Страница:
— Солер проклят Двумя, — пробормотал маркграф. — Вы сами говорили.
— Я был слеп, — коротко ответил священник, — теперь я зряч. Ибо если Двое хотят отметить край своим благословением, они посылают ему испытания… чтобы проверить крепость веры…
— И она крепка? — с сомнением переспросил маркграф. — У наших бедных подданных? Вы же сами посылали на их головы страшные проклятия за то, что они обратились…
— Отступники погибнут. Но верных Двое вознаградят со всей щедростью, ибо видел я их на престоле, и чада света толпились у них по правую руку, а чада тьмы — по левую, и показали они мне Ретру, и увидел я не город славный, а разверстую яму, в коей копошатся черви…
— Если б так, — с горечью пробормотал маркграф.
— Так и будет. Ибо жители Солера, с честью пройдя ниспосланные им испытания, лишь укрепились в вере. И Двое подали им свой знак посредством образа святой Карны. Я сам наблюдал эти проявления божественного милосердия — хромые отбрасывают свои костыли, паралитики начинают ходить, умирающие встают с носилок… Прошу прощения, государь, и вы, господин мой. Ибо я дал обет провести этот день в молитвах…
Маленький священник встал и, высоко неся голову, проследовал к выходу так быстро, точно его несли невидимые крылья.
— Такого рода чудеса, по слухам, бывали и раньше, — заметил маркграф.
— Да, — задумчиво проговорил Ансард, — но, быть может, некому было истолковать эти знаки…
Из полевого дневника Леонарда Калганова, стажера-этнографа. Надиктовано по прибытии в Солер, 6-го числа месяца цветущих лип…
Странные дела творятся в городе. Нечто вроде массового психоза. Разумеется, тут же отыскались те, кто собственными глазами видел, как из глаз Карны сыплются искры, а святой Лотар обнажил меч, но при массивом психозе такое случается сплошь и рядом. Самое разумное было бы установить камеру в какой-нибудь из церквей, где совершилось чудо. Но церкви битком набиты паломниками, нас же на части разорвут… Истерия все нарастает — неудивительно, она попала на плодородную почву. Солер стоит на грани гибели, дипломатическая миссия в Ретре потерпела неудачу, под стенами собрались толпы обезумевших людей, оставшихся без крова… Типичный синдром Ареццо, полагает Берг, да и я склоняюсь к тому же… И результат примерно тот же — мирные пахари и ремесленники загорелись воинским пылом, требуют, чтобы их повели на Ретру. Не без влияния проповедей милейшего святого отца, разумеется. Без устали вещает: Ретра, мол, погрязла в пороке, Солеру испытания были ниспосланы Двумя, и вера его оказалась крепка, и теперь на народ солерский возложена миссия покарать нечестивых. Так расписывает богатства Ретры, ее порочную роскошь, у несчастных прихожан голова кругом идет… Вдобавок мор, кажется, пошел на убыль, в толпе распространяются слухи о каких-то рыбных дождях, которые выпали в северном пределе… Впрочем, до начала военных действий дело пока не дошло, маркграф Солерский, по слухам, помня о данном слове, пытается возобновить переговоры с Ретрой, но там нестабильная политическая ситуация, грызня за престол… Впрочем, всю эту информацию мы получаем из вторых рук — Берг запретил какое-либо активное участие в жизни Солера. Конечно, призови нас его светлость перед ясны очи, деваться будет некуда, но он пока нас не зовет… Берг, кстати, меня беспокоит — ситуация нештатная, а он привык во всем руководствоваться Уставом. С одной стороны, мы помимо нашей воли можем быть вовлечены в конфликт между Солером и Ретрой, с другой — Красный Сигнал означает отказ от любого вмешательства во внутренние дела запрещенного мира. То, что Берг твердо намерен по возможности заморозить миссию, вполне естественно, но меня тревожит то, что он вообще отказывается говорить со мной о тех, других, даже думать, кажется, не желает — словно их и нет… И, разумеется, Сорейль…
Сорейль лежала, положив голову на руку, смежив ресницы, на губах ее играла слабая улыбка человека, заплывшего далеко в сон, но по каким-то неуловимым признакам он все равно знал, что она бодрствует. И верно, она тут же открыла глаза, которые в полутьме комнаты казались совсем темными, цвета старого серебра.
— Я думаю, — сказала она, — как хорошо было бы оказаться где-то далеко-далеко… Чтобы солнце и поля, и зеленые сады, и никогда не было дождя.
— Когда-то я знал такие места, — Берг, поднявшись на локте, посмотрел в окно, где ползли, переплетаясь, водяные струи, толстые, точно змеи. — Там всегда тепло, можно без опаски ходить по горам и в лесах, и ничего с тобой не случится, и дождь идет только ночью и то, если ты этого хочешь.
— Это… рай? — спросила девушка.
— Нет. Просто… такие места.
— Это твоя страна, да? — Она не спрашивала, скорее утверждала. — Ты прибыл к нам оттуда, из волшебной страны, где никого не надо бояться? И потом вновь туда вернешься, правда? А меня ты заберешь с собой?
— Я ведь еще не уезжаю, — сказал Берг.
— Не сейчас, — голос ее был спокоен, как у человека, у которого впереди вечность и нет нужды тревожиться из-за стремительного бега времени, — когда-нибудь.
— Когда-нибудь, — в голосе Берга звучала та же неторопливая убежденность, — и здесь будет точно так же.
— Это просто ночной кошмар, да? — спросила она, устраиваясь поудобней. — Когда-нибудь мы проснемся и ничего не будем помнить. Лишь о том, что нам снилось что-то страшное, но оно уже кончилось.
— Да, — проговорил Берг, — да, пожалуй.
Из «хроник» Солерского епископата
А в лето года Откровения голод по всем Срединным графствам стал усиливаться и гибель угрожала почти всему роду человеческому. В погоде наступило такое безвременье, что нельзя было найти дней, подходящих для посева или удобных для уборки хлеба, вследствие того, что поля были залиты водой… Непрерывными дождями земля была залита до того, что в течение трех лет нельзя было найти борозды, годной для посева. А по времени жатвы сорные травы и проклятый куколь покрыли поверхность всех полей… Когда переели весь скот и птицу и голод стал сильнее теснить людей, они стали пожирать мертвечину и другие неслыханные вещи. Чтобы избежать грозящей смерти, некоторые выкапывали лесные коренья и собирали водоросли. То, о чем раньше и слышать не приходилось, — к тому побуждал теперь бешеный голод: люди пожирали мясо людей. На путников нападали те, кто был посильнее, делили их на части и, изжарив на огне, пожирали. Многие, гонимые голодом, переходили с места на место. Их принимали на ночлег, ночью душили и употребляли в пищу. Некоторые, показав детям яблоко или яйцо и отведя их в уединенное место, убивали и пожирали. Во многих местах тела, вырытые из земли, тоже шли на утоление голода… Тогда в этих местах стали пробовать то, о чем раньше никто и не слыхивал. Многие вырывали белую землю вроде глины и из этой смеси пекли себе хлебы, чтобы хоть так спастись от голодной смерти. В этом была их последняя надежда на спасение, но и она оказывалась тщетной. Ибо лица их бледнели и худели, у большинства кожа пухла и натягивалась. Самый голос у этих людей делался так слаб, что напоминал собою писк издыхающих птиц. Но Всевышние не оставили приверженцев своих и милостью своей наделили Солер силой и повели его вперед, под знаменами Истинной Веры.
Леон неохотно поднял глаза; он сосредоточенно царапал кинжалом гладкую поверхность стола — все же занятие.
— Какая может быть стратегия? — Леон устало потер рукой лицо. — О чем ты?
— Поскольку Красный Сигнал исключает любую деятельность… — Берг многозначительно смолк.
— Так мы ничего и не делаем. Куда уж дальше? Бросить все и бежать в леса? Корчить из себя местных отшельников, пока связь не возобновится? Это бы еще сошло с рук, будь Солер по-прежнему процветающим краем. Но при нынешней смуте… Да стоит нам хоть чуть удалиться от замка, нас прирежут на первом же постоялом дворе и мясо пустят на засолку. Кто нас, чужаков, хватится?
— Не валяй дурака. Ты не хуже меня знаешь, о чем я говорю. Я предлагаю отсидеться на Фембре. Ну, тот остров в дельте Пенны, где располагалась Первая Комплексная. Там убежище, склад…
— Что? — недоверчиво спросил Леон. — Вот взять и так, по-английски, не прощаясь? Только ты да я?
Берг поглядел на него в упор:
— Ты о Сорейль, верно? Нет, я не оставлю ее. Она пойдете нами.
— Вот теперь ты ведешь себя неразумно, — раздраженно сказал Леон. — Потому что это запрещено.
— В обычных обстоятельствах — да. Но сейчас не обычные обстоятельства.
— Это не оправдание. В чужих мирах все обстоятельства необычные. Берг, из нас двоих самым рассудительным всегда был ты. А сейчас ты поступаешь… Скажем так, неразумно.
«Мы поменялись ролями», — подумал он. И тут же Берг, точно вторя его мыслям, умоляюще сказал:
— Послушай, ну не строй из себя тупого исполнителя инструкций — в сущности говоря, ты первый их нарушил. Как будто ты согласен уйти и бросить мальчишку?
— А кто вообще тебе сказал, что я согласен уйти? Я…
Берг обернулся к двери.
— Легок на помине. Почему ты всегда входишь без стука, парень? Ты что, подслушивал?
— Вас подслушаешь, — рассудительно произнес Айльф, — кто ваш дикарский язык разберет? Маркграф Солерский, его светлость прислал меня. Он велел передать вам, сударь, что желает вас видеть. Он ждет в кабинете…
— Передай, что мы сейчас будем, — кивнул Берг. Айльф хмыкнул и многозначительно поглядел на Берга.
— Он велел прийти только вам, амбассадор Берг. Вам одному.
— Ладно, — кивнул Берг, — передай, я приду. Когда Айльф прикрыл за собой дверь, Берг недоуменно поглядел на Леона:
— Почему только я?
— Потому что они наконец поняли, кто тут главный, — ехидно сказал Леон.
— Ну и ну… — недоуменно покачал головой Берг, — побудь на связи, ладно? На всякий случай.
— На какой случай? — безнадежно спросил Леон.
Его светлость маркграф Солерский облачен был в охотничий костюм, что явно свидетельствовало в пользу неофициального характера приема.
Берг склонил голову и, дождавшись ответного благосклонного кивка, придвинул тяжелый стул и уселся напротив.
— Слушаю вас, государь, — сказал он.
Но тот молчал, глядя на переплетенные пальцы. Берг тоже молчал. Наконец, когда тишина в комнате стала невыносимой, маркграф резко спросил:
— Полагаю, вы осведомили Терру об обстановке в Солере?
— Терре, — осторожно подбирая слова, ответил Берг, — известно, что творится в Срединных графствах. В том числе и в Солере.
— И что она собирается предпринять?
— Ничего, заверяю вас. Терра не вмешивается во внутренние дела.
— По своей воле не вмешивается, — подчеркнул его светлость.
— До сей поры, — спокойно сказал Берг, — никому еще не удавалось навязать Терре свою волю.
— Быть может, ваши владетели просто опасаются приводить корабль в чумную страну?
— Быть может, и так… Зачем им рисковать? Достаточно того, что мы здесь.
— Ретра, — заметил маркграф, — тоже осведомлена о том, что делается в Солере. И она выводит к своей границе войска.
— Я их понимаю, — осторожно сказал Берг.
— Я тоже их понимаю. Увы, боюсь, что в нынешней ситуации я бессилен удержать народный гнев. Мои люди рвутся на Ретру. Она, понимаете ли, душила Солер пошлинами в благополучные годы, а сейчас, когда наши закрома пусты…
«Как удачно, — подумал Берг, — что народный гнев обратился именно на Ретру — а не на тех, что поближе. В солерском замке сейчас паршиво, но никто вроде бы пока не пухнет с голоду».
— Ретра богаче Солера, это верно, — согласился Берг.
— Неизмеримо…
— Пожалуй… Но, по слухам, там скоро будет не лучше, чем в Солере.
— Я обещал этому мерзавцу Эрмольду, — задумчиво проговорил маркграф, — и сдержу слово. Но, если вдуматься, чего оно стоит, данное клятвопреступникам? Орсон обещал нам безопасность…
— Орсон погиб, — все так же осторожно сказал Берг, — а слово есть слово.
— Верно. Вот и я так думаю. Но вот если бы отыскалась могущественная сила, которая не имела бы никаких обязательств перед Ретрой?
Он еле двигал челюстью, точно одеревенел, и Берга вдруг осенило.
«Да ему стыдно, — подумал он. — Понятия о чести связали его по рукам и ногам, а он пытается разорвать эти путы… Господи, да если он переступит через себя, если убедит себя в том, что понятия „честь“ и „слово государя“ пустой звук, он больше ни перед чем не остановится. Ну и влипли же мы… Да еще и этот… непредвиденный фактор… Как все наметалось…»
— Государь, — решился он, — уж если вы ищете помощи, почему вы ищете ее у нас? Почему бы вам не обратиться к тем, кто гораздо могущественнее?
На какой-то момент в комнате воцарилось тяжелое неловкое молчание, точно терранский амбассадор вдруг начал ни с того ни с сего снимать штаны на официальном приеме, потом маркграф медленно поднял брови.
— Это к кому же?
— К… — он не решался сказать прямо, словно и сам стал одним из местных, аборигеном, в чью плоть и кровь въелся страх перед запретными словами, — к тем, кто внизу… полагаю… Из того, что я слышал, если правильно к ним обратиться, они…
— Мало того, что вы мне советуете искать милости у нечисти, — холодно сказал его собеседник, — так еще у нечисти несуществующей. Я не склонен к тому божественному экстазу, в котором нынче пребывает святой отец, но лучше уж так, чем… Это даже не ересь… это кощунство.
Берг выпрямился во весь свой внушительный рост и так же холодно посмотрел ему в глаза.
— Я вашей веры не оскорблял, — медленно, с расстановкой произнес он, — мы просто не поняли друг друга.
— Очень на это надеюсь, — внушительно ответил маркграф.
«Вот зараза, — подумал Берг, — что это я как мальчишка. Какой черт меня дернул?»
— Вы правы, я вас, вероятно, просто неправильно понял, — неожиданно покладисто произнес маркрграф, — вы достойный человек и не посоветуете дурного… Простите, если я был резок… Сердце мое разрывается при виде этого разорения. Смута, голодные бунты… Этого не должно допускать, если ты достойный правитель. Ведь долг сильного — заботиться о малых сих, о тех, кто слаб… старики, дети, женщины… В особенности молодые, красивые женщины. Кто в такой обстановке может поручиться за их безопасность? Берг встал. Не дожидаясь позволения.
— Полностью с вами согласен, государь, — медленно сказал он. — Люди, которым нечего терять, порою ведут себя… отчаянно. Потеряй я, — это я так, для примера, — кого-то близкого мне… Какое было бы мне дело до Солера? Или даже до собственной моей жизни? Ну а случись что-то со мной… или с амбассадором Леоном…
— Терре, — удивился маркграф, — еще не приходилось терять своих послов?
— Приходилось, — согласился Берг, — поэтому она знает, как поступать в таких случаях. Он коротко кивнул, развернулся и вышел.
Берг в возбуждении шагал по комнате.
— Ну, — неохотно отозвался Леон, — это ж не в первый раз, ты ж сам говорил…
— Говорил, — задумчиво проговорил Берг, — но с тех пор все зашло еще дальше. Ему нечего терять. А нам нечего тут делать, Леон. У нас перед ним нет никаких обязательств. Мало того. В свете недавних событий мы просто обязаны свернуть миссию и залечь до прибытия Второй Комплексной. Собственно говоря, это приказ…
— Значит, Фембра?
— Да. Фембра. Впрочем, просто так он нас не отпустит. — Берг наконец остановился, с удивлением поглядел на собственные, судорожно сжатые кулаки, медленно разжал их. — Ты знаешь, я думаю, он не так-то рвется идти на Ретру. Понимает, что с этой толпой голодных оборванцев Ретры ему не взять. Вот и старается подставить вместо себя заморскую державу.
— Умеет же он просить любезно!
— А, — Берг хрустнул пальцами, — я все же надеюсь, что дальше угроз он не пойдет. Он все-таки человек чести. Мы его гости. И послы. А вот под домашний арест посадить может — пока мы не станем посговорчивей. Я бы на его месте так и сделал. Так что нам нужно торопиться, Леон…
— Бежать…
— Да. Бежать.
— Без сопровождения, без эскорта? Берг задумался, поджал губы.
— Быть может, — сказал он, — нам следует обратиться к лорду Ансарду. Он рад будет насолить дядюшке.
— Один раз сошло, сойдет и во второй? — усомнился Леон.
— Никакой прямой выгоды Ансарду от нашего присутствия тут нет. От нашего отсутствия, впрочем, тоже. Мы, естественно, щедро его отблагодарим.
— Стекляшками, — Леон поморщился. — В смутные времена они, знаешь ли, теряют цену…
— Почему — стекляшками? Благорасположение Терры тоже немалого стоит. Ансард честолюбив.
— Торгуешь тем, что тебе не принадлежит?
Берг круто развернулся, остановился перед Леоном, поглядел ему в глаза.
— Я готов торговаться на что угодно, — сказал он. — Обещать все, что он попросит. И даже сдержать обещание. Но нам нельзя здесь оставаться, Леон. Сам видишь…
— Да, — неохотно согласился Леон, — вижу. А кстати, где Сорейль?
— При леди Герсенде.
— Ты бы вызвал ее — на всякий случай.
«Если нам все же удастся уйти, — подумал он, — лучше бы она была здесь, а то этот дурень совсем потеряет голову».
— Да, — поспешно кивнул Берг, — я позову ее… да…
Девушка молча опустилась на крохотную скамеечку, пальцы ее обхватили гриф лютни. Мелодия разрасталась, перекрывая шум дождя за окном.
— Эта музыка, — сказала маркграфиня, — ах, эта музыка!
С подпорченных сыростью гобеленов глядели нарядные дамы в алых и розовых платьях, ведущие на поводках лебедей и единорогов, розовые кусты на невидимом ветру осыпали лепестки и никак не могли облететь.
— Что осталось в жизни, кроме этой музыки и этих вышитых людей? — задумчиво произнесла леди Герсенда. — Тени, одни тени! Я уже даже не могу вспомнить, чтобы было иначе. Пытаюсь, но не могу. Ты — иное дело. Иногда я тебе завидую. Ты молода… Ты знаешь, что такое любовь. Амбассадор Берг… Он храбр и силен. И так тебя любит!
Не отрывая пальцев от струн, Сорейль мягко произнесла в такт музыке:
— Вы тоже молоды, сударыня. Молоды и прекрасны. Прислушайтесь, что говорит лютня! Она поет о храбром рыцаре, о герое, который готов бросить к вашим ногам целый мир. Его страсть вернет жизни былые краски. Она как огонь, который согревает кровь усталым путникам, как алое вино, напоенное летним солнцем.
— Что ты такое говоришь! — пробормотала Герсенда. — Мне нельзя слушать…
— Это же мечта, сударыня, — отозвалась Сорейль, — песня… Песня о молодом храбреце, готовом отдать жизнь за прекрасную даму… О, нет! Он готов возродить ее к жизни, точно царевну из старой сказки, спящую в ледяном гробу… Он воскресит ее поцелуем и горячими объятьями!
Она запнулась и покраснела. Покраснела и леди Герсенда — краска залила даже шею.
— Страсть царственной женщины и сильного мужчины оплодотворит скудный край.
— Замолчи, — торопливо сказала леди Герсенда.
— Он такой пылкий, — тихо продолжала девушка. — Он тут, он рядом! Неужто не обжигают вас его пылкие взгляды, не трепещете вы от случайного прикосновения? Сильный, смелый… Ах, один лишь взгляд, одна ваша милостивая улыбка — и жизнь наполнится благоуханием роз и музыкой. Каждый день будет скрывать сокровища ночи, как золотой покров…
— Ты говоришь, — слабо откликнулась леди Герсенда, — недозволенные вещи.
— Я говорю о том, что мне ведомо, — твердо сказала девушка, — я знаю. Боги разгневались на Солер, ибо в царственном союзе недоставало огня.
— Ах, ты меня смущаешь. И этот дождь…
— Он прекратится. Рука об руку вы выйдете в сад, наполненный благоуханием цветов.
Она помолчала и вкрадчиво добавила:
— Это не вы неплодны, сударыня. Это он… Маркграфиня вздрогнула.
— Откуда ты знаешь?
— Знаю. И если вы хотите услышать детский смех… Она мечтательно добавила:
— Дитя будет прикасаться к вам своими крохотными ручками. И грудь ваша наполнится молоком, как земля Солера наполнится благом…
— Замолчи! — Леди Герсенда отвернулась, подошла к окну и еще тише повторила: — Замолчи…
— Чтобы скрепить священный союз мужчины и женщины, Двое поставят на небе радугу… и краски вернутся в мир, и нивы вновь станут плодородными… Разве не ваш священный долг вновь вдохнуть жизнь в лишенный благодати край?
— Я не знаю, — тихо сказала леди Герсенда, — о, я не знаю.
— Это вам только кажется, сударыня, — отозвалась девушка.
Записано со слов Сорейль, фрейлины Герсенды, маркграфини Солерской
Когда-то давным-давно в дельте реки Пенны жила молодая девушка. Ее семья была небогата и ничем не знаменита, но сама она прославилась своей красотой настолько, что бродячие торговцы разносили слухи о ней по всей земле и знатные господа проделывали путь в несколько дней, лишь бы только взглянуть на нее. Рассказывали, что, когда ей не было и года, речная фея, владычица дельты, пролетая мимо на своих прозрачных крыльях, задержалась на миг у колыбели и поцеловала девочку — и оттого глаза ее сверкали и искрились, точно вода в летний полдень, а зубы были белы, как речной жемчуг. И нравом она была как река — легкая, веселая, хоть и капризная и переменчивая. Да, знатные лорды пускались в долгий путь, чтобы полюбоваться на нее, а она отдала свое сердце юноше — сыну местного кузнеца, потому что, как бы ни была она тщеславна (а все красивые и юные девы тщеславны, ибо такова их природа), она понимала, что не будет ей счастья ни во дворце, ни в замке, ибо жить надо не там, где хочешь жить, а там, где предпочел бы умереть — а она предпочла бы закрыть глаза среди речных заводей, тихих плесов и заливных лугов, где летом над осокой стоят стрекозы и бродят по воде водомерки, а зимой ищет корм перелетная птица. И вот уже была назначена свадьба, но неспокойно было у девушки на душе, ибо, хотя она понимала, что будущий муж станет любить ее и баловать, она грустила по своей девичьей воле и по отчему дому, который ей предстояло покинуть, — дом кузнеца, как и заведено у мастеров кузнечного дела, стоял на перекрестке дорог, что ведут в Солер и Ворлан. Видя, как она томится и не находит себе места, ее мать, женщина добрая, но неразумная, сказала: «Я знаю способ утишить твои тревоги. Чтобы сердце было спокойное, нужно жить в мире со всеми богами — и со старыми и с новыми, а те, кого нельзя называть, злопамятны и вдобавок покровительствуют всему, что рождается, живет и умирает. Отдай им перед свадьбой то, что положено им, — увидишь, тебе сразу станет спокойней». И девушка подумала: «Говорят, владычица реки — моя покровительница, а силы земли и силы воды в родстве, уж она-то замолвит за меня особое словечко. Живущие в роще и под рощей ведают всем, что рождается, живет и умирает, и могут навести порчу в ночь зачатия и поворотить глаза мужу, из-за чего он не будет любить меня и баловать так, как я бы хотела, и высушить молоко у коров. Лучше и впрямь пойти к ним, ибо они не помнят добра, но не прощают обиды». И она, накинув на плечи плащ, а на голову — платок, поздно вечером по росе направилась в запретную рощу, собрав все бусы и украшения, что она носила в девичестве, ибо в замужестве ей предстояло носить уже другие украшения. С реки тянуло холодом, солнце зашло за дальний плес, но вода чуть серебрилась, отражая небесный свет, в омуте играла рыба, и выпь кричала в тростниках, что считается недобрым знаком, если затеешь какое-нибудь дело.
Глупой девушке бы подумать, что у старых богов, как и у людей, бывает всякое настроение и дурные дни и что не под силу человеку понимать, почему они поступают так, а не иначе.
Итак, дошла она по росе до запретной рощи (а деревья светились в темноте) и увидела, что там по ветру развеваются пестрые ленточки, привязанные к веткам, хоть многие уже и выгорели на солнце и истрепались под дождями, потому что мало кто в последнее время носил приношения старым богам из страха перед новыми, и повесила на ветку свои бусы — красные, синие и зеленые, — и потревоженный козодой слетел с ветки и напугал ее, и стало ей вдруг не по себе, да так, что она, не разбирая дороги, побежала прочь, но, выбежав из рощи, вдруг поняла, что не может найти пути домой: уже совсем стемнело, лишь река по-прежнему источала серебряный свет, и трава была такая густая и высокая, что почти смыкалась у нее над головой, и она не видела, куда ей идти. Ей стало страшно, что она проплутает всю ночь и опоздает к собственной свадьбе — и что тогда подумает ее любимый? Так что она стала и заплакала, и вдруг услышала, что у нее за спиною кто-то сказал: «Почему ты плачешь?»
Она знала всех в округе, а голос был незнакомый, но приятный, ласковый, и она поборола испуг и обернулась. Перед ней стоял юноша, прекрасный, точно речной бог, на нем был зеленый камзол и богатый плащ, вышитый по подолу дубовыми листьями, и цвет у них был точь-в-точь как он бывает по осени — темно-красный и золотой.
«Не бойся, — сказал он, — я тебя не обижу. Тебя-то я и искал — ведь это ты такая-то?» И он назвал ее имя. А была она девушка, как я уже говорила, тщеславная, вот она и подумала: «Наверное, это из тех, кто приезжает сюда, чтобы посмотреть на мою красоту. Ну, так ведь в этом нет греха, а после свадьбы мне нельзя будет уже красоваться перед чужими мужчинами». Потому она утерла слезы, подняла голову и улыбнулась ему, потому что он был красив и держал себя учтиво. «Козодой вспорхнул прямо у меня перед лицом, а выпь закричала совсем рядом, — сказала она, — я испугалась, побежала не разбирая дороги и вот заблудилась». Потому что она нипочем бы не призналась, что ходила в запретную рощу, да еще чужому, пришлому человеку, хотя он, судя по всему, был учтив и воспитан, богат и знатен. «Ну, так я провожу тебя домой», — сказал он и улыбнулся, и страх ее пропал, и она пошла за ним, куда он показывал, и шли они так, пока небо совсем не стемнело и река не погасла, и тут он остановился и сказал: «Вот мы и пришли», — и она поняла, что опять попала в какое-то незнакомое место: по сторонам росли белые деревья, похожие на те, что были в запретной роще, и светились они точно свечи, а с них свисали желтые цветы и золотые плоды — все в одно и то же время. «Куда ты меня привел? Это не мой дом», — сказала она. «Да, — ответил он, — но это мой дом, и мы будем жить с тобой тут, пока не рухнет небо, и я ни в чем не стану тебе отказывать, потому что женщина прекраснее тебя еще не ступала по этой земле». И она увидела, что деревья отбрасывают тени, а он — нет, и поняла, какие силы разбудила, сама того не желая. И она закричала так, что желтые цветы посыпались с деревьев, а плоды закачались на своих ножках. И он, хотя и понял, что она поняла, начал уговаривать ее приятным голосом и говорить: «Ну что же ты кричишь? Я не причиню тебе зла, потому что ты слишком красива для жителей земли. Что тебе в этом прокопченном подмастерье — он всего лишь человек и состарится и умрет, как человек, а ты, если останешься со мной, будешь жить вечно, пока не рухнет небо». Но она, хотя была девушкой тщеславной и капризной, сердце все же имела истинное, и она сказала: «Люди сотворены, чтобы делить участь друг друга, и я пройду тот путь, что мне предназначен, — и я уже дала клятву». Он показывал ей драгоценности, которые невозможно даже описать, и наряды, к которым не прикасалась рука ни одной смертной женщины, и говорил, что все они будут ее. Но она даже глядеть не хотела на все это великолепие, и отталкивала от себя подношения, и плакала и кричала так, что он в конце концов махнул рукой и сказал: «Я мог бы внушить тебе любовь к себе — такую, что ты позабыла бы, как зовут твоего избранника и себя самое, и жила бы со мной в счастье и довольстве, угождая всем моим желаниям, пока не рухнет небо, но ты тогда будешь не лучше остальных иллюзий, которые я мастер наводить, а мастерство мне прискучило. Я отпущу тебя, — сказал он, — и ничего за это не потребую». И он вновь махнул рукой, и она увидела, что наряды, и деревья, и золотые плоды — все пропало, а сама она стоит по щиколотку в густом иле и вдалеке светится запретная роща. Она взглянула на своего спутника и увидела, что он не человек и никогда человеком не был: перед ней выплясывало премерзкое создание с высунутым языком и горбатое, так что шея у него была свернута назад и он принужден был стоять задом наперед.
— Я был слеп, — коротко ответил священник, — теперь я зряч. Ибо если Двое хотят отметить край своим благословением, они посылают ему испытания… чтобы проверить крепость веры…
— И она крепка? — с сомнением переспросил маркграф. — У наших бедных подданных? Вы же сами посылали на их головы страшные проклятия за то, что они обратились…
— Отступники погибнут. Но верных Двое вознаградят со всей щедростью, ибо видел я их на престоле, и чада света толпились у них по правую руку, а чада тьмы — по левую, и показали они мне Ретру, и увидел я не город славный, а разверстую яму, в коей копошатся черви…
— Если б так, — с горечью пробормотал маркграф.
— Так и будет. Ибо жители Солера, с честью пройдя ниспосланные им испытания, лишь укрепились в вере. И Двое подали им свой знак посредством образа святой Карны. Я сам наблюдал эти проявления божественного милосердия — хромые отбрасывают свои костыли, паралитики начинают ходить, умирающие встают с носилок… Прошу прощения, государь, и вы, господин мой. Ибо я дал обет провести этот день в молитвах…
Маленький священник встал и, высоко неся голову, проследовал к выходу так быстро, точно его несли невидимые крылья.
— Такого рода чудеса, по слухам, бывали и раньше, — заметил маркграф.
— Да, — задумчиво проговорил Ансард, — но, быть может, некому было истолковать эти знаки…
Из полевого дневника Леонарда Калганова, стажера-этнографа. Надиктовано по прибытии в Солер, 6-го числа месяца цветущих лип…
Странные дела творятся в городе. Нечто вроде массового психоза. Разумеется, тут же отыскались те, кто собственными глазами видел, как из глаз Карны сыплются искры, а святой Лотар обнажил меч, но при массивом психозе такое случается сплошь и рядом. Самое разумное было бы установить камеру в какой-нибудь из церквей, где совершилось чудо. Но церкви битком набиты паломниками, нас же на части разорвут… Истерия все нарастает — неудивительно, она попала на плодородную почву. Солер стоит на грани гибели, дипломатическая миссия в Ретре потерпела неудачу, под стенами собрались толпы обезумевших людей, оставшихся без крова… Типичный синдром Ареццо, полагает Берг, да и я склоняюсь к тому же… И результат примерно тот же — мирные пахари и ремесленники загорелись воинским пылом, требуют, чтобы их повели на Ретру. Не без влияния проповедей милейшего святого отца, разумеется. Без устали вещает: Ретра, мол, погрязла в пороке, Солеру испытания были ниспосланы Двумя, и вера его оказалась крепка, и теперь на народ солерский возложена миссия покарать нечестивых. Так расписывает богатства Ретры, ее порочную роскошь, у несчастных прихожан голова кругом идет… Вдобавок мор, кажется, пошел на убыль, в толпе распространяются слухи о каких-то рыбных дождях, которые выпали в северном пределе… Впрочем, до начала военных действий дело пока не дошло, маркграф Солерский, по слухам, помня о данном слове, пытается возобновить переговоры с Ретрой, но там нестабильная политическая ситуация, грызня за престол… Впрочем, всю эту информацию мы получаем из вторых рук — Берг запретил какое-либо активное участие в жизни Солера. Конечно, призови нас его светлость перед ясны очи, деваться будет некуда, но он пока нас не зовет… Берг, кстати, меня беспокоит — ситуация нештатная, а он привык во всем руководствоваться Уставом. С одной стороны, мы помимо нашей воли можем быть вовлечены в конфликт между Солером и Ретрой, с другой — Красный Сигнал означает отказ от любого вмешательства во внутренние дела запрещенного мира. То, что Берг твердо намерен по возможности заморозить миссию, вполне естественно, но меня тревожит то, что он вообще отказывается говорить со мной о тех, других, даже думать, кажется, не желает — словно их и нет… И, разумеется, Сорейль…
* * *
— Ты не спишь?Сорейль лежала, положив голову на руку, смежив ресницы, на губах ее играла слабая улыбка человека, заплывшего далеко в сон, но по каким-то неуловимым признакам он все равно знал, что она бодрствует. И верно, она тут же открыла глаза, которые в полутьме комнаты казались совсем темными, цвета старого серебра.
— Я думаю, — сказала она, — как хорошо было бы оказаться где-то далеко-далеко… Чтобы солнце и поля, и зеленые сады, и никогда не было дождя.
— Когда-то я знал такие места, — Берг, поднявшись на локте, посмотрел в окно, где ползли, переплетаясь, водяные струи, толстые, точно змеи. — Там всегда тепло, можно без опаски ходить по горам и в лесах, и ничего с тобой не случится, и дождь идет только ночью и то, если ты этого хочешь.
— Это… рай? — спросила девушка.
— Нет. Просто… такие места.
— Это твоя страна, да? — Она не спрашивала, скорее утверждала. — Ты прибыл к нам оттуда, из волшебной страны, где никого не надо бояться? И потом вновь туда вернешься, правда? А меня ты заберешь с собой?
— Я ведь еще не уезжаю, — сказал Берг.
— Не сейчас, — голос ее был спокоен, как у человека, у которого впереди вечность и нет нужды тревожиться из-за стремительного бега времени, — когда-нибудь.
— Когда-нибудь, — в голосе Берга звучала та же неторопливая убежденность, — и здесь будет точно так же.
— Это просто ночной кошмар, да? — спросила она, устраиваясь поудобней. — Когда-нибудь мы проснемся и ничего не будем помнить. Лишь о том, что нам снилось что-то страшное, но оно уже кончилось.
— Да, — проговорил Берг, — да, пожалуй.
Из «хроник» Солерского епископата
А в лето года Откровения голод по всем Срединным графствам стал усиливаться и гибель угрожала почти всему роду человеческому. В погоде наступило такое безвременье, что нельзя было найти дней, подходящих для посева или удобных для уборки хлеба, вследствие того, что поля были залиты водой… Непрерывными дождями земля была залита до того, что в течение трех лет нельзя было найти борозды, годной для посева. А по времени жатвы сорные травы и проклятый куколь покрыли поверхность всех полей… Когда переели весь скот и птицу и голод стал сильнее теснить людей, они стали пожирать мертвечину и другие неслыханные вещи. Чтобы избежать грозящей смерти, некоторые выкапывали лесные коренья и собирали водоросли. То, о чем раньше и слышать не приходилось, — к тому побуждал теперь бешеный голод: люди пожирали мясо людей. На путников нападали те, кто был посильнее, делили их на части и, изжарив на огне, пожирали. Многие, гонимые голодом, переходили с места на место. Их принимали на ночлег, ночью душили и употребляли в пищу. Некоторые, показав детям яблоко или яйцо и отведя их в уединенное место, убивали и пожирали. Во многих местах тела, вырытые из земли, тоже шли на утоление голода… Тогда в этих местах стали пробовать то, о чем раньше никто и не слыхивал. Многие вырывали белую землю вроде глины и из этой смеси пекли себе хлебы, чтобы хоть так спастись от голодной смерти. В этом была их последняя надежда на спасение, но и она оказывалась тщетной. Ибо лица их бледнели и худели, у большинства кожа пухла и натягивалась. Самый голос у этих людей делался так слаб, что напоминал собою писк издыхающих птиц. Но Всевышние не оставили приверженцев своих и милостью своей наделили Солер силой и повели его вперед, под знаменами Истинной Веры.
* * *
— Нам нужно обсудить дальнейшую стратегию, Леон. В свете того, что произошло.Леон неохотно поднял глаза; он сосредоточенно царапал кинжалом гладкую поверхность стола — все же занятие.
— Какая может быть стратегия? — Леон устало потер рукой лицо. — О чем ты?
— Поскольку Красный Сигнал исключает любую деятельность… — Берг многозначительно смолк.
— Так мы ничего и не делаем. Куда уж дальше? Бросить все и бежать в леса? Корчить из себя местных отшельников, пока связь не возобновится? Это бы еще сошло с рук, будь Солер по-прежнему процветающим краем. Но при нынешней смуте… Да стоит нам хоть чуть удалиться от замка, нас прирежут на первом же постоялом дворе и мясо пустят на засолку. Кто нас, чужаков, хватится?
— Не валяй дурака. Ты не хуже меня знаешь, о чем я говорю. Я предлагаю отсидеться на Фембре. Ну, тот остров в дельте Пенны, где располагалась Первая Комплексная. Там убежище, склад…
— Что? — недоверчиво спросил Леон. — Вот взять и так, по-английски, не прощаясь? Только ты да я?
Берг поглядел на него в упор:
— Ты о Сорейль, верно? Нет, я не оставлю ее. Она пойдете нами.
— Вот теперь ты ведешь себя неразумно, — раздраженно сказал Леон. — Потому что это запрещено.
— В обычных обстоятельствах — да. Но сейчас не обычные обстоятельства.
— Это не оправдание. В чужих мирах все обстоятельства необычные. Берг, из нас двоих самым рассудительным всегда был ты. А сейчас ты поступаешь… Скажем так, неразумно.
«Мы поменялись ролями», — подумал он. И тут же Берг, точно вторя его мыслям, умоляюще сказал:
— Послушай, ну не строй из себя тупого исполнителя инструкций — в сущности говоря, ты первый их нарушил. Как будто ты согласен уйти и бросить мальчишку?
— А кто вообще тебе сказал, что я согласен уйти? Я…
Берг обернулся к двери.
— Легок на помине. Почему ты всегда входишь без стука, парень? Ты что, подслушивал?
— Вас подслушаешь, — рассудительно произнес Айльф, — кто ваш дикарский язык разберет? Маркграф Солерский, его светлость прислал меня. Он велел передать вам, сударь, что желает вас видеть. Он ждет в кабинете…
— Передай, что мы сейчас будем, — кивнул Берг. Айльф хмыкнул и многозначительно поглядел на Берга.
— Он велел прийти только вам, амбассадор Берг. Вам одному.
— Ладно, — кивнул Берг, — передай, я приду. Когда Айльф прикрыл за собой дверь, Берг недоуменно поглядел на Леона:
— Почему только я?
— Потому что они наконец поняли, кто тут главный, — ехидно сказал Леон.
— Ну и ну… — недоуменно покачал головой Берг, — побудь на связи, ладно? На всякий случай.
— На какой случай? — безнадежно спросил Леон.
Его светлость маркграф Солерский облачен был в охотничий костюм, что явно свидетельствовало в пользу неофициального характера приема.
Берг склонил голову и, дождавшись ответного благосклонного кивка, придвинул тяжелый стул и уселся напротив.
— Слушаю вас, государь, — сказал он.
Но тот молчал, глядя на переплетенные пальцы. Берг тоже молчал. Наконец, когда тишина в комнате стала невыносимой, маркграф резко спросил:
— Полагаю, вы осведомили Терру об обстановке в Солере?
— Терре, — осторожно подбирая слова, ответил Берг, — известно, что творится в Срединных графствах. В том числе и в Солере.
— И что она собирается предпринять?
— Ничего, заверяю вас. Терра не вмешивается во внутренние дела.
— По своей воле не вмешивается, — подчеркнул его светлость.
— До сей поры, — спокойно сказал Берг, — никому еще не удавалось навязать Терре свою волю.
— Быть может, ваши владетели просто опасаются приводить корабль в чумную страну?
— Быть может, и так… Зачем им рисковать? Достаточно того, что мы здесь.
— Ретра, — заметил маркграф, — тоже осведомлена о том, что делается в Солере. И она выводит к своей границе войска.
— Я их понимаю, — осторожно сказал Берг.
— Я тоже их понимаю. Увы, боюсь, что в нынешней ситуации я бессилен удержать народный гнев. Мои люди рвутся на Ретру. Она, понимаете ли, душила Солер пошлинами в благополучные годы, а сейчас, когда наши закрома пусты…
«Как удачно, — подумал Берг, — что народный гнев обратился именно на Ретру — а не на тех, что поближе. В солерском замке сейчас паршиво, но никто вроде бы пока не пухнет с голоду».
— Ретра богаче Солера, это верно, — согласился Берг.
— Неизмеримо…
— Пожалуй… Но, по слухам, там скоро будет не лучше, чем в Солере.
— Я обещал этому мерзавцу Эрмольду, — задумчиво проговорил маркграф, — и сдержу слово. Но, если вдуматься, чего оно стоит, данное клятвопреступникам? Орсон обещал нам безопасность…
— Орсон погиб, — все так же осторожно сказал Берг, — а слово есть слово.
— Верно. Вот и я так думаю. Но вот если бы отыскалась могущественная сила, которая не имела бы никаких обязательств перед Ретрой?
Он еле двигал челюстью, точно одеревенел, и Берга вдруг осенило.
«Да ему стыдно, — подумал он. — Понятия о чести связали его по рукам и ногам, а он пытается разорвать эти путы… Господи, да если он переступит через себя, если убедит себя в том, что понятия „честь“ и „слово государя“ пустой звук, он больше ни перед чем не остановится. Ну и влипли же мы… Да еще и этот… непредвиденный фактор… Как все наметалось…»
— Государь, — решился он, — уж если вы ищете помощи, почему вы ищете ее у нас? Почему бы вам не обратиться к тем, кто гораздо могущественнее?
На какой-то момент в комнате воцарилось тяжелое неловкое молчание, точно терранский амбассадор вдруг начал ни с того ни с сего снимать штаны на официальном приеме, потом маркграф медленно поднял брови.
— Это к кому же?
— К… — он не решался сказать прямо, словно и сам стал одним из местных, аборигеном, в чью плоть и кровь въелся страх перед запретными словами, — к тем, кто внизу… полагаю… Из того, что я слышал, если правильно к ним обратиться, они…
— Мало того, что вы мне советуете искать милости у нечисти, — холодно сказал его собеседник, — так еще у нечисти несуществующей. Я не склонен к тому божественному экстазу, в котором нынче пребывает святой отец, но лучше уж так, чем… Это даже не ересь… это кощунство.
Берг выпрямился во весь свой внушительный рост и так же холодно посмотрел ему в глаза.
— Я вашей веры не оскорблял, — медленно, с расстановкой произнес он, — мы просто не поняли друг друга.
— Очень на это надеюсь, — внушительно ответил маркграф.
«Вот зараза, — подумал Берг, — что это я как мальчишка. Какой черт меня дернул?»
— Вы правы, я вас, вероятно, просто неправильно понял, — неожиданно покладисто произнес маркрграф, — вы достойный человек и не посоветуете дурного… Простите, если я был резок… Сердце мое разрывается при виде этого разорения. Смута, голодные бунты… Этого не должно допускать, если ты достойный правитель. Ведь долг сильного — заботиться о малых сих, о тех, кто слаб… старики, дети, женщины… В особенности молодые, красивые женщины. Кто в такой обстановке может поручиться за их безопасность? Берг встал. Не дожидаясь позволения.
— Полностью с вами согласен, государь, — медленно сказал он. — Люди, которым нечего терять, порою ведут себя… отчаянно. Потеряй я, — это я так, для примера, — кого-то близкого мне… Какое было бы мне дело до Солера? Или даже до собственной моей жизни? Ну а случись что-то со мной… или с амбассадором Леоном…
— Терре, — удивился маркграф, — еще не приходилось терять своих послов?
— Приходилось, — согласился Берг, — поэтому она знает, как поступать в таких случаях. Он коротко кивнул, развернулся и вышел.
* * *
— Ты все слышал?Берг в возбуждении шагал по комнате.
— Ну, — неохотно отозвался Леон, — это ж не в первый раз, ты ж сам говорил…
— Говорил, — задумчиво проговорил Берг, — но с тех пор все зашло еще дальше. Ему нечего терять. А нам нечего тут делать, Леон. У нас перед ним нет никаких обязательств. Мало того. В свете недавних событий мы просто обязаны свернуть миссию и залечь до прибытия Второй Комплексной. Собственно говоря, это приказ…
— Значит, Фембра?
— Да. Фембра. Впрочем, просто так он нас не отпустит. — Берг наконец остановился, с удивлением поглядел на собственные, судорожно сжатые кулаки, медленно разжал их. — Ты знаешь, я думаю, он не так-то рвется идти на Ретру. Понимает, что с этой толпой голодных оборванцев Ретры ему не взять. Вот и старается подставить вместо себя заморскую державу.
— Умеет же он просить любезно!
— А, — Берг хрустнул пальцами, — я все же надеюсь, что дальше угроз он не пойдет. Он все-таки человек чести. Мы его гости. И послы. А вот под домашний арест посадить может — пока мы не станем посговорчивей. Я бы на его месте так и сделал. Так что нам нужно торопиться, Леон…
— Бежать…
— Да. Бежать.
— Без сопровождения, без эскорта? Берг задумался, поджал губы.
— Быть может, — сказал он, — нам следует обратиться к лорду Ансарду. Он рад будет насолить дядюшке.
— Один раз сошло, сойдет и во второй? — усомнился Леон.
— Никакой прямой выгоды Ансарду от нашего присутствия тут нет. От нашего отсутствия, впрочем, тоже. Мы, естественно, щедро его отблагодарим.
— Стекляшками, — Леон поморщился. — В смутные времена они, знаешь ли, теряют цену…
— Почему — стекляшками? Благорасположение Терры тоже немалого стоит. Ансард честолюбив.
— Торгуешь тем, что тебе не принадлежит?
Берг круто развернулся, остановился перед Леоном, поглядел ему в глаза.
— Я готов торговаться на что угодно, — сказал он. — Обещать все, что он попросит. И даже сдержать обещание. Но нам нельзя здесь оставаться, Леон. Сам видишь…
— Да, — неохотно согласился Леон, — вижу. А кстати, где Сорейль?
— При леди Герсенде.
— Ты бы вызвал ее — на всякий случай.
«Если нам все же удастся уйти, — подумал он, — лучше бы она была здесь, а то этот дурень совсем потеряет голову».
— Да, — поспешно кивнул Берг, — я позову ее… да…
* * *
— Сыграй мне что-нибудь, Сорейль, — сказала леди Герсенда, — мне не спится.Девушка молча опустилась на крохотную скамеечку, пальцы ее обхватили гриф лютни. Мелодия разрасталась, перекрывая шум дождя за окном.
— Эта музыка, — сказала маркграфиня, — ах, эта музыка!
С подпорченных сыростью гобеленов глядели нарядные дамы в алых и розовых платьях, ведущие на поводках лебедей и единорогов, розовые кусты на невидимом ветру осыпали лепестки и никак не могли облететь.
— Что осталось в жизни, кроме этой музыки и этих вышитых людей? — задумчиво произнесла леди Герсенда. — Тени, одни тени! Я уже даже не могу вспомнить, чтобы было иначе. Пытаюсь, но не могу. Ты — иное дело. Иногда я тебе завидую. Ты молода… Ты знаешь, что такое любовь. Амбассадор Берг… Он храбр и силен. И так тебя любит!
Не отрывая пальцев от струн, Сорейль мягко произнесла в такт музыке:
— Вы тоже молоды, сударыня. Молоды и прекрасны. Прислушайтесь, что говорит лютня! Она поет о храбром рыцаре, о герое, который готов бросить к вашим ногам целый мир. Его страсть вернет жизни былые краски. Она как огонь, который согревает кровь усталым путникам, как алое вино, напоенное летним солнцем.
— Что ты такое говоришь! — пробормотала Герсенда. — Мне нельзя слушать…
— Это же мечта, сударыня, — отозвалась Сорейль, — песня… Песня о молодом храбреце, готовом отдать жизнь за прекрасную даму… О, нет! Он готов возродить ее к жизни, точно царевну из старой сказки, спящую в ледяном гробу… Он воскресит ее поцелуем и горячими объятьями!
Она запнулась и покраснела. Покраснела и леди Герсенда — краска залила даже шею.
— Страсть царственной женщины и сильного мужчины оплодотворит скудный край.
— Замолчи, — торопливо сказала леди Герсенда.
— Он такой пылкий, — тихо продолжала девушка. — Он тут, он рядом! Неужто не обжигают вас его пылкие взгляды, не трепещете вы от случайного прикосновения? Сильный, смелый… Ах, один лишь взгляд, одна ваша милостивая улыбка — и жизнь наполнится благоуханием роз и музыкой. Каждый день будет скрывать сокровища ночи, как золотой покров…
— Ты говоришь, — слабо откликнулась леди Герсенда, — недозволенные вещи.
— Я говорю о том, что мне ведомо, — твердо сказала девушка, — я знаю. Боги разгневались на Солер, ибо в царственном союзе недоставало огня.
— Ах, ты меня смущаешь. И этот дождь…
— Он прекратится. Рука об руку вы выйдете в сад, наполненный благоуханием цветов.
Она помолчала и вкрадчиво добавила:
— Это не вы неплодны, сударыня. Это он… Маркграфиня вздрогнула.
— Откуда ты знаешь?
— Знаю. И если вы хотите услышать детский смех… Она мечтательно добавила:
— Дитя будет прикасаться к вам своими крохотными ручками. И грудь ваша наполнится молоком, как земля Солера наполнится благом…
— Замолчи! — Леди Герсенда отвернулась, подошла к окну и еще тише повторила: — Замолчи…
— Чтобы скрепить священный союз мужчины и женщины, Двое поставят на небе радугу… и краски вернутся в мир, и нивы вновь станут плодородными… Разве не ваш священный долг вновь вдохнуть жизнь в лишенный благодати край?
— Я не знаю, — тихо сказала леди Герсенда, — о, я не знаю.
— Это вам только кажется, сударыня, — отозвалась девушка.
Записано со слов Сорейль, фрейлины Герсенды, маркграфини Солерской
Когда-то давным-давно в дельте реки Пенны жила молодая девушка. Ее семья была небогата и ничем не знаменита, но сама она прославилась своей красотой настолько, что бродячие торговцы разносили слухи о ней по всей земле и знатные господа проделывали путь в несколько дней, лишь бы только взглянуть на нее. Рассказывали, что, когда ей не было и года, речная фея, владычица дельты, пролетая мимо на своих прозрачных крыльях, задержалась на миг у колыбели и поцеловала девочку — и оттого глаза ее сверкали и искрились, точно вода в летний полдень, а зубы были белы, как речной жемчуг. И нравом она была как река — легкая, веселая, хоть и капризная и переменчивая. Да, знатные лорды пускались в долгий путь, чтобы полюбоваться на нее, а она отдала свое сердце юноше — сыну местного кузнеца, потому что, как бы ни была она тщеславна (а все красивые и юные девы тщеславны, ибо такова их природа), она понимала, что не будет ей счастья ни во дворце, ни в замке, ибо жить надо не там, где хочешь жить, а там, где предпочел бы умереть — а она предпочла бы закрыть глаза среди речных заводей, тихих плесов и заливных лугов, где летом над осокой стоят стрекозы и бродят по воде водомерки, а зимой ищет корм перелетная птица. И вот уже была назначена свадьба, но неспокойно было у девушки на душе, ибо, хотя она понимала, что будущий муж станет любить ее и баловать, она грустила по своей девичьей воле и по отчему дому, который ей предстояло покинуть, — дом кузнеца, как и заведено у мастеров кузнечного дела, стоял на перекрестке дорог, что ведут в Солер и Ворлан. Видя, как она томится и не находит себе места, ее мать, женщина добрая, но неразумная, сказала: «Я знаю способ утишить твои тревоги. Чтобы сердце было спокойное, нужно жить в мире со всеми богами — и со старыми и с новыми, а те, кого нельзя называть, злопамятны и вдобавок покровительствуют всему, что рождается, живет и умирает. Отдай им перед свадьбой то, что положено им, — увидишь, тебе сразу станет спокойней». И девушка подумала: «Говорят, владычица реки — моя покровительница, а силы земли и силы воды в родстве, уж она-то замолвит за меня особое словечко. Живущие в роще и под рощей ведают всем, что рождается, живет и умирает, и могут навести порчу в ночь зачатия и поворотить глаза мужу, из-за чего он не будет любить меня и баловать так, как я бы хотела, и высушить молоко у коров. Лучше и впрямь пойти к ним, ибо они не помнят добра, но не прощают обиды». И она, накинув на плечи плащ, а на голову — платок, поздно вечером по росе направилась в запретную рощу, собрав все бусы и украшения, что она носила в девичестве, ибо в замужестве ей предстояло носить уже другие украшения. С реки тянуло холодом, солнце зашло за дальний плес, но вода чуть серебрилась, отражая небесный свет, в омуте играла рыба, и выпь кричала в тростниках, что считается недобрым знаком, если затеешь какое-нибудь дело.
Глупой девушке бы подумать, что у старых богов, как и у людей, бывает всякое настроение и дурные дни и что не под силу человеку понимать, почему они поступают так, а не иначе.
Итак, дошла она по росе до запретной рощи (а деревья светились в темноте) и увидела, что там по ветру развеваются пестрые ленточки, привязанные к веткам, хоть многие уже и выгорели на солнце и истрепались под дождями, потому что мало кто в последнее время носил приношения старым богам из страха перед новыми, и повесила на ветку свои бусы — красные, синие и зеленые, — и потревоженный козодой слетел с ветки и напугал ее, и стало ей вдруг не по себе, да так, что она, не разбирая дороги, побежала прочь, но, выбежав из рощи, вдруг поняла, что не может найти пути домой: уже совсем стемнело, лишь река по-прежнему источала серебряный свет, и трава была такая густая и высокая, что почти смыкалась у нее над головой, и она не видела, куда ей идти. Ей стало страшно, что она проплутает всю ночь и опоздает к собственной свадьбе — и что тогда подумает ее любимый? Так что она стала и заплакала, и вдруг услышала, что у нее за спиною кто-то сказал: «Почему ты плачешь?»
Она знала всех в округе, а голос был незнакомый, но приятный, ласковый, и она поборола испуг и обернулась. Перед ней стоял юноша, прекрасный, точно речной бог, на нем был зеленый камзол и богатый плащ, вышитый по подолу дубовыми листьями, и цвет у них был точь-в-точь как он бывает по осени — темно-красный и золотой.
«Не бойся, — сказал он, — я тебя не обижу. Тебя-то я и искал — ведь это ты такая-то?» И он назвал ее имя. А была она девушка, как я уже говорила, тщеславная, вот она и подумала: «Наверное, это из тех, кто приезжает сюда, чтобы посмотреть на мою красоту. Ну, так ведь в этом нет греха, а после свадьбы мне нельзя будет уже красоваться перед чужими мужчинами». Потому она утерла слезы, подняла голову и улыбнулась ему, потому что он был красив и держал себя учтиво. «Козодой вспорхнул прямо у меня перед лицом, а выпь закричала совсем рядом, — сказала она, — я испугалась, побежала не разбирая дороги и вот заблудилась». Потому что она нипочем бы не призналась, что ходила в запретную рощу, да еще чужому, пришлому человеку, хотя он, судя по всему, был учтив и воспитан, богат и знатен. «Ну, так я провожу тебя домой», — сказал он и улыбнулся, и страх ее пропал, и она пошла за ним, куда он показывал, и шли они так, пока небо совсем не стемнело и река не погасла, и тут он остановился и сказал: «Вот мы и пришли», — и она поняла, что опять попала в какое-то незнакомое место: по сторонам росли белые деревья, похожие на те, что были в запретной роще, и светились они точно свечи, а с них свисали желтые цветы и золотые плоды — все в одно и то же время. «Куда ты меня привел? Это не мой дом», — сказала она. «Да, — ответил он, — но это мой дом, и мы будем жить с тобой тут, пока не рухнет небо, и я ни в чем не стану тебе отказывать, потому что женщина прекраснее тебя еще не ступала по этой земле». И она увидела, что деревья отбрасывают тени, а он — нет, и поняла, какие силы разбудила, сама того не желая. И она закричала так, что желтые цветы посыпались с деревьев, а плоды закачались на своих ножках. И он, хотя и понял, что она поняла, начал уговаривать ее приятным голосом и говорить: «Ну что же ты кричишь? Я не причиню тебе зла, потому что ты слишком красива для жителей земли. Что тебе в этом прокопченном подмастерье — он всего лишь человек и состарится и умрет, как человек, а ты, если останешься со мной, будешь жить вечно, пока не рухнет небо». Но она, хотя была девушкой тщеславной и капризной, сердце все же имела истинное, и она сказала: «Люди сотворены, чтобы делить участь друг друга, и я пройду тот путь, что мне предназначен, — и я уже дала клятву». Он показывал ей драгоценности, которые невозможно даже описать, и наряды, к которым не прикасалась рука ни одной смертной женщины, и говорил, что все они будут ее. Но она даже глядеть не хотела на все это великолепие, и отталкивала от себя подношения, и плакала и кричала так, что он в конце концов махнул рукой и сказал: «Я мог бы внушить тебе любовь к себе — такую, что ты позабыла бы, как зовут твоего избранника и себя самое, и жила бы со мной в счастье и довольстве, угождая всем моим желаниям, пока не рухнет небо, но ты тогда будешь не лучше остальных иллюзий, которые я мастер наводить, а мастерство мне прискучило. Я отпущу тебя, — сказал он, — и ничего за это не потребую». И он вновь махнул рукой, и она увидела, что наряды, и деревья, и золотые плоды — все пропало, а сама она стоит по щиколотку в густом иле и вдалеке светится запретная роща. Она взглянула на своего спутника и увидела, что он не человек и никогда человеком не был: перед ней выплясывало премерзкое создание с высунутым языком и горбатое, так что шея у него была свернута назад и он принужден был стоять задом наперед.