Голсуорси Джон. Последняя глава (Книга 1)

   - Мне бы хотелось побеседовать о старинных семьях с вашим дядей, хранителем музея, - сказал он.
   - А что еще вам не понравилось в брате?
   - Понимаете, я чувствовал себя перед ним дубиной.
   Динни чуть подняла брови.
   - Вы только представьте себе, - продолжал Халлорсен, - мы попали в распроклятое - извините за выражение! - место, в страну примитивную, грубую. Что ж, я и сам становился примитивным, грубым - под стать этой стране; а он этого не желал, и все тут.
   - Или не мог? А может, все дело в том, что вы - американец, а он англичанин? Сознайтесь, профессор, мы, англичане, вам не нравимся.
   Халлорсен рассмеялся.
   - Вы мне очень нравитесь.
   - Спасибо, но нет правил без...
   - Что ж, - лицо его стало жестче, - я не люблю претензий на превосходство, в которое не верю.
   - А разве мы одни этим отличаемся? Как насчет французов?
   - Будь я орангутангом, мисс Черрел, мне было бы наплевать, что шимпанзе задирают нос.
   - Понимаю, это уже совсем другая порода. Но, простите, профессор, как насчет вас самих? Разве вы не избранная раса? Разве вы этого не твердите все время? Разве вы согласитесь поменяться местами с каким-нибудь другим народом?
   - Ни за что.
   - А разве это не равносильно претензии на превосходство, в которое не верим мы?
   Он рассмеялся.
   - Тут вы меня поймали; но до сути дела мы еще не добрались. В каждом человеке есть своя спесь. Мы - молодая нация; у нас нет ваших корней и вашей старины; у нас нет вашей привычки считать себя солью земли; мы еще не устоялись - слишком уж нас много и слишком мы разные. Но, кроме наших долларов и наших ванных комнат, у нас есть еще кое-что, чему вы можете позавидовать.
   - Что именно? Назовите, пожалуйста.
   - Видите ли, мисс Черрел, мы твердо знаем, что у нас есть достоинство и энергия, вера и возможности, которым вы можете позавидовать; а вы не завидуете, и тогда нас возмущает ваша косность и высокомерие. Вы похожи на шестидесятилетнего старика, который смотрит свысока на молодого человека тридцати лет, а это, простите, идиотство.
   Динни глядела на него молча; его доводы произвели на нее впечатление.
   - Вы, англичане, раздражаете нас тем, что утратили всякое чувство нового; а если оно у вас и есть, вы уж больно ловко его прячете. Наверно, мы, в свою очередь, чем-то раздражаем вас. Но мы раздражаем только вашу кожу, а вы - наши нервные центры. Вот, пожалуй, и все, мисс Черрел.
   - Понимаю, - сказала Динни, - все это страшно интересно и, я думаю, в общем, справедливо. Но тетя встала, поэтому я должна унести свою кожу и дать успокоиться вашим нервным центрам.
   Она поднялась и улыбнулась ему через плечо. Молодой Тасборо был уже у дверей. Она улыбнулась и ему, прошептав:
   - Поговорите с моим другом-недругом; он того стоит.
   В гостиной она подсела к "тигрице", но разговор у них не клеился: мешало взаимное восхищение, которого ни та, ни другая не хотели выказывать. Джин Тасборо только что исполнился двадцать один год, но Динни казалось, что собеседница много старше ее. Она привыкла веско и категорически - хоть и не глубоко - судить о вещах и людях; о чем бы ни заходила речь, у нее обо всем было свое мнение. Она незаменима в беде - решила Динни; вот уж кто постоит за своих, - но зато будет править ими железной рукой. Под ее напористой деловитостью Динни чувствовала какое-то странное, хищное очарование, - стоит ей захотеть, и она вскружит голову любому мужчине. Хьюберта она покорит с первого взгляда! И, придя к такому выводу, Динни серьезно задумалась, хочет ли она этого. Вот та самая девушка, которая сразу же заставит брата забыть обо всех его злоключениях. Но хватит ли у него сил и энергии, чтобы с ней совладать? А вдруг он влюбится, а ей не нужен будет совсем? Или влюбится и попадет к ней под башмак? И к тому же... деньги! Если Хьюберт не получит назначения или вынужден будет уйти в отставку, - на что они будут жить? Не считая жалованья, у него только триста фунтов в год, а у девушки, по-видимому, - ни гроша. Да, все это - палка о двух концах. Если Хьюберту дадут снова окунуться в армейскую жизнь, ему ничего больше и не нужно. Если же он и дальше останется без дела, ему нужно отвлечься, но он не может себе этого позволить. И в то же время разве такая девушка не сделает карьеру тому, за кого выйдет замуж? Они продолжали беседовать об итальянской живописи.
   - Между прочим, - сказала вдруг Джин, - лорд Саксенден говорит, что вам от него что-то нужно.
   - Да?
   - Что именно? Я заставлю его это сделать.
   Динни улыбнулась.
   - Как?
   Джин бросила на нее взгляд из-под ресниц.
   - Да очень просто. Чего вы от него хотите?
   - Я хочу, чтобы моего брата вернули в полк или - еще лучше - дали ему какую-нибудь должность. У него неприятности из-за боливийской экспедиции профессора Халлорсена.
   - Этого высокого? Поэтому его сюда и пригласили?
   Динни показалось, что ее просто раздевают донага.
   - Откровенно говоря, да.
   - Что ж, он довольно красивый.
   - Это говорит и ваш брат.
   - Алан - человек благородный. Он ведь просто бредит вами.
   - Он мне и это уже сказал.
   - Наивное дитя. Но, говоря серьезно, взяться мне за лорда Саксендена?
   - Зачем вам беспокоиться?
   - Люблю совать нос в чужие дела. Дайте мне только волю, и я принесу вам это назначение на блюдечке.
   - Мне сообщили из вполне достоверных источников, - сказала Динни, - что лорду Саксендену палец в рот не клади.
   Джин потянулась.
   - Ваш брат Хьюберт похож на вас?
   - Ничуть; у него темные волосы и карие глаза.
   - Знаете, наши семьи когда-то были в родстве. Вас интересует проблема наследственности? Я развожу эрдель-терьеров и не очень-то верю во всякие теории о передаче наследственности только по мужской или только по женской линии. Свойства передаются как через самцов, так и через самок, в любой точке родословной.
   - Возможно; но если лица моего отца и брата покрыть паутиной, они будут точной копией портрета самого дальнего из наших предков.
   - А у нас есть портрет одной из Фицгербертов, которая вышла замуж за Тасборо в тысяча пятьсот сорок седьмом году, - она вылитая я, если не считать рюша; у меня даже руки как у нее.
   Девушка протянула Динни свои длинные бронзовые руки, чуть скрючив пальцы.
   - Какая-нибудь наследственная черта, - продолжала она, - может сказаться через несколько поколений. Это страшно интересно. Хотела бы я посмотреть на вашего брата, если он так на вас не похож.
   Динни улыбнулась.
   - Я попрошу его приехать за мной на машине из Кондафорда. Может, вы тогда решите, что он не стоит ваших хлопот.
   Тут в гостиную вошли мужчины,
   - У них такой вид, - шепнула Динни, - будто они задают себе вопрос: "Хочу ли я посидеть рядом с особой женского пола, и если да, то зачем?" У мужчин после обеда очень смешной вид!
   Молчание нарушил голос сэра Лоренса:
   - Саксенден, Помещик, - партию в бридж?
   При этих словах тетя Уилмет и леди Генриетта привычно поднялись с дивана, на котором тихонько о чемто спорили, и перешли туда, где им предстояло провести остаток вечера; за ними двинулись лорд Саксенден и Помещик.
   - Вам не кажется, что страсть к бриджу растет, как дикое мясо? сказала с гримасой Джин Тасборо.
   - Кто еще? - спросил сэр Лоренс. - Адриан? Нет. Профессор?
   - Пожалуй, нет, сэр Лоренс.
   - Флер, тогда мы с тобой против Эм и Чарлза. Идемте и поскорее с этим покончим.
   - Не думаю, чтобы дикое мясо росло на дяде Лоренсе, - сказала вполголоса Динни. - А! Профессор! Вы знакомы с Джин Тасборо?
   Халлорсен поклонился.
   - Вечер сегодня необыкновенный, - послышался голос молодого Тасборо. Не пойти ли нам погулять?
   - Майкл, - сказала, поднимаясь, Динни, - мы пошли гулять.
   Вечер и в самом деле был необыкновенный. Листья каменных дубов и вязов неподвижно повисли в воздухе. Звезды горели как алмазы. Роса еще не выпала. В темноте трудно было различить окраску цветов. Редкие звуки нарушали тишину - дальний крик совы где-то у реки, жужжание майского жука. Было совсем тепло, и сквозь подстриженные кипарисы смутно белел освещенный дом. Динни с моряком шли впереди.
   - Сегодня такая ночь, - сказал он, - когда можно заглянуть в тайны мироздания. Отец мой - славный старик, но его проповеди могут убить всякую веру. А вы еще верите?
   - В бога? - спросила Динни. - Пожалуй, хоть ничего в этом и не понимаю.
   - А вы не находите, что думать о боге можно только, когда ты один, под открытым небом?
   - Я испытывала какое-то волнение и в церкви.
   - Одного волнения мало, - надо постичь бесконечное созидание в бесконечности миров. Вечное движение и в то же время вечный покой... А этот американец, кажется, славный малый.
   - Вы говорили с ним о братских чувствах наших народов?
   - Нет, о чувствах я хочу говорить с вами. При королеве Анне у нас был общий пра-пра-пра-пра-прадед; у нас сохранился его портрет, - сущее страшилище в парике. Так что мы с вами родня... и, значит, должны любить друг друга.
   - Вот как? Родство проявляется по-разному. Нет ссоры хуже, чем в своей семье.
   - Вы это о нас и американцах?
   Динни кивнула.
   - И все-таки, - сказал моряк, - я твердо знаю, что в любой потасовке предпочту драться плечом к плечу с американцем, а не с кем-нибудь другим. Да, пожалуй, мы все так думаем на флоте.
   - Это потому, что у нас с ними общий язык?
   - Нет. У нас есть что-то общее в закваске и во взглядах на жизнь.
   - Да, если речь идет об американцах английского происхождения.
   - Только такие и принимаются в расчет, особенно если сюда добавить выходцев из Голландии и Скандинавии, вроде этого Халлорсена. Мы и сами в большинстве вышли оттуда.
   - Почему бы не добавить сюда и выходцев из Германии?
   - В какой-то мере, да. Но посмотрите на форму их головы. В общем и целом немцы скорее жители Центральной и Восточной Европы.
   - Ну, об этом вам лучше поговорить с дядей Адрианом.
   - Это тот высокий, с козлиной бородкой? Мне нравится его лицо.
   - Он у нас прелесть, - сказала Динни. - Но остальные куда-то запропали, и у меня промокли ноги.
   - Минутку. Я говорил за ужином совершенно серьезно. Вы действительно мой идеал, и, я надеюсь, вы позволите мне его добиваться.
   Динни сделала реверанс.
   - Мой юный рыцарь, вы очень любезны. Но я должна вам напомнить, сказала она с легким смущением, - что у вас такая благородная профессия...
   - Неужели вы никогда не бываете серьезной?
   - Редко, особенно когда падает роса. Он схватил ее за руку.
   - Но когда-нибудь я заставлю вас быть серьезной.
   Слегка пожав ему руку в ответ, Динни высвободила свою и пошла вперед.
   - Деревья сплели свои ветви как руки... терпеть не могу этого выражения. А многим оно почему-то ужасно нравится.
   - Прекрасная кузина, - сказал молодой Тасборо, - я буду думать о вас днем и ночью. Не утруждайте себя ответом.
   И он отворил перед ней дверь в комнату. Сесили Маскем сидела за роялем, Майкл стоял позади нее.
   Динни подошла к нему.
   - Майкл, я пойду сейчас в гостиную Флер; а ты покажешь лорду Саксендену, как туда пройти? Если он не появится до двенадцати, я лягу спать. Мне нужно выбрать для него отрывки.
   - Хорошо. Я провожу его до самого порога. Желаю успеха!
   В маленькой гостиной Динни открыла окно и уселась выбирать отрывки из дневника. Пробило половину одиннадцатого, вокруг стояла полная тишина. Она отметила шесть довольно длинных записей, которые, по ее мнению, ясно показывали, какую непосильную задачу задали Хьюберту. Потом она закурила и высунулась в окно. Вечер был все такой же благодатный, но на нее напало глубокое раздумье. Вечное движение и вечный покой? Если это и в самом деле бог, смертным от него не так уж много проку. Да и почему от него должен быть прок? Когда Саксенден подранил зайца и тот закричал, - разве бог его слышал и дрогнул? Когда ей сжимали руку, - разве бог это увидел и улыбнулся? Когда Хьюберт метался в лихорадке в джунглях, прислушиваясь к крику диких птиц, разве бог послал ему ангела с хинином? Когда вон та звезда в небе погасла миллиарды лет назад и повисла там, холодная и тусклая, разве бог пометил это у себя в записной книжке? Миллион миллионов листьев и стеблей травы, которые темнеют там, внизу, миллион миллионов звезд, при свете которых глаз ее проникает сквозь эту тьму, - все, все - вечное движение в бесконечном покое, все - частица божества... Да и она сама, и дымок ее сигареты, и жасмин у самого ее лица - его цвет она сейчас не может разглядеть, - и мысль, подсказывающая, что он не желтый, а белый, и далекий лай собаки - такой далекий, что звук этот точно нить, за которую можно ухватить тишину, - во всем, во всем есть какой-то неясный, бесконечный, всепроникающий и непонятный смысл...
   Динни вздрогнула и отошла от окна. Удобно устроившись в кресле с дневником на коленях, она оглядела комнату. Флер обставила ее по своему вкусу, и он сказался во всем: в расцветке ковра, в мягком свете, который лился из-под абажура на голубовато-зеленое платье Динни, на руки, державшие дневник. Долгий день утомил ее. Она откинулась на спинку кресла, подняв кверху глаза, и сквозь дремоту стала разглядывать бордюр из фаянсовых купидонов, - одна из прежних леди Монт украсила им потолок.
   Какие пухленькие, смешные детишки, прикованные друг к дружке цепями из роз и обреченные вечно созерцать друг у друга зады! Хоровод розовых минут, розовых... Веки Динни сомкнулись, губы полуоткрылись, она заснула. А мягкий свет, падавший ей на лицо, волосы и шею, подчеркивал их небрежную прелесть, их дерзкое изящество, совсем как у тех типично английских, прекрасных итальянок, которых любил писать Ботичелли. Локон коротких золотых волос упал на лоб; на полуоткрытых губах то появлялась, то исчезала улыбка; ресницы они были у нее куда темнее волос - дрожали на нежных, почти прозрачных щеках; нос чуть вздрагивал во сне, словно его забавляло, что он немножечко курносый. Казалось, одно легкое движение руки - и это запрокинутое лицо можно сорвать с белого стебля шеи...
   Она вздрогнула и подняла голову. Посреди комнаты стоял тот, кого когда-то прозвали "Зазнайкой Бентхемом", и, не мигая, разглядывал ее холодными синими глазами.
   - Виноват, - сказал он, - виноват! Вы так славно дремали.
   - Мне снились пирожки с мясом, - сказала Динни. - Как мило, что вы пришли в такой поздний час.
   - Семь склянок. Надеюсь, вы недолго. Не возражаете, если я закурю?
   Он сел на диван напротив и стал набивать трубку. У него был вид человека, который решил покончить поскорее с этим делом, не высказывая своего мнения. В эту минуту ей стало понятнее, как вершат государственные дела. "Ну, да, - подумала она, - он оказывает любезность и не знает, что получит взамен. Это виновата Джин!" Как и всякая женщина, она и сама толком не знала, благодарна ли она "тигрице" за то, что та отвлекла его внимание, или чувствует нечто вроде ревности. Но сердце ее билось, и она принялась читать быстрым, деловым тоном. Динни прочитала три отрывка, прежде чем решилась на него посмотреть. Лицо его ничего не выражало, и если бы не губы, сосавшие трубку, оно казалось бы вырезанным из крашеного дерева. Глаза по-прежнему разглядывали ее как-то странно и, пожалуй, слегка враждебно, словно он думал: "Эта женщина хочет пробудить во мне какие-то чувства. Но сейчас уже поздно".
   Динни торопливо читала, ее все больше и больше охватывало отвращение к тому, что она делает. Четвертый отрывок был, не считая последнего, самым страшным - по крайней мере для нее; когда она подходила к концу, голос ее дрожал.
   - Ну, это уж он хватил через край, - сказал лорд Саксенден, - мулы-то ведь ничего не чувствуют... Удивительные твари!
   Динни вспыхнула; нет, больше она не станет на него смотреть! Она продолжала читать. Ее целиком захватила эта повесть, которая впервые звучала сейчас вслух. Наконец она кончила, задыхаясь и напрягая все силы, чтобы подавить дрожь в голосе. Лорд Саксенден сидел, уткнувшись подбородком в кулак. Он крепко спал.
   Динни постояла, глядя на него, в той же позе, в какой он недавно смотрел на нее. На секунду у нее появилось желание выдернуть его кулак из-под подбородка. Ее спасло только чувство юмора. Глядя на него таким взглядом, каким Венера Боттичелли смотрит на Марса, она взяла листок бумаги с письменного стола Флер и, написав: "Простите, что довела вас до полного изнеможения. Спокойной ночи", - потихоньку положила записку ему на колено. Затем свернула в трубку дневник, на цыпочках подошла к двери, открыла ее и оглянулась: лорд Саксенден посапывал, но скоро он громко захрапит. "Стоит воззвать к его чувствам, и он тут же засыпает, - подумала она. - Теперь я понимаю, как он выиграл войну". Она повернулась - перед ней стоял профессор Халлорсен.
   ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
   Динни увидела, что взгляд Халлорсена устремлен поверх ее головы на спящего лорда, и чуть не застонала. Что он о ней подумает, застигнув ее в полночь выходящей украдкой из чужой комнаты, где спит сей титулованный муж? Теперь Халлорсен смотрел ей прямо в глаза, взгляд его был мрачен. Боясь, что он скажет: "Простите!" - и разбудит спящего, она крепче сжала в руке дневник, приложила палец к губам и, шепнув: "Не разбудите младенца", скользнула мимо Халлорсена в коридор.
   У себя в комнате она расхохоталась, а потом села, пытаясь разобраться в своих ощущениях. Если вспомнить о репутации лордов в демократических странах, Халлорсен, вероятно, вообразил бог знает что. Но скрепя сердце она отдала ему должное: что бы он о ней ни подумал, дальше это не пойдет. Каков бы он ни был, в нем нет ничего мелкого. Она представляла себе, как утром, за завтраком, он скажет с самым серьезным видом: "Мисс Черрел, вы сегодня прекрасно выглядите". И все же Хьюберту она так ничем и не помогла. Огорченная, Динни улеглась в постель. Спала она плохо, проснулась утомленная, бледная и позавтракала наверху в своей комнате.
   Когда в загородный дом съезжаются гости, дни текут удивительно однообразно. Мужчины носят все те же пестрые галстуки и брюки гольф, едят одно и то же за завтраком, щелкают ногтем по тому же барометру, курят те же трубки и стреляют тех же птиц. Собаки так же машут хвостами, так же прячутся в неожиданных местах, так же заливаются отчаянным лаем и гоняют тех же голубей на тех же лужайках. Дамы все так же завтракают в постели или внизу, сыплют те же ароматические кристаллы в ту же ванну, бродят по тому же парку, говорят о тех же общих друзьях с тем же оттенком неприязни: "Конечно, я их очень люблю, но...", с той же страстью разглядывают портулак на тех же выложенных камнем клумбах, с тем же визгом играют в крокет или в теннис, пишут те же письма, опровергая те же слухи или сравнивая те же безделушки, все так же дружно спорят и так же дружно не соглашаются. Слуги сохраняют все то же искусство оставаться невидимыми, появляясь лишь в те же положенные часы. А дом хранит все тот же смешанный запах душистого горошка, засушенных и свежих цветов, табака, книг и диванных подушек.
   Динни написала брату письмо, в котором умолчала о Халлорсене, Саксендене и обоих Тасборо, зато весело рассказала о тете Эм, Босуэле и Джонсоне, дяде Адриане, леди Генриетте и просила его заехать за ней на машине. После обеда пришли Тасборо поиграть в теннис, и до самого окончания охоты она так и не видела ни лорда Саксендена, ни американца. Но за чаем тот, кого прозвали "Зазнайкой Бентхемом", бросил на нее такой долгий и странный взгляд, что она поняла - он ее не простил. Динни и вида не подала, что заметила это, но в душе огорчилась. Пока что она, кажется, причинила Хьюберту один только вред. "Напущу-ка я на него Джин!" - подумала она и отправилась на поиски "тигрицы". По дороге она встретила Халлорсена и, тут же решив наладить с ним прежние отношения, сказала:
   - Появись вы вчера вечером пораньше, профессор Халлорсен, вы бы услышали, как я читала вслух лорду Саксендену отрывки из дневника брата. Может, вам это было бы полезнее, чем ему.
   Лицо Халлорсена прояснилось.
   - Ах, вот оно что, - сказал он, - а я-то никак не мог понять, каким снотворным вы опоили бедного лорда.
   - Я подготавливала его к чтению вашей книги. Вы же ее хотите ему преподнести?
   - Думаю, что нет, мисс Черрел; я не так уж заинтересован в его здоровье. Пусть его страдает бессонницей. Если человек способен уснуть, слушая вас, - я о нем невысокого мнения. А чем он вообще занимается, этот лорд?
   - Чем занимается? Видите ли, он - то, что у вас принято называть "большой шишкой". Не знаю, на каком месте она сидит, эта шишка, но отец уверяет, что он имеет вес. Надеюсь, сегодня на охоте вы снова утерли ему нос, - ведь чем чаще вы будете утирать ему нос, тем больше шансов у моего брата вернуть свое место, потерянное из-за вашей экспедиции.
   - Вот как? Разве у вас такие вещи зависят отличных отношений?
   - А у вас разве нет?
   - У нас-то да! Но я думал, что в старых странах еще сохранились добрые традиции.
   - Разумеется, мы никогда не признаемся, что дела у нас зависят от личных отношений.
   Халлорсен улыбнулся.
   - Ну, а чем это плохо? Все люди - братья. Вам бы понравилась Америка, мисс Черрел. Хотел бы я когда-нибудь вам ее показать.
   Он сказал это так, словно Америка была какой-то старинной безделушкой, лежавшей на дне его чемодана, и она не знала, как отнестись к его словам, они могли быть сказаны мимоходом, а могли иметь до смешного серьезное значение. Потом, увидев по его лицу, что он придает им до смешного серьезное значение, она в ответ сверкнула улыбкой.
   - Спасибо, но вы все еще мой враг.
   Халлорсен протянул ей руку, но она на шаг отступила.
   - Мисс Черрел, я сделаю все, чтобы вы изменили ваше мнение обо мне... Помните, что я ваш покорный слуга, а когда-нибудь надеюсь стать для вас и кем-нибудь более близким.
   Он выглядел сейчас чересчур высоким, красивым и здоровым, и это ее раздражало.
   - Давайте не будем относиться ко всему так серьезно, профессор; ничего из этого не выйдет. А теперь извините, я ищу мисс Тасборо.
   И она убежала. Нелепо! Трогательно! Лестно! Возмутительно! Сумасшествие! За что ни возьмись, все так запутывается; может, лучше положиться на судьбу?
   Джин Тасборо окончила партию в теннис с Сесили Маскем и снимала с волос сетку.
   - Пошли пить чай, - сказала Динни, - лорд Саксенден изнывает без вас.
   Но у дверей гостиной, где пили чай, Динни перехватил сэр Лоренс; заявив, что совсем ее не видит, он пригласил ее к себе в кабинет посмотреть коллекцию миниатюр.
   - Вот мое собрание характерных типов женщин разных национальностей: француженок, немок, итальянок, голландок, американок, испанок, русских; мне очень хотелось бы иметь и твой портрет, Динни. Ты бы согласилась позировать одному молодому человеку?
   - Я?
   - Да, ты.
   - Но зачем?
   - В тебе, - сказал сэр Лоренс, разглядывая ее в монокль, - заключается разгадка того, что же такое англичанка хорошей породы, а я коллекционирую особенности национальных культур.
   - Это звучит страшно интересно.
   - Вот взгляни, французская культура in excelsis {Здесь - в своем высшем выражении (лат.).}: сообразительность, живой ум, трудолюбие, решительность; тонкое восприятие красоты, - но не от сердца, а от разума; полное отсутствие юмора; чувства, которых требуют приличия, и никаких других; стяжательство обрати внимание на глаза; преклонение перед внешней формой; никакой оригинальности; очень четкий, но ограниченный кругозор - в ней и намека нет на мечтательность; пылкий характер, но умеет держать себя в руках. Вся она цельная, с четко очерченными контурами. А вот редкостный экземпляр американки - высший образчик этой культуры. Заметь, она выглядит так, точно на ней невидимая уздечка и она это знает; в глазах электрический заряд, который она непременно пустит в ход, но только в рамках приличия. Она отлично сохранится до конца своих дней. Хороший вкусе много знает, но не очень образованна. Посмотри на эту немку! Она дает волю своим чувствам больше, чем другие, и меньше почитает внешнюю форму, но у нее есть совесть и она работяга; сильно развито чувство долга, маловато вкуса, а юмор довольно тяжеловесный. Стоит ей себя распустить - обязательно растолстеет. Сентиментальности хоть отбавляй, но немало и здравого смысла. Восприимчива во всех отношениях. Может быть, это не особенно хороший экземпляр. Лучшего я не нашел. А вот моя итальянка - отличная находка! Интересная особа. Блестящий лоск, но сквозь него проглядывает что-то дикое, точнее говоря, естественное. На ней маска - очаровательная маска, и носит она ее очень мило, но маска всегда может упасть. Знает, чего хочет, - пожалуй, даже лучше, чем следует, - и умеет поставить на своем, а когда это не удается подчиняется чужой воле. Поэтична только тогда, когда затронута ее чувственность. Способна на сильную привязанность к своим родным, да и не только к ним. Открыто смотрит в глаза опасности, смелая, но легко теряется. Тонкий вкус, но он то и дело ей изменяет. Природы не любит. Умеет мыслить логически, но ленива и не любопытна. А тут, - сказал сэр Лоренс, неожиданно поворачиваясь к Динни, - тут будет мой образец англичанки. Хочешь, я тебе о ней расскажу?
   - На помощь!
   - Не бойся, я буду говорить отвлеченно. Застенчивость, развитая и в то же время сдержанная до такси степени, что она превратилась в полнейшую непосредственность. Утверждение собственного "я" кажется ей непростительным нахальством; чувство юмора, не лишенное остроумия, которое окрашивает, а иногда выхолащивает все остальное. Выражение постоянной готовности к служению не столько семье, сколько обществу, - этой склонности не найдешь больше ни у кого. В ней есть какая-то прозрачная легкость, как будто в жилах у нее - воздух и роса. Ей не хватает законченности - законченности в знаниях, действиях, мыслях, суждениях, - зато решительности хоть отбавляй. Чувства не слишком развиты, эстетические эмоции возбуждаются скорее явлениями природы, чем произведениями искусства. В ней нет ни восприимчивости немки, ни трезвого ума француженки, ни двойственности и яркости итальянки, ни выработанной подтянутости американки; зато тут есть что-то совсем особенное - предоставляю тебе, дорогая, самой подобрать нужное слово, - из-за этого-то я и хочу, чтобы ты появилась в моей коллекции национальных культур.