я не цветочек.
   - Не могу задуть, - сказала Синяя.
   - Что?
   - Свечку.
   Я взял огарок и дунул изо всех сил. Пламя сбилось, пропало и появилось снова. Я дунул ещё раз и придавил фитиль пальцами. Фитиль не обжигал. Как только я освободил его, огонек воскрес.
   - Я же говорил, что это необычная свеча. Я возьму одну, пригодится вместо фонарика.
   - Вот, возьми, заверни в платок. Чтобы не обожгла.
   108
   Я выглянул. Коридор, как тяжелый пес прыгнул мне в лицо и, облизанный полусветом, я щурился несколько секунд. Стол дежурной уже не был пуст. На нем лежала, придавив ладони лбом, голова Ложки; Ложка, видно, спала. (Ложкой мы называли другую нянечку, которая сменяла Лариску. Прозвищем Ложка была обязана своей фигуре.)
   Котенок уже исчез. Он пропутешествовал в другое, более подходящее место.
   В бак для отходов, например. Но, потеряв котенка, стол сделал новое приобретение: на нем выросла банка с водой, красиво и полосато отражающая свет.
   Стена на месте Синей Комнаты все надувалась и равномерно билась, как будто она собиралась родить что-то особенное.
   Если идти тихонько, то Ложка не проснется.
   Я стал идти тихонько, но Ложка не спала. Она вздрогнула и порывисто обернулась, неуклюже толкнув коленями стол. Стол звякнул, выпустив маленький звук, хранившийся в телефонной трубке.
   Она снова отвернулась и положила голову на руки. Оказывается, она плакала.
   От вида плачущей толстой тети мне захотелось всплакнуть самому, как это всегда хочется сделать за компанию, если у тебя нет более важных на сей момент чувств.
   Я прошлепал поближе и, чтобы спросить что-нибудь, спросил:
   - Можно воды выпить?
   Она не ответила.
   - А она тут чистая?
   Я встал на носки, чтобы дотянуться лицом к горлышку банки, и стал пить. С каждым всасыванием воды становилось меньше и на третьем глотке губы уже ничего не достали, несмотря на то, что пришлось сильно придавить нос.
   - Спасибо, я уже напился.
   Я сделал медленные три глотка для того, чтобы Ложка успела вытереть слезы.
   Ложка вытерла и притворилась строгой. Она так сжала губы, что огромный рот стал почти обыкновенным.
   "Что ты делал в палате у девочек? И почему рубашка расстегнута?", написала она карандашом на обороте календарика.
   - Потому что под одеялом было жарко.
   "Ты там спал?"
   - Нет, мы были вместе с Синей под одеялом.
   Кажется, ситуация начинала трогать её женское сердце.
   - Ну мы с ней вначале сидели рядом на кровати, - начал рассказывать я, - а потом решили залезть под одеяло. У нас был фонарик, чтобы все было хорошо видно.
   Ложка была так тронута, что совсем забыла свои недавние слезы.
   Она написала на календарике восклицательный знак.
   - А потом Синяя сняла платье, а я расстегнул рубашку. Она голенькая совсем худючая.
   Глаза у Ложки стали совсем круглыми.
   - Ну да.
   "И что же вы делали потом?"
   Она сомневалась, что мы могли что-то делать.
   - Потом читали книжку.
   "Вот это книжка была интересная! Про что?"
   - Про облака. Облака бывают кучеобразные и своеобразные. Только это неправильно, это Синяя так говорит, а правильно...
   Я процитировал большой кусок из статьи.
   "Вижу, что вы там серьезно занимались. А разве так интересно про облака читать?"
   - Нет, про облака не очень. Мы про рай хотели узнать. Но про рай там не написано. Может быть, его и не бывает.
   Сейчас стена вздувалась и пульсировала сильнее. Но страшно не было.
   Наверное, мы все были под наркозом.
   Ложка взяла меня за подмышки и посадила на стол впереди себя, рядом с банкой и звякавшим телефоном. Она внимательно на меня посмотрела. Ложка была рыжей, коротко обстриженной, полной, ни капельки не умеющей заниматься собою молодой женщиной; её глаза не были красивы: это был не тот серый цвет, который красив своей насыщенностью, своей близостью к голубому или золотистому, это был тусклый, пепельно-обмарочный оттенок.
   - Так рай есть или нет?
   По стене пошли трещины. Они поползли к потолку и на потолке отклеились обои. Бумажный лист затрепетал, как будто из трещины шел сильный ветер. Одна из трещин расширялась равномерными рывками. Раздался стон, похожий на человеческий.
   - Что-то хочет вылезти из стены, - сказал я.
   Она кивнула, довольно равнодушно.
   - Так рай есть или нет? - повторил я свой вопрос.
   Стена оглушительно лопнула. Несколько неровных кирпичных блоков, ужасно здоровенных, перегородили коридор. Среди них что-то шевелилось, клубы цементной и меловой пыли мешали видеть.
   И тут стало страшно.
   Сначала я замер, как деревянный. Двигаться мог только взгляд. Взгляд попытался узнать нечто шевелящееся в пыли, но не смог, вернулся к столу. На столе лежали мои ладони, побелевшие от напряжения. Ногти были синего цвета, с белыми ободками. Ложка опомнилась первой. Она вскочила и с криком бросилась в сторону лестницы. Разве бывает такой голос у человека? - краем сознания отметил я. Я скатился на пол и залез под стол. В просвет между короткими ножками я мог видеть весь коридор.
   Нечто очень большое встало и начало отряхиваться. Оно было похоже на человека: руки, ноги...
   Оно несколько раз провело руками по своему телу, сбрасывая всякий мусор, и я узнал его.
   Мне вдруг стало холодно, но застегнуть рубашку я не решался. Две холодные струйки пота потекли за воротник, ещё одна стекала по переносице. Я чуть кивнул и капля упала на пол. Страх поднимался не из сердца, а из желудка, поэтому немного тошнило. Казалось, что в желудке кто-то шевелится. Сердце било громко, как молотком по груди, но медленно. Вдруг оно поняло, что пора, и с места сорвалось в галоп. Сразу стало жарко и душно.
   Статуя сделала несколько шагов и вышла из обломков. По виду это была та самая статуя, о которой рассказывал Белый в свою последнюю ночь в Синей Комнате.
   Она была красивой женщиной, но выше меня примерно в три раза. Может быть, ещё выше - её голова была у потолка коридора. На ней было что-то вроде короткого платья или халатика и явно ничего под ним. Ее волосам не хватало естественной пушистости, они все время держались вместе, будто намыленные. Она была сделана из гладкого камня, похожего на мрамор. И все же она была живой - она двигалась, как живая.