Голсуорси Джон. Последняя глава (Книга 1)

   Он пожал им руки и стал пробираться между столиками к выходу. Молодая пара проводила его взглядом.
   - Насколько я слышал, - сказал Хьюберт, - он не славится деликатностью. Ну как, Джин?
   Джин подняла на него глаза.
   - Что такое м. и. д.?
   - Министерство иностранных дел, милая моя деревенщина.
   - Допивай кофе, и пойдем к этому человеку. Во дворе они услышали за спиной голос:
   - А! Черрел! Мисс Тасборо!
   - Профессор, это моя жена. Халлорсен схватил их за руки.
   - Ну, разве не замечательно? У меня в кармане телеграмма, которая стоит любого свадебного подарка.
   Заглянув Хьюберту через плечо, Джин прочитала вслух:
   - "Заявление Мануэля скрепленное присягой опровергающее обвинения послано почтой точка американское консульство в Ла-Пас". Великолепно, профессор! А вы не сходите с нами насчет этого дела к одному человеку в министерстве иностранных дел?
   - Охотно. Я и сам не хотел ничего откладывать в долгий ящик. Давайте возьмем машину.
   Сидя против них в такси, Халлорсен весь сиял доброжелательством.
   - Ну, и быстро же вы это состряпали, а?
   - Это все Джин.
   - Да, - сказал Халлорсен, словно Джин здесь не было, - как только я увидел ее в Липпингхолле, я сразу понял, что она девушка решительная. А сестра ваша рада?
   - Как по-твоему, Джин?
   - Конечно.
   - Вот чудесная девушка! В низких зданиях есть своя прелесть. Приятно смотреть на ваш Уайтхолл. Чем больше солнца и звезд видишь прямо с улицы, тем больше в народе порядочности. Вы венчались в цилиндре, Черрел?
   - Нет, я был одет, как сейчас.
   - Жаль. Мне нравятся цилиндры, - словно носишь на голове символ утраченных идеалов. Вы, кажется, тоже из родовитой семьи, миссис Черрел. Ваш здешний обычай служить своей родине целыми семьями, от отца к сыну, подает вдохновляющий пример.
   - Вот никогда об этом не думала!
   - Я беседовал с вашим братом там, в Липпингхолле, и он сказал, что у вас в семье вот уже несколько столетий всегда есть моряк. А у вас, Черрел, говорят, всегда есть солдат. Я верю в наследственность. Это и есть министерство иностранных дел? - Он посмотрел на часы. - Сомневаюсь, чтобы ваш знакомый был на месте. У меня такое впечатление, что все свои дела они обделывают за обедом. Может, нам лучше до трех пойти в парк и поглядеть на уток?
   - Я оставлю ему карточку, - сказала Джин. Она быстро вернулась. - Его ждут с минуты на минуту.
   - Значит, придет не раньше, чем через полчаса, - сказал Халлорсен. Тут есть одна утка, капитан, насчет которой я хотел бы знать ваше мнение.
   Когда они пересекали по дороге к пруду широкую улицу, их едва не сшибли две чуть было не столкнувшиеся машины, - водителей смутил непривычный простор. Хьюберт судорожно схватил Джин за руку. Лицо его под загаром мертвенно побледнело. Машины промчались мимо справа и слева от них. Халлорсен, схвативший Джин за другую руку, сказал, растягивая слова больше обычного:
   - Чуть было нас не поцарапали.
   Джин промолчала.
   - Я иногда задаю себе вопрос, - продолжал Халлорсен, - так ли уж нам нужна вся эта спешка? Как вы находите, Черрел?
   Хьюберт пожал плечами.
   - Заменив поезд автомобилем, мы, во всяком случае, теряем почти столько же времени, сколько выигрываем.
   - Верно, - сказал Халлорсен. - Зато аэроплан действительно сберегает нам много времени.
   - Это- вопрос, - мы еще не знаем, что нам принесет авиация.
   - Вы правы. Мы сами готовим себе сущий ад. Следующая война дорого обойдется ее участникам. Предположим, что подерутся Франция и Италия, тогда за каких-нибудь две недели не станет ни Рима, ни Парижа, ни Флоренции, ни Венеции, ни Лиона, ни Милана, ни Марселя. Они превратятся в отравленные пустыри. А военные корабли и войска, должно быть, не успеют сделать ни единого выстрела.
   - Да. И это отлично известно всем правительствам. Я сам солдат, но никак не пойму, зачем они продолжают тратить сотни миллионов на армию и флот, которые, вероятно, вовсе и не понадобятся. Если будут уничтожены жизненные центры страны, нельзя управлять войсками и эскадрами. Долго ли продержатся Франция и Италия, если будут отравлены газами их крупнейшие города? Англия и Германия наверняка не продержались бы и недели.
   - Ваш дядя, хранитель музея, говорит, что при нынешних темпах человек скоро снова превратится в рыбу.
   - То есть как?
   - Очень просто! Эволюция видов - от рыб к пресмыкающимся, птицам и млекопитающим - пойдет теперь обратным ходом. Мы снова становимся птицами, скоро будем ползать и пресмыкаться, а в конечном счете, когда суша станет необитаемой, вернемся в море.
   - Почему бы всем сообща не запретить войну в воздухе?
   - Как ее запретишь? - сказала Джин. - Государства не доверяют друг другу. К тому же Америка и Россия не входят в Лигу Наций.
   - Мы, американцы, согласились бы ее запретить. Но наш сенат - вряд ли.
   - Ох, уж этот ваш сенат, - проворчал Хьюберт, - тяжко вам с ним, должно быть, приходится.
   - Еще бы! Он совсем как ваша палата лордов до реформы тысяча девятьсот десятого года. Вот эта утка, - Халлорсен показал на птицу, в самом деле непохожую на остальных.
   - Я охотился на таких в Индии, - сказал Хьюберт, разглядывая птицу. Она называется... позабыл. Мы сейчас посмотрим на дощечке - я вспомню, как только прочту.
   - Нет! - заявила Джин. - Уже четверть четвертого. Наверно, он пришел.
   Так и не установив породы утки, они вернулись в министерство иностранных дел.
   Бобби Феррар славился своим рукопожатием: дернет вверх руку собеседника и бросит ее на весу. Как только Джин водворила свою руку на место, она сразу перешла к делу.
   - Вы в курсе этой истории с требованием выдать моего мужа, мистер Феррар?
   Бобби Феррар кивнул.
   - Вот профессор Халлорсен, который возглавлял экспедицию. Хотите взглянуть на шрам, который остался у моего мужа?
   - Очень хочу, - процедил сквозь зубы Бобби Феррар.
   - Покажи, Хьюберт.
   Несчастный Хьюберт снова закатал рукав.
   - Как нельзя лучше! - сказал Бобби Феррар. - Я говорил Уолтеру.
   - Вы его видели?
   - Меня просил об этом сэр Лоренс.
   - Что же сказал Уол... министр внутренних дел?
   - Ничего. Он видел Зазнайку, но он не любит Зазнайку и поэтому подписал ордер на Боу-стрит {Улица в Лондоне, где находится главный полицейский суд.}.
   - Как? Значит, его арестуют?
   Бобби Феррар кивнул, разглядывая свои ногти.
   Молодожены переглянулись.
   Халлорсен угрюмо спросил:
   - Неужели на них нельзя найти управу?
   Бобби Феррар покачал головой; глаза его стали круглыми.
   Хьюберт поднялся.
   - Жаль, что я доставил всем столько хлопот. Пойдем, Джин!
   С легким поклоном он повернулся и вышел. Джин последовала за ним.
   Халлорсен и Бобби Феррар остались вдвоем.
   - Никак не пойму вашей страны, - сказал Халлорсен. - Что еще нужно было сделать?
   - Ничего, - ответил Бобби Феррар. - Когда дело дойдет до суда, представьте все доказательства, какие удастся раздобыть.
   - Непременно. Рад, что познакомился с вами, мистер Феррар!
   Бобби Феррар вежливо осклабился. Глаза его округлились еще больше.
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
   Делу дали законный ход, и Хьюберт предстал перед судом на Боу-стрит. Сидя в зале суда вместе с другими членами семьи, Динни с молчаливым протестом в душе следила за разбирательством. Письменные показания шести боливийских погонщиков, утверждавших, что Хьюберт застрелил человека без всякого повода, устные показания Хьюберта, оглашение его послужного списка, освидетельствование шрама и показания Халлорсена - йот и весь материал, на основании которого судья должен был вынести приговор. Он принял решение: "Отложить рассмотрение дела до поступления дополнительных доказательств со стороны обвиняемого". Затем судья рассмотрел ходатайство о выдаче обвиняемого на поруки, - ведь основной принцип английского закона гласит: "Арестованный считается невиновным, пока его вина не доказана", - принцип, который так часто нарушается на практике; Динни затаила дыхание. Она не могла примириться с мыслью, что Хьюберт, который только что женился и считается невиновным, должен будет сидеть в тюремной камере, пока доказательства его невиновности не переплывут океан. Но в конце концов судья согласился принять крупный залог, предложенный сэром Конвеем и сэром Лоренсом, и, облегченно вздохнув, Динни с высоко поднятой головой вышла из здания суда. На улице ее догнал сэр Лоренс.
   - Какое счастье, - заметил он, - что у Хьюберта такой правдивый вид.
   - Наверно, все это будет в газетах... - сказала вполголоса Динни.
   - На этот счет, моя прелестная фея, ты смело можешь прозакладывать шпоры, которых у тебя нет.
   - А как это отразится на служебном положении Хьюберта?
   - Только к лучшему. Запрос в палате общин ему повредил. Но "процесс британского офицера против боливийских туземцев" сразу же привлечет все симпатии на его сторону, ты же знаешь слепую приверженность, которую у нас питают к своим.
   - Больше всего мне жалко папу. У него заметно прибавилось седины с тех пор, как все это началось.
   - Тут нет никакого позора, Динни.
   Динни вскинула голову.
   - Разумеется, нет!
   - Знаешь, Динни, ты похожа на двухлетку - этакую норовистую гнедую, которая брыкается в загоне, плохо берет старт, а все-таки приходит к финишу первая. Нас догоняет твой американец. Подождать его? Он дал очень выгодные показания.
   Не успела Динни пожать плечами, как Халлорсен ее окликнул:
   - Мисс Черрел!
   Динни обернулась.
   - Большое спасибо, профессор, за то, что вы там говорили.
   - Для вас я бы с радостью и приврал, да не пришлось. Как поживает тот несчастный?
   - Пока все в порядке.
   - Рад это слышать. Я беспокоился о вас.
   - Судья так и ахнул, профессор, - вставил сэр Лоренс, - когда вы сказали, что не хотели бы встретиться с этими погонщиками даже на том свете.
   - Я жалею, что встретился с ними на этом. У меня тут машина, - может, я могу куда-нибудь подвезти вас и мисс Черрел?
   - Пожалуйста, если вы едете на запад, к границам цивилизованного мира.
   - Ну, профессор, - продолжал сэр Лоренс, когда они сели в машину, - как вам нравится Лондон? Что это - самый варварский или самый цивилизованный город в мире?
   - Я его просто люблю, - ответил Халлорсен, не отрывая глаз от Динни.
   - А я нет, - сказала вполголоса Динни, - я ненавижу всю эту бедность вперемежку с богатством и запах бензина.
   - Иностранцу трудно объяснить, чем ему нравится Лондон, - может быть, своей пестротой и разнообразием, тем, что здесь соединились вольность и тяга к порядку; а может, тем, что Лондон так не похож на наши города. В Нью-Йорке больше шума и всяких диковин, но он не такой уютный.
   - Нью-Йорк, - сказал сэр Лоренс, - действует как стрихнин. Он вас возбуждает, пока не свалит с ног.
   - Я бы, конечно, не смог жить в Нью-Йорке. Запад - вот моя стихия.
   - Безбрежные просторы прерий? - пробормотала Динни.
   - Вот именно, мисс Черрел; вам бы там очень понравилось.
   Динни невесело улыбнулась.
   - Человек слишком глубоко уходит корнями в родную землю.
   - Да, - подтвердил сэр Лоренс, - мой сын как-то раз поднял в парламенте вопрос об эмиграции. И обжегся - уж очень прочно сидят эти корни.
   - Вот как? - удивился Халлорсен. - Когда глядишь на ваших горожан, низкорослых, бледных и словно потерявших всякую веру в жизнь, поневоле задумаешься, какие у них могут быть корни.
   - Не говорите, у настоящего горожанина они очень крепкие. На что ему ваши просторы прерий, - он любит уличный гам, жареную рыбу с лотка и кино. Ну, я приехал, профессор. А ты куда, Динни?
   - На Окли-стрит.
   Халлорсен остановил машину, и сэр Лоренс вышел.
   - Мисс Черрел, прошу вас оказать мне честь, - разрешите отвезти вас на Окли-стрит!
   Динни наклонила голову.
   Сидя с ним бок о бок в закрытой машине, она с тревогой ждала - не попытается ли он воспользоваться таким удобным случаем.
   - Как только все уладится с вашим братом, - сказал он, не глядя на нее, - я уеду с экспедицией в Нью-Мехико. Я всегда буду гордиться знакомством с вами, мисс Черрел.
   Его руки без перчаток были крепко сжаты между колен; это ее почему-то растрогало.
   - Мне очень жаль, профессор, что вначале я была к вам несправедлива, как и мой брат.
   - Ничего удивительного. Я буду счастлив, если заслужу в конце концов ваше расположение.
   Динни порывисто протянула ему руку.
   - Вы его уже заслужили.
   Он молча взял ее руку, поднес к губам и бережно отпустил. Динни почувствовала себя очень несчастной.
   - Вы заставили меня изменить мнение об американцах, - сказала она робко.
   Халлорсен улыбнулся.
   - И на том спасибо.
   - Боюсь, что мои представления были очень примитивны. Я ведь американцев никогда и не знала.
   - В том-то и беда; мы друг друга совсем не знаем. Мы просто по мелочам действуем друг другу на нервы; на том дело и кончается. Но вы мне навсегда запомнитесь, как улыбка на лице вашей страны.
   - Как мило, - сказала Динни, - хотелось бы, чтобы это была правда.
   - Если вы подарите мне вашу фотографию, я буду хранить ее всю жизнь.
   - Конечно, подарю. Не знаю, есть ли у меня приличная, но пришлю вам лучшее, что найду.
   - Спасибо. Если позволите, я здесь сойду; мне трудно владеть собой. Машина вас доставит куда нужно.
   Он постучал по стеклу и сказал несколько слов шоферу.
   - Прощайте! - сказал он, снова взял ее руку, посмотрел на нее долгим взглядом, сильно ее сжал и протиснул в дверцу свои могучие плечи.
   - Прощайте! - шепнула Динни, откинувшись на сиденье и чувствуя, как у нее сдавило горло.
   Через пять минут машина остановилась у дома Дианы, и Динни вошла туда в самом подавленном настроении.
   Когда она проходила мимо комнаты Дианы, которой сегодня еще не видела, та приоткрыла дверь.
   - Зайдите на минутку, Динни.
   Она говорила шепотом, и у Динни мороз пробежал по коже. Они сели рядом на большую кровать, и Диана торопливо прошептала:
   - Он пришел ко мне вчера вечером и остался. Я не посмела ему отказать. В нем какая-то перемена; у меня предчувствие, что это начинается снова. Он все больше теряет над собой власть, во всем. Мне кажется, надо поскорее убрать детей. Хилери их возьмет?
   - Не сомневаюсь; не то их возьмет мама.
   - Может быть, это будет еще лучше.
   - А вы не думаете, что вам и самой лучше уехать?
   Диана вздохнула и покачала головой.
   - Это только ускорит дело. Вы не могли бы увезти детей?
   - Конечно. Но вы в самом деле думаете, что он...
   - Да. Я уверена, что он все больше взвинчивает себя. Я слишком хорошо знаю симптомы. Вы заметили, что он и пить стал больше по вечерам? Одно к одному.
   - Хоть бы он пересилил свой страх и стал выходить из дому!
   - Боюсь, что это уже не поможет. Дома мы по крайней мере знаем, что с ним; мы сразу заметим, если произойдет самое худшее. Я так боюсь, как бы чего-нибудь не случилось при посторонних; тогда у нас руки будут связаны.
   Динни стиснула руку Дианы.
   - Когда мне увезти детей?
   - Чем скорее, тем лучше. Ему нельзя об этом говорить. Вам придется уехать тайком. Если ваша мама сумеет взять к себе и мадмуазель, она поедет отдельно.
   - Я, конечно, сразу же вернусь.
   - Динни, я не решаюсь вас об этом просить. Я не одна, тут прислуга. Не могу же я сваливать на вас мои неприятности.
   - Вернусь, не спорьте. Я возьму машину у Флер. Он не рассердится, что дети уехали?
   - Только если поймет, что их отослали из-за него. Я скажу, что их давно уже пригласили.
   - Диана, - спросила вдруг Динни, - вы его еще любите?
   - Люблю? Нет!
   - Значит, это только жалость? Диана покачала головой.
   - Сама не знаю; тут и прошлое, и сознание, что, если я его брошу, я помогу судьбе его добить. Страшная мысль!
   - Понимаю. Мне жаль и вас обоих и дядю Адриана.
   Диана провела ладонями по лицу, словно стирая с него всякие признаки волнения.
   - Не знаю, что у нас впереди, но зачем мучиться заранее? Что касается вас, дорогая, ради бога, не давайте мне отравлять вам жизнь.
   - Ничего. Мне сейчас полезно отвлечься. Знаете поговорку: старой деве нужна встряска, а потом венец и ласка.
   - А когда же у вас будет венец и ласка, Динни?
   - Я только что отказалась от безбрежных просторов прерий и чувствую себя негодяйкой.
   - Вы - на распутье между безбрежными просторами прерий и морской пучиной, да?
   - Боюсь, что так и останусь на распутье. Любовь порядочного человека и тому подобное, видно, ничуть меня не трогает.
   - Подождите! С таким цветом волос в монастырь не берут.
   - Я покрашусь в свой настоящий цвет: льдины ведь зеленоватые.
   - Говорю вам, - подождите!
   - Подожду, - сказала Динни.
   Через два дня Флер сама привела машину к дверям дома на Окли-стрит. Детей и багаж погрузили без всякой помехи, и они тронулись в путь.
   Путешествие было томительным - дети не привыкли к прогулкам в машине, но Динни оно показалось настоящим отдыхом. Она и не подозревала, как действовала ей на нервы трагическая обстановка на Оклистрит; а ведь прошло всего восемнадцать дней с тех пор, как она уехала из Кондафорда. На деревьях ярче горели осенние краски. Ясный октябрь сиял нежным, мягким светом; в воздухе, как только они удалились от города, потянуло любимым запахом моря, из деревенских труб поднимался дым, а со сжатых полей взлетали грачи.
   Они поспели как раз к обеду, и, оставив детей с мадмуазель, которая приехала поездом, Динни пошла гулять с собаками. Она остановилась у старого домика - он возвышался над проходившей внизу дорогой. Входная дверь открывалась прямо в жилую комнату, где при скудном огне сидела одинокая старушка.
   - А! Мисс Динни! - сказала она. - Ну и как же я рада. Не видела вас, почитай, целый месяц.
   - Я уезжала, Бетти. Как поживаете?
   Маленькая старушка - она была совсем карманного формата - важно сложила руки на животе.
   - Опять животом маюсь. А вообще-то я здорова, - доктор говорит, я молодец. Вот только живот донимает. Говорит, мне надо есть побольше, да мне и самой хочется, мисс Динни. А как съем кусок, так сразу тошно, ей-богу, правда.
   - Бедная, как мне вас жалко.
   - От живота одни неприятности. От живота и от зубов. Не знаю, зачем только они нам. Нет зубов - ничего не прожуешь, живот болит, есть зубы жуешь, а он все равно болит.
   Старушка тоненько захихикала.
   - Он еще говорит, будто мне и остальные зубы надо выдернуть, мисс Динни, а мне их жалко. У отца зубов совсем нет, а он яблоко запросто разгрызает, праве слово! Но в мои годы мне уже не дождаться, пока десны затвердеют, как у него.
   - Но вы можете вставить чудесные искусственные зубы.
   - Ну уж нет! Не хочу чужих зубов, - еще подумают, что я важничаю. Вы бы сами, мисс Динни, небось не захотели иметь чужие зубы.
   - Наоборот. В наши дни почти у всех вставные зубы.
   - Ох, и любите же вы пошутить! Нет, чужих зубов мне и даром не надо. Все равно что парик носить. А вот волосы у меня еще густые. Для моих лет я молодец. Есть за что бога благодарить; только вот животом маюсь, будто там что-то точит.
   Динни увидела, как глаза ее потемнели от боли. - А как поживает Бенджамин? Глаза повеселели и в то же время стали снисходительными, как у взрослого, когда он говорит о ребенке.
   - Отец-то здоров; его ничего не берет, вот ревматизм только. Он сейчас на огороде, копается там помаленьку.
   - Ну, а как поживает Щеглушка? - спросила Динни, печально разглядывая щегла в клетке.
   Ее всегда возмущало, что птиц сажают в клетки, но она не решалась сказать об этом старикам, державшим взаперти своего веселого любимца. А кроме того, говорят, если выпустить на волю ручного щегла, другие птицы тут же заклюют его до смерти.
   - А! - сказала старушка. - Он совсем нос задрал с тех пор, как вы подарили ему такую большую клетку. - Глаза ее заблестели. - Подумать только, капитан женился, мисс Динни! А в суд-то его потащили - надо же! Чего только не выдумают! В жизни не слыхала ничего подобного. Чтобы Черрела потащили в суд! Невиданно и неслыханно!
   - Да, вы правы, Бетти.
   - Говорят, она красавица. А где они жить будут?
   - Никто еще не знает; надо подождать, пока это дело уладится. Может быть, поселятся здесь, а может, он получит назначение за границу. Конечно, денег у них будет очень мало.
   - Ужас какой; прежде ничего такого не бывало. Боже ты мой, до чего сейчас туго приходится знатным господам! Я ведь помню вашего прапрадеда, мисс Динни, - ездил в экипаже четверкой, когда я еще под стол пешком ходила. Такой красивый старый господин был, такой обходительный.
   Динни всегда чувствовала неловкость, когда при ней жалели знать, она-то ведь помнила, что эта старушка была одной из восьмерых детей батрака, зарабатывавшего одиннадцать шиллингов в неделю, и что теперь они с мужем, вырастив семерых детей, доживали свой век на пенсию по старости.
   - Ну, Бетти, что же вам все-таки можно есть? Я скажу кухарке.
   - Благодарю душевно, мисс Динни; кусочек постной свининки мне, пожалуй, не повредит. - Глаза ее снова потемнели и затуманились болью. - Так живот болит, что иной раз думаешь, - поскорей бы бог прибрал.
   - Ну что вы, милая Бетти. Если вас немножко подержать на легкой пище, вы у нас поправитесь.
   Лицо старушки сморщилось в улыбке, но глаза были грустные.
   - Для моих лет я молодец, грех жаловаться. А когда же вы под венец, мисс Динни?
   - До этого еще далеко, Бетти. Одна под венец не пойдешь.
   - Да, теперь люди не торопятся с женитьбой и детей столько не рожают, как в мое время. Тетка моя родила восемнадцать и вырастила одиннадцать.
   - Пожалуй, для них теперь не хватило бы ни места, ни работы.
   - Да, большие кругом перемены.
   - У нас тут, слава богу, перемен меньше, чем в других местах.
   И Динни оглядела комнату, где эти старики провели пятьдесят лет своей жизни; от кирпичного пола до бревенчатого потолка комната вся сияла безупречной чистотой и уютом.
   - Ну, Бетти, мне пора. Я живу сейчас в Лондоне у друзей и должна к вечеру вернуться. Попрошу кухарку прислать вам чего-нибудь из еды, - получше свинины. Не вставайте, не надо!
   Но маленькая старушка была уже на ногах, и глаза ее светились глубокой лаской.
   - Уж как я рада, что повидала вас, мисс Динни. Благослови вас господь! И, даст бог, у капитана все наладится.
   - До свидания, милая Бетти, и передайте от меня поклон Бенджамину.
   Динни пожала старушке руку и вышла на мощеную дорожку, где ее поджидали собаки. Как и всегда после таких встреч, она чувствовала глубокое смирение и была тронута до слез. Корни! Вот чего ей не хватало в Лондоне, вот чего ей недоставало бы там, на "безбрежных просторах прерий"! Она дошла до опушки заброшенной буковой рощицы и шагнула через сломанную калитку, - ее не пришлось даже открывать. Динни поднималась вверх по склону, а позади, внизу, оставались ветви буков с набухшими от дождей орешками, от них шел сладковатый запах мякины; слева сквозь золотистую листву просвечивало серо-голубое небо; справа тянулось поле, вспаханное под пар, там сидел на задних лапах заяц; он повернулся и опрометью кинулся к живой изгороди; собака вспугнула фазана, и он с пронзительным криком взвился над деревьями. На вершине холма Динни выбралась из рощи и остановилась, глядя вниз на длинный дом из серого камня. Он был виден не весь - мешали магнолии и деревья на лужайке перед террасой; дым поднимался из обеих труб, и голуби белыми крапинками усеяли один из коньков крыши. Динни вздохнула полной грудью и постояла минут десять, - так после поливки растение впитывает из земли жизненные соки. Пахло листьями, сырой землей и близким дождем; в последний раз она стояла тут в конце мая и вдыхала запах лета - аромат неповторимый, как память о прошлом и предвкушение счастья, как томление сердца и беспричинная радость...
   После чая она уселась рядом с Флер в машину с поднятым верхом, и они отправились обратно в Лондон.
   - Да, скажу я вам, - заявила проницательная Флер, - ну и тихая же у вас обитель. Я бы здесь просто умерла. Куда там Липпинг-холлу до вашей глуши.
   - Плесень веков, а?
   - Я всегда говорю Майклу, что вы, Черрелы, - одно из наименее приметных и наиболее характерных явлений в Англии. Вы не шумите и не бросаетесь в глаза. Вами не заинтересуется современный писатель - слишком уж вы будничны, - а вот вы стоите как скала и продолжаете стоять, неведомо как. Все на свете в заговоре против вас - от налогов на наследство до патефонов. А вы все равно стоите где-то на краю земли и делаете что-то, о чем никто не знает, да и знать не хочет. У большинства из вас нет даже своего Кондафорда, куда можно вернуться домой умирать, но все вы связаны с родной землей глубокими корнями и чувством долга. У меня-то нет ни того, ни другого, вероятно, потому, что я наполовину француженка. У семьи моего отца - у Форсайтов, может, и были корни, но у них нет чувства долга, - во всяком случае, такого, как у вас; пожалуй, это правильнее назвать инстинктом служения. Я им восхищаюсь, Динни, но мне было бы смертельно скучно. Это-то и заставляет вас отравлять себе жизнь из-за этой истории с Ферзом. Чувство долга - это болезнь, Динни, болезнь, хоть она и достойна всяческого уважения.
   - Что же мне прикажете делать?
   - Вырвать эту болезнь с корнем. Ведь это так старит, - то, что вы сейчас делаете. Что касается Дианы, она тоже вашей породы; у Монтджоев есть свой Кондафорд где-то в Дамфришире, - я преклоняюсь перед ней за то, что она не бросает Ферза, но ведь это же безумие. Конец все равно один, и всем будет только неприятней, если затянуть развязку.
   - Да, я чувствую, что для нее это добром не кончится, но надеюсь, что на ее месте поступила бы так же.
   - А я нет, - весело сказала Флер.
   - По-моему, никто не знает, как он поступит, пока не настанет решающая минута.
   - Главное - никогда не доводить до решающей минуты.
   Голос Флер странно зазвенел, и Динни заметила, как сжались ее губы. Загадочность придавала Флер в глазах Динни какое-то особое обаяние.