Страница:
лицом, сидит за веслами, они медленно плывут по течению, и он поет "Вперед
неси меня, волна!". Что может быть радостнее - каждую неделю освобождаться
хотя бы на несколько часов от ощущения того, что он никогда не будет
принадлежать ей целиком. И все-таки этот груз невысказанного разрастался с
каждым днем.
Когда наступили каникулы, она приняла героическое решение: пусть
проживет месяц вдали от нее! А пока Бетти будет с маленькой Джип на море,
она повезет лечиться отца. Она так неотступно держалась за это решение, что
после многих возражений он наконец сказал, пожав плечами:
- Хорошо, если тебе так хочется избавиться от меня.
"Избавиться от него!" Но она заставила себя подавить свои чувства и
сказала, улыбаясь:
- Наконец-то! Вот хороший мальчик!
Будь что будет! Только бы он вернулся к ней таким, каким был раньше!
Она не задавала ему вопросов - куда или к кому он поедет.
Тэнбриджские источники - это очаровательное чистилище, где люди,
ушедшие в отставку, готовят свои души к окончательной отставке, - дремлют на
холмах, вытянувшись длинными рядами одинаковых вилл. Здешние луга и леса не
настолько выжжены солнцем, чтобы отставные стремились удирать отсюда летом к
морю. Они продолжают делать покупки в "Пентайле", разгуливают по холмам или
размахивают клюшками для гольфа в травянистых парках, пьют чай в гостях друг
у друга и ходят по многочисленным церквам. Все они так или иначе отставлены
от жизни и, ожидая предуказанного дня, только стараются оттянуть его
подольше.
Джип и ее отец занимали номер в отеле, где он мог принимать ванны и
пить воду, не поднимаясь в гору. Это было второе его лечение, при котором
она присутствовала после Висбадена - шесть лет назад! Она чувствовала себя
другой, совершенно другой! Тогда она как бы пила жизнь маленькими глотками,
от каждого напитка понемногу; теперь это был какой-то один долгий глоток, но
жажда оставалась неутоленной.
Она жила ожиданием почты, и если, случалось, не было письма, у нее
опускались руки. Сама она писала каждый день, иногда даже по два раза, но
потом рвала второе письмо, вспомнив, для чего пошла на эту разлуку. В первую
неделю его письма были ровными, спокойными; во вторую они стали пылкими, в
третью - капризными: он то с надеждой смотрел на будущее, то впадал в
уныние; и письма становились все короче. В эту третью неделю приехала
тетушка Розамунда. Она стала верной сторонницей Джип в ее новом положении.
Насчет Фьорсена она решила твердо: туда ему и дорога! Она была определенно
невысокого мнения о мужчинах, а также о брачных законах; на взгляд тетушки
Розамунды, всякая женщина, которая наносила удар в этом направлении, была
чем-то вроде героини; тетушка забывала, что Джип, по сути дела, была далека
от желания атаковать брачные законы или что-либо подобное. Аристократическая
и бунтарская кровь тетушки Розамунды кипела ненавистью к тем, кого она
называла "ханжами", кто еще считал женщину собственностью мужчины. Видимо,
именно это и заставило ее остеречься, поставить себя самое в подобное
положение.
Она привезла Джип новости.
- Я шла по Бонд-стрит мимо той кондитерской, - ты знаешь, дорогая, где
продают эти особые тянучки... И как ты думаешь, кто из нее вышел? Мисс Дафна
Уинг и наш друг Фьорсен - он выглядел довольно-таки мрачно! Он подошел ко
мне со своей маленькой дамой, которая смотрела на него глазами рыси. Право,
милая моя, мне даже стало его жаль. У него был этот его голодный взгляд; а
она, видно, ест за двоих! Он спросил меня, как ты поживаешь. "Когда вы ее
увидите, - сказал он, - передайте ей, что я ее не забыл и никогда не забуду.
Но она была совершенно права: я подхожу только вот для таких". И он так
посмотрел на эту девушку, что мне просто стало не по себе. Потом он
поклонился, и они ушли, она - сияющая, как медный грош, а он... Право мне
стало его жаль.
Джип сказала спокойно:
- Не надо его жалеть, тетушка; он всегда сам себя пожалеет.
Тетушка Розамунда замолчала, она была немного шокирована. Эта славная
женщина не испытала жизни с Фьорсеном!
В тот самый день Джип сидела под навесом на лугу и думала все о том же:
"Сегодня четверг - еще одиннадцать дней!" Неожиданно перед нею выросли три
фигуры - мужчины, женщины и некоего животного, по-видимому, собаки. Любовь
человека к красоте и его тираническая власть привели к тому, что нос собаки
оказался вывороченным, уши были наполовину обрезаны, хвост стал короче на
добрых три дюйма. У собаки была одышка, и ходила она переваливаясь.
Послышался голос:
- Здесь хорошо, Мэрайя. Здесь мы можем посидеть на солнце.
Это был голос, навсегда простуженный из-за частого пребывания у
открытых могил. Джип узнала мистера Уэгга. Он сбрил бороду, оставив лишь
бакенбарды, а миссис Уэгг - та необыкновенно раздобрела. Они устроились
рядом с ней.
- Ты сядь здесь, Мэрайя, солнце не будет тебе бить в глаза.
- Нет, Роберт, я сяду тут. А ты сядь там.
- Нет, ты сядешь здесь.
- Нет, я не хочу. Сюда, Дакки!
Но собака, стоявшая на дорожке, не отрываясь, глядела на Джип. Мистер
Уэгг посмотрел в ту сторону, куда уставилась собака.
- О! - воскликнул он. - Вот так сюрприз! - И, прикоснувшись рукой к
соломенной шляпе, он протянул Джип другую, предварительно отерев ее о рукав.
Пока она ее пожимала, собака подвинулась вперед и уселась на ее ногах.
Миссис Уэгг тоже протянула руку в залоснившейся перчатке.
- Это... это очень приятно, - пробормотала она. - Кто бы мог подумать,
что мы встретим вас! О, не позволяйте Дакки сидеть так близко к вашему
прекрасному платью! Сюда, Дакки!
Но Дакки не двигался и еще плотнее прижался спиной к ногам Джип. Мистер
Уэгг внезапно спросил:
- Вы ведь не переселились сюда?
- О, нет! Я приехала с отцом, он принимает ванны.
- Так я и думал, я ни разу не встречал вас. Мы ведь уже год как здесь.
Неплохое местечко!
- Да, очень приятное!
- Нам! хотелось поближе к природе. Воздух нам подходит, хотя
немножко... э... слишком железист, я бы сказал. Но зато тут можно достичь
долголетия. Мы долго искали такого места.
Миссис Уэгг добавила:
- Да, мы думали поселиться в Уимблдоне, но мистеру Уэггу больше
понравилось здесь. Он может совершать прогулки. И публика более избранная. У
нас есть несколько друзей. И церковь очень славная.
Мистер Уэгг сказал добродушно:
- Я всегда был исправным прихожанином; но - не знаю, почему - в таком
месте церковь кажется более значительной, моя жена того же мнения. Я не
скрываю никогда своих взглядов.
- Что же, дело в обстановке?
Мистер Уэгг покачал головой.
- Нет. Я не люблю ладана. Мы ведь не англиканской церкви. А как
поживаете вы, мэм? Мы часто говорим о вас. Вы выглядите прекрасно.
Лицо его стало мутно-оранжевого цвета, у миссис Уэгг, - свекольного.
Собака у ног Джип зашевелилась, засопела и снова привалилась к ее ногам.
Джип сказала тихо:
- Мне только сегодня рассказывали о Дэйзи. Она ведь теперь звезда, не
правда ли?
Миссис Уэгг вздохнула. Мистер Уэгг, глядя в сторону, ответил:
- Это наше больное место. Да, она зарабатывает свои сорок или пятьдесят
фунтов в неделю, о ней пишут во всех газетах, она имеет успех, спорить не
приходится. Откладывает, наверно, по полторы тысячи в год, я не удивлюсь,
если это так. Что ж, в лучшие годы, когда свирепствовала инфлуэнца, я и
тысячи не откладывал. Нет, что ни говори, она имеет успех.
Миссис Уэгг добавила:
- Вы видели ее последнюю фотографию? Она стоит между двух горшков с
гортензиями. Это была ее идея.
Мистер Уэгг промямлил:
- Мне приятно, когда она приезжает сюда в машине. Но я приехал немного
успокоиться после той жизни, которую вел, мне не хочется думать об этом,
особенно в вашем присутствии, мэм. Не хочется - это факт!
Наступило молчание; миссис и мистер Уэгг сидели, уставившись на свои
ноги; Джип смотрела на собаку.
- А! Вот ты где?
Из-за навеса появился Уинтон. Джип не удержалась от улыбки.
Обветренное, узкое лицо ее отца, полуопущенные веки, тонкий нос, щетинистые
седые усы, не закрывающие твердых губ, прямая сухопарая фигура, его
выправка, высокий резковатый голос - все это было полной противоположностью
коренастому мистеру Уэггу, его округлой фигуре, толстой коже, грубым чертам
лица, низкому, хриплому и в то же время маслянистому голосу. Словно судьба
нарочно устроила демонстрацию двух различных социальных типов.
- Мистер и миссис Уэгг - мой отец!
Уинтон приподнял шляпу, Джип осталась сидеть, а собака продолжала
жаться к ее ногам.
- Счастлив познакомиться с вами, сэр. Надеюсь, воды идут вам на пользу?
Говорят, они самые крепкие.
- Благодарю вас. Во всяком случае, они не более смертельны, чем другие.
Вы пьете их?
Мистер Уэгг улыбнулся.
- Нет, - сказал он. - Мы здесь живем постоянно.
- Вот как! И у вас есть здесь какое-нибудь занятие?
- Видите ли... Собственно говоря, я здесь отдыхаю. И я хожу в турецкие
бани раз в две недели. Это открывает поры, и кожа лучше дышит.
Миссис Уэгг прибавила мягко:
- Мне кажется, что они очень полезны моему мужу.
Уинтон пробормотал:
- Н-да? Это ваша собака? Смахивает на философа, не правда ли?
Миссис Уэгг ответила:
- О! Она у нас балованная, правда, Дакки?
Пес Дакки, чувствуя себя центром общего внимания, поднялся и, тяжело
дыша, уставился в лицо Джип. Она воспользовалась случаем и встала.
- Боюсь, что нам пора. Прощайте. Было очень приятно снова встретиться с
вами. Когда увидите Дэйзи, пожалуйста, передайте ей мой сердечный привет.
Миссис Уэгг неожиданно достала из ридикюля носовой платок. Мистер Уэгг
гулко откашлялся. Джип смотрела, как пес Дакки ковыляет вслед за ними, и
слышала, как миссис Уэгг, не отнимая платка от лица, зовет: "Дакки! Дакки!"
Уинтон сказал тихо:
- Значит, у этой пары - такая красивая девица! Ну, она показала себя не
с лучшей стороны, насколько я могу судить. Она все еще с нашим бывшим
другом, как нам говорила твоя тетушка.
Джип кивнула.
- Да. И я надеюсь, что она счастлива.
- А он, видимо, не очень. Ну и поделом ему!
Джип покачала головой.
- Не надо, отец!
- Да, не надо желать человеку худшего, когда ему, видимо, и так
достается. Но когда я вижу людей, которые смеют задирать нос перед тобой,
тогда, черт побери...
- Родной, - какое это имеет сейчас значение?
- Для меня - очень большое! - Его рот искривился в мрачной усмешке. -
Ну, да, все мы одинаковы, когда дело доходит до осуждения ближних.
В эти немногие дни, проведенные на Тэнбриджских водах, они открыли себя
друг другу больше, чем за многие годы. Размягчили ли лечебные ванны
непроницаемую броню Уинтона или на него произвел действие здешний воздух,
который мистер Уэгг находил "немножко... э... железистым", но он явно
отступил от первейшей обязанности мужчины - скрывать свои переживания.
В последний день их пребывания в Тэнбридже они пошли в один из
близлежащих лесов. Джип была растрогана красотой освещенных солнцем
деревьев, и ей не хотелось разговаривать. Но Уинтон, которому предстояло
расстаться с нею, был чрезвычайно разговорчив. Он начал с того, что в конном
спорте происходят зловещие перемены - все стало таким плутократическим, и
эти американские седла, и букмекеров развелось видимо-невидимо - словом,
положение трагическое; потом он пустился в целую иеремиаду по поводу общего
состояния дел: парламент - теперь, когда его членам платят жалованье, -
утратил всякое уважение к самому себе; города объедают деревни; над охотой
нависла угроза; сила и вульгарность печати ужасающи; женщины потеряли
голову; и все словно стыдятся своих "хороших манер"... К тому времени, когда
маленькая Джип достигнет возраста своей матери, наверно, все они подпадут
под власть Наблюдательных Комитетов, будут жить в городах-садах и
отчитываться за каждую истраченную полукрону и за каждые полчаса своего
существования; лошадь превратится в вымирающий вид животного царства - ее
будут показывать только раз в году на церемониях у лорд-мэра. Он надеется,
что не доживет до этого времени. И неожиданно Уинтон добавил:
- Как ты думаешь, Джип, что бывает после смерти?
- Ничего, отец. Я думаю, мы просто вернемся обратно.
- А! И я так думаю!
Ни она, ни он не знали, что думал каждый об этом раньше.
Джип пробормотала:
La vie est vaine -
Un peu d'amour.
Un peu de haine
Et puis bonjour {*}.
{* Жизнь - пустое дело: немного любви, немного ненависти - и вот уже
конец! (франц.).}
Уинтон не то фыркнул, не то засмеялся.
- А то, что называют "богом", - что это такое в конце концов? Просто то
лучшее, что человек может извлечь из себя, и ничего больше - насколько я в
состоянии судить. Невозможно вообразить больше того, чем ты можешь
вообразить. Но одно меня всегда ставило в тупик, Джип. Всю жизнь мое сердце
принадлежало одной женщине. Наступает смерть, и ты уходишь! Зачем же я
любил, если мы уже никогда больше не встретимся!
- Может быть, любить кого-либо или что-либо всем сердцем - это и есть
главное в жизни?
Уинтон посмотрел на нее.
- Да-а-а, - протянул он, наконец, - я часто думаю, что верующие
простачки откладывают деньги, чтобы поставить на лошадь, которая никогда не
побежит. Возьми этих йогов в Индии: сидят себе, и весь мир может полететь к
черту, а им нипочем, они надеются, что им будет лучше в царстве божьем. Ну,
а если оно не наступит?
Взяв его под руку, она крепко прижалась к нему.
- Нет, отец, мы с тобой уйдем из жизни туда, где ветер, солнце,
деревья, вода - как Прокрида на моей картине.
Брайан Саммерхэй сел в ночной экспресс из Эдинбурга с двойственным
чувством - печали о девушке, которую он оставил, и тоски по женщине, к
которой возвращался. Как могли одновременно жить в его сердце и та и другая?
Но, лежа на вагонной полке, он с приятной легкостью вспоминал о Диане,
протягивающей ему чашку чая и поглядывающей на него с насмешливой улыбкой,
пока он перелистывает страницы ее нот; и тут же в следующую минуту уносился
мыслью к Джип, весь охваченный желанием обнять ее, услышать ее голос,
глядеть в ее глаза, прижаться губами к ее губам; он знал, что такой любви,
такой дружбы, насыщающих душу и тело, он не найдет нигде. И все-таки в
глубине сердца притаилась легкая тоска и по той рыжеволосой девушке.
Утомленный этим странным колебанием чувств, он заснул и видел сны -
какие человек может только видеть в поезде; потом на какой-то станции
проснулся от удивительной тишины, снова проспал, как ему показалось,
несколько часов и опять проснулся на той же станции; и опять заснул, пока,
наконец, не очнулся в Уилсдэне при ярком свете дня. У него было теперь
только одно страстное желание - увидеть Джип! Садясь в такси, он улыбался,
радуясь даже лондонскому утреннему туману.
Она стояла в дальнем углу комнаты гостиницы, смертельно бледная,
дрожащая с головы до ног; и когда он крепко обнял ее, она глубоко и
прерывисто вздохнула и закрыла глаза. Прижимая губы к ее губам, он
чувствовал, что она почти в обмороке; да и сам он тоже не сознавал ничего,
кроме этого поцелуя.
Наутро они уехали за границу, в маленькое местечко, недалеко от Фекана,
в Нормандии. Здесь, в деревне, все было огромных размеров - люди, животные,
неогороженные поля, дворы ферм, осененные огромными деревьями, небо, море,
даже черника. Джип была счастлива. Но дважды приходили письма с шотландскими
марками, написанные тем самым, хорошо памятным ей почерком. В темноте
призрак всегда кажется огромным, в тумане - особенно реальным. Ревность
коренится не в разуме, а в натуре человека, любящего со всей силой отчаяния
и в то же время полного гордости. Ревность вырастает из скептицизма. Если бы
гордость даже позволила ей расспрашивать его - что толку? Она все равно не
поверила бы его ответам. Конечно, он сказал бы - возможно, только из
жалости, - что никогда не позволял себе и думать о другой женщине... Но, в
конце концов, может быть, все это - только ее воображение? Было ведь немало
часов за эти три недели, проведенных вместе, когда она чувствовала, что он
действительно любит ее, и была счастлива.
Они вернулись в Красный дом в начале октября. Маленькая Джип теперь
была уже законченной наездницей. Под руководством старого Петтенса она
ездила верхом к "пустоши". Ее крепкие, загорелые ножки словно врастали в
бока мышастого пони, смуглое личико было полно возбуждения, черные глаза
смотрели прямо вперед, она красиво держалась в седле, короткие кудри
рассыпались по маленькой стройной спине. Она пожелала ездить на прогулки
вместе с дедом, мамой и Бэрайном. И первые дни после их приезда ушли на то,
чтобы выполнить это ее новое желание. Потом началась судебная сессия, и Джип
ничего не оставалось, как снова делить Саммерхэя с его второй жизнью.
Старый скоч-терьер Оссиан лежал на дорожке, освещенной бледным
ноябрьским солнцем. Он лежал здесь все утро, с той самой минуты, как его
хозяин уехал ранним поездом. Оссиану шел уже шестнадцатый год. Он был глух и
невесел, и каждый раз, когда Саммерхэй уезжал, его глаза словно говорили:
"Кончится тем, что мы расстанемся навсегда!" Остальные славные люди, которые
жили в этом доме, не заменяли ему того, с кем, он чувствовал, ему уже
недолго осталось быть вместе. Он с трудом переносил появление во дворе
каждого чужого. Джип увидела из окна, как Оссиан выгнул спину и заворчал на
почтальона. Опасаясь за его икры, она поспешно сбежала вниз.
Конверт, надписанный все тем же страшным для нее почерком и помеченный
"весьма срочно", был переслан сюда с места работы Саммерхэя. Она поднесла
письмо к носу. Аромат - чего? Машинально потрогав ногтями край конверта, она
тут же положила его на место - слишком уж хотелось ей его вскрыть. Внезапно
у нее мелькнула мысль: "А что если я прочту и в нем ничего особенного не
окажется?" Пришел бы конец ее ревнивым опасениям, всему тому, что причиняло
ей столько огорчений в последние месяцы. Ну, а если там все-таки что-то
есть? Тогда она сразу утратит веру и в него и в себя, утратит его любовь,
уважение к себе. Может быть, отвезти ему это письмо? Если выехать
трехчасовым поездом, она будет на месте в начале шестого. Еще есть время
дойти до станции. Она побежала наверх. Маленькая Джип сидела на верхней
ступеньке и рассматривала книгу с картинками.
- Я уезжаю в Лондон, деточка. Скажи Бетти, что я вернусь вечером, а
возможно, и останусь в городе. Поцелуй меня хорошенько.
Маленькая Джип исполнила ее просьбу.
- Я хочу посмотреть, как ты надеваешь шляпу, ма!
Надевая шляпу и пальто, Джип думала: "Я не возьму с собой сумки. Я ведь
всегда могу заехать на Бэри-стрит". Она сбежала вниз, схватила письмо и
поспешно зашагала к станции.
В поезде она вытащила письмо. Как она ненавидит этот почерк, ненавидит
за тот страх, который он вселял в нее в прошедшие месяцы! Если бы эта
девушка знала, сколько тоски и страданий она причинила, перестала бы она
писать? Джип попыталась вызвать в памяти лицо, которое видела только одну
минуту, голос, услышанный только один раз, - голос человека, привыкшего
добиваться своего. Нет! Это только побудило бы ее продолжать игру. Честную
игру против женщины, не имеющей на него никакого права, кроме любви. Слава
богу, она не отняла его ни у какой женщины - разве что у этой девушки! За
все эти годы она не узнала ни одного его секрета... Джип стала у окна
пустого купе. Вот и река, а вот - ну, конечно! - та самая заводь, возле
которой он умолял ее уйти к нему навсегда. Как все изменилось - голые,
унылые деревья, бледно-серое небо!
Поезд опаздывал; темнело, когда она вышла из Пэддингтонского вокзала и,
сев в такси, поехала в Темпл. Как странно - она здесь в первый раз! У
Темпл-Лейн она оставила машину и пошла по узкой, плохо освещенной
многолюдной улице - центру лондонской юстиции.
"Поднимитесь по этим каменным ступенькам, мисс, вдоль перил, вторая
дверь". При слабом свете Джип стала рассматривать фамилии. "Саммерхэй.
Третий этаж". Сердце ее сильно билось. Что он скажет? Как встретит ее? Не
глупо ли она поступила, придя сюда? Может быть, у него на консультации
клиент? Или какой-нибудь клерк или истец? Как ей тогда назвать себя? На
втором этаже она остановилась, вытащила карточку и написала карандашом:
"Могу я повидать тебя на минуту? Джип".
Потом, глубоко вздохнув, чтобы успокоить бьющееся сердце, она стала
подниматься наверх. Вот его фамилия, вот дверь. Она позвонила - никто не
откликнулся; прислушалась - ни звука. Все было здесь массивным и мрачным -
железные перила, каменные ступени, голые стены, дубовая дверь. Она позвонила
снова. Что делать? Оставить письмо? Так и не увидеть его - ее маленькое
романтическое приключение кончится ничем, разве что скучным визитом на
Бэри-стрит, где не будет никого, кроме миссис Марки, потому что отец на
охоте в Милденхэме и не вернется до воскресенья! Она подумала: "Оставлю
письмо. Вернусь на Стрэнд, выпью чаю и попытаюсь заглянуть сюда снова".
Она вынула письмо, просунула его в щель и услышала, как оно упало в
проволочную сетку; потом тихо спустилась по ступеням и пошла на Темпл-Лейн.
Улица была полна людей - кончился рабочий день. Возле Стрэнда ей бросилась в
глаза женская фигура. Женщина шла рядом с мужчиной по противоположной
стороне улицы; их лица были обращены друг к другу. До Джип донеслись их
голоса, и она остановилась, глядя им вслед. Они проходили под фонарем; свет
блеснул на волосах женщины, на слегка приподнятом плече Саммерхэя - он
всегда приподнимал его, когда спорил; она услышала его звучный, энергичный
голос. Джип видела, как они пересекли улицу, поднялись по каменным ступеням,
по которым она только что спустилась, прошли мимо перил каменного перехода,
вошли в дверь и исчезли. Ее охватил такой ужас, что она едва могла
сдвинуться с места.
"Нет! Нет! Нет!" Это слово проносилось в ее мозгу, как стон, как
студеный ветер проносится в дождь среди мокрых деревьев. Что это значит?! В
охватившем ее страшном смятении она даже и не подумала о том, чтобы бежать к
нему. Она не сознавала, куда идет, пересекала улицы, не обращая внимания на
мчащиеся машины. Дойдя до Трафалгар-сквера, она оперлась на парапет у
Национальной галереи. Только здесь она смогла кое-как собраться с мыслями.
Так вот почему пуста его квартира! Какие уж там клерки! Все подготовлено для
того, чтобы они могли оставаться наедине. Наедине там, где она мечтала
побыть с ним!.. И только сегодня утром он целовал ее! Странный смешок
застрял у нее в горле вместе с подавленным рыданием. Почему, ну почему у нее
есть сердце?.. Внизу, у цоколя одного из львов, молодой человек обнимал
девушку и прижимал ее к себе. Джип отвернулась и снова пустилась в свое
печальное путешествие. Она дошла до Бэри-стрит. Ни огонька, ни признака
жизни. Да это и неважно - она не может сейчас войти туда.
На деревьях Грин-парка, по которому она проходила, еще оставалось
немного листвы, отливавшей яркой медью, как волосы той девушки. Перед Джип
вставали мучительные видения. Эта пустая квартира! Он лгал ей. Он и
поступал, как лжец. Нет, она не заслужила этого! Ощущение несправедливости
принесло ей первое облегчение, первое прояснение ее мозгу, затуманенному
горем. Она ни разу не бросила взгляда ни на одного мужчину, не думала ни о
ком, кроме него, - с той ночи на море, когда он пришел к ней через залитый
лунным светом сад! Ни одной мысли ни о ком!.. Слабое утешение... Она брела
по газону Хайд-парка и уже более спокойно старалась вспомнить, когда он
изменился к ней. Она не могла вспомнить. Его отношение к ней не изменилось,
совсем нет! Значит, можно притворяться, что любишь? Можно играть в страсть
и, целуя ее, думать об этой девушке!
Любовь! Почему она так одержима ею, что страдает, когда видит его,
идущего с другой женщиной, а это ведь сущий пустяк!.. Что же ей делать? Надо
доползти до дома и залезть в свою нору! На Пэддингтонском вокзале она
застала отходящий поезд и вошла в вагон. В купе сидели дельцы из Лондона,
адвокаты из Темпла, где она была только что. Она обрадовалась шелесту газет,
этим бесстрастным лицам, любопытствующим взглядам; она была рада тому, что
должна снова надеть маску, чтобы скрывать свои чувства. Но мало-помалу
соседи по купе, выходили - некоторых ждали машины, других - вечерний моцион;
она осталась одна и стала глядеть в темноту, на пустынную реку, которая уже
была видна при свете луны, поднявшейся на юго-западе. На одну безумную
секунду она подумала: "А что, если открыть дверь и выпрыгнуть? Один шаг и -
покой!"
От станции она почти бежала. Шел дождь, и она с удовольствием
подставляла под холодные струйки воды разгоряченное лицо. Было еще светло, и
она различала дорожку, ведущую через буковую рощу. Ветер вздыхал, шелестел,
качал темные ветви, срывал с них листья. Какой-то дикой печалью веяло от
гнущегося под ветром леса. Она побежала по шуршащим, не совсем еще намокшим
листьям, они прилипали к ее тонким чулкам. На опушке она перевела дыхание и
оглянулась назад. Потом, подставив голову дождю, вышла в открытое поле.
Добравшись до дома, Джип поднялась к себе никем не замеченная. Она
растопила камин и села перед ним, вся сжавшись, прислушиваясь к ветру,
который шумел в тополях, И снова пришли ей на память слова той шотландской
песни, которую пела девушка на концерте:
Солнце угасло в сердце моем,
Оно замирает в смертной тоске.
Потом она легла в кровать и в конце концов уснула. Утром она проснулась
с радостной мыслью: "Суббота! Он приедет сейчас же после завтрака!" И вдруг
неси меня, волна!". Что может быть радостнее - каждую неделю освобождаться
хотя бы на несколько часов от ощущения того, что он никогда не будет
принадлежать ей целиком. И все-таки этот груз невысказанного разрастался с
каждым днем.
Когда наступили каникулы, она приняла героическое решение: пусть
проживет месяц вдали от нее! А пока Бетти будет с маленькой Джип на море,
она повезет лечиться отца. Она так неотступно держалась за это решение, что
после многих возражений он наконец сказал, пожав плечами:
- Хорошо, если тебе так хочется избавиться от меня.
"Избавиться от него!" Но она заставила себя подавить свои чувства и
сказала, улыбаясь:
- Наконец-то! Вот хороший мальчик!
Будь что будет! Только бы он вернулся к ней таким, каким был раньше!
Она не задавала ему вопросов - куда или к кому он поедет.
Тэнбриджские источники - это очаровательное чистилище, где люди,
ушедшие в отставку, готовят свои души к окончательной отставке, - дремлют на
холмах, вытянувшись длинными рядами одинаковых вилл. Здешние луга и леса не
настолько выжжены солнцем, чтобы отставные стремились удирать отсюда летом к
морю. Они продолжают делать покупки в "Пентайле", разгуливают по холмам или
размахивают клюшками для гольфа в травянистых парках, пьют чай в гостях друг
у друга и ходят по многочисленным церквам. Все они так или иначе отставлены
от жизни и, ожидая предуказанного дня, только стараются оттянуть его
подольше.
Джип и ее отец занимали номер в отеле, где он мог принимать ванны и
пить воду, не поднимаясь в гору. Это было второе его лечение, при котором
она присутствовала после Висбадена - шесть лет назад! Она чувствовала себя
другой, совершенно другой! Тогда она как бы пила жизнь маленькими глотками,
от каждого напитка понемногу; теперь это был какой-то один долгий глоток, но
жажда оставалась неутоленной.
Она жила ожиданием почты, и если, случалось, не было письма, у нее
опускались руки. Сама она писала каждый день, иногда даже по два раза, но
потом рвала второе письмо, вспомнив, для чего пошла на эту разлуку. В первую
неделю его письма были ровными, спокойными; во вторую они стали пылкими, в
третью - капризными: он то с надеждой смотрел на будущее, то впадал в
уныние; и письма становились все короче. В эту третью неделю приехала
тетушка Розамунда. Она стала верной сторонницей Джип в ее новом положении.
Насчет Фьорсена она решила твердо: туда ему и дорога! Она была определенно
невысокого мнения о мужчинах, а также о брачных законах; на взгляд тетушки
Розамунды, всякая женщина, которая наносила удар в этом направлении, была
чем-то вроде героини; тетушка забывала, что Джип, по сути дела, была далека
от желания атаковать брачные законы или что-либо подобное. Аристократическая
и бунтарская кровь тетушки Розамунды кипела ненавистью к тем, кого она
называла "ханжами", кто еще считал женщину собственностью мужчины. Видимо,
именно это и заставило ее остеречься, поставить себя самое в подобное
положение.
Она привезла Джип новости.
- Я шла по Бонд-стрит мимо той кондитерской, - ты знаешь, дорогая, где
продают эти особые тянучки... И как ты думаешь, кто из нее вышел? Мисс Дафна
Уинг и наш друг Фьорсен - он выглядел довольно-таки мрачно! Он подошел ко
мне со своей маленькой дамой, которая смотрела на него глазами рыси. Право,
милая моя, мне даже стало его жаль. У него был этот его голодный взгляд; а
она, видно, ест за двоих! Он спросил меня, как ты поживаешь. "Когда вы ее
увидите, - сказал он, - передайте ей, что я ее не забыл и никогда не забуду.
Но она была совершенно права: я подхожу только вот для таких". И он так
посмотрел на эту девушку, что мне просто стало не по себе. Потом он
поклонился, и они ушли, она - сияющая, как медный грош, а он... Право мне
стало его жаль.
Джип сказала спокойно:
- Не надо его жалеть, тетушка; он всегда сам себя пожалеет.
Тетушка Розамунда замолчала, она была немного шокирована. Эта славная
женщина не испытала жизни с Фьорсеном!
В тот самый день Джип сидела под навесом на лугу и думала все о том же:
"Сегодня четверг - еще одиннадцать дней!" Неожиданно перед нею выросли три
фигуры - мужчины, женщины и некоего животного, по-видимому, собаки. Любовь
человека к красоте и его тираническая власть привели к тому, что нос собаки
оказался вывороченным, уши были наполовину обрезаны, хвост стал короче на
добрых три дюйма. У собаки была одышка, и ходила она переваливаясь.
Послышался голос:
- Здесь хорошо, Мэрайя. Здесь мы можем посидеть на солнце.
Это был голос, навсегда простуженный из-за частого пребывания у
открытых могил. Джип узнала мистера Уэгга. Он сбрил бороду, оставив лишь
бакенбарды, а миссис Уэгг - та необыкновенно раздобрела. Они устроились
рядом с ней.
- Ты сядь здесь, Мэрайя, солнце не будет тебе бить в глаза.
- Нет, Роберт, я сяду тут. А ты сядь там.
- Нет, ты сядешь здесь.
- Нет, я не хочу. Сюда, Дакки!
Но собака, стоявшая на дорожке, не отрываясь, глядела на Джип. Мистер
Уэгг посмотрел в ту сторону, куда уставилась собака.
- О! - воскликнул он. - Вот так сюрприз! - И, прикоснувшись рукой к
соломенной шляпе, он протянул Джип другую, предварительно отерев ее о рукав.
Пока она ее пожимала, собака подвинулась вперед и уселась на ее ногах.
Миссис Уэгг тоже протянула руку в залоснившейся перчатке.
- Это... это очень приятно, - пробормотала она. - Кто бы мог подумать,
что мы встретим вас! О, не позволяйте Дакки сидеть так близко к вашему
прекрасному платью! Сюда, Дакки!
Но Дакки не двигался и еще плотнее прижался спиной к ногам Джип. Мистер
Уэгг внезапно спросил:
- Вы ведь не переселились сюда?
- О, нет! Я приехала с отцом, он принимает ванны.
- Так я и думал, я ни разу не встречал вас. Мы ведь уже год как здесь.
Неплохое местечко!
- Да, очень приятное!
- Нам! хотелось поближе к природе. Воздух нам подходит, хотя
немножко... э... слишком железист, я бы сказал. Но зато тут можно достичь
долголетия. Мы долго искали такого места.
Миссис Уэгг добавила:
- Да, мы думали поселиться в Уимблдоне, но мистеру Уэггу больше
понравилось здесь. Он может совершать прогулки. И публика более избранная. У
нас есть несколько друзей. И церковь очень славная.
Мистер Уэгг сказал добродушно:
- Я всегда был исправным прихожанином; но - не знаю, почему - в таком
месте церковь кажется более значительной, моя жена того же мнения. Я не
скрываю никогда своих взглядов.
- Что же, дело в обстановке?
Мистер Уэгг покачал головой.
- Нет. Я не люблю ладана. Мы ведь не англиканской церкви. А как
поживаете вы, мэм? Мы часто говорим о вас. Вы выглядите прекрасно.
Лицо его стало мутно-оранжевого цвета, у миссис Уэгг, - свекольного.
Собака у ног Джип зашевелилась, засопела и снова привалилась к ее ногам.
Джип сказала тихо:
- Мне только сегодня рассказывали о Дэйзи. Она ведь теперь звезда, не
правда ли?
Миссис Уэгг вздохнула. Мистер Уэгг, глядя в сторону, ответил:
- Это наше больное место. Да, она зарабатывает свои сорок или пятьдесят
фунтов в неделю, о ней пишут во всех газетах, она имеет успех, спорить не
приходится. Откладывает, наверно, по полторы тысячи в год, я не удивлюсь,
если это так. Что ж, в лучшие годы, когда свирепствовала инфлуэнца, я и
тысячи не откладывал. Нет, что ни говори, она имеет успех.
Миссис Уэгг добавила:
- Вы видели ее последнюю фотографию? Она стоит между двух горшков с
гортензиями. Это была ее идея.
Мистер Уэгг промямлил:
- Мне приятно, когда она приезжает сюда в машине. Но я приехал немного
успокоиться после той жизни, которую вел, мне не хочется думать об этом,
особенно в вашем присутствии, мэм. Не хочется - это факт!
Наступило молчание; миссис и мистер Уэгг сидели, уставившись на свои
ноги; Джип смотрела на собаку.
- А! Вот ты где?
Из-за навеса появился Уинтон. Джип не удержалась от улыбки.
Обветренное, узкое лицо ее отца, полуопущенные веки, тонкий нос, щетинистые
седые усы, не закрывающие твердых губ, прямая сухопарая фигура, его
выправка, высокий резковатый голос - все это было полной противоположностью
коренастому мистеру Уэггу, его округлой фигуре, толстой коже, грубым чертам
лица, низкому, хриплому и в то же время маслянистому голосу. Словно судьба
нарочно устроила демонстрацию двух различных социальных типов.
- Мистер и миссис Уэгг - мой отец!
Уинтон приподнял шляпу, Джип осталась сидеть, а собака продолжала
жаться к ее ногам.
- Счастлив познакомиться с вами, сэр. Надеюсь, воды идут вам на пользу?
Говорят, они самые крепкие.
- Благодарю вас. Во всяком случае, они не более смертельны, чем другие.
Вы пьете их?
Мистер Уэгг улыбнулся.
- Нет, - сказал он. - Мы здесь живем постоянно.
- Вот как! И у вас есть здесь какое-нибудь занятие?
- Видите ли... Собственно говоря, я здесь отдыхаю. И я хожу в турецкие
бани раз в две недели. Это открывает поры, и кожа лучше дышит.
Миссис Уэгг прибавила мягко:
- Мне кажется, что они очень полезны моему мужу.
Уинтон пробормотал:
- Н-да? Это ваша собака? Смахивает на философа, не правда ли?
Миссис Уэгг ответила:
- О! Она у нас балованная, правда, Дакки?
Пес Дакки, чувствуя себя центром общего внимания, поднялся и, тяжело
дыша, уставился в лицо Джип. Она воспользовалась случаем и встала.
- Боюсь, что нам пора. Прощайте. Было очень приятно снова встретиться с
вами. Когда увидите Дэйзи, пожалуйста, передайте ей мой сердечный привет.
Миссис Уэгг неожиданно достала из ридикюля носовой платок. Мистер Уэгг
гулко откашлялся. Джип смотрела, как пес Дакки ковыляет вслед за ними, и
слышала, как миссис Уэгг, не отнимая платка от лица, зовет: "Дакки! Дакки!"
Уинтон сказал тихо:
- Значит, у этой пары - такая красивая девица! Ну, она показала себя не
с лучшей стороны, насколько я могу судить. Она все еще с нашим бывшим
другом, как нам говорила твоя тетушка.
Джип кивнула.
- Да. И я надеюсь, что она счастлива.
- А он, видимо, не очень. Ну и поделом ему!
Джип покачала головой.
- Не надо, отец!
- Да, не надо желать человеку худшего, когда ему, видимо, и так
достается. Но когда я вижу людей, которые смеют задирать нос перед тобой,
тогда, черт побери...
- Родной, - какое это имеет сейчас значение?
- Для меня - очень большое! - Его рот искривился в мрачной усмешке. -
Ну, да, все мы одинаковы, когда дело доходит до осуждения ближних.
В эти немногие дни, проведенные на Тэнбриджских водах, они открыли себя
друг другу больше, чем за многие годы. Размягчили ли лечебные ванны
непроницаемую броню Уинтона или на него произвел действие здешний воздух,
который мистер Уэгг находил "немножко... э... железистым", но он явно
отступил от первейшей обязанности мужчины - скрывать свои переживания.
В последний день их пребывания в Тэнбридже они пошли в один из
близлежащих лесов. Джип была растрогана красотой освещенных солнцем
деревьев, и ей не хотелось разговаривать. Но Уинтон, которому предстояло
расстаться с нею, был чрезвычайно разговорчив. Он начал с того, что в конном
спорте происходят зловещие перемены - все стало таким плутократическим, и
эти американские седла, и букмекеров развелось видимо-невидимо - словом,
положение трагическое; потом он пустился в целую иеремиаду по поводу общего
состояния дел: парламент - теперь, когда его членам платят жалованье, -
утратил всякое уважение к самому себе; города объедают деревни; над охотой
нависла угроза; сила и вульгарность печати ужасающи; женщины потеряли
голову; и все словно стыдятся своих "хороших манер"... К тому времени, когда
маленькая Джип достигнет возраста своей матери, наверно, все они подпадут
под власть Наблюдательных Комитетов, будут жить в городах-садах и
отчитываться за каждую истраченную полукрону и за каждые полчаса своего
существования; лошадь превратится в вымирающий вид животного царства - ее
будут показывать только раз в году на церемониях у лорд-мэра. Он надеется,
что не доживет до этого времени. И неожиданно Уинтон добавил:
- Как ты думаешь, Джип, что бывает после смерти?
- Ничего, отец. Я думаю, мы просто вернемся обратно.
- А! И я так думаю!
Ни она, ни он не знали, что думал каждый об этом раньше.
Джип пробормотала:
La vie est vaine -
Un peu d'amour.
Un peu de haine
Et puis bonjour {*}.
{* Жизнь - пустое дело: немного любви, немного ненависти - и вот уже
конец! (франц.).}
Уинтон не то фыркнул, не то засмеялся.
- А то, что называют "богом", - что это такое в конце концов? Просто то
лучшее, что человек может извлечь из себя, и ничего больше - насколько я в
состоянии судить. Невозможно вообразить больше того, чем ты можешь
вообразить. Но одно меня всегда ставило в тупик, Джип. Всю жизнь мое сердце
принадлежало одной женщине. Наступает смерть, и ты уходишь! Зачем же я
любил, если мы уже никогда больше не встретимся!
- Может быть, любить кого-либо или что-либо всем сердцем - это и есть
главное в жизни?
Уинтон посмотрел на нее.
- Да-а-а, - протянул он, наконец, - я часто думаю, что верующие
простачки откладывают деньги, чтобы поставить на лошадь, которая никогда не
побежит. Возьми этих йогов в Индии: сидят себе, и весь мир может полететь к
черту, а им нипочем, они надеются, что им будет лучше в царстве божьем. Ну,
а если оно не наступит?
Взяв его под руку, она крепко прижалась к нему.
- Нет, отец, мы с тобой уйдем из жизни туда, где ветер, солнце,
деревья, вода - как Прокрида на моей картине.
Брайан Саммерхэй сел в ночной экспресс из Эдинбурга с двойственным
чувством - печали о девушке, которую он оставил, и тоски по женщине, к
которой возвращался. Как могли одновременно жить в его сердце и та и другая?
Но, лежа на вагонной полке, он с приятной легкостью вспоминал о Диане,
протягивающей ему чашку чая и поглядывающей на него с насмешливой улыбкой,
пока он перелистывает страницы ее нот; и тут же в следующую минуту уносился
мыслью к Джип, весь охваченный желанием обнять ее, услышать ее голос,
глядеть в ее глаза, прижаться губами к ее губам; он знал, что такой любви,
такой дружбы, насыщающих душу и тело, он не найдет нигде. И все-таки в
глубине сердца притаилась легкая тоска и по той рыжеволосой девушке.
Утомленный этим странным колебанием чувств, он заснул и видел сны -
какие человек может только видеть в поезде; потом на какой-то станции
проснулся от удивительной тишины, снова проспал, как ему показалось,
несколько часов и опять проснулся на той же станции; и опять заснул, пока,
наконец, не очнулся в Уилсдэне при ярком свете дня. У него было теперь
только одно страстное желание - увидеть Джип! Садясь в такси, он улыбался,
радуясь даже лондонскому утреннему туману.
Она стояла в дальнем углу комнаты гостиницы, смертельно бледная,
дрожащая с головы до ног; и когда он крепко обнял ее, она глубоко и
прерывисто вздохнула и закрыла глаза. Прижимая губы к ее губам, он
чувствовал, что она почти в обмороке; да и сам он тоже не сознавал ничего,
кроме этого поцелуя.
Наутро они уехали за границу, в маленькое местечко, недалеко от Фекана,
в Нормандии. Здесь, в деревне, все было огромных размеров - люди, животные,
неогороженные поля, дворы ферм, осененные огромными деревьями, небо, море,
даже черника. Джип была счастлива. Но дважды приходили письма с шотландскими
марками, написанные тем самым, хорошо памятным ей почерком. В темноте
призрак всегда кажется огромным, в тумане - особенно реальным. Ревность
коренится не в разуме, а в натуре человека, любящего со всей силой отчаяния
и в то же время полного гордости. Ревность вырастает из скептицизма. Если бы
гордость даже позволила ей расспрашивать его - что толку? Она все равно не
поверила бы его ответам. Конечно, он сказал бы - возможно, только из
жалости, - что никогда не позволял себе и думать о другой женщине... Но, в
конце концов, может быть, все это - только ее воображение? Было ведь немало
часов за эти три недели, проведенных вместе, когда она чувствовала, что он
действительно любит ее, и была счастлива.
Они вернулись в Красный дом в начале октября. Маленькая Джип теперь
была уже законченной наездницей. Под руководством старого Петтенса она
ездила верхом к "пустоши". Ее крепкие, загорелые ножки словно врастали в
бока мышастого пони, смуглое личико было полно возбуждения, черные глаза
смотрели прямо вперед, она красиво держалась в седле, короткие кудри
рассыпались по маленькой стройной спине. Она пожелала ездить на прогулки
вместе с дедом, мамой и Бэрайном. И первые дни после их приезда ушли на то,
чтобы выполнить это ее новое желание. Потом началась судебная сессия, и Джип
ничего не оставалось, как снова делить Саммерхэя с его второй жизнью.
Старый скоч-терьер Оссиан лежал на дорожке, освещенной бледным
ноябрьским солнцем. Он лежал здесь все утро, с той самой минуты, как его
хозяин уехал ранним поездом. Оссиану шел уже шестнадцатый год. Он был глух и
невесел, и каждый раз, когда Саммерхэй уезжал, его глаза словно говорили:
"Кончится тем, что мы расстанемся навсегда!" Остальные славные люди, которые
жили в этом доме, не заменяли ему того, с кем, он чувствовал, ему уже
недолго осталось быть вместе. Он с трудом переносил появление во дворе
каждого чужого. Джип увидела из окна, как Оссиан выгнул спину и заворчал на
почтальона. Опасаясь за его икры, она поспешно сбежала вниз.
Конверт, надписанный все тем же страшным для нее почерком и помеченный
"весьма срочно", был переслан сюда с места работы Саммерхэя. Она поднесла
письмо к носу. Аромат - чего? Машинально потрогав ногтями край конверта, она
тут же положила его на место - слишком уж хотелось ей его вскрыть. Внезапно
у нее мелькнула мысль: "А что если я прочту и в нем ничего особенного не
окажется?" Пришел бы конец ее ревнивым опасениям, всему тому, что причиняло
ей столько огорчений в последние месяцы. Ну, а если там все-таки что-то
есть? Тогда она сразу утратит веру и в него и в себя, утратит его любовь,
уважение к себе. Может быть, отвезти ему это письмо? Если выехать
трехчасовым поездом, она будет на месте в начале шестого. Еще есть время
дойти до станции. Она побежала наверх. Маленькая Джип сидела на верхней
ступеньке и рассматривала книгу с картинками.
- Я уезжаю в Лондон, деточка. Скажи Бетти, что я вернусь вечером, а
возможно, и останусь в городе. Поцелуй меня хорошенько.
Маленькая Джип исполнила ее просьбу.
- Я хочу посмотреть, как ты надеваешь шляпу, ма!
Надевая шляпу и пальто, Джип думала: "Я не возьму с собой сумки. Я ведь
всегда могу заехать на Бэри-стрит". Она сбежала вниз, схватила письмо и
поспешно зашагала к станции.
В поезде она вытащила письмо. Как она ненавидит этот почерк, ненавидит
за тот страх, который он вселял в нее в прошедшие месяцы! Если бы эта
девушка знала, сколько тоски и страданий она причинила, перестала бы она
писать? Джип попыталась вызвать в памяти лицо, которое видела только одну
минуту, голос, услышанный только один раз, - голос человека, привыкшего
добиваться своего. Нет! Это только побудило бы ее продолжать игру. Честную
игру против женщины, не имеющей на него никакого права, кроме любви. Слава
богу, она не отняла его ни у какой женщины - разве что у этой девушки! За
все эти годы она не узнала ни одного его секрета... Джип стала у окна
пустого купе. Вот и река, а вот - ну, конечно! - та самая заводь, возле
которой он умолял ее уйти к нему навсегда. Как все изменилось - голые,
унылые деревья, бледно-серое небо!
Поезд опаздывал; темнело, когда она вышла из Пэддингтонского вокзала и,
сев в такси, поехала в Темпл. Как странно - она здесь в первый раз! У
Темпл-Лейн она оставила машину и пошла по узкой, плохо освещенной
многолюдной улице - центру лондонской юстиции.
"Поднимитесь по этим каменным ступенькам, мисс, вдоль перил, вторая
дверь". При слабом свете Джип стала рассматривать фамилии. "Саммерхэй.
Третий этаж". Сердце ее сильно билось. Что он скажет? Как встретит ее? Не
глупо ли она поступила, придя сюда? Может быть, у него на консультации
клиент? Или какой-нибудь клерк или истец? Как ей тогда назвать себя? На
втором этаже она остановилась, вытащила карточку и написала карандашом:
"Могу я повидать тебя на минуту? Джип".
Потом, глубоко вздохнув, чтобы успокоить бьющееся сердце, она стала
подниматься наверх. Вот его фамилия, вот дверь. Она позвонила - никто не
откликнулся; прислушалась - ни звука. Все было здесь массивным и мрачным -
железные перила, каменные ступени, голые стены, дубовая дверь. Она позвонила
снова. Что делать? Оставить письмо? Так и не увидеть его - ее маленькое
романтическое приключение кончится ничем, разве что скучным визитом на
Бэри-стрит, где не будет никого, кроме миссис Марки, потому что отец на
охоте в Милденхэме и не вернется до воскресенья! Она подумала: "Оставлю
письмо. Вернусь на Стрэнд, выпью чаю и попытаюсь заглянуть сюда снова".
Она вынула письмо, просунула его в щель и услышала, как оно упало в
проволочную сетку; потом тихо спустилась по ступеням и пошла на Темпл-Лейн.
Улица была полна людей - кончился рабочий день. Возле Стрэнда ей бросилась в
глаза женская фигура. Женщина шла рядом с мужчиной по противоположной
стороне улицы; их лица были обращены друг к другу. До Джип донеслись их
голоса, и она остановилась, глядя им вслед. Они проходили под фонарем; свет
блеснул на волосах женщины, на слегка приподнятом плече Саммерхэя - он
всегда приподнимал его, когда спорил; она услышала его звучный, энергичный
голос. Джип видела, как они пересекли улицу, поднялись по каменным ступеням,
по которым она только что спустилась, прошли мимо перил каменного перехода,
вошли в дверь и исчезли. Ее охватил такой ужас, что она едва могла
сдвинуться с места.
"Нет! Нет! Нет!" Это слово проносилось в ее мозгу, как стон, как
студеный ветер проносится в дождь среди мокрых деревьев. Что это значит?! В
охватившем ее страшном смятении она даже и не подумала о том, чтобы бежать к
нему. Она не сознавала, куда идет, пересекала улицы, не обращая внимания на
мчащиеся машины. Дойдя до Трафалгар-сквера, она оперлась на парапет у
Национальной галереи. Только здесь она смогла кое-как собраться с мыслями.
Так вот почему пуста его квартира! Какие уж там клерки! Все подготовлено для
того, чтобы они могли оставаться наедине. Наедине там, где она мечтала
побыть с ним!.. И только сегодня утром он целовал ее! Странный смешок
застрял у нее в горле вместе с подавленным рыданием. Почему, ну почему у нее
есть сердце?.. Внизу, у цоколя одного из львов, молодой человек обнимал
девушку и прижимал ее к себе. Джип отвернулась и снова пустилась в свое
печальное путешествие. Она дошла до Бэри-стрит. Ни огонька, ни признака
жизни. Да это и неважно - она не может сейчас войти туда.
На деревьях Грин-парка, по которому она проходила, еще оставалось
немного листвы, отливавшей яркой медью, как волосы той девушки. Перед Джип
вставали мучительные видения. Эта пустая квартира! Он лгал ей. Он и
поступал, как лжец. Нет, она не заслужила этого! Ощущение несправедливости
принесло ей первое облегчение, первое прояснение ее мозгу, затуманенному
горем. Она ни разу не бросила взгляда ни на одного мужчину, не думала ни о
ком, кроме него, - с той ночи на море, когда он пришел к ней через залитый
лунным светом сад! Ни одной мысли ни о ком!.. Слабое утешение... Она брела
по газону Хайд-парка и уже более спокойно старалась вспомнить, когда он
изменился к ней. Она не могла вспомнить. Его отношение к ней не изменилось,
совсем нет! Значит, можно притворяться, что любишь? Можно играть в страсть
и, целуя ее, думать об этой девушке!
Любовь! Почему она так одержима ею, что страдает, когда видит его,
идущего с другой женщиной, а это ведь сущий пустяк!.. Что же ей делать? Надо
доползти до дома и залезть в свою нору! На Пэддингтонском вокзале она
застала отходящий поезд и вошла в вагон. В купе сидели дельцы из Лондона,
адвокаты из Темпла, где она была только что. Она обрадовалась шелесту газет,
этим бесстрастным лицам, любопытствующим взглядам; она была рада тому, что
должна снова надеть маску, чтобы скрывать свои чувства. Но мало-помалу
соседи по купе, выходили - некоторых ждали машины, других - вечерний моцион;
она осталась одна и стала глядеть в темноту, на пустынную реку, которая уже
была видна при свете луны, поднявшейся на юго-западе. На одну безумную
секунду она подумала: "А что, если открыть дверь и выпрыгнуть? Один шаг и -
покой!"
От станции она почти бежала. Шел дождь, и она с удовольствием
подставляла под холодные струйки воды разгоряченное лицо. Было еще светло, и
она различала дорожку, ведущую через буковую рощу. Ветер вздыхал, шелестел,
качал темные ветви, срывал с них листья. Какой-то дикой печалью веяло от
гнущегося под ветром леса. Она побежала по шуршащим, не совсем еще намокшим
листьям, они прилипали к ее тонким чулкам. На опушке она перевела дыхание и
оглянулась назад. Потом, подставив голову дождю, вышла в открытое поле.
Добравшись до дома, Джип поднялась к себе никем не замеченная. Она
растопила камин и села перед ним, вся сжавшись, прислушиваясь к ветру,
который шумел в тополях, И снова пришли ей на память слова той шотландской
песни, которую пела девушка на концерте:
Солнце угасло в сердце моем,
Оно замирает в смертной тоске.
Потом она легла в кровать и в конце концов уснула. Утром она проснулась
с радостной мыслью: "Суббота! Он приедет сейчас же после завтрака!" И вдруг