Страница:
Пирд встал и помахал рукой, требуя тишины.
– Должна быть обратная связь от цитоплазмы, – сказал Джон, – как предполагает доктор Пирд.
Он положил мел на место и потер переносицу, не удержавшись от желания закрыть глаза. Начиналась головная боль, и плечи Джона подрагивали от усталости.
Пирд тронул Джона за руку.
– Была тяжелая дорога, не правда ли? Я бы сказал, что то что вам сейчас нужно, – это хороший обед и спокойный сон.
Джон кивнул.
– Подходит, будь я проклят! – сказал кто-то. – Годится во всех отношениях.
– Мы завтра снова встретимся. Пусть доктор О'Доннел отдохнет, – произнес Пирд.
Джон безропотно позволил себя увести. Он все еще слышал доносящиеся из библиотеки взволнованные голоса, споры, какие-то обрывки разговоров… Значит, Доэни был прав? В самом деле необходимо только вдохновение? Но он дал им точные инструкции, как того требовала кара.
Пирд привел Джона в ярко освещенную кухню, куда пожилой человек в белом переднике принес сандвичи и молоко. Потом Джона проводили в маленькую спальню с ванной. Единственное окно выходило на залив, где купалась луна. Джон слышал, как закрылась дверь и щелкнула задвижка. Он подергал дверь и убедился, что она заперта. Тогда Джон погасил свет в комнате и вернулся к окну. Около озера находился огражденный камнями выгон для скота, а за оградой была болотистая земля с высокими камышами.
«Я пленник. Это работа Доэни?»
Джон не сопротивлялся усталости, нараставшей в нем, когда он наблюдал за лунным светом, разливающимся по заливу и трясине. Какое все это имеет значение, если ты в плену? «Луна, освещающая вечерний пейзаж, – это навязчивая идея», – подумалось Джону. Свет из прошлого влюбленных пар, льющийся прочь, туда, где уже не может быть любви. Эпизоды и мелочные подробности долгой поездки продолжали терзать сознание Джона. Они неслись бесконечной чередой в долгих сумерках, в бесконечной монотонной вечности.
Когда прекратились рыдания О'Нейла, Джон почувствовал, что ноша уже не столь тяжела. Прорезь в стали бронированной машины обрамляла вид на вершину холма, погруженную в оранжевый закат, отрезки черных теней вверху, где стоял древний форт. Джон подумал, что раньше здесь, наверное, кипела жизнь. Теперь это была лишь молчаливая реликвия, пережиток прошлого. Он чувствовал, что сидящие в бронированной машине люди могли бы тоже легко исчезнуть – превратиться в бренные останки, кости и ржавый металл. Поездка сюда очень отличалась от простого путешествия по сельским окрестностям.
Поединок с Херити велся почти инстинктивно в течение долгих месяцев их медленного пути. Стирая свои вещи в холодной воде, добывая пищу из зарытых тайников, охотясь на одичавших свиней и коров… Что это была за земля! Джон помнил небольшой ручеек у своих ног, воду бежавшую через камыши, торчавшие в вязкой жиже. Течение безразличными движениями наклоняло тростинки – вверх-вниз, вверх-вниз… Это было похоже на шагающие ноги четырех путников, и в этом была свобода. Да, свобода: все их пожитки были за плечами. Странное чувство: Джон был свободным здесь, вместе с Херити, священником и мальчиком, чувствуя отвлеченность от всех явлений окружающего мира, присущую, пожалуй, только мигрирующим толпам кочевников – тем людям, что проводили все время на ногах или на лошадях. Только дом мог уменьшить такое ощущение свободы. Это была мысль, которую Джону очень хотелось обсудить с Гэнноном.
«Мы берем только то, что пригодилось бы в жизни кочевникам…»
Когда Джон стоял в темноте своей комнаты, глядя на лунное отражение в воде, ему почудилось внизу какое-то движение. Черная фигура вышла из тени с другой стороны бывшего крепостного вала. Джон узнал отца Майкла по походке – священник бесцельно бродил по краю мощеных плит, а потом перешел на лужайку выше озера. Его появление напомнило Джону о каре: надо помочь им найти лекарство. Он отвернулся от окна, включил свет в комнате и расстелил кровать. Помочь им найти лекарство… Да, ему придется сделать это.
Священник стоял лицом к зданию, когда свет в окне Джона опять зажегся. Ему был виден профиль Джона, смутные движения. Потом свет погас.
Исповедь Джона вызвала противоречивые чувства у отца Майкла: ужасную тяжесть на сердце и вместе с тем ощущение пустоты. Священник вдруг вспомнил о другом периоде своей жизни, – о тех годах, когда он занимал угловой дом в нижней части Дублина и служил духовным советником в католической школе. Этот дом отец Майкл снова увидел этим утром, из окошка бронированной машины, когда водитель объезжал город, в ряду строений, погруженных в печаль, не примечательных ничем, кроме сорняков и пустых окон. Церковная школа превратилась в гранитные руины, а ее внутреннее убранство было опустошено огнем.
Отец Майкл решил, что больше всего он скучает по тому моменту, когда мальчики и девочки толпой выбегают из школы. Они начинают шумную возню, радуясь краткому мигу свободы между школой и домом. Стоило священнику закрыть глаза и подумать об этом, как он вновь представлял себе их радостные крики, громкие возгласы насмешек и ребячьего хвастовства, множество лиц, обмен детскими планами и секретами, жалобы на придирки домашних.
Отец Майкл снова взглянул на темные окна комнаты Джона, вспоминая, какое странное влияние оказал молчаливый мальчик на это бедное создание там, наверху. Доэни придумал этот метод воздействия с изощренной злобой. Мальчик оказался правильным выбором. Он представлял собой квинтэссенцию того, что можно было увидеть лишь у некоторых, мельком встречающихся в этом ирландском мире. От прежней энергии почти ничего не осталось. Могут ли эти мальчишки вызывать такую же суматоху во дворе в отсутствие девочек? Был особенный вид счастья во всем этом шуме и беспорядке, которого лишен теперь мир, и отец Майкл опасался, что его больше не будет никогда. Это были не просто мальчики, погруженные во что-то, напоминавшее им те дома с каменными фасадами в долине, – каждый из них в конечном итоге прикрывает лишь пустоту, стараясь не выдавать даже намека на печали, спрятанные внутри.
«Исповедь Джона ничего не изменила, – подумал отец Майкл, – разве что привела человека к пониманию того, что сделанное им ужасное зло необходимо исправить. А что, если лекарства вообще нет?»
Отец Майкл почувствовал, что его собственные мысли выдают его. Это был беспринципный вопрос, недостойный священника. Бог не может этого допустить! Вот еще один пример того, что старые принципы ушли, стерлись, из-за действий одного человека. Недавно восстановленная вера отца Майкла вновь покачнулась.
«Принципы!»
Это было одно из тех слов, которые можно сравнить со словом «ответственность». Такие слова раскрывали внутренние человеческие страсти, но оставляли некий покров тайны, подобно торчащему из сложенной пачки товара уголку материи: он ничего не мог рассказать об остальных тканях. Эти слова были синонимами для очень разных вещей. Вера часто маскируется под словом «принцип».
ВЕРА!
Как это слово измельчало! Оно похоже на красно-белый плакат, купленный в дешевом магазине, с надписью: «По газонам не ходить». Или: «Границу не пересекать». Или: «Закрыто, вход только по пропускам».
Отец Майкл закрыл лицо руками.
«Боже, что мы наделали!»
«На все времена было разрушено понятие невинности», – подумал священник. Вот что они сотворили. Он внезапно понял, что это качество было присуще Джону Рою О'Нейлу, пока на него не обрушилась трагедия. Нельзя это назвать совершенной невинностью, потому что даже тогда О'Нейл играл с огнем. Этакий ученик чародея, пытающийся колдовать в отсутствие учителя. Разве Бог не приходил к нему тогда? Разве потеря невинности произошла по желанию Бога? От такой потери некуда скрыться, ее нельзя исправить. Это самая ужасная вещь из всех. Девственность и чистота ушли без возврата.
Отец Майкл упал на колени на влажную траву под окном Джона и начал молиться:
– Боже, возроди нас… Боже, возроди нас.
Пирд, возвращаясь после разговора с Доэни, услышал голос со стороны озера и задержался в тени зданий, заинтересованный склоненной фигурой. Лунный свет был настолько ярок, что он смог рассмотреть отца Майкла. Священник еще не знал о небольшом дельце с бракосочетанием, которое его ожидало. Пирд колебался: пойти и сразу обо всем ему рассказать или дать возможность закончить свои молитвы. Воспитание дало Пирду представление о молитве как о явлении очень личном, чем не делятся с другими. Наблюдение за молящимся смущало его. Во время посещения церкви Пирд всегда молился одними губами, сознавая, что все вокруг могут услышать его слова.
«С этим делом можно повременить до утра», – подумал он.
Пирд поспешил в свои апартаменты, занятый размышлениями о том, что произошло между ним и Доэни. Разговор был довольно занятным. Доэни был уже в своем офисе, примчавшись в Киллалу по короткой дороге, сопровождаемый мотоциклистами. Он как раз говорил по телефону с Викомб-Финчем. Разговор казался странным, как будто односторонним – явно с англичанином, не привыкшим много разговаривать. Доэни что-то написал в маленьком блокноте, и Пирд прочел следующее: «Что-то там случилось. Кто-то нас подслушивает, и Ви этим очень расстроен».
– Я тебе говорю, Ви, личность человека меняется у нас на глазах. – Доэни жестом поманил Пирда и указал на телемонитор в углу стола, с камерной, сфокусированной на библиотеке в том месте, где Джон стоял у доски. Доэни сказал одними губами: – Я наблюдаю за ним.
Пирд кивнул.
Викомб-Финч сказал что-то, по всей видимости, уклончиво или выразил несогласие с Доэни. Тот нахмурился.
– Водитель наблюдал в зеркало, – продолжал Доэни. – Священник услышал исповедь, да. Не знаю, что это было, но отец Майкл был сражен наповал.
Доэни дал знак Пирду занять место наискосок от него за столом. Пирд повиновался, спрашивая себя, почему тот дает информацию англичанам, ведь это очень опасно. Любой мог подслушать.
– Да, пять, – сказал Доэни. – Он говорит, базовый ряд продолжается, чтобы делиться на четыре.
Еще минуту Доэни слушал собеседника, потом перебил его:
– Что в этом неестественного? Мы узнали это из сплетен.
Викомб-Финч сказал что-то, показавшееся Доэни забавным.
– Зачем ему обманывать нас? В любом случае, это до смешного просто: пять одинаковых протяжек к двойной спирали – и весь комплект блокируется в местах рецепторов. Довольно элегантно. Я вам говорю, Ви, что человек, стоящий здесь, объясняет нам все со знанием дела, черт побери.
«Доэни, когда говорит с Викомб-Финчем, становится настоящим британцем, – подумал Пирд. – Он, черт побери, слишком откровенен для такого сотрудничества. Все это попахивает предательством».
Доэни продолжал слушать, округлив глаза, потом заявил:
– Да, то, что он подразумевает, поражает ум. Поговорим об этом позже, Ви. – Он положил трубку на рычаг и взглянул на Пирда. – Адриан, ты действительно считаешь, что мы держим тигра за хвост?
– Что ты имеешь в виду?
– Неужели ты не представляешь, во что может ввернуть мир знание этого?
– Мы можем вновь привести мир в порядок, – сказал Пирд.
Доэни направил острый взгляд прищуренных глаз на тени позади Пирда.
– Привести в порядок? О нет, Адриан, Шалтай-Болтай ремонту не подлежит. То, что мы приведем в порядок, не будет похоже на наш старый мир. Он уже ушел навсегда, забудь о нем.
– Два поколения, максимум три, – пытался развить тему Пирд.
– Не говори глупостей, Адриан. – В голосе Доэни послышалось раздражение. – Знание всегда было могуществом, властью, но не до такой же степени. Если мы не будем соблюдать осторожности, то создадим мир, по сравнению с которым времена чумы покажутся детской забавой.
Пирд заморгал. Что Доэни имеет в виду? Конечно, в мире в течение определенного времени будет мало женщин. Но если они найдут средство от чумы, многие болезни можно будет стереть с лица земли вообще. Черная полоса исчезнет из будущего человечества.
– Я, пожалуй, пойду посплю, – сказал Доэни. – Наш гость надежно спрятан на ночь?
– Дверь закрыта, и поставлен охранник.
– Если он спросит, почему на двери замок, скажешь, что так приказал я, – произнес Доэни. – Охранник не слишком заметен?
– Все в порядке. Он в штатском и находится там будто бы случайно.
– Будут и определенные ограничения в его перемещениях в течение дня, – продолжал Доэни, – ему нельзя никуда ходить и особенно близко подбираться к барокамере, где находятся Кети и Стивен. С ним все время должен быть сопровождающий. Тщательное наблюдение и внимательность – не отходить ни на шаг. Вне наших границ становится небезопасно. Он это поймет.
– Какие будут инструкции в отношении мальчика и священника?
– Никаких ограничений. Я хочу, чтобы он встречался с ними почаще. Старый Мун все еще здесь?
Пирд посмотрел на свои часы.
– Он, наверное, сейчас у себя.
– Попроси его завтра поработать в комнате О'Нейла.
– Ты уверен, что это и в самом деле О'Нейл?
– Уверен, как в золотом запасе Форт Нокса.
– Если он обнаружит в своей комнате подслушивающее устройство, не станет ли он от этого излишне подозрительным?
– Мун свое дело знает. Скажи ему, чтобы поставил магнитофон на запись и ежедневно предоставлял мне кассеты для прослушивания.
– Ты остаешься здесь?
– Конечно, остаюсь. Ты же не можешь меня отсюда так просто прогнать.
Пирд поджал губы. Ему не нравилось такое развитие событий. Пирд любил свою собственную маленькую империю, свое собственное могущество. Присутствие Доэни нарушало его власть.
– Мне не нужны ошибки, – сказал Финтан. – Не нужно повторять глупостей Кевина О'Доннела. Если все провалится, вина ляжет на мои плечи. Вот такие дела, поэтому мои приказы должны выполняться в точности, а я буду наблюдать за этим.
Пирд кивнул, ожидая такого поворота событий. Если план не удастся, Доэни нужно будет винить только самого себя.
– Жить я буду в той же самой комнате? – поинтересовался Доэни.
– Да.
– А теперь пойдем, – сказал Финтан. – Настало время нам отдохнуть. Завтра предстоит тяжелый день.
– Перечни поставок все пуще у меня для изучения, – заметил Пирд.
Доэни улыбнулся, но ученый заметил, что улыбка коснулась только его губ.
– Что ж, очень хорошо, – сказал Финтан и вышел из комнаты.
Пирд подождал несколько минут, а затем снял телефонную трубку и набрал номер в Дублине. Когда на звонок ответили, он назвался и тихо сказал:
– Я думаю, мы сумели одурачить Доэни.
56
Халс Андерс Берген, вовсе не чувствуя себя влиятельным Генеральным секретарем ООН, закрыл дверь своего офиса, прошел через кабинет и остановился, а затем оперся кулаками о стол.
«Это не может больше продолжаться», – подумал он.
Снаружи уже почти стемнело. Был вечер туманного весеннего дня в Нью-Йорке. Этот пейзаж до странности схож с тем, что возникал здесь более пятидесяти лет назад: те же люди, спешащие покинуть улицы до момента, пока спустятся сумерки. Многоголосые улицы в этот час были отличительной чертой города, сколько Берген себя помнил. Даже находясь на такой высоте, он мог слышать гул городского транспорта и снова подумал о том, что Нью-Йорк всегда был шумным перед приходом ночи.
Работа все еще бурлила и за стенами офиса Бергена – в холлах и кабинетах. Доклады и просто слухи вызывали брожение в ООН. Китайцы не отрицали, что стоят на пороге очень важного медицинского заявления. Блестящая новая команда исследователей из Израиля только этим утром сделала осторожное сообщение о технологии криогенных суспензий, сохраняющих на неопределенное время жизнь инфицированных женщин. Швейцария доложила о «смешанном успехе» с использованием химиотерапевтического подхода к чуме.
Берген подумал, доверять ли Израилю и Швейцарии в производстве блестящих неортодоксальных технологий. Они были очень похожи, замыкая ряды и глядя внутрь на свою суперсилу.
А что же случилось в Хаддерсфилде?
Берген выпрямился и напряг мускулы рук. «Что за дурацкая привычка, – подумал он, – сжимать кулаки, когда чем-то расстроен».
Вдобавок к тому, что случилось этим утром в Филадельфии, британская акция перекрыла все существенные каналы связи с внешним миром, что наполнило Бергена беспокойством. Он обошел вокруг стола и уселся в свое прекрасное датское кресло. В этом положении не было слышно городского гуда.
Ему доложили, что свои разногласия с карантинщиками Нью-Йорк уладил – через каждые несколько этажей – проверочные пункты, идентификационные сканеры, надзиратели в апартаментах, знающие каждого постояльца в лицо. Как быстро неистовство становится рутиной!
«Что-то совсем мало сейчас торжественных приемов», – подумал Берген. А жаль – расслабляющий в старом стиле вечерок был бы как раз кстати, именно то, что было ему теперь нужно. Чтобы мозги не были заняты никакими проблемами, особенно этой новой задачей, требующей от него решения.
Слишком много неизвестных пряталось в уголках сознания Бергена. Почему Рокермана послали в Англию? Берген ни на минуту не поверил в то, что советник президента мог случайно заразиться. Вэлкорт что-то затевал. Этот парень себе на уме. Посмотрите-ка, как быстро он запрыгнул на папский фургон с оркестром, выступая против «разнузданной науки». Разумеется, эту позицию нужно пересмотреть в свете того, что только что произошло в Филадельфии.
Взрыв газопровода с последующим пожаром, не поддающимся контролю, – Папа и девять кардиналов были мертвы. Несчастный случай? Берген так не считал. Все это попахивало тщательно спланированным убийством. Слишком много людей на улице все как один говорили, что это бог осудил Папу за его нападки на науку. Все это было спланировано и осуществлено мастерской рукой профессионального убийцы с почти неограниченными возможностями. Неужели Вэлкорт?
Что ж, улицы были небезопасным местом для таких игр, как уже убедились Советы. Дайте людям возможность создать толпу, и это животное с большим количеством щупалец набросится на вас. Позвольте людям распространять слухи, и эта система откроет беспорядочный артиллерийский огонь. Лживые доклады и шарлатанские лекарства были неукротимым явлением во всем мире, и Бергену было об этом прекрасно известно. Нужны были специальные бригады, чтобы изгнать их прочь или искоренить навсегда… Боже, помоги нам! Дай нам покой и удовлетворение.
«Холодный душ вместо райских утех!»
Не было сомнений в том, что чума мутировала и распространялась в популяции животных как диких, так и прирученных. Вэлкорт в частной беседе упомянул, что уже предпринял действия по сохранению нескольких особей крупного рогатого скота, свиней, собак, кошек. Другие государства, конечно, предприняли подобные шаги или вскоре их предпримут. Система «частного наблюдения» ООН распространяла новости осторожно, но они, без сомнения, становились общественным достоянием в течение нескольких часов.
«Что же нам делать? Неужели все дикие виды животных обречены на исчезновение?»
Африка была уже потеряна. Никакой надежды не оставалось. Несколько индийских слонов могло выжить, особенно в местах типа Берлинского зоологического сада, остававшегося нетронутым благодаря буферной зоне Железного Кольца – достижения Советского Союза. Железное Кольцо было знаком величественной, самоотверженной советской интервенции. Берген покачал головой. Всего лишь несколько лет назад все проклинали Железный Занавес, а теперь Железное Кольцо стало благодеянием для всего человечества.
Берген положил голову на руки. Какая сумятица царила сейчас у него в мозгу! Он ожидал любой диверсии, способной отложить момент принятия решения. Вопрос заключался в следующем: нужно ли спасать животный мир Земли? Как можно сказать о том, что эти усилия бесплодны? Морские животные не выживут. Конец дельфинам. Конец нежным морским свинкам. Конец забавным морским львам. Конец счастливым морским выдрам. Конец, конец, конец!..
Волки, койоты, бинго, барсуки, панды, куланы, антилопы, ежи, виверры, олени…
«Боже мой! – подумал Берген. – Олени…»
Он представил себе охотников, негодующих в ответ на запрещение ежегодной лесной «оргии», когда они услышат, что оленям пришел конец. А еще лосям… бизонам…
«Больше никогда не будет Дня сурка!»
Концепция «Исчезающие виды» стала смехотворной. Как можно думать сейчас о тиграх, ягуарах, леопардах и морских коровах, если под угрозой существование всего человечества?!
«Только люди могут быть связаны…»
Берген выпрямился, погруженный в свои мысли, чувствуя в них нечто значительное. Проект добровольцев? Инвестиции? Люди будут смеяться над попытками спасти мир животных. Заботиться о зверях, когда человечество в опасности! Наверняка возникнет общественный протест. Но они, эти дикие животные, всегда были очень ценными для науки, особенно генетики, для исследований. Ученые будут вынуждены использовать людей вместо морских свинок. Это самым отвратительным образом отразится на морали.
«Да, мораль».
Берген подумал о докладе, переданном всего полчаса назад и сильно рассердившем его. Прошло уже несколько недель, как ему стало известно, что лица, приближенные к конгрессу США, подстрекали американских мусульман к беспорядкам. Упорно ходили слухи о секретной базе в Судане. Распространялась история о том, что суданские мусульмане готовились к введению инфицированного джихада, нарушив свое затворничество для того, чтобы убивать неверных с помощью мечей и ножей… и истреблять женщин, просто дыша на них.
Что произошло с прежними человеческими ценностями?
Берген чувствовал, что ведет одинокую борьбу за сохранение чего-то из прежней морали – заботы о своем ближнем. Золотого Правила.
Доклад, который ему передали еще до того, как он ворвался в свой офис, обозначил источник местных волнений мусульман. Шилох Бродерик! Берген начинал смотреть на Бродерика как на сатанинскую фигуру, сосредоточие всего, что должно подавляться, чтобы мир мог быть восстановлен до какого-то подобия прежнего порядка. Агенты Бродерика действовали в Нью-Йорке и пяти других основных центрах, включая Филадельфию. Доклад только подтверждал это. Может быть, Бродерик принимал участие в убийстве Папы? Берген уже был готов поверить и в это.
Как спасти все то лучшее, что есть в человеческой морали, перед лицом таких людей?
Берген предчувствовал приближение новой волны в исследовании чумы. Они стояли на грани очень важных открытий. Тотчас же на ум ему пришел лозунг. Все то, что было хорошего в прошлом, необходимо сохранить!
«Спасите животных!»
Он уже видел перед собой яркие плакаты, способ отвлечения замкнутых людей от тяжелых проблем, пока исследователи не найдут средства от чумы. Эта идея вдохновила Бергена и подсказала решение другой проблемы.
Нужно ли обсуждать доклад о Бродерике с Вэлкортом? Берген все еще подозревал, что президент мог быть каким-то образом вовлечен в кампанию Шилоха Бродерика. Говорили, что они ненавидят друг друга, но это была старая уловка. Бродерик очень удобный инструмент для таких людей, как Вэлкорт. Впрочем, все равно. Знание того, что Генеральный секретарь ООН наслышан о последнем налете Шилоха Бродерика, может заглушить продолжение насилия из этого источника. И Берген знал, что у него есть радостная нота, на которой можно закончить.
«Спасите животных!»
Он подошел к красному телефону на своем столе и уже дотронулся до него, как вдруг изменившиеся снаружи звуки заставили его прислушаться. Что-то вдруг разбилось… Звуки голосов стали какими-то странными: сдавленные крики, горестное рыдание, некоторые голоса внезапно обрывались. Берген убрал руку с красного телефона и встал в нерешительности, как вдруг дверь в его кабинет с грохотом распахнулась.
Человек в черной лыжной маске появился в дверном проеме. В руках у него был пулемет, снабженный глушителем. Очередь пуль прошила Бергена и оставила нить отверстий на стекле позади него.
Стрелявший издал дикий крик, и это был последний звук человеческого голоса, услышанный Бергеном:
– Аллах акбар!
57
Вдоль залива с юга ехали три всадника – их черные тени были видны в мутном освещении. Джон наблюдал их на расстоянии, слыша в то же время гудение нескольких тяжело груженных машин на склонах выше лаборатории. Лошади были взмыленны, но все еще слушались седоков. Джон смотрел на них со своего места на лужайке над заливом, где пребывал в одиночестве после беспокойного дня. Джон чувствовал, что здесь он не один: за ним наблюдали чьи-то обеспокоенные глаза со стороны входа. У Джона не оставалось сил для того, чтобы даже просто возмутиться этим. Он чувствовал себя истощенным, неспособным даже нормально передвигаться.
Вопросы… вопросы… вопросы…
В этот день практически не было ни минуты, чтобы кто-то не окликал Джона. Ответы изливались из его рта совершенно бессознательно – другой голос, другая личность, действующая изнутри, вырастая из странного тревожного источника самостоятельности.
– Должна быть обратная связь от цитоплазмы, – сказал Джон, – как предполагает доктор Пирд.
Он положил мел на место и потер переносицу, не удержавшись от желания закрыть глаза. Начиналась головная боль, и плечи Джона подрагивали от усталости.
Пирд тронул Джона за руку.
– Была тяжелая дорога, не правда ли? Я бы сказал, что то что вам сейчас нужно, – это хороший обед и спокойный сон.
Джон кивнул.
– Подходит, будь я проклят! – сказал кто-то. – Годится во всех отношениях.
– Мы завтра снова встретимся. Пусть доктор О'Доннел отдохнет, – произнес Пирд.
Джон безропотно позволил себя увести. Он все еще слышал доносящиеся из библиотеки взволнованные голоса, споры, какие-то обрывки разговоров… Значит, Доэни был прав? В самом деле необходимо только вдохновение? Но он дал им точные инструкции, как того требовала кара.
Пирд привел Джона в ярко освещенную кухню, куда пожилой человек в белом переднике принес сандвичи и молоко. Потом Джона проводили в маленькую спальню с ванной. Единственное окно выходило на залив, где купалась луна. Джон слышал, как закрылась дверь и щелкнула задвижка. Он подергал дверь и убедился, что она заперта. Тогда Джон погасил свет в комнате и вернулся к окну. Около озера находился огражденный камнями выгон для скота, а за оградой была болотистая земля с высокими камышами.
«Я пленник. Это работа Доэни?»
Джон не сопротивлялся усталости, нараставшей в нем, когда он наблюдал за лунным светом, разливающимся по заливу и трясине. Какое все это имеет значение, если ты в плену? «Луна, освещающая вечерний пейзаж, – это навязчивая идея», – подумалось Джону. Свет из прошлого влюбленных пар, льющийся прочь, туда, где уже не может быть любви. Эпизоды и мелочные подробности долгой поездки продолжали терзать сознание Джона. Они неслись бесконечной чередой в долгих сумерках, в бесконечной монотонной вечности.
Когда прекратились рыдания О'Нейла, Джон почувствовал, что ноша уже не столь тяжела. Прорезь в стали бронированной машины обрамляла вид на вершину холма, погруженную в оранжевый закат, отрезки черных теней вверху, где стоял древний форт. Джон подумал, что раньше здесь, наверное, кипела жизнь. Теперь это была лишь молчаливая реликвия, пережиток прошлого. Он чувствовал, что сидящие в бронированной машине люди могли бы тоже легко исчезнуть – превратиться в бренные останки, кости и ржавый металл. Поездка сюда очень отличалась от простого путешествия по сельским окрестностям.
Поединок с Херити велся почти инстинктивно в течение долгих месяцев их медленного пути. Стирая свои вещи в холодной воде, добывая пищу из зарытых тайников, охотясь на одичавших свиней и коров… Что это была за земля! Джон помнил небольшой ручеек у своих ног, воду бежавшую через камыши, торчавшие в вязкой жиже. Течение безразличными движениями наклоняло тростинки – вверх-вниз, вверх-вниз… Это было похоже на шагающие ноги четырех путников, и в этом была свобода. Да, свобода: все их пожитки были за плечами. Странное чувство: Джон был свободным здесь, вместе с Херити, священником и мальчиком, чувствуя отвлеченность от всех явлений окружающего мира, присущую, пожалуй, только мигрирующим толпам кочевников – тем людям, что проводили все время на ногах или на лошадях. Только дом мог уменьшить такое ощущение свободы. Это была мысль, которую Джону очень хотелось обсудить с Гэнноном.
«Мы берем только то, что пригодилось бы в жизни кочевникам…»
Когда Джон стоял в темноте своей комнаты, глядя на лунное отражение в воде, ему почудилось внизу какое-то движение. Черная фигура вышла из тени с другой стороны бывшего крепостного вала. Джон узнал отца Майкла по походке – священник бесцельно бродил по краю мощеных плит, а потом перешел на лужайку выше озера. Его появление напомнило Джону о каре: надо помочь им найти лекарство. Он отвернулся от окна, включил свет в комнате и расстелил кровать. Помочь им найти лекарство… Да, ему придется сделать это.
Священник стоял лицом к зданию, когда свет в окне Джона опять зажегся. Ему был виден профиль Джона, смутные движения. Потом свет погас.
Исповедь Джона вызвала противоречивые чувства у отца Майкла: ужасную тяжесть на сердце и вместе с тем ощущение пустоты. Священник вдруг вспомнил о другом периоде своей жизни, – о тех годах, когда он занимал угловой дом в нижней части Дублина и служил духовным советником в католической школе. Этот дом отец Майкл снова увидел этим утром, из окошка бронированной машины, когда водитель объезжал город, в ряду строений, погруженных в печаль, не примечательных ничем, кроме сорняков и пустых окон. Церковная школа превратилась в гранитные руины, а ее внутреннее убранство было опустошено огнем.
Отец Майкл решил, что больше всего он скучает по тому моменту, когда мальчики и девочки толпой выбегают из школы. Они начинают шумную возню, радуясь краткому мигу свободы между школой и домом. Стоило священнику закрыть глаза и подумать об этом, как он вновь представлял себе их радостные крики, громкие возгласы насмешек и ребячьего хвастовства, множество лиц, обмен детскими планами и секретами, жалобы на придирки домашних.
Отец Майкл снова взглянул на темные окна комнаты Джона, вспоминая, какое странное влияние оказал молчаливый мальчик на это бедное создание там, наверху. Доэни придумал этот метод воздействия с изощренной злобой. Мальчик оказался правильным выбором. Он представлял собой квинтэссенцию того, что можно было увидеть лишь у некоторых, мельком встречающихся в этом ирландском мире. От прежней энергии почти ничего не осталось. Могут ли эти мальчишки вызывать такую же суматоху во дворе в отсутствие девочек? Был особенный вид счастья во всем этом шуме и беспорядке, которого лишен теперь мир, и отец Майкл опасался, что его больше не будет никогда. Это были не просто мальчики, погруженные во что-то, напоминавшее им те дома с каменными фасадами в долине, – каждый из них в конечном итоге прикрывает лишь пустоту, стараясь не выдавать даже намека на печали, спрятанные внутри.
«Исповедь Джона ничего не изменила, – подумал отец Майкл, – разве что привела человека к пониманию того, что сделанное им ужасное зло необходимо исправить. А что, если лекарства вообще нет?»
Отец Майкл почувствовал, что его собственные мысли выдают его. Это был беспринципный вопрос, недостойный священника. Бог не может этого допустить! Вот еще один пример того, что старые принципы ушли, стерлись, из-за действий одного человека. Недавно восстановленная вера отца Майкла вновь покачнулась.
«Принципы!»
Это было одно из тех слов, которые можно сравнить со словом «ответственность». Такие слова раскрывали внутренние человеческие страсти, но оставляли некий покров тайны, подобно торчащему из сложенной пачки товара уголку материи: он ничего не мог рассказать об остальных тканях. Эти слова были синонимами для очень разных вещей. Вера часто маскируется под словом «принцип».
ВЕРА!
Как это слово измельчало! Оно похоже на красно-белый плакат, купленный в дешевом магазине, с надписью: «По газонам не ходить». Или: «Границу не пересекать». Или: «Закрыто, вход только по пропускам».
Отец Майкл закрыл лицо руками.
«Боже, что мы наделали!»
«На все времена было разрушено понятие невинности», – подумал священник. Вот что они сотворили. Он внезапно понял, что это качество было присуще Джону Рою О'Нейлу, пока на него не обрушилась трагедия. Нельзя это назвать совершенной невинностью, потому что даже тогда О'Нейл играл с огнем. Этакий ученик чародея, пытающийся колдовать в отсутствие учителя. Разве Бог не приходил к нему тогда? Разве потеря невинности произошла по желанию Бога? От такой потери некуда скрыться, ее нельзя исправить. Это самая ужасная вещь из всех. Девственность и чистота ушли без возврата.
Отец Майкл упал на колени на влажную траву под окном Джона и начал молиться:
– Боже, возроди нас… Боже, возроди нас.
Пирд, возвращаясь после разговора с Доэни, услышал голос со стороны озера и задержался в тени зданий, заинтересованный склоненной фигурой. Лунный свет был настолько ярок, что он смог рассмотреть отца Майкла. Священник еще не знал о небольшом дельце с бракосочетанием, которое его ожидало. Пирд колебался: пойти и сразу обо всем ему рассказать или дать возможность закончить свои молитвы. Воспитание дало Пирду представление о молитве как о явлении очень личном, чем не делятся с другими. Наблюдение за молящимся смущало его. Во время посещения церкви Пирд всегда молился одними губами, сознавая, что все вокруг могут услышать его слова.
«С этим делом можно повременить до утра», – подумал он.
Пирд поспешил в свои апартаменты, занятый размышлениями о том, что произошло между ним и Доэни. Разговор был довольно занятным. Доэни был уже в своем офисе, примчавшись в Киллалу по короткой дороге, сопровождаемый мотоциклистами. Он как раз говорил по телефону с Викомб-Финчем. Разговор казался странным, как будто односторонним – явно с англичанином, не привыкшим много разговаривать. Доэни что-то написал в маленьком блокноте, и Пирд прочел следующее: «Что-то там случилось. Кто-то нас подслушивает, и Ви этим очень расстроен».
– Я тебе говорю, Ви, личность человека меняется у нас на глазах. – Доэни жестом поманил Пирда и указал на телемонитор в углу стола, с камерной, сфокусированной на библиотеке в том месте, где Джон стоял у доски. Доэни сказал одними губами: – Я наблюдаю за ним.
Пирд кивнул.
Викомб-Финч сказал что-то, по всей видимости, уклончиво или выразил несогласие с Доэни. Тот нахмурился.
– Водитель наблюдал в зеркало, – продолжал Доэни. – Священник услышал исповедь, да. Не знаю, что это было, но отец Майкл был сражен наповал.
Доэни дал знак Пирду занять место наискосок от него за столом. Пирд повиновался, спрашивая себя, почему тот дает информацию англичанам, ведь это очень опасно. Любой мог подслушать.
– Да, пять, – сказал Доэни. – Он говорит, базовый ряд продолжается, чтобы делиться на четыре.
Еще минуту Доэни слушал собеседника, потом перебил его:
– Что в этом неестественного? Мы узнали это из сплетен.
Викомб-Финч сказал что-то, показавшееся Доэни забавным.
– Зачем ему обманывать нас? В любом случае, это до смешного просто: пять одинаковых протяжек к двойной спирали – и весь комплект блокируется в местах рецепторов. Довольно элегантно. Я вам говорю, Ви, что человек, стоящий здесь, объясняет нам все со знанием дела, черт побери.
«Доэни, когда говорит с Викомб-Финчем, становится настоящим британцем, – подумал Пирд. – Он, черт побери, слишком откровенен для такого сотрудничества. Все это попахивает предательством».
Доэни продолжал слушать, округлив глаза, потом заявил:
– Да, то, что он подразумевает, поражает ум. Поговорим об этом позже, Ви. – Он положил трубку на рычаг и взглянул на Пирда. – Адриан, ты действительно считаешь, что мы держим тигра за хвост?
– Что ты имеешь в виду?
– Неужели ты не представляешь, во что может ввернуть мир знание этого?
– Мы можем вновь привести мир в порядок, – сказал Пирд.
Доэни направил острый взгляд прищуренных глаз на тени позади Пирда.
– Привести в порядок? О нет, Адриан, Шалтай-Болтай ремонту не подлежит. То, что мы приведем в порядок, не будет похоже на наш старый мир. Он уже ушел навсегда, забудь о нем.
– Два поколения, максимум три, – пытался развить тему Пирд.
– Не говори глупостей, Адриан. – В голосе Доэни послышалось раздражение. – Знание всегда было могуществом, властью, но не до такой же степени. Если мы не будем соблюдать осторожности, то создадим мир, по сравнению с которым времена чумы покажутся детской забавой.
Пирд заморгал. Что Доэни имеет в виду? Конечно, в мире в течение определенного времени будет мало женщин. Но если они найдут средство от чумы, многие болезни можно будет стереть с лица земли вообще. Черная полоса исчезнет из будущего человечества.
– Я, пожалуй, пойду посплю, – сказал Доэни. – Наш гость надежно спрятан на ночь?
– Дверь закрыта, и поставлен охранник.
– Если он спросит, почему на двери замок, скажешь, что так приказал я, – произнес Доэни. – Охранник не слишком заметен?
– Все в порядке. Он в штатском и находится там будто бы случайно.
– Будут и определенные ограничения в его перемещениях в течение дня, – продолжал Доэни, – ему нельзя никуда ходить и особенно близко подбираться к барокамере, где находятся Кети и Стивен. С ним все время должен быть сопровождающий. Тщательное наблюдение и внимательность – не отходить ни на шаг. Вне наших границ становится небезопасно. Он это поймет.
– Какие будут инструкции в отношении мальчика и священника?
– Никаких ограничений. Я хочу, чтобы он встречался с ними почаще. Старый Мун все еще здесь?
Пирд посмотрел на свои часы.
– Он, наверное, сейчас у себя.
– Попроси его завтра поработать в комнате О'Нейла.
– Ты уверен, что это и в самом деле О'Нейл?
– Уверен, как в золотом запасе Форт Нокса.
– Если он обнаружит в своей комнате подслушивающее устройство, не станет ли он от этого излишне подозрительным?
– Мун свое дело знает. Скажи ему, чтобы поставил магнитофон на запись и ежедневно предоставлял мне кассеты для прослушивания.
– Ты остаешься здесь?
– Конечно, остаюсь. Ты же не можешь меня отсюда так просто прогнать.
Пирд поджал губы. Ему не нравилось такое развитие событий. Пирд любил свою собственную маленькую империю, свое собственное могущество. Присутствие Доэни нарушало его власть.
– Мне не нужны ошибки, – сказал Финтан. – Не нужно повторять глупостей Кевина О'Доннела. Если все провалится, вина ляжет на мои плечи. Вот такие дела, поэтому мои приказы должны выполняться в точности, а я буду наблюдать за этим.
Пирд кивнул, ожидая такого поворота событий. Если план не удастся, Доэни нужно будет винить только самого себя.
– Жить я буду в той же самой комнате? – поинтересовался Доэни.
– Да.
– А теперь пойдем, – сказал Финтан. – Настало время нам отдохнуть. Завтра предстоит тяжелый день.
– Перечни поставок все пуще у меня для изучения, – заметил Пирд.
Доэни улыбнулся, но ученый заметил, что улыбка коснулась только его губ.
– Что ж, очень хорошо, – сказал Финтан и вышел из комнаты.
Пирд подождал несколько минут, а затем снял телефонную трубку и набрал номер в Дублине. Когда на звонок ответили, он назвался и тихо сказал:
– Я думаю, мы сумели одурачить Доэни.
56
Пока не было чумы, мы мало уделяли внимания тому, как технология, научное исследование и развитие в целом могут ускорять и успехи, и бедствия.
Сэмюэл Б.Вэлкорт
Халс Андерс Берген, вовсе не чувствуя себя влиятельным Генеральным секретарем ООН, закрыл дверь своего офиса, прошел через кабинет и остановился, а затем оперся кулаками о стол.
«Это не может больше продолжаться», – подумал он.
Снаружи уже почти стемнело. Был вечер туманного весеннего дня в Нью-Йорке. Этот пейзаж до странности схож с тем, что возникал здесь более пятидесяти лет назад: те же люди, спешащие покинуть улицы до момента, пока спустятся сумерки. Многоголосые улицы в этот час были отличительной чертой города, сколько Берген себя помнил. Даже находясь на такой высоте, он мог слышать гул городского транспорта и снова подумал о том, что Нью-Йорк всегда был шумным перед приходом ночи.
Работа все еще бурлила и за стенами офиса Бергена – в холлах и кабинетах. Доклады и просто слухи вызывали брожение в ООН. Китайцы не отрицали, что стоят на пороге очень важного медицинского заявления. Блестящая новая команда исследователей из Израиля только этим утром сделала осторожное сообщение о технологии криогенных суспензий, сохраняющих на неопределенное время жизнь инфицированных женщин. Швейцария доложила о «смешанном успехе» с использованием химиотерапевтического подхода к чуме.
Берген подумал, доверять ли Израилю и Швейцарии в производстве блестящих неортодоксальных технологий. Они были очень похожи, замыкая ряды и глядя внутрь на свою суперсилу.
А что же случилось в Хаддерсфилде?
Берген выпрямился и напряг мускулы рук. «Что за дурацкая привычка, – подумал он, – сжимать кулаки, когда чем-то расстроен».
Вдобавок к тому, что случилось этим утром в Филадельфии, британская акция перекрыла все существенные каналы связи с внешним миром, что наполнило Бергена беспокойством. Он обошел вокруг стола и уселся в свое прекрасное датское кресло. В этом положении не было слышно городского гуда.
Ему доложили, что свои разногласия с карантинщиками Нью-Йорк уладил – через каждые несколько этажей – проверочные пункты, идентификационные сканеры, надзиратели в апартаментах, знающие каждого постояльца в лицо. Как быстро неистовство становится рутиной!
«Что-то совсем мало сейчас торжественных приемов», – подумал Берген. А жаль – расслабляющий в старом стиле вечерок был бы как раз кстати, именно то, что было ему теперь нужно. Чтобы мозги не были заняты никакими проблемами, особенно этой новой задачей, требующей от него решения.
Слишком много неизвестных пряталось в уголках сознания Бергена. Почему Рокермана послали в Англию? Берген ни на минуту не поверил в то, что советник президента мог случайно заразиться. Вэлкорт что-то затевал. Этот парень себе на уме. Посмотрите-ка, как быстро он запрыгнул на папский фургон с оркестром, выступая против «разнузданной науки». Разумеется, эту позицию нужно пересмотреть в свете того, что только что произошло в Филадельфии.
Взрыв газопровода с последующим пожаром, не поддающимся контролю, – Папа и девять кардиналов были мертвы. Несчастный случай? Берген так не считал. Все это попахивало тщательно спланированным убийством. Слишком много людей на улице все как один говорили, что это бог осудил Папу за его нападки на науку. Все это было спланировано и осуществлено мастерской рукой профессионального убийцы с почти неограниченными возможностями. Неужели Вэлкорт?
Что ж, улицы были небезопасным местом для таких игр, как уже убедились Советы. Дайте людям возможность создать толпу, и это животное с большим количеством щупалец набросится на вас. Позвольте людям распространять слухи, и эта система откроет беспорядочный артиллерийский огонь. Лживые доклады и шарлатанские лекарства были неукротимым явлением во всем мире, и Бергену было об этом прекрасно известно. Нужны были специальные бригады, чтобы изгнать их прочь или искоренить навсегда… Боже, помоги нам! Дай нам покой и удовлетворение.
«Холодный душ вместо райских утех!»
Не было сомнений в том, что чума мутировала и распространялась в популяции животных как диких, так и прирученных. Вэлкорт в частной беседе упомянул, что уже предпринял действия по сохранению нескольких особей крупного рогатого скота, свиней, собак, кошек. Другие государства, конечно, предприняли подобные шаги или вскоре их предпримут. Система «частного наблюдения» ООН распространяла новости осторожно, но они, без сомнения, становились общественным достоянием в течение нескольких часов.
«Что же нам делать? Неужели все дикие виды животных обречены на исчезновение?»
Африка была уже потеряна. Никакой надежды не оставалось. Несколько индийских слонов могло выжить, особенно в местах типа Берлинского зоологического сада, остававшегося нетронутым благодаря буферной зоне Железного Кольца – достижения Советского Союза. Железное Кольцо было знаком величественной, самоотверженной советской интервенции. Берген покачал головой. Всего лишь несколько лет назад все проклинали Железный Занавес, а теперь Железное Кольцо стало благодеянием для всего человечества.
Берген положил голову на руки. Какая сумятица царила сейчас у него в мозгу! Он ожидал любой диверсии, способной отложить момент принятия решения. Вопрос заключался в следующем: нужно ли спасать животный мир Земли? Как можно сказать о том, что эти усилия бесплодны? Морские животные не выживут. Конец дельфинам. Конец нежным морским свинкам. Конец забавным морским львам. Конец счастливым морским выдрам. Конец, конец, конец!..
Волки, койоты, бинго, барсуки, панды, куланы, антилопы, ежи, виверры, олени…
«Боже мой! – подумал Берген. – Олени…»
Он представил себе охотников, негодующих в ответ на запрещение ежегодной лесной «оргии», когда они услышат, что оленям пришел конец. А еще лосям… бизонам…
«Больше никогда не будет Дня сурка!»
Концепция «Исчезающие виды» стала смехотворной. Как можно думать сейчас о тиграх, ягуарах, леопардах и морских коровах, если под угрозой существование всего человечества?!
«Только люди могут быть связаны…»
Берген выпрямился, погруженный в свои мысли, чувствуя в них нечто значительное. Проект добровольцев? Инвестиции? Люди будут смеяться над попытками спасти мир животных. Заботиться о зверях, когда человечество в опасности! Наверняка возникнет общественный протест. Но они, эти дикие животные, всегда были очень ценными для науки, особенно генетики, для исследований. Ученые будут вынуждены использовать людей вместо морских свинок. Это самым отвратительным образом отразится на морали.
«Да, мораль».
Берген подумал о докладе, переданном всего полчаса назад и сильно рассердившем его. Прошло уже несколько недель, как ему стало известно, что лица, приближенные к конгрессу США, подстрекали американских мусульман к беспорядкам. Упорно ходили слухи о секретной базе в Судане. Распространялась история о том, что суданские мусульмане готовились к введению инфицированного джихада, нарушив свое затворничество для того, чтобы убивать неверных с помощью мечей и ножей… и истреблять женщин, просто дыша на них.
Что произошло с прежними человеческими ценностями?
Берген чувствовал, что ведет одинокую борьбу за сохранение чего-то из прежней морали – заботы о своем ближнем. Золотого Правила.
Доклад, который ему передали еще до того, как он ворвался в свой офис, обозначил источник местных волнений мусульман. Шилох Бродерик! Берген начинал смотреть на Бродерика как на сатанинскую фигуру, сосредоточие всего, что должно подавляться, чтобы мир мог быть восстановлен до какого-то подобия прежнего порядка. Агенты Бродерика действовали в Нью-Йорке и пяти других основных центрах, включая Филадельфию. Доклад только подтверждал это. Может быть, Бродерик принимал участие в убийстве Папы? Берген уже был готов поверить и в это.
Как спасти все то лучшее, что есть в человеческой морали, перед лицом таких людей?
Берген предчувствовал приближение новой волны в исследовании чумы. Они стояли на грани очень важных открытий. Тотчас же на ум ему пришел лозунг. Все то, что было хорошего в прошлом, необходимо сохранить!
«Спасите животных!»
Он уже видел перед собой яркие плакаты, способ отвлечения замкнутых людей от тяжелых проблем, пока исследователи не найдут средства от чумы. Эта идея вдохновила Бергена и подсказала решение другой проблемы.
Нужно ли обсуждать доклад о Бродерике с Вэлкортом? Берген все еще подозревал, что президент мог быть каким-то образом вовлечен в кампанию Шилоха Бродерика. Говорили, что они ненавидят друг друга, но это была старая уловка. Бродерик очень удобный инструмент для таких людей, как Вэлкорт. Впрочем, все равно. Знание того, что Генеральный секретарь ООН наслышан о последнем налете Шилоха Бродерика, может заглушить продолжение насилия из этого источника. И Берген знал, что у него есть радостная нота, на которой можно закончить.
«Спасите животных!»
Он подошел к красному телефону на своем столе и уже дотронулся до него, как вдруг изменившиеся снаружи звуки заставили его прислушаться. Что-то вдруг разбилось… Звуки голосов стали какими-то странными: сдавленные крики, горестное рыдание, некоторые голоса внезапно обрывались. Берген убрал руку с красного телефона и встал в нерешительности, как вдруг дверь в его кабинет с грохотом распахнулась.
Человек в черной лыжной маске появился в дверном проеме. В руках у него был пулемет, снабженный глушителем. Очередь пуль прошила Бергена и оставила нить отверстий на стекле позади него.
Стрелявший издал дикий крик, и это был последний звук человеческого голоса, услышанный Бергеном:
– Аллах акбар!
57
О король, рожденный для того, Чтобы крепостных освободить, В предстоящей битве Помоги гэллам.
Старая ирландская молитва
Вдоль залива с юга ехали три всадника – их черные тени были видны в мутном освещении. Джон наблюдал их на расстоянии, слыша в то же время гудение нескольких тяжело груженных машин на склонах выше лаборатории. Лошади были взмыленны, но все еще слушались седоков. Джон смотрел на них со своего места на лужайке над заливом, где пребывал в одиночестве после беспокойного дня. Джон чувствовал, что здесь он не один: за ним наблюдали чьи-то обеспокоенные глаза со стороны входа. У Джона не оставалось сил для того, чтобы даже просто возмутиться этим. Он чувствовал себя истощенным, неспособным даже нормально передвигаться.
Вопросы… вопросы… вопросы…
В этот день практически не было ни минуты, чтобы кто-то не окликал Джона. Ответы изливались из его рта совершенно бессознательно – другой голос, другая личность, действующая изнутри, вырастая из странного тревожного источника самостоятельности.