Голсуорси Джон. Последняя глава (Книга 1)

   - Ну, какая же у меня культура, дядя Лоренс!
   - Я пользуюсь этим проклятым словом за неимением лучшего и меньше всего подразумеваю под ним ученость. Я имею в виду наследственные качества плюс воспитание, но то и другое обязательно вместе. Если бы эта француженка получила твое воспитание, она все равно не была бы такой, как ты, а получи ты ее воспитание, ты все равно не была бы такой, как она. Теперь взгляни на эту русскую довоенных лет, - она менее постоянна, более переменчива, чем все остальные. Я нашел эту миниатюру в антикварной лавке. Эта женщина, наверно, хотела познать все, но не задерживаться подолгу на чем-нибудь одном. Пари держу, - она спешила жить и, если жива, все еще спешит: однако ей это куда легче, чем было бы тебе. Лицо ее говорит, что она пережила больше других, но страсти почти не оставили на ней следа. А вот моя испанка, - она, пожалуй, интереснее всех. Ты видишь женщину, воспитанную вдали от мужчин; теперь это, наверное, редкость. Посмотри, какая нежность, - в ней есть что-то монашеское; мало любопытства, энергии тоже немного; но зато сколько угодно гордости, хотя и очень мало самомнения. Тебе не кажется, что ее страсть может быть роковой? А разговаривать с ней, наверно, нелегко. Ну как, Динни, будешь позировать моему молодому человеку?
   - Если ты серьезно, - буду.
   - Вполне серьезно. Это моя страсть. Я все устрою. Он может приехать к тебе в Кондафорд. Теперь мне надо вернуться к гостям и проводить Зазнайку. Ты уже сделала ему предложение?
   - Я убаюкала его вчера дневником Хьюберта, - он уснул под мое чтение. Он меня терпеть не может. Теперь я ни о чем не посмею его попросить. А он в самом деле шишка, дядя Лоренс?
   Сэр Лоренс кивнул с загадочным видом.
   - Зазнайка - идеал государственного мужа. Органы чувств у него атрофированы, а волновать его может только сам Зазнайка. Такого, как он, не уймешь, - он всегда тут как тут. Гуттаперчевый человек. Ну что ж, государству такие нужны. Если бы не было толстокожих, кто бы восседал на местах сильных мира сего? А места эти жестки, Динни, и утыканы гвоздями. Значит, ты зря потеряла время?
   - Зато я, кажется, убила второго зайца.
   - Отлично. Халлорсен тоже уезжает. Этот мне нравится. Американец до мозга костей, но закваска хорошая.
   Он ушел, и, не желая больше встречать ни гуттаперчевого человека, ни американца с хорошей закваской, Динни поднялась к себе в комнату.
   На следующее утро, часов в десять, с быстротой, характерной для таких разъездов, Флер и Майкл повезли Адриана и Диану на своей машине в Лондон; Маскемы уехали поездом, а Помещик с леди Генриеттой отправились на машине в свое нортгемптонширское имение. Остались только тетя Уилмет и Динни, но к обеду ждали молодых Тасборо и их отца-священника.
   - Он очень славный, Динни, - сказала леди Монт. - Старого закала, галантен, очень мило картавит. Какая жалость, что у них нет ни гроша. Джин очень эффектна, правда?
   - Я ее немножко боюсь, тетя Эм, - слишком уж она хорошо знает, чего хочет.
   - Сватовство, - ответила тетя Эм, - это так увлекательно. Давно я этим не занималась. Воображаю, что скажут Кон и твоя мать. Мне теперь, наверно, по ночам будут сниться кошмары.
   - Сначала попробуй поймать на приманку Хьюберта.
   - Я его всегда любила; у него наша фамильная внешность, - а у тебя нет, Динни, не понимаю, откуда ты такая светлая, - и он так хорошо сидит на лошади. Кто ему шьет бриджи?
   - По-моему, у него не было ни одной новой пары с самой войны.
   - И такие милые длинные жилеты. Эти обрезанные по пояс жилеты так укорачивают. Я пошлю его с Джин посмотреть цветники. Ничто так не сближает, как портулак. А! Вот Босуэл-и-Джонсон - он-то мне и нужен!
   Хьюберт приехал в первом часу и сразу же объявил:
   - Я раздумал печатать дневник, Динни. Слишком уж противно выставлять напоказ свои болячки.
   Радуясь, что она еще ничего не успела предпринять, Динни кротко ответила:
   - Хорошо, милый.
   - Я вот что подумал: если мне не дадут назначения здесь, я могу поступить в суданские войска или в индийскую полицию - там, кажется, не хватает людей. С каким удовольствием я бы опять уехал из Англии! Кто тут у них?
   - Только дядя Лоренс, тетя Эм и тетя Уилмет. К обеду придет священник с детьми - это Тасборо, наши дальние родственники.
   - А! - мрачно отозвался Хьюберт.
   Динни наблюдала за появлением семейства Тасборо не без злорадства. Хьюберт и молодой Тасборо немедленно обнаружили, что служили в одних и тех же местах в Месопотамии и Персидском заливе. У них завязался разговор. Но тут Хьюберт обнаружил Джин. Динни заметила, как он бросил на нее долгий взгляд, удивленный, недоверчивый, словно увидел какую-то необыкновенную птицу, потом отвел глаза, снова о чем-то заговорил и засмеялся, опять посмотрел на нее и уже не мог отвести глаз.
   Динни услышала голос тети:
   - Хьюберт очень похудел.
   Священник развел руками, словно выставляя напоказ свою внушительную комплекцию.
   - В его возрасте я был куда худее.
   - Я тоже, - сказала леди Монт, - такая же тоненькая, как ты, Динни.
   - Приобретаем ненужные накопления, ха-ха! Поглядите на Джин, - гибкая, как тростинка, а лет через сорок... Но, может, нынешняя молодежь никогда не растолстеет. Они ведь сидят на диете... ха-ха!
   За сдвинутым обеденным столом священник сидел против сэра Лоренса, между обеими пожилыми дамами. Алана посадили против Хьюберта, Динни - против Джин.
   - Хлеб наш насущный даждь нам днесь...
   - Забавная штука эта молитва, - сказал молодой Тасборо на ухо Динни. Благословляют убийство, правда?
   - Нам подадут зайца, - сказала Динни, - а я видела, как его убивали. Он плакал, как ребенок.
   - Я бы лучше съел собаку, чем зайца.
   Динни бросила на него благодарный взгляд.
   - Вы приедете с сестрой погостить к нам в Кондафорд?
   - Только мигните!
   - Когда вам надо вернуться на корабль?
   - Через месяц.
   - Вы, наверно, любите свою профессию?
   - Да, - просто ответил он. - Это у меня в крови, у нас в семье всегда был моряк.
   - А у нас солдат.
   - Ваш брат молодчина. Я ужасно рад, что с ним познакомился.
   - Не надо, Блор, - сказала Динни дворецкому, - дайте, пожалуйста, кусочек холодной куропатки. Мистер Тасборо тоже предпочитает что-нибудь холодное.
   - Говядину, сэр, баранину или куропатку?
   - Куропатку, пожалуйста.
   - Как-то раз я видела, как заяц моет уши, - сказала Динни.
   - Когда вы такая, - заявил молодой Тасборо, - я просто...
   - Какая?
   - Как будто вас здесь нет.
   - Спасибо.
   - Динни, - окликнул ее сэр Лоренс, - кто это сказал, что мир замкнулся в своей раковине, как устрица? А я говорю, что он закрылся в своей раковине, как американский моллюск. Ты как думаешь?
   - Я не знаю, что такое американский моллюск, дядя Лоренс.
   - Тебе повезло. Эта пародия на его добропорядочную европейскую разновидность - осязаемое доказательство того, что американцы - идеалисты. Они возвели этот символ своей обособленности на пьедестал и даже стали употреблять его в пищу. Когда американцы от него отрекутся, они начнут смотреть на вещи более реально и войдут в Лигу наций. Но нас к тому времени, увы, уже не будет.
   Динни следила за выражением лица Хьюберта. Озабоченность слетела с него; глаза были прикованы к глубоким манящим глазам Джин. У Динни вырвался вздох.
   - Вот именно, - сказал сэр Лоренс, - жаль, что мы не доживем до той поры, когда американцы отрекутся от моллюска и кинутся в объятия Лиги наций. Ведь в конце концов, - продолжал он, вздернув левую бровь, - она была основана американцем и является единственным сколько-нибудь разумным порождением нашей эпохи. Но она по-прежнему остается самым страшным пугалом для другого американца, по имени Монро, который умер в тысяча восемьсот тридцать первом году; а такие, как Зазнайка, никогда не упоминают о ней без издевки.
   Пинок, попрек и еще раз пинок,
   Насмешек немного, но зато каких!
   Знаешь это стихотворение Элроя Флеккера?
   - Да, - с удивлением сказала Динни, - оно приводится в дневнике Хьюберта; я читала его лорду Саксендену. Как раз на этом он и заснул.
   - Это на него похоже. Но не забудь, Динни, - Зазнайка чертовски хитрый субъект и знает, что к чему в этом мире. И как бы ни был противен тебе этот мир, никуда ты из него не денешься, недаром десять миллионов более или менее молодых людей недавно сложили в нем головы. Не помню, - задумчиво заключил сэр Лоренс, - когда это я так вкусно ел в собственном доме, как в последние дни; на твою тетю что-то нашло.
   Собирая после обеда партнеров для партии в крокет - она сама и Алан Тасборо играли против его отца и тети Уилмет, - Динни краешком глаза видела, как Хьюберт и Джин направились к цветникам. Они тянулись от нижней террасы парка до старого фруктового сада, за которым поднимались холмистые луга.
   "Ну, эти двое на портулак заглядываться не станут", - подумала Динни.
   И действительно, они успели сыграть две партии, когда совсем из другой части парка показались погруженные в беседу Джин и Хьюберт. "Ну и ну, подумала Динни, изо всех сил ударяя по шару священника, - вот это быстрота и натиск".
   - Господи, спаси! - простонал потрясенный священнослужитель, а прямая, как гренадер, тетя Уилмет провозгласила на весь парк:
   - Черт возьми, Динни, что ты вытворяешь! Позднее, сидя рядом с братом в открытой машине,
   Динни пыталась привыкнуть к мысли, что отходит для него на второй план. Все произошло так, как она сама хотела, и все-таки ей было грустно. До сих пор она была Хьюберту ближе всех. Видя, как на губах у него то и дело мелькает безотчетная улыбка, она призывала на помощь всю свою рассудительность.
   - Ну, что ты скажешь о наших родственниках?
   - Он славный парень. По-моему, он к тебе неравнодушен.
   - В самом деле? Когда мы их пригласим?
   - Когда угодно.
   - На той неделе?
   - Хорошо.
   Убедившись, что ничего из него не вытянет, Динни принялась наслаждаться медленным угасанием света и красоты погожего дня. Возвышенность, уходившую в сторону Уэнтеджа и Фарингдона, заливали косые лучи солнца, а впереди грозно возвышались Уиттенхемские скалы. Свернув направо, они въехали на мост. Посреди моста она коснулась плеча Хьюберта.
   -- Помнишь, вон там наверху мы видели зимородков.
   Остановив машину, они полюбовались на пустынную гладь реки, словно созданную для этих веселых птиц. Заходящее солнце кропило ее яркими бликами сквозь ветви ив на южном берегу. Казалось, в этой самой тихой реке на свете любое душевное движение человека найдет свой отклик; ничем не нарушая царившего здесь покоя, плавно текла она прозрачной лентой средь золотых полей и грациозных, никнущих к ней деревьев; река жила своей собственной жизнью, полная ласковой силы, прекрасная и величавая.
   - Три тысячи лет назад, - сказал Хьюберт, - эта старая река была как те, что я видел в джунглях: хаотический поток во мраке лесной чащи.
   Они снова тронулись в путь. Теперь они ехали спиной к солнцу, и все вокруг выглядело как нарочно для них написанный пейзаж.
   Они мчались, а небо рдело отсветом заходящего солнца, и убранные поля, над которыми проносились птицы, собиравшиеся на ночлег, постепенно темнели и казались совсем заброшенными.
   У ворот усадьбы Кондафорд Динни вышла из машины и, заглядывая брату в лицо, принялась вполголоса напевать: "Она была пастушка, но, боги, как прекрасна!" Впрочем, он возился с машиной и как будто не понял намека.
   ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
   Трудно понять душу молодого англичанина молчаливого склада. Разговорчивого раскусить куда легче. Его привычки и крав сразу бросаются в глаза и мало влияют на жизнь империи. Горластый, недалекий, вечно недовольный всем и вся, признающий только себе подобных, он напоминает марево, которое мерцает над поверхностью болота и скрывает трясину под ногами. С неизменным блеском витийствует он впустую, тогда как те, кто всю жизнь не щадит себя в интересах дела, никому не видны, но зато имеют вес; ведь чувство, о котором кричат на всех перекрестках, перестает быть чувством, а чувства невысказанные крепнут в душе. У Хьюберта не было ни солидности, ни флегмы, - даже эти спасительные черты человека молчаливого у него отсутствовали. Образованный, впечатлительный и неглупый, он мог бы высказать о своих ближних и о жизни здравые суждения, которые удивили бы людей разговорчивых, но он хранил их про себя. До недавних пор у него к тому же не было для болтовни ни времени, ни возможностей; впрочем, встретив его в курительной, за обеденным столом или в любом другом месте, где орудуют крикуны, вы сразу же видели, что, даже будь у него сколько угодно времени и возможностей, он все равно не превратился бы в болтуна. Он рано ушел на войну, остался в армии, и это помешало ему расширить свои горизонты пребыванием в университете или в столице. Восемь лет в Месопотамии, Египте и Индии, год болезни и экспедиция Халлорсена ожесточили его, сделали нелюдимым и скрытным. Как все люди его склада, он не выносил праздности. Когда он бродил с ружьем и собакой или катался верхом, жизнь еще казалась ему сносной; но без этих любимых занятий он чахнул на глазах.
   Через три дня после возвращения в Кондафорд Хьюберт вышел на террасу, держа в руках "Таймс".
   - Погляди-ка!
   Динни прочла:
   "Милостивый государь,
   Надеюсь, вы простите мне, что я отнимаю место в вашей газете. Как я узнал, некоторые замечания, высказанные в моей книге "Боливия и ее тайны", опубликованной в июле этого года, показались обидными моему помощнику капитану Хьюберту Черрелу, кавалеру ордена за особые заслуги, ведавшему транспортными средствами экспедиции. Перечитав свою книгу, я пришел к выводу, что под влиянием неудачи и переутомления я чересчур резко обрушился на капитана Черрела; в ожидании второго, исправленного издания, которое, как я надеюсь, не заставит себя ждать, я хочу воспользоваться первой возможностью, чтобы публично отказаться на страницах вашей уважаемой газеты от высказанных мною обвинений. Считаю своим долгом выразить капитану Черрелу и английской армии, в которой он служит, мои самые искренние извинения и сожаления, и с удовольствием делаю это.
   Ваш покорный слуга
   Эдуард Халлорсен (профессор).
   Гостиница Пьемонт,
   Лондон".
   - Очень благородно! - сказала Динни, чувствуя легкую дрожь.
   - Халлорсен в Лондоне! Какого черта он вдруг вздумал извиняться?
   Динни принялась обрывать вялые листья с африканской лилии. Она начинала постигать, как опасно оказывать услуги своим ближним.
   - По-видимому, он просто раскаивается.
   - Станет этот тип раскаиваться! Ну уж нет! Здесь что-то кроется.
   - Да, здесь кроюсь я. - Ты!
   Динни улыбнулась, но душа у нее ушла в пятки.
   - Я встретила Халлорсена в Лондоне у Дианы; он приезжал и в Липпингхолл. Вот я и... гм... взялась за него.
   Бескровное лицо Хьюберта залилось краской.
   - Ты просила... клянчила?..
   - Что ты!
   - Тогда как же?..
   - Кажется, я ему просто понравилась. Хочешь верь, хочешь нет, но, ей-богу, я не виновата.
   - Он это сделал, чтобы добиться твоей благосклонности?
   - Вот это слова, достойные порядочного мужчины и особенно брата!
   - Динни!
   Теперь вспыхнула Динни; она еще старалась улыбаться, но уже сердилась.
   - Поверь, я не старалась его увлечь. Он поддался этой неразумной страсти, несмотря на целые ушаты холодной воды. Но, если хочешь знать мое мнение, он вовсе не такой уж негодяй.
   - Ты так думаешь? Не удивительно, - холодно сказал Хьюберт.
   Лицо его побледнело и даже приняло какой-то пепельный оттенок.
   Динни порывисто схватила его за рукав.
   - Не глупи, дорогой! Если он решил публично принести извинения - все равно почему, пусть даже из-за меня, - разве это не к лучшему?
   - Нет, если тут замешана моя сестра. Во всей этой истории я... я... он схватился руками за голову, - я как в тисках. Каждый может меня ударить, а я не в силах и пальцем пошевелить.
   К Динни вернулось все ее хладнокровие.
   - Не бойся, я тебя не скомпрометирую. Письмо Халлорсена - отличная новость; теперь вся эта история лопнет, как мыльный пузырь. Раз он извинился, никто и пикнуть не посмеет.
   Хьюберт молча повернулся и ушел, оставив у нее в руках газету.
   Динни была лишена мелкого самолюбия. Чувство юмора помогало ей трезво оценивать собственные поступки. Конечно, нужно было предвидеть, что все обернется именно так, но что поделаешь?
   Вполне понятно, что Хьюберт возмутился. Если бы Халлорсен извинился от чистого сердца, брат бы успокоился; но раз американец просто хотел угодить ей, Динни, Хьюберту было еще обиднее; и он из себя выходил при одной мысли, что сестра нравится профессору. И все же письмо опубликовано, - оно прямо и недвусмысленно признает беспочвенность обвинений и меняет все дело. Динни сразу же стала соображать, как ей лучше использовать это письмо. Послать его лорду Саксендену? Раз уж она вмешалась в эту историю, отступать не стоит, и Динни села писать.
   "Усадьба Кондафорд,
   21 сентября.
   Дорогой лорд Саксенден,
   Я беру на себя смелость послать вам вырезку из сегодняшнего "Таймса", так как думаю, что она в какой-то мере извиняет мою дерзость в тот вечер. Мне, право, не следовало надоедать вам отрывками из дневника брата в конце такого утомительного дня. Это было непростительно, и я ничуть не удивляюсь, что вы постарались от меня спастись. Но прилагаемая вырезка покажет вам, как несправедливо пострадал мой брат, и, я надеюсь, вы меня теперь простите.
   Искренне ваша
   Элизабет Черрел".
   Вложив вырезку в письмо, Динни отыскала в справочнике лондонский адрес лорда Саксендена, надписала конверт и пометила: "Лично".
   Потом она пошла искать Хьюберта, но ей сказали, что он взял машину и уехал в Лондон...
   Хьюберт гнал вовсю. Разговор с Динни разозлил его. Он проехал пятьдесят с лишком миль меньше чем за два часа и остановился у гостиницы Пьемонт ровно в час. Они расстались с Халлорсеном полгода назад и с тех пор не встречались. Хьюберт послал профессору визитную карточку и стал дожидаться в холле, сам еще толком не зная, что ему скажет. Когда вслед за посыльным показалась высокая фигура американца, на Хьюберта точно столбняк напал.
   - Здравствуйте, капитан Черрел! - сказал Халлорсен и протянул руку.
   Пуще всего на свете Хьюберт боялся всяческих сцен: он взял протянутую руку, но не пожал ее.
   - Я узнал ваш адрес из "Таймса". Где бы мы могли поговорить?
   Халлорсен провел его в нишу.
   - Принесите коктейли, - сказал он официанту.
   - Спасибо, мне не надо. Разрешите закурить?
   - Надеюсь, это трубка мира, капитан?
   - Не знаю. Извинение, которое идет не от чистого сердца, ничего не стоит.
   - А кто говорит, что оно идет не от чистого сердца?
   - Моя сестра.
   - Ваша сестра, капитан Черрел, на редкость очаровательная девушка; я бы не хотел ей противоречить.
   - Можно мне говорить откровенно?
   - Прошу вас.
   - Тогда вот что: мне приятнее было бы обойтись без ваших извинений, чем знать, что этим я обязан вашей симпатии к одному из членов моей семьи.
   - Что ж, - помолчав, сказал Халлорсен, - не могу же я написать в "Таймсе", что извинился по ошибке. Пожалуй, они этого не стерпят. Когда я работал над книгой, во мне все кипело. Я признался в этом вашей сестре, а сейчас повторяю вам. Надо было проявить снисходительность, и я жалею, что этого не сделал.
   - Мне не нужна снисходительность. Я хочу справедливости. Я вас подвел или нет?
   -- В общем, конечно, вы распустили эту шайку, и моя песенка была спета.
   - Признаю. Но чья тут вина - моя или ваша? Ведь передо мной была поставлена невыполнимая задача.
   С минуту оба молча стояли, в упор глядя друг на друга. Халлорсен заговорил первый.
   - Дайте руку, - сказал он, - вина была моя.
   Хьюберт порывисто протянул было руку, но на полпути передумал.
   - Секунду. Вы это говорите ради моей сестры?
   - Нет, от всей души.
   Они обменялись рукопожатием.
   - Вот и хорошо, - сказал Халлорсен. - Мы с вами не ладили, Черрел; но с тех пор, как я пожил здесь в одном из ваших старых имений, я, кажется, понял почему. Я требовал от вас того, чего англичане вашего круга, как видно, дать не могут, - откровенности. Понять вас нелегко, я этого не сумел, мы говорили на разных языках. А это верный путь к тому, чтобы поссориться.
   - Не знаю почему, но мы действительно все время ссорились.
   - Жаль, что нельзя начать все сначала.
   Хьюберт поежился.
   - Ну, мне-то ничуть не жаль.
   - А теперь, капитан, пообедаем вместе и скажите, чем я могу быть вам полезен? Я сделаю все, что хотите, лишь бы исправить свою ошибку.
   С минуту Хьюберт молчал; лицо его оставалось невозмутимым, но руки слегка дрожали.
   - Ладно, - сказал он. - Все это пустяки.
   И они направились в ресторан.
   ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
   Если и есть на свете правило без исключения, - что само по себе весьма сомнительно, - то оно гласит: в государственных учреждениях все происходит совсем иначе, чем предполагает частное лицо.
   Более опытная и менее преданная сестра, чем Динни, не стала бы искушать судьбу. Но Динни еще не знала, что на сильных мира сего письма обычно оказывают совсем не то действие, какого ожидал отправитель. Ее письмо задело amour-propre {Самолюбие (франц.).} лорда Саксендена, - а с государственными деятелями шутить не стоит, - и он умыл руки в деле капитана Черрела. Неужели эта девица вообразила, будто он не заметил, как она обвела этого профессора вокруг пальца? Мало того: по иронии судьбы отказ Халлорсена от своих обвинений настроил власти на сугубо подозрительный лад; за два дня до окончания годичного отпуска Хьюберта известили, что отпуск продлен на неопределенный срок и что он переводится на половинный оклад в ожидании расследования по запросу, внесенному в палате общин членом парламента майором Мотли. В ответ на письмо Халлорсена этот отставной военный тоже опубликовал письмо, в котором спрашивал, следует ли теперь считать, что вообще не было ни убийства, ни побоев, о которых американский ученый упоминает в своей книге, и, если так, чем объяснить это вопиющее противоречие? В свою очередь, Халлорсен ответил, что факты изложены в книге правильно, но выводы сделаны ошибочные, и действия капитана Черрела были полностью оправданы.
   Получив сообщение, что его отпуск продлен, Хьюберт отправился в военное министерство. Там его ничем не утешили; знакомый чиновник неофициально сообщил, что в дело "впутались" боливийские власти. Кондафорд был совершенно потрясен этой новостью. Правда, никто из четверых молодых людей - ни сам Хьюберт, ни Динки, ни брат и сестра Тасборо, которые все еще гостили в Кондафорде (Клер поехала в Шотландию), - не поняли, какая над Хьюбертом нависла угроза: ведь они еще не знали, до чего может дойти бюрократическая машина, если она пущена в ход; зато генералу это известие показалось таким зловещим, что он тут же уехал в Лондон и остановился в своем клубе.
   В тот же день после чая в бильярдной Джин Тасборо спокойно спросила, натирая мелом кий:
   - Что означает эта история с Боливией, Хьюберт?
   - Все, что угодно. Вы же знаете, я застрелил боливийца.
   - Но он же первый хотел вас убить.
   - Хотел.
   Она прислонила кий к столу; ее тонкие и сильные бронзовые руки сжали борт бильярда; вдруг она подошла к нему и взяла его под руку.
   - Поцелуй меня, - сказала она, - я буду твоей.
   - Джин!..
   - Хьюберт, не надо рыцарских жестов и прочей ерунды. Я не хочу, чтобы ты расхлебывал эту кашу один. Я буду с тобой. Поцелуй меня.
   Поцелуй был долгий, он примирил их обоих с жизнью, но потом Хьюберт все-таки сказал:
   - Но это невозможно, Джин, пока все не уладится.
   - Конечно, все уладится, но я хочу помочь это уладить. Давай поскорее обвенчаемся. Отец может выделить мне сто фунтов в год; сколько есть у тебя?
   - У меня триста в год, да еще половинный оклад; правда, его могут у меня отнять.
   - Значит, у нас верных четыреста фунтов в год, люди женятся, не имея и этого. А потом у нас будет больше. Конечно, мы можем обвенчаться. Где?
   У Хьюберта перехватило дыхание.
   - В войну, - сказала Джин, - люди женились, не откладывая, жениха ведь могли убить. Поцелуй меня еще.
   Она обняла его за шею, и у Хьюберта совсем захватило дух. Так их и застала Динни. Не меняя позы, Джин объявила:
   - Мы поженимся, Динни. Как это лучше сделать? Зарегистрироваться? Оглашение в церкви - такая долгая история.
   Динни даже рот раскрыла.
   - Вот не думала, Джин, что ты сделаешь ему предложение так скоро.
   - Пришлось. Он просто набит рыцарскими предрассудками. Отцу, конечно, регистрация не понравится; лучше, пожалуй, запастись специальным разрешением. Для этого надо прожить на одном месте пятнадцать дней.
   Хьюберт отстранил ее от себя.
   - Не шути, Джин.
   - А я и не шучу. Если мы возьмем разрешение, никто и знать ничего не будет заранее. Нам никто не помешает.
   - Что ж, - спокойно сказала Динни, - наверно, ты права. Не надо откладывать того, чего все равно не миновать. Думаю, что дядя Хилери вас обвенчает.
   У Хьюберта опустились руки.
   - Обе вы рехнулись!
   - Нечего сказать, вежливо, - откликнулась Джин. - Мужчины ужасно смешные; хотят, добиваются, а стоит им это предложить - начинают кудахтать, как наседки. Кто такой этот дядя Хилери?
   - Священник прихода святого Августина-в-Лугах; приличия его мало заботят.
   - Отлично! Завтра же поезжай в Лондон, Хьюберт; остановишься у себя в клубе. Мы приедем следом. А где мы будем жить, Динни?