Страница:
Розамунда бесплодно старалась вовлечь ее в жизнь общества; отец, хотя и
наезжал, но гостил недолго: он боялся встретиться с Фьорсеном. Живя в таком
уединении, она постепенно стала больше сама заниматься музыкой; и однажды
утром, раскопав где-то свои детские музыкальные сочинения, она приняла
решение. Днем она вышла из дома и зашагала по февральским морозным улицам.
Мосье Эдуард Армо жил на первом этаже дома на Мерилбон-Род. Он принимал
учеников в большой комнате, окна которой выходили в запущенный садик.
Валлонец по рождению, человек необычайно жизнелюбивый, он никак не мог
примириться со старостью и сохранял в сердце какой-то заветный уголок -
поклонение женщине. У него было страстное влечение ко всему новому, даже к
новому в музыке.
Когда Джип появилась в этой хорошо памятной ей комнате, он сидел,
запустив желтые пальцы в жесткие седые волосы. Он сурово посмотрел на Джип.
- Ага! - сказал он. - Мой маленький друг! Она вернулась! - И, подойдя к
каминной доске, он вынул из вазы букетик пармских фиалок, принесенных кем-то
из учеников, и сунул ей под самый нос. - Берите, берите! Ну, много ли вы
забыли? Пойдемте-ка!
И, подхватив ее под локоть, он почти потащил ее к роялю.
- Снимайте шубу, садитесь!
Пока Джип снимала манто, он глядел на нее выпуклыми карими глазами
из-под нависших бровей. На ней была короткая темно-синяя блузка, вышитая
павлинами и розами, она выглядела теплой и мягкой. Фьорсен, когда она
надевала эту блузку, называл ее "колибри". Мосье Армо пристально глядел на
нее, и в глазах его светилась тоска старого человека, который любит красоту,
но знает, что время любоваться ею для него уже прошло.
- Сыграйте мне "Карнавал", - сказал он. - Вот мы сейчас увидим.
Джип начала играть. Он кивнул головой, постучал пальцами по зубам и
сверкнул белками глаз, что означало: "Нет, это надо играть по-другому!"
Потом он вздохнул. Когда Джип кончила, он сел рядом, взял ее руку и,
разглядывая пальцы, начал:
- Да, да! Испортили все, аккомпанируя этому скрипачу! Trop sympatique
{Очень мило! (франц.).}! Хребет, хребет, вот что нужно выпрямить! Четыре
часа в день, шесть недель, и дело у нас снова пойдет.
- У меня ребенок, мосье Армо.
- Что? Это трагедия! - Джип в ответ покачала головой. - Вы любите его?
Ребенок!! Он пищит?
- Очень мало.
- Mon Dieu! Да, вы все так же красивы. Это много значит. Но что вы
можете делать, если ребенок? А нельзя немножко освободиться от него? Тут
талант в опасности. Скрипач... а теперь еще ребенок! C'est beaucoup! C'est
trop! {Бог мой!.. Это чересчур! Это уж слишком! (франц.).}.
Джип улыбнулась. И мосье Армо, за суровой внешностью которого
скрывалась добрая душа, погладил ее руку.
- Вы повзрослели, мой маленький друг! - серьезно сказал он. - Не
тревожьтесь, ничто еще не потеряно. Но - ребенок!.. Ладно! Мужайтесь! Мы еще
повоюем!
Джип отвернулась, чтобы он не увидел, как дрожат ее губы. Запах
греческого табака, которым пропитаны здесь все вещи, старые книги и ноты,
как и сам хозяин; старые коричневые занавеси, запущенный маленький сад с
кошачьими тропками и чахлым карликовым деревцом; сам мосье Армо, свирепо
вращающий карими глазами, - все это возвращало ее к тем счастливым дням,
когда она приходила сюда каждую неделю, веселая и щебечущая и в то же время
важная, довольная его откровенным восхищением ею; это было какое-то ликующее
чувство, оно делало счастливыми и его и ее: ведь когда-нибудь она будет
играть прекрасно!..
Снова загудел голос мосье Армо. Он говорил с грубоватой нежностью:
- Ладно, ладно! Единственное, чего нельзя излечить, - это старость. Вы
хорошо сделали, что пришли, дитя мое. Если у вас не все идет так, как
должно, вы скоро утешитесь. Музыка!.. В музыке вы можете найти забвение. В
конце концов, мой маленький друг, никто не отнимет у нас нашей мечты, - ни
муж, ни жена, никто не может сделать этого. Будет и на нашей улице праздник!
Люди, которые преданно служат искусству, излучают какое-то обаяние. Она
ушла в этот день от мосье Армо, захваченная его страстью к музыке. Это будет
только справедливо, если она станет лечить свою жизнь дозами того, что
испортило ее, - ведь на этом основана и гомеопатия. Теперь она отдавала
музыке каждый свободный час; К мосье Армо она ходила два раза в неделю, хотя
ее тревожил этот лишний расход: их материальное положение становилось все
более затруднительным. Дома она настойчиво упражнялась и так же упорно
работала над композицией. Уроки она брала всю весну и лето, написала за это
время несколько песен, но еще больше оставалось у нее сделанного только
вчерне. Мосье Армо был снисходителен, видимо, понимая, что суровая критика
может убить ее порыв, как мороз убивает цветы. К тому же в ее сочинениях и в
самом деле было что-то свежее и самобытное.
- Что думает о них ваш муж? - спросил он однажды.
- Я их ему не показываю.
Да, она никогда ничего не показывала ему: просто боялась, зная, как он
высмеивает все, что раздражает его, а даже малейшая насмешка подорвала бы ее
веру в себя, и без того уже похожую на чахлое растение. Единственным
человеком, которому она, кроме учителя, показывала свои композиции, был -
как ни странно - Росек. Однажды, переписав какое-то ее сочинение, он
удивился. Теплота, с которой он похвалил этот маленький "каприз", была,
видимо, искренней; она была благодарна ему и играла другие свои вещи, а
однажды песню, которую сочинила для него. С этого дня она начала питать к
нему какое-то дружеское чувство и даже немного жалеть этого бледного,
скрытного, загадочного человека; она наблюдала за ним то в гостиной, то в
саду и видела: он все еще не потерял надежды на то, что его желание
сбудется. Правда, он никогда не навязывал ей своих чувств, хотя она знала,
что стоит ей подать малейший повод, и все началось бы сначала. Выражение его
лица и его неистощимое терпение трогали ее. Она не могла сильно ненавидеть
человека, который так обожал ее. Она советовалась с ним о долгах Фьорсена.
Их уже накопилось несколько сот фунтов, не считая большого долга самому
Росеку. Как он мог залезть в такие долги? Куда деваются деньги, которые он
зарабатывает? Его гонорары этим летом были высоки. Тратит ли он все на Дафну
Уинг или и на других женщин?
Внимательно наблюдая за Фьорсеном, она убедилась, что с ним произошла
какая-то перемена; что-то в нем словно бы сдало - все равно как в часах,
когда все поворачиваешь и поворачиваешь ключ, пока не лопнет пружина. Но
работал он еще упорнее, чем раньше. Она слышала издали, что он без конца
повторяет какой-нибудь пассаж и словно никогда не бывает доволен. Но в игре
его уже не было прежнего огня и широты: она стала более сухой, в ней
чувствовалось какое-то разочарование. Как будто он говорил себе: "К чему все
это?" И в его облике тоже что-то изменилось. Она знала, была убеждена, что
он тайно пьет. Но почему? Из-за его размолвки с ней? Или из-за девушки? Или
просто он унаследовал это от пьяниц-предков?
Джип старалась не задавать себе таких вопросов. Это привело бы ее к
бесполезным спорам с собой, к новым признаниям в том, что она его не любит,
к бесцельному осуждению этой девушки, - словом, к бесцельному отрицанию
всего. Нет, все это безнадежно!
Фьорсен легко раздражался, и казалось, ее уроки музыки злят его, - он
говорил о них с презрительной нетерпимостью. Она понимала, что он считает их
любительскими. Его злило и то, что она много времени отдает ребенку. К
девочке он относился странно: заходил в детскую, вызывая тревогу Бетти,
забавлялся с дочерью минут десять, потом укладывал ее обратно в кроватку,
глядел на нее мрачно или с усмешкой и удалялся. Иногда он заглядывал в
детскую, когда там была Джип, и, молча посмотрев на ребенка, уводил ее.
Ее всегда мучила мысль, что она его совсем не любит, и еще больше -
сознание того, что она не только спасла его, а, по сути дела, столкнула под
гору, - какая ирония судьбы, какая расплата за ее тщеславие! Она уступала
его притязаниям, но эта уступчивость стоила ей неслыханного напряжения - она
с каждым днем все больше отдалялась от него. Такова уж была ее натура: она
способна была пассивно терпеть, пока что-то в ней не сломается, а после
этого - конец!
Весна и лето прошли для Джип, словно какая-то засуха, когда облака
маячат где-то страшно далеко, за завесой пыли; но вот они надвигаются все
ближе и ближе, и наконец разражается гроза и омывает дождем истосковавшийся
сад.
Первым настоящим летним днем в том году было десятое июля. Бывали и
раньше хорошие дни, когда ветер дул с востока или севера; но теперь, после
двух дождливых недель, солнце стало греть совсем по-летнему, мягкий ветерок
приносил отовсюду аромат цветущих лип. В далеком углу сада, под деревьями,
Бетти шила какие-то детские вещи, а ребенок крепко спал утренним сном. Джип
стояла перед клумбой с ярким и нежным душистым горошком; у цветков были
мелкие зеленые треугольные листочки и стебли с усиками, напоминающими усики
насекомых.
Шорох шагов по гравию заставил ее обернуться, и она увидела Росека,
выходящего из гостиной. Он поклонился и сказал:
- Густав еще спит. Я решил сначала повидаться с вами. Можем мы
поговорить?
Поколебавшись секунду, Джип сняла садовые перчатки.
- Здесь? Или в гостиной?
- Если можно, в гостиной.
Чуть-чуть обеспокоенная, она пошла вперед и села в гостиной так, чтобы
видеть Бетти и ребенка. Росек стоял, не произнося ни слова. Она невольно
залюбовалась четким рисунком его чувственного рта, его безупречной
элегантностью.
- О чем же вы хотите говорить?
- Боюсь, что о скверном деле. Что-то надо предпринять немедленно. Я
пытался все это уладить, но они не хотят ждать. Они даже угрожают продать
дом с молотка.
Джип воскликнула, возмущенная:
- Здесь почти все принадлежит мне!
Росек покачал головой.
- Договор на аренду дома составлен на его имя - вы только его жена.
Кредиторы могут сделать это, уверяю вас. И я не в состоянии больше помогать
ему - по крайней мере сейчас.
- Разумеется, нет! Вам не надо было вообще ему помогать. Я терпеть не
могу... Сколько он всего должен?
- Около тысячи трехсот фунтов. Правда, это не так уж много. Но тут есть
еще одно...
- Худшее?
Росек кивнул и продолжал:
- Вы опять подумаете, что я хочу извлечь какую-то выгоду для себя. Я не
могу допустить, чтобы вы на этот раз так подумали.
Джип сделала нетерпеливое движение.
- Я не буду так думать. Пожалуйста, расскажите мне.
- Есть такой человек, по фамилии Уэгг, владелец похоронного бюро. Он
отец одной девушки, которую вы знаете...
- Дафны Уинг?
- Да. Она ждет ребенка. Родители заставили ее все рассказать. Это
означает, что ее контракты будут расторгнуты, и, конечно, со всеми
последствиями.
Джип медленно проговорила:
- Пожалуйста, скажите: что может сделать этот мистер... мистер Уэгг?
- У него бешеный характер, а в бешенстве человек его круга опасен.
Наверное, он захочет массу денег - ну, возможно, и крови тоже.
Он наклонился к ней и очень тихо сказал:
- Джип, год тому назад я говорил вам об этом. Вы тогда не поверили мне.
Я сказал вам, что люблю вас. Теперь я люблю вас еще сильнее, во сто раз
сильнее!.. Не вставайте! Я поднимусь к Густаву.
Он повернулся, и Джип решила, что он действительно уходит; но он
остановился, едва перешагнув через порог балконной двери. Выражение его лица
говорило о таком мучительном желании, что на минуту ей стало его жалко.
Должно быть, Росек понял это - он внезапно обнял ее и попытался поцеловать в
губы, но она отшатнулась, и он коснулся губами только ее шеи. Отпустив ее
так же внезапно, он наклонил голову и вышел.
Джип вытерла ладонью след его поцелуя и, ошеломленная, подумала: "Что я
сделала, чтобы со много смели так обращаться? Что я сделала?" Гнев против
всех мужчин вспыхнул в ней. Подойдя к письменному столику, она достала
адресную книгу и стала искать. А, вот - Уэгг, Френклэнд-стрит, Фулхэм. Сняв
со спинки стула свою сумочку, она положила туда чековую книжку. Потом,
стараясь ступать как можно бесшумнее, проскользнула через переднюю, взяла
зонтик и выбежала на улицу.
Она поспешно шла в сторону Бэйкер-стрит. Заметив, что оставила дома
перчатки, она завернула в первый попавшийся магазин, чтобы купить себе пару.
Выбирая перчатки, она на время забыла о том, что пережила несколько минут
назад. Но на улице ее сердце снова наполнилось горечью. А день был такой
чудесный: яркое солнце, голубое небо, ослепительно-белые облака; с империала
автобуса она видела этот день во всем его сиянии. Ей вспомнился господин,
который поцеловал ее в плечо на первом ее балу. А теперь - еще это.
Несмотря на бушевавший в ней гнев, она невольно почувствовала сострадание к
этой девушке, глупенькой леденцовой девушке, жизнь которой искалечил ее муж.
В Фулхэме Джип сошла на первом перекрестке и направилась пешком по довольно
широкой улице с узкими серыми домами по обеим сторонам. Наконец она
добралась до нужного ей дома. Когда она поднялась по только что вымытой
лестнице, ей вдруг захотелось повернуться и убежать. Зачем, собственно, она
пришла сюда?
Дверь ей открыла неряшливо одетая прислуга. Баранина! Запах баранины -
точно так, как говорила ей девушка!
- Мисс... мисс Дафна Уинг дома?
- Да. Мисс Дэйзи дома. Вы хотите видеть ее? Как доложить о вас?
И, открыв первую из двух дверей, окрашенных коричневой краской, она
добавила:
- Присядьте. Я схожу за ней.
Войдя в комнату, Джип постаралась преодолеть внезапную слабость и
ощущение тошноты. Стол, на который она оперлась рукой, был покрыт красной
байкой - должно быть, чтобы он не пропитался бараньим жиром. В буфете
красного дерева красовались судок для уксуса и масла и зеленое блюдо с
румяными яблоками. Перед камином стоял экран в бамбуковой раме, расписанный
белыми и желтыми маргаритками, а на каминной доске - пучок крашеного ковыля
бледно-розового цвета. Стулья были обиты красным сафьяном, занавеси -
красно-коричневые, а стены - зеленые, и на них были развешаны гравюры
Лэндсира {Лэндсир Э. Г. (1802-1873) - английский художник.}. Этот контраст
зеленого и красного еще больше угнетал ее. Но вдруг глаза ее заблестели: она
увидела на каминной полке маленькую фарфоровую вазу темно-синего цвета,
стоявшую на черной подставке. Ваза была пуста. В этой комнате, куда все
больше вторгался запах баранины, ваза казалась предметом из другого мира.
Дафна Уинг, а не Дейзи Уэгг - вот кто, наверное, ее поставил здесь, и это
растрогало Джип: ваза показалась ей эмблемой растоптанной красоты, всего
того, что эта девушка пыталась выразить в ее саду около года тому назад.
Восточный фарфор, такой тонкий и красивый! Удивительно еще, как родители
позволили осквернить комнату, поставив сюда такую вещь!
Она услышала вздох и обернулась. Девушка стояла спиной к двери с
побледневшим, испуганным лицом. Джип подумала: "Она очень страдает". И
протянула ей руку.
Дафна Уинг сказала, задыхаясь:
- О миссис Фьорсен!
Она поцеловала протянутую руку Джип. Новая перчатка стала влажной от
слез. Потом девушка отошла к двери. Джип снова захлестнула волна ярости
против мужчин; она почувствовала сострадание к этой девушке - ведь бедняжке
вскоре суждено пройти через те муки, которые совсем недавно вытерпела она
сама.
- Ничего, ничего, - сказала она ласково. - Вот только - что можно было
бы сделать?
Дафна Уинг закрыла руками бледное лицо и зарыдала - так тихо и в то же
время так горько, что Джип стоило огромного труда сдержать слезы. То было
искреннее отчаяние человеческого существа, у которого отняли надежду, и
силу, и главное - любовь; такие рыдания может вызвать у страдающего человека
только дружеское участие. Джип овладел неистовый гнев против Фьорсена,
который сделал из этой девушки забаву для себя, а потом вышвырнул ее вон. Ей
казалось, что она видит, как он гонит ее прочь потому, что она надоела ему;
гонит, выкрикивая вслед злые слова, оставляя одну переживать последствия
своего безрассудного увлечения. Джип робко погладила вздрагивающее плечо
девушки. Дафна Уинг проговорила прерывающимся голосом:
- О миссис Фьорсен, я так люблю его!
Болезненный приступ смеха охватил Джип, дрожь пробежала по всему ее
телу. Дафна Уинг заметила это.
- Я знаю: это ужасно, - сказала она. - Но я люблю. А теперь он...
Она снова начала безутешно рыдать, и Джип, глубоко потрясенная,
принялась гладить ее по плечу,
- О миссис Фьорсен, я так ужасно поступила с вами! Простите меня,
пожалуйста, простите!
- Хорошо, хорошо! Не плачьте... Не плачьте...
Понемногу рыдания затихли, но девушка все еще стояла, опустив голову и
закрыв лицо руками. Ах, эта красно-зеленая комната! И этот проникающий
отовсюду запах баранины!
Наконец Дафна приоткрыла бледное лицо: губы ее уже не просили леденца.
Она пробормотала:
- Вас, только вас он... он по-настоящему любит. А вы не любите его, как
странно! О миссис Фьорсен, если бы только я могла увидеть его! Он не велел
мне больше приходить, и я не осмелилась ослушаться. Я не видела его уже три
недели, с того самого дня, как рассказала ему обо всем. О, что же мне
делать?
Теперь к жалости, которую испытывала Джип, примешалось возмущение: эта
девушка готова снова приползти к мужчине, который так жестоко обошелся с
ней. Дафна Уинг сказала печально:
- Я знаю, у меня нет никакой гордости. Мне все равно, что он сделает со
мной или что скажет обо мне, - только бы увидеть его!
И снова возмущение Джип отступило перед состраданием.
- Сколько осталось ждать?
- Три месяца.
Три месяца жить в таком отчаянии!
- Я сделаю с собой что-нибудь ужасное! Теперь, когда я не могу
танцевать, а они все знают, - жить просто невыносимо. Если бы я могла
увидеть его, мне было бы легче. Я готова на все. Но я знаю, что ему больше
не нужна. О миссис Фьорсен, как бы я хотела умереть! Как бы я хотела!
Тяжелый вздох вырвался у Джип и, неожиданно наклонившись, она
поцеловала девушку в лоб. От ее кожи и волос еще исходил слабый запах
флердоранжа, как в тот день, когда она спрашивала ее, стоит ли ей полюбить
или нет; запах напоминал и о том вечере, когда она выпорхнула, словно
бабочка, из темноты на лунный свет, кружась и трепеща, и тень ее трепетала
перед ней. Стараясь рассеять напряжение, Джип показала на синюю вазу:
- Должно быть, это вы поставили ее здесь?
Девушка ответила с жалкой готовностью:
- Она вам нравится? О, возьмите ее! Граф Росек подарил ее мне... О, это
идет папа! Сейчас он войдет.
Джип услышала мужской кашель, потом стук поставленного в угол зонтика.
Девушка вся сникла и отошла к буфету. Дверь отворилась: вошел мистер Уэгг,
низенький, толстый, с седеющей бородой, в черной пиджачной паре. У него был
вид благонамеренного англичанина, исправно посещающего церковь, пьющего
херес и питающегося бараниной, словом, вид человека, который сумел сам
пробить себе путь в жизни. Лицо, цвет которого свидетельствовал о застарелой
болезни печени, было такое же толстое, как и его тело, но вовсе не злое.
Только в маленьких серых свиных глазках притаилась злость. Привычно грубым
голосом, несколько смягченным профессиональной угодливостью, он произнес:
- Да-а-а? С кем имею честь?..
- Миссис Фьорсен.
До нее отчетливо доносилось его дыхание; он пододвинул стул.
- Не хотите ли присесть?
Джип покачала головой.
На лице мистера Уэгга почтительность боролась с каким-то более
примитивным чувством. Достав большой, с черной каймой носовой платок, он
высморкался, потом тем же платком непринужденно провел по лицу и,
обернувшись к дочери, проворчал:
- Иди наверх.
Девушка быстро повернулась и вышла. Мистер Уэгг снова прокашлялся; по
силе звука можно было судить, что у него мощная глотка.
- Могу я спросить, чему мы обязаны...
- Я пришла повидать вашу дочь.
Его маленькие глазки бегали, останавливаясь то на ее лице и ногах, то
на собственной часовой цепочке, то на руках, которые он беспрерывно потирал;
потом он снова смотрел на Джип, не решаясь, однако, взглянуть ей прямо в
глаза. Джип поразило крайнее смущение этого человека. Она словно читала его
мысли: "Ну как я могу обсуждать такое дело с этой приятной молодой дамочкой,
женой мерзавца, который погубил мою дочь? Щекотливая вещь - вот в чем дело!"
Наконец он хрипло проговорил:
- Неприятная история, мэм. Не знаю даже, что и сказать. Право, не знаю.
Как-то неловко, право, неловко.
Джип сказала спокойно:
- Ваша дочь сейчас очень страдает; в ее положении это нехорошо.
Толстая фигура мистера Уэгга, казалось, еще больше раздалась вширь.
- Простите меня, мэм, - пробормотал он, - но я должен назвать вашего
мужа подлецом. Я сожалею, что приходится быть невежливым, но иначе я не
могу. Если бы он оказался сейчас здесь, не знаю, смог ли бы я совладать с
собой, - право, не знаю!
Видимо, приняв ее жест за выражение сочувствия, он продолжал сиплым
голосом:
- Несколько деликатная тема для разговора с дамой, которая к тому же
сама - пострадавшая сторона, но ведь у всех есть чувства! Я сразу сказал,
что эти танцы - только вызов Провидению; но у женщины не больше здравого
смысла, чем у яйца. Возьмите хотя бы ее мать! Карьера и прочее - подумаешь!
Замечательная карьера! Я говорю вам, мэм, - я возмущен! Если этот мерзавец
когда-нибудь встретится мне, я его отмечу, - человек я не молодой, но я
отмечу его. А что сказать вам, - и сам не знаю. Подумать только: чтобы моя
дочь так себя повела! Нет, это - оскорбление мне! А теперь имя ее затопчут в
грязь, можно не сомневаться. Говорю вам откровенно: я надеялся, что вы об
этом не узнаете, потому что, в конце концов, девушка уже наказана. А суды по
бракоразводным делам - не очень-то это приятно, даже просто ужасно для
порядочных людей. Имейте в виду: я не позволю своей дочери выйти за этого
мошенника. Нет, не позволю, даже если вы разведетесь с ним. Пусть она так и
несет свой позор!
Джип подняла голову и сказала:
- Никакого позора не будет, мистер Уэгг, если только вы сами до этого
не доведете. Если бы незаметно отослать Дафну... Дэйзи... куда-нибудь в
тихое место, пока все не кончится, тогда никто об этом я не узнает.
Рот мистера Уэгга слегка приоткрылся, его дыхание, наверно, слышно было
на улице.
- Вы хотите сказать, мэм, что не собираетесь возбуждать судебное дело?
Джип утвердительно наклонила голову. Мистер Уэгг стоял молча, только
его лицо, чем-то напоминающее мопса, слегка подергивалось.
- Ну что ж, - сказал он наконец. - Этого она, пожалуй, даже не
заслуживает. Но не скрою: для меня это - огромное облегчение. И я должен
сказать, что в такой молодой и красивой даме, как вы, проявляется истинно
христианский дух. - Джип снова покачала головой, но он продолжал: - Да, да,
это так! Это говорю вам я, человек, который годится вам в отцы, и исправный
прихожанин.
Он протянул ей руку. Джип подала ему свою, затянутую в перчатку.
- Я очень, очень сожалею, - сказала она. - Пожалуйста, будьте к ней
добрее.
Мистер Уэгг стоял со скорбным видом, потирая руки.
- Я семьянин, - сказал он. - Семьянин с серьезным взглядом на жизнь; я
никогда не думал, что подобное могло произойти в моей семье, - никогда!
Это... я не могу вам даже сказать, что это такое!
Джип взяла свой зонтик. Она чувствовала, что должна немедленно уйти; в
любой момент этот человек может сказать что-либо вовсе уж невыносимое. К
тому же запах баранины все усиливается.
- Мне очень жаль, - повторила она. - До свидания! - И она направилась к
двери.
Она слышала, как он тяжело дышал, провожая ее. Мистер Уэгг пропустил ее
вперед, держась за ручку входной двери. Его свиные глазки глядели на нее
почти благоговейно.
- Да, - сказал он, - я очень счастлив, что имел честь познакомиться с
вами; и, осмелюсь сказать, вы мне глубоко симпатичны. До свидания!
Джип жадно вдыхала свежий воздух. Щеки ее горели; словно ища какой-то
защиты, она раскрыла зонтик. Бледное лицо девушки снова встало перед ней, и
она услышала ее голос: "О миссис Фьорсен, как бы я хотела умереть! Как бы
хотела!"
Она шла под зонтиком, бессознательно стараясь держаться поближе к
деревьям. В голове снова вихрем проносились все впечатления этого дня: Дафна
Уинг; похожая на морду мопса физиономия мистера Уэгга; крашеный ковыль на
камине, синяя ваза; Росек, бросающийся к ней; ее девочка, спящая под
деревьями.
Она дошла до Кенсингтонского парка и села на скамью. Близился час
завтрака; няньки с детскими колясками, старики, собаки - все спешили
подкрепиться. Люди оглядывались на красивую молодую женщину, которая праздно
сидела и скучала в такой час, и пытались найти в ней хоть какой-нибудь
недостаток - кривые ноги или что-нибудь еще. Джип не замечала ничего, кроме
собак, которые то и дело на бегу обнюхивали ее колени. Она так долго
приучала себя к равнодушию, так долго отказывалась смотреть в лицо
действительности; но теперь этот барьер был сломан, и вот поток жизни
захлестывает ее. "Процесс!" Тем, кто не поверяет своих личных дел даже
ближайшим друзьям, и в голову не приходит возможность публичного обсуждения
их бед; такая мысль, разумеется, никогда не возникала и у Джип. С горькой
улыбкой она подумала: "Мне все же лучше, чем ей! А что, если бы я тоже
любила его? Нет, я никогда, никогда не захочу любить. Женщины, которые
любят, слишком много страдают".
Она просидела в парке долго, пока не вспомнила, что в три часа должна
быть у мосье Армо, а было уже около трех. Она поднялась и зашатала по траве.
Воздух был полон гудения пчел, ворковали голуби, мягко шелестели листья,
доносился запах цветущих лип, по синему небу медленно плыли спокойные,
наезжал, но гостил недолго: он боялся встретиться с Фьорсеном. Живя в таком
уединении, она постепенно стала больше сама заниматься музыкой; и однажды
утром, раскопав где-то свои детские музыкальные сочинения, она приняла
решение. Днем она вышла из дома и зашагала по февральским морозным улицам.
Мосье Эдуард Армо жил на первом этаже дома на Мерилбон-Род. Он принимал
учеников в большой комнате, окна которой выходили в запущенный садик.
Валлонец по рождению, человек необычайно жизнелюбивый, он никак не мог
примириться со старостью и сохранял в сердце какой-то заветный уголок -
поклонение женщине. У него было страстное влечение ко всему новому, даже к
новому в музыке.
Когда Джип появилась в этой хорошо памятной ей комнате, он сидел,
запустив желтые пальцы в жесткие седые волосы. Он сурово посмотрел на Джип.
- Ага! - сказал он. - Мой маленький друг! Она вернулась! - И, подойдя к
каминной доске, он вынул из вазы букетик пармских фиалок, принесенных кем-то
из учеников, и сунул ей под самый нос. - Берите, берите! Ну, много ли вы
забыли? Пойдемте-ка!
И, подхватив ее под локоть, он почти потащил ее к роялю.
- Снимайте шубу, садитесь!
Пока Джип снимала манто, он глядел на нее выпуклыми карими глазами
из-под нависших бровей. На ней была короткая темно-синяя блузка, вышитая
павлинами и розами, она выглядела теплой и мягкой. Фьорсен, когда она
надевала эту блузку, называл ее "колибри". Мосье Армо пристально глядел на
нее, и в глазах его светилась тоска старого человека, который любит красоту,
но знает, что время любоваться ею для него уже прошло.
- Сыграйте мне "Карнавал", - сказал он. - Вот мы сейчас увидим.
Джип начала играть. Он кивнул головой, постучал пальцами по зубам и
сверкнул белками глаз, что означало: "Нет, это надо играть по-другому!"
Потом он вздохнул. Когда Джип кончила, он сел рядом, взял ее руку и,
разглядывая пальцы, начал:
- Да, да! Испортили все, аккомпанируя этому скрипачу! Trop sympatique
{Очень мило! (франц.).}! Хребет, хребет, вот что нужно выпрямить! Четыре
часа в день, шесть недель, и дело у нас снова пойдет.
- У меня ребенок, мосье Армо.
- Что? Это трагедия! - Джип в ответ покачала головой. - Вы любите его?
Ребенок!! Он пищит?
- Очень мало.
- Mon Dieu! Да, вы все так же красивы. Это много значит. Но что вы
можете делать, если ребенок? А нельзя немножко освободиться от него? Тут
талант в опасности. Скрипач... а теперь еще ребенок! C'est beaucoup! C'est
trop! {Бог мой!.. Это чересчур! Это уж слишком! (франц.).}.
Джип улыбнулась. И мосье Армо, за суровой внешностью которого
скрывалась добрая душа, погладил ее руку.
- Вы повзрослели, мой маленький друг! - серьезно сказал он. - Не
тревожьтесь, ничто еще не потеряно. Но - ребенок!.. Ладно! Мужайтесь! Мы еще
повоюем!
Джип отвернулась, чтобы он не увидел, как дрожат ее губы. Запах
греческого табака, которым пропитаны здесь все вещи, старые книги и ноты,
как и сам хозяин; старые коричневые занавеси, запущенный маленький сад с
кошачьими тропками и чахлым карликовым деревцом; сам мосье Армо, свирепо
вращающий карими глазами, - все это возвращало ее к тем счастливым дням,
когда она приходила сюда каждую неделю, веселая и щебечущая и в то же время
важная, довольная его откровенным восхищением ею; это было какое-то ликующее
чувство, оно делало счастливыми и его и ее: ведь когда-нибудь она будет
играть прекрасно!..
Снова загудел голос мосье Армо. Он говорил с грубоватой нежностью:
- Ладно, ладно! Единственное, чего нельзя излечить, - это старость. Вы
хорошо сделали, что пришли, дитя мое. Если у вас не все идет так, как
должно, вы скоро утешитесь. Музыка!.. В музыке вы можете найти забвение. В
конце концов, мой маленький друг, никто не отнимет у нас нашей мечты, - ни
муж, ни жена, никто не может сделать этого. Будет и на нашей улице праздник!
Люди, которые преданно служат искусству, излучают какое-то обаяние. Она
ушла в этот день от мосье Армо, захваченная его страстью к музыке. Это будет
только справедливо, если она станет лечить свою жизнь дозами того, что
испортило ее, - ведь на этом основана и гомеопатия. Теперь она отдавала
музыке каждый свободный час; К мосье Армо она ходила два раза в неделю, хотя
ее тревожил этот лишний расход: их материальное положение становилось все
более затруднительным. Дома она настойчиво упражнялась и так же упорно
работала над композицией. Уроки она брала всю весну и лето, написала за это
время несколько песен, но еще больше оставалось у нее сделанного только
вчерне. Мосье Армо был снисходителен, видимо, понимая, что суровая критика
может убить ее порыв, как мороз убивает цветы. К тому же в ее сочинениях и в
самом деле было что-то свежее и самобытное.
- Что думает о них ваш муж? - спросил он однажды.
- Я их ему не показываю.
Да, она никогда ничего не показывала ему: просто боялась, зная, как он
высмеивает все, что раздражает его, а даже малейшая насмешка подорвала бы ее
веру в себя, и без того уже похожую на чахлое растение. Единственным
человеком, которому она, кроме учителя, показывала свои композиции, был -
как ни странно - Росек. Однажды, переписав какое-то ее сочинение, он
удивился. Теплота, с которой он похвалил этот маленький "каприз", была,
видимо, искренней; она была благодарна ему и играла другие свои вещи, а
однажды песню, которую сочинила для него. С этого дня она начала питать к
нему какое-то дружеское чувство и даже немного жалеть этого бледного,
скрытного, загадочного человека; она наблюдала за ним то в гостиной, то в
саду и видела: он все еще не потерял надежды на то, что его желание
сбудется. Правда, он никогда не навязывал ей своих чувств, хотя она знала,
что стоит ей подать малейший повод, и все началось бы сначала. Выражение его
лица и его неистощимое терпение трогали ее. Она не могла сильно ненавидеть
человека, который так обожал ее. Она советовалась с ним о долгах Фьорсена.
Их уже накопилось несколько сот фунтов, не считая большого долга самому
Росеку. Как он мог залезть в такие долги? Куда деваются деньги, которые он
зарабатывает? Его гонорары этим летом были высоки. Тратит ли он все на Дафну
Уинг или и на других женщин?
Внимательно наблюдая за Фьорсеном, она убедилась, что с ним произошла
какая-то перемена; что-то в нем словно бы сдало - все равно как в часах,
когда все поворачиваешь и поворачиваешь ключ, пока не лопнет пружина. Но
работал он еще упорнее, чем раньше. Она слышала издали, что он без конца
повторяет какой-нибудь пассаж и словно никогда не бывает доволен. Но в игре
его уже не было прежнего огня и широты: она стала более сухой, в ней
чувствовалось какое-то разочарование. Как будто он говорил себе: "К чему все
это?" И в его облике тоже что-то изменилось. Она знала, была убеждена, что
он тайно пьет. Но почему? Из-за его размолвки с ней? Или из-за девушки? Или
просто он унаследовал это от пьяниц-предков?
Джип старалась не задавать себе таких вопросов. Это привело бы ее к
бесполезным спорам с собой, к новым признаниям в том, что она его не любит,
к бесцельному осуждению этой девушки, - словом, к бесцельному отрицанию
всего. Нет, все это безнадежно!
Фьорсен легко раздражался, и казалось, ее уроки музыки злят его, - он
говорил о них с презрительной нетерпимостью. Она понимала, что он считает их
любительскими. Его злило и то, что она много времени отдает ребенку. К
девочке он относился странно: заходил в детскую, вызывая тревогу Бетти,
забавлялся с дочерью минут десять, потом укладывал ее обратно в кроватку,
глядел на нее мрачно или с усмешкой и удалялся. Иногда он заглядывал в
детскую, когда там была Джип, и, молча посмотрев на ребенка, уводил ее.
Ее всегда мучила мысль, что она его совсем не любит, и еще больше -
сознание того, что она не только спасла его, а, по сути дела, столкнула под
гору, - какая ирония судьбы, какая расплата за ее тщеславие! Она уступала
его притязаниям, но эта уступчивость стоила ей неслыханного напряжения - она
с каждым днем все больше отдалялась от него. Такова уж была ее натура: она
способна была пассивно терпеть, пока что-то в ней не сломается, а после
этого - конец!
Весна и лето прошли для Джип, словно какая-то засуха, когда облака
маячат где-то страшно далеко, за завесой пыли; но вот они надвигаются все
ближе и ближе, и наконец разражается гроза и омывает дождем истосковавшийся
сад.
Первым настоящим летним днем в том году было десятое июля. Бывали и
раньше хорошие дни, когда ветер дул с востока или севера; но теперь, после
двух дождливых недель, солнце стало греть совсем по-летнему, мягкий ветерок
приносил отовсюду аромат цветущих лип. В далеком углу сада, под деревьями,
Бетти шила какие-то детские вещи, а ребенок крепко спал утренним сном. Джип
стояла перед клумбой с ярким и нежным душистым горошком; у цветков были
мелкие зеленые треугольные листочки и стебли с усиками, напоминающими усики
насекомых.
Шорох шагов по гравию заставил ее обернуться, и она увидела Росека,
выходящего из гостиной. Он поклонился и сказал:
- Густав еще спит. Я решил сначала повидаться с вами. Можем мы
поговорить?
Поколебавшись секунду, Джип сняла садовые перчатки.
- Здесь? Или в гостиной?
- Если можно, в гостиной.
Чуть-чуть обеспокоенная, она пошла вперед и села в гостиной так, чтобы
видеть Бетти и ребенка. Росек стоял, не произнося ни слова. Она невольно
залюбовалась четким рисунком его чувственного рта, его безупречной
элегантностью.
- О чем же вы хотите говорить?
- Боюсь, что о скверном деле. Что-то надо предпринять немедленно. Я
пытался все это уладить, но они не хотят ждать. Они даже угрожают продать
дом с молотка.
Джип воскликнула, возмущенная:
- Здесь почти все принадлежит мне!
Росек покачал головой.
- Договор на аренду дома составлен на его имя - вы только его жена.
Кредиторы могут сделать это, уверяю вас. И я не в состоянии больше помогать
ему - по крайней мере сейчас.
- Разумеется, нет! Вам не надо было вообще ему помогать. Я терпеть не
могу... Сколько он всего должен?
- Около тысячи трехсот фунтов. Правда, это не так уж много. Но тут есть
еще одно...
- Худшее?
Росек кивнул и продолжал:
- Вы опять подумаете, что я хочу извлечь какую-то выгоду для себя. Я не
могу допустить, чтобы вы на этот раз так подумали.
Джип сделала нетерпеливое движение.
- Я не буду так думать. Пожалуйста, расскажите мне.
- Есть такой человек, по фамилии Уэгг, владелец похоронного бюро. Он
отец одной девушки, которую вы знаете...
- Дафны Уинг?
- Да. Она ждет ребенка. Родители заставили ее все рассказать. Это
означает, что ее контракты будут расторгнуты, и, конечно, со всеми
последствиями.
Джип медленно проговорила:
- Пожалуйста, скажите: что может сделать этот мистер... мистер Уэгг?
- У него бешеный характер, а в бешенстве человек его круга опасен.
Наверное, он захочет массу денег - ну, возможно, и крови тоже.
Он наклонился к ней и очень тихо сказал:
- Джип, год тому назад я говорил вам об этом. Вы тогда не поверили мне.
Я сказал вам, что люблю вас. Теперь я люблю вас еще сильнее, во сто раз
сильнее!.. Не вставайте! Я поднимусь к Густаву.
Он повернулся, и Джип решила, что он действительно уходит; но он
остановился, едва перешагнув через порог балконной двери. Выражение его лица
говорило о таком мучительном желании, что на минуту ей стало его жалко.
Должно быть, Росек понял это - он внезапно обнял ее и попытался поцеловать в
губы, но она отшатнулась, и он коснулся губами только ее шеи. Отпустив ее
так же внезапно, он наклонил голову и вышел.
Джип вытерла ладонью след его поцелуя и, ошеломленная, подумала: "Что я
сделала, чтобы со много смели так обращаться? Что я сделала?" Гнев против
всех мужчин вспыхнул в ней. Подойдя к письменному столику, она достала
адресную книгу и стала искать. А, вот - Уэгг, Френклэнд-стрит, Фулхэм. Сняв
со спинки стула свою сумочку, она положила туда чековую книжку. Потом,
стараясь ступать как можно бесшумнее, проскользнула через переднюю, взяла
зонтик и выбежала на улицу.
Она поспешно шла в сторону Бэйкер-стрит. Заметив, что оставила дома
перчатки, она завернула в первый попавшийся магазин, чтобы купить себе пару.
Выбирая перчатки, она на время забыла о том, что пережила несколько минут
назад. Но на улице ее сердце снова наполнилось горечью. А день был такой
чудесный: яркое солнце, голубое небо, ослепительно-белые облака; с империала
автобуса она видела этот день во всем его сиянии. Ей вспомнился господин,
который поцеловал ее в плечо на первом ее балу. А теперь - еще это.
Несмотря на бушевавший в ней гнев, она невольно почувствовала сострадание к
этой девушке, глупенькой леденцовой девушке, жизнь которой искалечил ее муж.
В Фулхэме Джип сошла на первом перекрестке и направилась пешком по довольно
широкой улице с узкими серыми домами по обеим сторонам. Наконец она
добралась до нужного ей дома. Когда она поднялась по только что вымытой
лестнице, ей вдруг захотелось повернуться и убежать. Зачем, собственно, она
пришла сюда?
Дверь ей открыла неряшливо одетая прислуга. Баранина! Запах баранины -
точно так, как говорила ей девушка!
- Мисс... мисс Дафна Уинг дома?
- Да. Мисс Дэйзи дома. Вы хотите видеть ее? Как доложить о вас?
И, открыв первую из двух дверей, окрашенных коричневой краской, она
добавила:
- Присядьте. Я схожу за ней.
Войдя в комнату, Джип постаралась преодолеть внезапную слабость и
ощущение тошноты. Стол, на который она оперлась рукой, был покрыт красной
байкой - должно быть, чтобы он не пропитался бараньим жиром. В буфете
красного дерева красовались судок для уксуса и масла и зеленое блюдо с
румяными яблоками. Перед камином стоял экран в бамбуковой раме, расписанный
белыми и желтыми маргаритками, а на каминной доске - пучок крашеного ковыля
бледно-розового цвета. Стулья были обиты красным сафьяном, занавеси -
красно-коричневые, а стены - зеленые, и на них были развешаны гравюры
Лэндсира {Лэндсир Э. Г. (1802-1873) - английский художник.}. Этот контраст
зеленого и красного еще больше угнетал ее. Но вдруг глаза ее заблестели: она
увидела на каминной полке маленькую фарфоровую вазу темно-синего цвета,
стоявшую на черной подставке. Ваза была пуста. В этой комнате, куда все
больше вторгался запах баранины, ваза казалась предметом из другого мира.
Дафна Уинг, а не Дейзи Уэгг - вот кто, наверное, ее поставил здесь, и это
растрогало Джип: ваза показалась ей эмблемой растоптанной красоты, всего
того, что эта девушка пыталась выразить в ее саду около года тому назад.
Восточный фарфор, такой тонкий и красивый! Удивительно еще, как родители
позволили осквернить комнату, поставив сюда такую вещь!
Она услышала вздох и обернулась. Девушка стояла спиной к двери с
побледневшим, испуганным лицом. Джип подумала: "Она очень страдает". И
протянула ей руку.
Дафна Уинг сказала, задыхаясь:
- О миссис Фьорсен!
Она поцеловала протянутую руку Джип. Новая перчатка стала влажной от
слез. Потом девушка отошла к двери. Джип снова захлестнула волна ярости
против мужчин; она почувствовала сострадание к этой девушке - ведь бедняжке
вскоре суждено пройти через те муки, которые совсем недавно вытерпела она
сама.
- Ничего, ничего, - сказала она ласково. - Вот только - что можно было
бы сделать?
Дафна Уинг закрыла руками бледное лицо и зарыдала - так тихо и в то же
время так горько, что Джип стоило огромного труда сдержать слезы. То было
искреннее отчаяние человеческого существа, у которого отняли надежду, и
силу, и главное - любовь; такие рыдания может вызвать у страдающего человека
только дружеское участие. Джип овладел неистовый гнев против Фьорсена,
который сделал из этой девушки забаву для себя, а потом вышвырнул ее вон. Ей
казалось, что она видит, как он гонит ее прочь потому, что она надоела ему;
гонит, выкрикивая вслед злые слова, оставляя одну переживать последствия
своего безрассудного увлечения. Джип робко погладила вздрагивающее плечо
девушки. Дафна Уинг проговорила прерывающимся голосом:
- О миссис Фьорсен, я так люблю его!
Болезненный приступ смеха охватил Джип, дрожь пробежала по всему ее
телу. Дафна Уинг заметила это.
- Я знаю: это ужасно, - сказала она. - Но я люблю. А теперь он...
Она снова начала безутешно рыдать, и Джип, глубоко потрясенная,
принялась гладить ее по плечу,
- О миссис Фьорсен, я так ужасно поступила с вами! Простите меня,
пожалуйста, простите!
- Хорошо, хорошо! Не плачьте... Не плачьте...
Понемногу рыдания затихли, но девушка все еще стояла, опустив голову и
закрыв лицо руками. Ах, эта красно-зеленая комната! И этот проникающий
отовсюду запах баранины!
Наконец Дафна приоткрыла бледное лицо: губы ее уже не просили леденца.
Она пробормотала:
- Вас, только вас он... он по-настоящему любит. А вы не любите его, как
странно! О миссис Фьорсен, если бы только я могла увидеть его! Он не велел
мне больше приходить, и я не осмелилась ослушаться. Я не видела его уже три
недели, с того самого дня, как рассказала ему обо всем. О, что же мне
делать?
Теперь к жалости, которую испытывала Джип, примешалось возмущение: эта
девушка готова снова приползти к мужчине, который так жестоко обошелся с
ней. Дафна Уинг сказала печально:
- Я знаю, у меня нет никакой гордости. Мне все равно, что он сделает со
мной или что скажет обо мне, - только бы увидеть его!
И снова возмущение Джип отступило перед состраданием.
- Сколько осталось ждать?
- Три месяца.
Три месяца жить в таком отчаянии!
- Я сделаю с собой что-нибудь ужасное! Теперь, когда я не могу
танцевать, а они все знают, - жить просто невыносимо. Если бы я могла
увидеть его, мне было бы легче. Я готова на все. Но я знаю, что ему больше
не нужна. О миссис Фьорсен, как бы я хотела умереть! Как бы я хотела!
Тяжелый вздох вырвался у Джип и, неожиданно наклонившись, она
поцеловала девушку в лоб. От ее кожи и волос еще исходил слабый запах
флердоранжа, как в тот день, когда она спрашивала ее, стоит ли ей полюбить
или нет; запах напоминал и о том вечере, когда она выпорхнула, словно
бабочка, из темноты на лунный свет, кружась и трепеща, и тень ее трепетала
перед ней. Стараясь рассеять напряжение, Джип показала на синюю вазу:
- Должно быть, это вы поставили ее здесь?
Девушка ответила с жалкой готовностью:
- Она вам нравится? О, возьмите ее! Граф Росек подарил ее мне... О, это
идет папа! Сейчас он войдет.
Джип услышала мужской кашель, потом стук поставленного в угол зонтика.
Девушка вся сникла и отошла к буфету. Дверь отворилась: вошел мистер Уэгг,
низенький, толстый, с седеющей бородой, в черной пиджачной паре. У него был
вид благонамеренного англичанина, исправно посещающего церковь, пьющего
херес и питающегося бараниной, словом, вид человека, который сумел сам
пробить себе путь в жизни. Лицо, цвет которого свидетельствовал о застарелой
болезни печени, было такое же толстое, как и его тело, но вовсе не злое.
Только в маленьких серых свиных глазках притаилась злость. Привычно грубым
голосом, несколько смягченным профессиональной угодливостью, он произнес:
- Да-а-а? С кем имею честь?..
- Миссис Фьорсен.
До нее отчетливо доносилось его дыхание; он пододвинул стул.
- Не хотите ли присесть?
Джип покачала головой.
На лице мистера Уэгга почтительность боролась с каким-то более
примитивным чувством. Достав большой, с черной каймой носовой платок, он
высморкался, потом тем же платком непринужденно провел по лицу и,
обернувшись к дочери, проворчал:
- Иди наверх.
Девушка быстро повернулась и вышла. Мистер Уэгг снова прокашлялся; по
силе звука можно было судить, что у него мощная глотка.
- Могу я спросить, чему мы обязаны...
- Я пришла повидать вашу дочь.
Его маленькие глазки бегали, останавливаясь то на ее лице и ногах, то
на собственной часовой цепочке, то на руках, которые он беспрерывно потирал;
потом он снова смотрел на Джип, не решаясь, однако, взглянуть ей прямо в
глаза. Джип поразило крайнее смущение этого человека. Она словно читала его
мысли: "Ну как я могу обсуждать такое дело с этой приятной молодой дамочкой,
женой мерзавца, который погубил мою дочь? Щекотливая вещь - вот в чем дело!"
Наконец он хрипло проговорил:
- Неприятная история, мэм. Не знаю даже, что и сказать. Право, не знаю.
Как-то неловко, право, неловко.
Джип сказала спокойно:
- Ваша дочь сейчас очень страдает; в ее положении это нехорошо.
Толстая фигура мистера Уэгга, казалось, еще больше раздалась вширь.
- Простите меня, мэм, - пробормотал он, - но я должен назвать вашего
мужа подлецом. Я сожалею, что приходится быть невежливым, но иначе я не
могу. Если бы он оказался сейчас здесь, не знаю, смог ли бы я совладать с
собой, - право, не знаю!
Видимо, приняв ее жест за выражение сочувствия, он продолжал сиплым
голосом:
- Несколько деликатная тема для разговора с дамой, которая к тому же
сама - пострадавшая сторона, но ведь у всех есть чувства! Я сразу сказал,
что эти танцы - только вызов Провидению; но у женщины не больше здравого
смысла, чем у яйца. Возьмите хотя бы ее мать! Карьера и прочее - подумаешь!
Замечательная карьера! Я говорю вам, мэм, - я возмущен! Если этот мерзавец
когда-нибудь встретится мне, я его отмечу, - человек я не молодой, но я
отмечу его. А что сказать вам, - и сам не знаю. Подумать только: чтобы моя
дочь так себя повела! Нет, это - оскорбление мне! А теперь имя ее затопчут в
грязь, можно не сомневаться. Говорю вам откровенно: я надеялся, что вы об
этом не узнаете, потому что, в конце концов, девушка уже наказана. А суды по
бракоразводным делам - не очень-то это приятно, даже просто ужасно для
порядочных людей. Имейте в виду: я не позволю своей дочери выйти за этого
мошенника. Нет, не позволю, даже если вы разведетесь с ним. Пусть она так и
несет свой позор!
Джип подняла голову и сказала:
- Никакого позора не будет, мистер Уэгг, если только вы сами до этого
не доведете. Если бы незаметно отослать Дафну... Дэйзи... куда-нибудь в
тихое место, пока все не кончится, тогда никто об этом я не узнает.
Рот мистера Уэгга слегка приоткрылся, его дыхание, наверно, слышно было
на улице.
- Вы хотите сказать, мэм, что не собираетесь возбуждать судебное дело?
Джип утвердительно наклонила голову. Мистер Уэгг стоял молча, только
его лицо, чем-то напоминающее мопса, слегка подергивалось.
- Ну что ж, - сказал он наконец. - Этого она, пожалуй, даже не
заслуживает. Но не скрою: для меня это - огромное облегчение. И я должен
сказать, что в такой молодой и красивой даме, как вы, проявляется истинно
христианский дух. - Джип снова покачала головой, но он продолжал: - Да, да,
это так! Это говорю вам я, человек, который годится вам в отцы, и исправный
прихожанин.
Он протянул ей руку. Джип подала ему свою, затянутую в перчатку.
- Я очень, очень сожалею, - сказала она. - Пожалуйста, будьте к ней
добрее.
Мистер Уэгг стоял со скорбным видом, потирая руки.
- Я семьянин, - сказал он. - Семьянин с серьезным взглядом на жизнь; я
никогда не думал, что подобное могло произойти в моей семье, - никогда!
Это... я не могу вам даже сказать, что это такое!
Джип взяла свой зонтик. Она чувствовала, что должна немедленно уйти; в
любой момент этот человек может сказать что-либо вовсе уж невыносимое. К
тому же запах баранины все усиливается.
- Мне очень жаль, - повторила она. - До свидания! - И она направилась к
двери.
Она слышала, как он тяжело дышал, провожая ее. Мистер Уэгг пропустил ее
вперед, держась за ручку входной двери. Его свиные глазки глядели на нее
почти благоговейно.
- Да, - сказал он, - я очень счастлив, что имел честь познакомиться с
вами; и, осмелюсь сказать, вы мне глубоко симпатичны. До свидания!
Джип жадно вдыхала свежий воздух. Щеки ее горели; словно ища какой-то
защиты, она раскрыла зонтик. Бледное лицо девушки снова встало перед ней, и
она услышала ее голос: "О миссис Фьорсен, как бы я хотела умереть! Как бы
хотела!"
Она шла под зонтиком, бессознательно стараясь держаться поближе к
деревьям. В голове снова вихрем проносились все впечатления этого дня: Дафна
Уинг; похожая на морду мопса физиономия мистера Уэгга; крашеный ковыль на
камине, синяя ваза; Росек, бросающийся к ней; ее девочка, спящая под
деревьями.
Она дошла до Кенсингтонского парка и села на скамью. Близился час
завтрака; няньки с детскими колясками, старики, собаки - все спешили
подкрепиться. Люди оглядывались на красивую молодую женщину, которая праздно
сидела и скучала в такой час, и пытались найти в ней хоть какой-нибудь
недостаток - кривые ноги или что-нибудь еще. Джип не замечала ничего, кроме
собак, которые то и дело на бегу обнюхивали ее колени. Она так долго
приучала себя к равнодушию, так долго отказывалась смотреть в лицо
действительности; но теперь этот барьер был сломан, и вот поток жизни
захлестывает ее. "Процесс!" Тем, кто не поверяет своих личных дел даже
ближайшим друзьям, и в голову не приходит возможность публичного обсуждения
их бед; такая мысль, разумеется, никогда не возникала и у Джип. С горькой
улыбкой она подумала: "Мне все же лучше, чем ей! А что, если бы я тоже
любила его? Нет, я никогда, никогда не захочу любить. Женщины, которые
любят, слишком много страдают".
Она просидела в парке долго, пока не вспомнила, что в три часа должна
быть у мосье Армо, а было уже около трех. Она поднялась и зашатала по траве.
Воздух был полон гудения пчел, ворковали голуби, мягко шелестели листья,
доносился запах цветущих лип, по синему небу медленно плыли спокойные,