Голсуорси Джон. Последняя глава (Книга 1)

   - Не думаю.
   - Они знают, что я жив?
   - Да. Они знают, что вы больны и в отъезде.
   - А про это?.. - Ферз коснулся своего лба.
   - Нет. Давайте поднимемся к ним?
   Ферз покачал головой, и в этот миг Адриан увидел в окно, что идет Диана. Он спокойно направился к двери. Что делать, что ей сказать? Он уже взялся за ручку, но Ферз оттолкнул его и прошел в холл. Диана отперла дверь своим ключом. Адриан увидел, как мертвенно побледнело ее лицо под маленькой шляпкой. Она прислонилась к стене.
   - Не волнуйтесь, Диана, - поспешил сказать Адриан и распахнул дверь в столовую.
   Она оторвалась от стены и прошла мимо них в столовую; Ферз шагнул за ней.
   - Если я вам понадоблюсь, я буду здесь, - сказал Адриан и закрыл за ними дверь.
   Муж и жена стояли друг против друга, тяжело дыша, словно пробежали сто ярдов, а не прошли всего три.
   - Диана! - сказал Ферз. - Диана!
   Казалось, она лишилась дара речи, и он повысил голос:
   - Я совсем здоров. Ты мне не веришь? Она опустила голову и продолжала молчать.
   - Неужели у тебя не найдется для меня ни слова?
   - Это... это от неожиданности,
   - Я вернулся совершенно здоровым. Я здоров уже три месяца.
   - Я рада... так рада.
   - Боже мой! Ты все такая же красивая.
   Он вдруг схватил ее, крепко прижал к себе и стал жадно целовать. Когда он ее отпустил, она упала на стул, задыхаясь и глядя на него с таким ужасом, что он закрыл лицо руками.
   - Рональд... я не могу... не могу, чтобы все было, как раньше. Не могу... не могу!
   Он бросился перед ней на колени.
   - Я не хотел тебя пугать. Прости меня!
   В полном изнеможении оба встали и отошли друг от друга.
   - Нам надо поговорить спокойно, - сказал Ферз.
   - Да.
   - Ты не хочешь, чтобы я жил здесь?
   - Это твой дом. Поступай так, как тебе будет лучше.
   У него опять вырвалось нечто похожее на смех.
   - Для меня будет лучше, если и ты и все остальные станете относиться ко мне так, будто со мной ничего не случилось.
   Диана молчала. Она молчала так долго, что у него снова вырвался тот же странный смешок.
   - Не надо! - сказала она. - Я постараюсь. Но я должна... у меня должна быть... своя комната.
   Ферз поклонился. Внезапно он метнул на нее подозрительный взгляд.
   - Ты любишь Черрела?
   - Нет.
   - Кого-нибудь другого?
   - Нет.
   - Значит, боишься?
   - Да.
   - Понимаю. Естественно. Что ж, не нам, богом обиженным, ставить условия. Бери, что дают. Пошли, пожалуйста, туда телеграмму, чтобы они прислали мои вещи. Тогда они не смогут поднять шум. Я ведь ушел оттуда, не простившись. Наверно, мы и должны им еще что-нибудь.
   - Конечно. Я обо всем позабочусь.
   - Можем мы теперь отпустить Черрела?
   - Я ему скажу.
   - Позволь мне.
   - Нет, Рональд, это я сделаю сама, - и она решительно прошла мимо него.
   Адриан стоял, прислонившись к стене напротив двери. Подняв на нее глаза, он попытался улыбнуться; он угадал развязку.
   - Рональд будет жить здесь, но отдельно. Друг мой, спасибо за все. Пожалуйста, снеситесь с клиникой от моего имени. Я буду сообщать вам обо всем. Теперь мы пойдем с ним к детям. Прощайте!
   Адриан поцеловал ей руку и вышел из дома.
   ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
   Хьюберт Черрел стоял на пороге отцовского клуба на Пел-Мел, - это был клуб для высшего офицерства, куда ему еще не было доступа. Ему было немного не по себе, потому что он питал к отцу уважение, несколько необычное в наши дни, когда с отцом обращаются как с недорослем или говорят о нем "мой старикан". Вот почему он волновался, переступая порог этого дома, где люди крепче, чем где бы то ни было, цеплялись за привилегии и предрассудки своего века. Впрочем, в тех людях, которые находились в комнате, куда его провели, незаметно было ни заботы о своих привилегиях, ни предрассудков. Невысокий живой человек с бледным лицом и щетинистыми усиками покусывал кончик пера, пытаясь сочинить письмо в "Таймс" о положении в Ираке; скромного вида бригадный генерал с лысиной и седыми усами обсуждал с высоким, скромного вида подполковником особенности флоры на Кипре; какой-то совершенно квадратный человек с квадратным лицом и свирепым взглядом сидел на подоконнике так задумчиво, как будто только что похоронил свою тетку, и раздумывал, не переплыть ли ему летом Ламанш; а сэр Конвей читал "Альманах Уитэкера".
   - А, Хьюберт! Здесь тесно. Пойдем в холл.
   Хьюберт сразу почувствовал что не только он собирается сообщить кое о чем отцу, но и тот хочет сообщить кое о чем ему. Они уселись в нише.
   - Зачем ты приехал?
   - Папа, я собираюсь жениться.
   - Жениться?
   - На Джин Тасборо.
   - Вот как?
   - Мы хотим взять особое разрешение и не устраивать никакой шумихи.
   Генерал покачал головой.
   - Она прекрасная девушка, и я рад за тебя, но дело в том, что положение твое осложняется. Я сегодня кое-что об этом узнал.
   Хьюберт вдруг заметил, какой у отца измученный вид.
   - Вся каша заварилась из-за туземца, которого ты пристрелил. Требуют твоей выдачи по обвинению в убийстве.
   - Что?
   - Чудовищная история, но мне не верится, что они будут на этом настаивать: ведь, ты говоришь, он напал на тебя первый, - к счастью, у тебя остался на руке шрам. В боливийских газетах, по-видимому, поднялась дьявольская буча, а все эти туземцы стоят друг за друга.
   - Мне надо сейчас же повидать Халлорсена.
   - Надеюсь, правительство не станет торопиться.
   Отец и сын долго сидели в большом холле, молча уставившись в пространство с одинаковым выражением лица. Где-то в глубине души они давно побаивались, что дело примет такой оборот, но ни тот, ни другой не позволяли себе в этом сознаться; не мудрено, что удар оказался для них таким болезненным. Генерал страдал еще больше, чем Хьюберт. Мысль о том, что его единственного сына потащат на другой конец света по обвинению в убийстве, мучила его, как кошмар.
   - Бесполезно терзаться заранее, Хьюберт, - сказал он наконец, - если в стране сохранилась хоть капля здравого смысла, никто этого не допустит. Я старался припомнить, у кого из наших знакомых есть настоящие связи. В таких делах я беспомощен, - а ведь есть люди, перед которыми все двери открыты, и они умеют этим пользоваться. Давай-ка сходим к Лоренсу Монту; он знаком с Саксенденом, это я знаю, и, наверно, еще с кем-нибудь в министерстве иностранных дел. Об иске Боливии мне рассказал Топшем, но сделать он ничего не может. Пройдемся пешком. Нам полезно.
   Хьюберт был глубоко тронут, что отец так близко принимает к сердцу его неприятности; он ласково взял его под руку, и они вышли на улицу. На Пикадилли генерал, явно пересиливая себя, заговорил о постороннем:
   - Ох, не по душе мне все эти перемены!
   - Какие же тут перемены, разве что Девонширский дворец перестроили.
   - Да, как ни странно: дух старой Пикадилли еще жив, его не убьешь. Правда, теперь здесь больше не встретишь ни одного цилиндра, но, в сущности, все осталось по-старому. Когда я первый раз прошелся по Пикадилли после войны, я испытывал то же, что и тогда, когда зеленым юнцом вернулся из Индии. Каждый раз радуешься, что ты наконец опять дома.
   - Да, по ней как-то странно тоскуешь. Я ловил себя на этом и в Месопотамии и в Боливии. Закроешь, бывало, глаза - и вот Пикадилли перед тобой.
   - Дух Англии... - начал было генерал и умолк, словно удивившись, что вдруг заговорил так высокопарно.
   - Даже американцы, и те это чувствуют, - заметил Хьюберт, когда они свернули на Хаф-Мун-стрит. - Халлорсен говорил мне, что у них нет ничего подобного, - "никакого средоточия национального духа", как он выразился.
   - А все-таки их национальный дух чувствуется, - сказал генерал.
   - Конечно, но чем они берут? Может быть, своим быстрым ростом?
   - А куда их это привело? Повсюду и никуда. Нет, скорее всего это их деньги.
   - Знаешь, что я заметил? Большинство людей на этот счет ошибается, сами американцы не так уж любят деньги. Главное, побыстрее их заработать, но они предпочитают так же быстро их потерять, лишь бы не копить понемножку.
   - Плохо, когда у страны нет души, - сказал генерал.
   - Страна у них чересчур велика. И все-таки у них есть что-то вроде души: национальная гордость.
   Генерал кивнул.
   - Смешные старые улочки. Помню, мы шли здесь с отцом с Керзон-стрит в клуб Сент-Джеймс в тысяча восемьсот восемьдесят втором году - в тот день, когда я поступил в Харроу; ни одного камня здесь с тех пор не сдвинули.
   Болтая о чем угодно, кроме того, что их волновало, они дошли до Маунт-стрит.
   - А вот тетя Эм; не говори ей ничего.
   В нескольких шагах от них величественно плыла домой леди Монт. Они нагнали ее почти у самых дверей.
   - Кон, - сказала она, - ты похудел.
   - Детка, я никогда не был полным.
   - Да. Хьюберт, я хотела у тебя что-то спросить. Вспомнила! Но Динни говорит, что у тебя не было бриджей с самой войны. Как тебе понравилась Джин? Правда, хорошенькая?
   - Да, тетя Эм.
   - Ее даже из школы не выгнали.
   - А почему ее должны были выгнать?
   - Ну, кто их знает. Но я ее никогда не боялась. Вам нужен Лоренс? Теперь он занят Вольтером и Свифтом. Зря, их и так уже разобрали по косточкам, но ему нравится в них копаться, потому что они кусаются. А как насчет этих мулов, Хьюберт?
   - В каком смысле?
   - Никак не запомню, осел у них самец или самка?
   - Осел самец, тетя Эм, а самка - кобыла.
   - Да, да, и у них не бывает детей, - какое счастье. Где Динни?
   - Где-то в городе.
   - Ей пора замуж.
   - Почему? - спросил генерал.
   - Просто так. Ген говорит, из нее выйдет хорошая фрейлина - она не эгоистка. Вот в чем беда!
   И, вынув из сумочки ключ от входной двери, леди Монт вложила его в скважину.
   - Не могу приучить Лоренса пить чай... а вы хотите?
   - Нет, спасибо.
   - Он пыхтит у себя в библиотеке. - Поцеловав брата и племянника, она поплыла наверх. - Ничего не понимаю... - донеслось до них, когда они входили в библиотеку.
   Сэра Лоренса они застали погруженным в труды Вольтера и Свифта, - он писал воображаемый диалог между этими двумя светочами ума. Рассказ генерала он выслушал мрачно.
   - Я слышал, что Халлорсен покаялся в своих злодеяниях, - сказал он, когда шурин кончил, - это дело рук Динни. Пожалуй, нам надо с ним повидаться - не здесь, у нас нет повара, Эм все еще худеет, - мы можем поужинать в Кофейне.
   И он поднял телефонную трубку. Профессора Халлорсена ожидали в гостинице к пяти часам и обещали сразу же все ему передать.
   - Такие дела скорее идут по ведомству министерства иностранных дел,, чем полиции, - продолжал сэр Лоренс. - Сходим-ка мы повидаться со старым Шропширом. Он должен был хорошо знать твоего отца, Кон, а его племянник Бобби Феррар - одно из немеркнущих светил министерства иностранных дел. Старый Шропшир всегда сидит дома.
   В особняке Шропширов сэр Лоренс спросил:
   - Можно видеть маркиза, Поммет?
   - Кажется, у него сейчас урок, сэр Лоренс.
   - Урок - чего?
   - Гейнштейна... кажется так, сэр Лоренс?
   - Значит, слепой взял в поводыри слепого и надо его выручать. Впустите нас при первой же возможности, Поммет.
   - Слушаю, сэр Лоренс.
   - Восемьдесят четыре года - и изучает Эйнштейна! Кто сказал, что аристократия вырождается? Хотел бы я, однако, взглянуть на того типа, который его учит: вот, верно, мастер заговаривать зубы, - со старым Шропширом шутки плохи.
   В эту минуту в холле появился человек аскетического вида с изрядной лысиной и холодным, непроницаемым взглядом; взяв со стула шляпу и зонтик, он вышел на улицу.
   - Поглядите на него! - сказал сэр Лоренс. - Интересно, сколько он берет за урок? Эйнштейн - непостижим, он вроде электрона или витамина; это самый наглядный случай вымогательства, какой мне попадался в жизни. Пойдем.
   Маркиз Шропшир разгуливал по кабинету, покачивая головой в такт своим мыслям.
   - А, молодой Монт! - сказал он, повернув к ним энергичное румяное лицо с седой бородкой. - Видали этого человека? Если он вам предложит давать уроки по теории Эйнштейна, - не соглашайтесь. Он так же не может объяснить, что такое ограниченное и в то же время беспредельное пространство, как и я.
   - Этого не может и сам Эйнштейн.
   - Я еще слишком молод, чтобы заниматься чем-нибудь, кроме точных наук, - сказал маркиз. - И я его прогнал. С кем имею удовольствие познакомиться?..
   - Мой шурин, генерал сэр Конвей Черрел, и его сын, капитан Хьюберт Черрел, кавалер ордена "За особые заслуги". Вы, наверно, помните отца Конвея - он был послом в Мадриде.
   - Да, да, ну конечно! Я знаю и вашего брата Хилери - огонь, а не человек. Садитесь! Садитесь, юноша. В чем дело, Монт-младший, - вы не насчет электричества?
   - Не совсем, маркиз; скорее по поводу выдачи преступника.
   - Вот как?
   Маркиз поставил ногу на стул и облокотился о колено, подперев рукой подбородок. Пока генерал рассказывал, он продолжал стоять в такой позе, разглядывая Хьюберта, - тот сидел, сжав губы и опустив глаза. Когда генерал окончил, маркиз спросил:
   - Кажется, ваш дядя сказал, что вы кавалер ордена "За особые заслуги". Получили на войне?
   - Да, сэр.
   - Сделаю, что смогу. Покажите, пожалуйста, шрам.
   Хьюберт закатал левый рукав, расстегнул запонку и показал руку; длинный зловещий шрам тянулся от кисти почти до самого локтя.
   Маркиз тихонько свистнул сквозь зубы, - они еще были у него настоящие.
   - Легко отделались, молодой человек.
   - Да, сэр. Я заслонился рукой как раз, когда он ударил.
   - А потом?
   - Отскочил и застрелил его, когда он бросился на меня опять. Тут я потерял сознание.
   - Вы говорите, что избили этого человека за то, что он плохо обращался с мулами?
   - Он постоянно их мучил.
   - Постоянно? - повторил маркиз. - Кое-кто полагает, что владельцы боен и Зоологическое общество тоже мучают животных, но я что-то не слышал, чтобы их там били. Как видите, на вкус и на цвет товарищей нет. Дайте-ка подумать, чем я могу помочь. Скажите, Монт-младший, Бобби в городе?
   - Да, маркиз. Вчера я видел его в Кофейне.
   - Я позову его завтракать. Если не ошибаюсь, он не разрешает детям заводить кроликов и держит собаку, которая кусается. Это, вероятно, то, что нам надо. Всякий, кто любит животных, с радостью изобьет всякого, кто их не любит. А теперь, прежде чем уйти, скажите-ка мне, Монт-младший, что вы об этом думаете?
   Маркиз пошел в угол, взял прислоненный к стене холст и повернул его к свету. На нем была весьма приблизительно изображена раздетая молодая женщина.
   - Это Стейнвич, - сказал маркиз. - Сможет она кого-нибудь соблазнить, а? Если ее повесить.
   Сэр Лоренс вставил в глаз монокль.
   - Школа продолговистов, - сказал он. - Вот что получается, маркиз, когда живут с высокими женщинами. Нет, соблазнить она никого не может, зато расстроит пищеварение, - зеленое тело, волосы цвета помидора, вся в кляксах. Вы ее купили?
   - Да как вам сказать... - ответил маркиз, - но, говорят, она дорого стоит. А вы... вы бы случайно ее не взяли?
   - Для вас, сэр, я готов на многое, но только не на это! Нет, - повторил сэр Лоренс и попятился, - только не на это!
   - Я так и думал, - сказал маркиз, - а ведь говорят, в ней есть что-то динамическое! Ну, ничего не поделаешь. Мне нравился ваш отец, генерал, добавил он серьезным тоном, - и если слово его внука весит сейчас меньше, чем слово кучки погонщиков мулов, значит, мы дошли в Англии до такого альтруизма, что вряд ли выживем. Я вам сообщу, что скажет мой племянник. До свидания, генерал; до свидания, милый юноша, - шрам у вас ужасный. До свидания, Монт-младший, вы неисправимы.
   Спускаясь по лестнице, сэр Лоренс взглянул на часы.
   - Пока что, - сказал он, - все дело заняло у нас двадцать минут... ну, скажем, двадцать пять, считая дорогу. Таких темпов нет даже в Америке, а мы еще чуть было не приобрели в придачу продолговатую молодую женщину. А теперь в Кофейню, к Халлорсену! - Они свернули на Сент-Джеймс-стрит.
   - Эта улица, - продолжал сэр Лоренс, - Мекка западного франта, как Рю-де-ла-Пэ - Мекка западной франтихи.
   Он не без ехидства оглядел своих спутников. Вот образцовые экземпляры той породы, которая служит и предметом зависти и предметом насмешек в целом мире! На всем протяжении Британской империи мужчины, скроенные по их образу и подобию, трудятся и гоняют мячи во славу своей нации. Солнце никогда не заходит над людьми этой породы; история, взглянув на них, поняла, что их ничем не проймешь. Сатирики мечут в них свои стрелы, но стрелы эти отскакивают, словно от невидимой брони. "Эта порода, - думал сэр Лоренс, спокойно шествует через века, по всему земному шару; у нее нет тонкости в обхождении, она не блещет ни образованностью, ни силой, ни вообще чем бы то ни было, зато в ней живет скрытое, неистребимое убеждение, что она-то и есть соль земли",
   - Да, - сказал он на пороге Кофейни, - по-моему, это - пуп земли. Другие могут утверждать, что Северный полюс, Рим, Монмартр, а я говорю -Кофейня, самый старый и, судя по канализации, самый скверный клуб в мире. Пойдем мыть руки или, может, не будем доставлять себе напрасных мучений? Решено. Сядем здесь и подождем апостола заморской канализации. По-моему, он человек неугомонный. Жаль, что мы не можем стравить его с маркизом. Я бы поставил на старика.
   - Вот и он, - сказал Хьюберт.
   В низеньком холле самого старого клуба на свете американец казался особенно рослым.
   - Здравствуйте, сэр Лоренс Монт... - произнес он, здороваясь. - А! Черрел! Генерал сэр Конвей Черрел? Считаю за честь познакомиться с вами, генерал. Чем могу служить, господа?
   Он слушал рассказ сэра Лоренса, и лицо его все больше вытягивалось.
   - Вот безобразие! - сказал он. - Этого я не допущу. Сейчас же пойду к послу Боливии. И, знаете, Черрел, я записал адрес вашего слуги Мануэля; дам телеграмму американскому консулу в Ла-Пас, чтобы тот немедленно взял у него письменное свидетельство, подтверждающее ваш рассказ. Неслыханная глупость! Вы меня извините, господа, но я не могу сидеть спокойно, пока не нажму на все педали.
   И, кивком простившись со всеми, он исчез. Трое англичан снова сели.
   - Да, старому Шропширу трудно будет с ним тягаться, - сказал сэр Лоренс.
   - Так вот он какой, этот Халлорсен, - сказал генерал, - недурен.
   Хьюберт не произнес ни слова. Он был тронут.
   ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
   По дороге к приходу святого Августина-в-Лугах встревоженные девушки долго молчали.
   - Не знаю, кого из них больше жалеть, - сказала вдруг Дйнни. - Никогда раньше не представляла себе, что такое сумасшествие. Люди обычно либо смеются над ним, либо прячут подальше от глаз. А по-моему, это самое большое несчастье на свете, особенно когда у человека бывают минуты просветления и он сам это сознает.
   Джин поглядела на нее с удивлением. Она привыкла, что Динни насмешница, а тут в ней вдруг мелькнуло что-то новое.
   - Куда теперь?
   - Свернем сюда, нам надо пересечь Юстон-роуд. Вряд ли тетя Мэй сможет устроить нас у себя. У нее наверняка живет какой-нибудь начинающий борец с трущобами. Ничего, если она не сможет, мы позвоним Флер. Жаль, что я раньше об этом не подумала.
   Опасения Динни сбылись: в доме священника яблоку негде было упасть, тетя Мэй куда-то ушла, зато они застали дядю Хилери.
   - Раз уж мы здесь, надо выяснить, согласится ли дядя Хилери вас окрутить, - шепнула Динни.
   Хилери впервые за три дня улучил свободный часок и, скинув пиджак, вырезал из дерева модель ладьи викингов. Строить миниатюрные модели старинных кораблей было его любимым отдыхом, у него теперь не оставалось ни времени, ни сил, чтобы лазить по горам. Правда, излюбленное занятие требовало больше времени, чем всякое другое, а времени у него было меньше, чем у кого бы то ни было, но это его не останавливало. Он познакомился с Джин и, извинившись, продолжал заниматься своим делом.
   - Дядя Хилери, Джин выходит замуж за Хьюберта, - сразу же заявила Динни, - и они не хотят дожидаться оглашения; вот мы и приехали спросить, не можешь ли ты их обвенчать.
   Рука Хилери, державшая стамеску, застыла, глаза хитро сощурились и превратились в щелки.
   - Боитесь передумать? - спросил он.
   - Вовсе нет, - ответила Джин.
   Хилери посмотрел на нее внимательнее. С двух слов и одного взгляда он понял, что перед ним девица с характером.
   - Я знаю вашего отца, - сказал Хилери, - он не любит торопиться.
   - Папа не возражает.
   - Это верно, - сказала Динни, - я его видела.
   - А твой отец, дорогая?
   - И он не будет возражать.
   - Если он согласится, - сказал Хилери, снова принимаясь резать корму своего корабля, - я готов. Если вы твердо решили, какой смысл откладывать? Он повернулся к Джин. - Из вас вышла бы альпинистка; вот только сезон прошел, а то я посоветовал бы вам провести медовый месяц в горах. Но почему бы вам не покататься по Северному морю на траулере?
   - Дядя Хилери отказался от поста настоятеля собора, - пояснила Динни. Он славится своим аскетизмом.
   - Мне бы не пошла шляпа, которую носит епископ, Динни, но признаюсь тебе, с тех пор мне и жизнь не мила. И почему я отказался от такого привольного житья? У меня было бы время вырезать модели всех кораблей на свете, писать письма в газеты и отращивать себе животик. Вот и тетя не перестает меня за это пилить. Всякий раз, когда я вспоминаю о том, чего добился дядя Франтик своей внушительной внешностью и как он выглядел после кончины, передо мной проходит моя загубленная жизнь, и мне ясно, что стоит только снять с меня хомут, как я рухну. А отцу вашему здорово достается, мисс Тасборо?
   - Да нет, он больше прохлаждается, - сказала Джин, - но у нас ведь деревня.
   - Дело не только в этом. Прохлаждаться и думать, будто что-то делаешь, - это так естественно.
   - Если только это не противоестественно... - вставила Динни. - Да! Дядя, к Диане сегодня неожиданно явился капитан Ферз.
   Хилери сразу перестал улыбаться.
   - Ферз! Это либо очень страшная, либо очень благая весть. Адриан знает?
   - Да; я за ним ездила. Он сейчас там с капитаном Ферзом. Дианы не было дома.
   - Ты видела Ферза?
   - Я вошла в дом и разговаривала с ним, - сказала Джин. - Он показался мне вполне нормальным, если не считать того, что он меня запер.
   Хилери все еще стоял, не шевелясь.
   - Ну, до свидания, дядя; мы едем к Майклу.
   - До свидания и большое спасибо, мистер Черрел.
   - Да, - рассеянно откликнулся Хилери, - будем надеяться на лучшее.
   Девушки снова сели в машину и поехали в Вестминстер.
   - Он явно ожидает худшего, - сказала Джин.
   - Не удивительно, - ведь что бы ни случилось, все равно это будет ужасно.
   - Спасибо!
   - Да нет же! - сказала Динни. - Я вовсе не о тебе. И ее снова поразила целеустремленность Джин: она
   сейчас может думать только об одном. В Вестминстере, у самого дома Майкла, они встретили Адриана; он позвонил по телефону Хилери и узнал, куда они поехали. Убедившись, что Флер устроит их у себя, Адриан ушел, но Динни, встревоженная его видом, побежала за ним. Он шагал к реке, и она нагнала его на углу площади. - Может, ты хочешь побыть один?
   - Тебе, Динни, я всегда рад. Пойдем.
   Динни взяла его под руку, и они быстро зашагали по набережной к западу. Она молчала, предоставляя ему начать разговор.
   - Знаешь, - сказал он наконец, - я несколько раз ездил в клинику, чтобы узнать, как обстоят дела с Ферзом и хорошо ли там с ним обращаются. А последние месяцы я там не был и вот наказан. Но меня ужасно угнетали эти поездки. Я туда только что звонил. Они хотели за ним приехать, а я им запретил. К чему? Там подтверждают, что последние две недели он был совершенно нормальным. В таких случаях они, оказывается, выжидают месяц, прежде чем сообщить близким. Сам Ферз говорит, что он здоров уже три месяца.
   - А что собой представляет эта клиника?
   - Большой загородный дом, - там всего около десяти пациентов, у каждого своя комната и свой служитель. Наверно, это одна из лучших клиник такого рода. Но меня всегда приводила в ужас стена, утыканная гвоздями, которой обнесен участок, да и самый дух, который царит в клинике, - будто там что-то прячут. Или я слишком чувствителен, или сумасшествие действительно самое страшное бедствие на свете.
   Динни стиснула его руку.
   - Мне тоже так кажется. А как же он убежал?
   - Ферз вел себя так разумно, что они совсем потеряли осторожность; он как будто сказал, что приляжет, и улизнул во время обеда. Видно, Ферз заметил, что какой-то торговец появляется каждый день в один и тот же час, пока сторож принимал покупки, он проскользнул в ворота, дошел до станции, пешком, а там сел в первый поезд. Оттуда до Лондона всего двадцать миль. Когда они его хватились, он уже добрался до города. Завтра я туда поеду.
   - Бедный дядя! - ласково сказала Динни.
   - Что ж, дорогая, такова жизнь. Вот уж не думал, что попаду в такую переделку! Сомнительное удовольствие.
   - У него это наследственное?
   Адриан кивнул.
   - Дед его умер в смирительной рубашке. Если бы не война, с Ферзом, может быть, ничего бы и не случилось, но кто знает? Наследственное сумасшествие! Какая несправедливость! Нет, Динни, я не верю, что милосердие божие проявляется в форме, понятной нам, людям, или что оно похоже на наше милосердие. Всеобъемлющая созидательная сила, божественное провидение без начала и конца - это я еще могу допустить. Но заставить эту силу печься о нас, смертных, - увы, невозможно. Взять хотя бы сумасшедший дом! О нем ведь страшно и подумать. А раз так, каково же несчастным, Которых туда упекли? Люди отзывчивые шарахаются от них и отдают их во власть людям черствым, - и тут уж да поможет им бог!
   - Но, по-твоему, бог и не думает им помогать.
   - Кто-то когда-то сказал, что помощь человека человеку - это единственное проявление божественного начала.
   - А дьявольского начала?
   - Зло, причиняемое человеком человеку, а я бы добавил: и животным... Но ведь это чистейший Шелли, дядя.
   - Лестное сравнение. Но я, кажется, начинаю совращать тебя с пути истинного.