Голсуорси Джон. Сильнее смерти

вспомнила все! Словно бес гордости вселился в нее и с каждым часом все
больше подчинял себе все ее мысли. Она не хотела, чтобы Саммерхэй застал ее
дома, когда приедет, велела оседлать лошадь и одна уехала к холмам. Дождь
перестал, но с юго-запада все еще дул сильный ветер, небо висело рваными
серыми полотнищами, и только в редких просветах холодной синевы торопливо
проплывали похожие на дым облака.
Перед ней расстилались уитенхэмские рощи, вся долина, нескончаемые леса
по ту сторону реки, тянущиеся на восток, юг и запад под этим странным рваным
небом, осенняя земля - побелевшая трава лугов, голые поля, сильно поредевшая
бурая и золотая листва деревьев. Но ни игра ветра, ни небо, ни свежесть
дождя и далекие краски не могли изгнать из сердца Джип безысходную боль и
беса, который вселился в нее.

ГЛАВА VIII

Среди людей есть прирожденные игроки. Они не в силах противиться
судьбе, когда она их дразнит, толкая на риск.
Саммерхэй любил Джип и не пресытился ею ни физически, ни душой и даже
был убежден, что не пресытится никогда; но это не мешало ему вот уже
несколько месяцев вести рискованную игру, которая вчера дошла до опасной
границы. И теперь, когда он сел в поезд, чтобы ехать к Джип, его стало
терзать беспокойство. Оглядываясь назад; он с трудом мог бы сказать, когда
именно были прорваны его оборонительные позиции. Его кузина по натуре тоже
была игроком. Он меньше уважал ее, чем Джип, и она меньше его волновала; да
и не была - о, нет! - и вполовину так привлекательна, но она обладала - черт
бы ее взял! - какой-то неуловимой способностью кружить ему голову, каким-то
удивительным, обжигающим, хотя и поверхностным очарованием, покоряющей,
победительной силой жизни. Сама влюбленная в жизнь, она сумела убедить его в
том, что он позволяет жизни проходить мимо. А жадно пить из источника жизни
- разве это не свойственно и его натуре? Их отдаленное родство порождало
между ними фамильярность, которая не вызывала подозрений, но разрушала
преграды к близости, устранение которых в других случаях требует
сознательного усилия.
Саммерхэй еще не отдавал себе отчета, насколько велика опасность. Во
всяком случае, он не мог предугадать того кризиса, который возник вчера
вечером. Во время завтрака он получил телеграмму от Дианы, она просила его
выполнить шутливое обещание, данное ей в Шотландии: пригласить ее на чашку
чая и показать ей свою квартиру - безобидная, пустяковая просьба! Не мог же
он предвидеть, что она будет выглядеть такой красивой, когда удобно усядется
в его большом оксфордском кресле, распахнув манто и открыв белоснежную шею;
что, беря из его рук чашку чая, она протянет руки, нагнет его голову,
прижмется губами к его губам и скажет: "Теперь ты все знаешь!" У него
закружилась голова и даже теперь кружится, когда он вспоминает об этом. Вот
и все - в сущности, пустяки. Но какая-то отрава проникла в его кровь.
Поцелуй был короткий. Но Саммерхэй замер, глядя на нее, вдыхая ее аромат,
напоминающий запах соснового леса. А она взяла со стола перчатки и стала
застегивать пальто, словно это он сорвал поцелуй, а не она. Когда они
спускались по ступенькам, она крепко оперлась на его руку. И, садясь в
машину у Темпл-Стэйшн, оглянулась на него с насмешливой улыбкой, в которой
были и вызов, и теплота, и обещание.
Вернувшись к себе, Саммерхэй нашел в почтовом ящике письмо - должно
быть, Джип переслала его из Красного дома. Он почувствовал смутную
неловкость оттого, что письмо прошло через ее руки. Он провел беспокойный
вечер в клубе, играл в карты, проигрывал, поздно вечером занялся дома одним
судебным делом; наутро подвернулась трудная работа, и только теперь, по
дороге к Джип, он понял, насколько все перестало быть ясным и простым.
Узнав, что она уехала верхом одна, он почувствовал, как растет в нем
ощущение неловкости. Почему она не дождалась его, как всегда? Может быть,
подумала, что он не приедет обычным поездом? Он переоделся и отправился в
конюшню. Петтенс сидел на ящике для овса и изучал старинный справочник
Раффа, в который была занесена летопись и его былой славы; соответствующие
места были подчеркнуты карандашом: "Июньские Дерби. "Проворный". Э.
Петтенс". "Тайдпот, розыгрыш гандикапа. "Доротея". Э. Петтенс". "Кубок
Солсбери. "Плум-Пуддинг" Э. Петтенс". Были помечены и другие его триумфы.
- Добрый день, сэр, ветреный денек, сэр. Хозяйка выехала больше двух
часов назад, сэр. Не пожелала взять меня с собой.
- Седлайте Сорванца и поскорее!
- Да, сэр; очень хорошо, сэр!
Больше двух часов! Он поскакал к холмам - по дороге, которой они обычно
возвращались домой. Но он проездил около часа, не переставая ее искать, и
вернулся домой один разгоряченный и встревоженный. В прихожей на столике
лежали ее перчатки и хлыст. Облегченно вздохнув, он побежал наверх. Она
причесывала волосы и резко обернулась, услышав его шаги. Он бросился к ней,
и ему показалось, что она смотрит на него, как затравленный зверь. Она
отшатнулась от него и сказала:
- Нет! Не притворяйся! Что угодно - только не притворство!
Он никогда не видел ее такой - с таким холодным лицом и колючими
глазами. И он отодвинулся от нее.
- Что с тобой, Джип?
- Ничего. Только не притворяйся. - И, повернувшись к зеркалу, она снова
принялась расчесывать волосы.
Она была прелестна, с лицом, разрумянившимся от долгой прогулки верхом,
- ему хотелось обнять ее как можно крепче.
Он сказал со страхом и пробуждающимся раздражением:
- Объясни же, в чем дело?
- Объяснить должен ты. Я - в полном неведении.
- Не возьму в толк, о чем ты говоришь.
- Неужто?
Что-то убийственное было в ее пренебрежительном тоне; пальцы ее
торопливо двигались, укладывая темные, блестящие волосы; его потрясла эта
неожиданная враждебность. Он сел на край кровати. Может быть, письмо? Но
каким образом? Оно не было распечатано.
- Ради бога, Джип, что случилось со вчерашнего дня? Говори же, не мучай
меня!
Она повернулась и взглянула на него:
- Не притворяйся, будто ты огорчен тем, что не можешь меня поцеловать!
Не лукавь, Брайан! Ты ведь знаешь, - это притворство длится уже не один
месяц.
Саммерхэй повысил голос:
- Ты, наверно, помешалась. Я не понимаю, о чем ты говоришь.
- О нет, ты понимаешь! Ты получил вчера письмо с пометкой: "Весьма
срочно"?
Так и есть! Он ожесточился и сказал упрямо:
- Да, получил. От Дианы Лейтон. Ты недовольна?
- Нет. Но подумай: как могло оно дойти так быстро отсюда?
Он сказал хмуро:
- Не знаю. Должно быть, почтой.
- Нет! Я сама положила его в твой почтовый ящик в половине шестого.
Саммерхэй привык соображать быстро и сразу понял все значение
сказанного. Он пристально посмотрел на нее.
- Тогда ты, верно, видела нас?
- Да.
Он встал, беспомощно развел руками и сказал:
- О, Джип! Не надо! Не будь же так безжалостна! Я клянусь тебе...
Джип коротко засмеялась и повернулась к нему спиной, продолжая убирать
волосы. Им овладело ужасное ощущение, что он вот-вот ударится обо что-то
головой. Он сказал растерянно:
- Я только угостил ее чаем. Почему бы и нет? Она моя кузина, это ведь
пустяки. Зачем думать обо мне самое худшее? Она хотела посмотреть мою
квартиру. Я не мог отказать.
- Твою пустую квартиру? Перестань, Брайан, что за жалкая болтовня! Мне
и слушать тебя не хочется.
Саммерхэй, вздрогнув, точно от удара хлыстом, резко повернулся к ней и
сказал:
- Тебе, значит, доставляет удовольствие думать обо мне самое плохое?
Пальцы Джип на мгновение замерли.
- Я всегда говорила тебе, что ты совершенно свободен. Ты думаешь, я не
чувствовала, что это продолжается уже много месяцев? Но наступает час, когда
гордость восстает - вот и все. Не лги мне, прошу тебя.
- У меня нет привычки лгать!
Он чувствовал себя так, словно запутался в какой-то сети и не может
выбраться из нее. Всему виной эта проклятая фамильярность в их отношениях с
Дианой, о чем он, неизвестно почему, не сказал Джип. Но как заставить ее
почувствовать правду, почувствовать, что он любит одну ее, только одну ее?
- Джип, клянусь тебе - не было ничего, кроме одного поцелуя, да и
тот...
Она крикнула:
- О, уходи, уходи же!
Он положил руки ей на плечи.
- Только одну тебя я люблю. Клянусь тебе! Почему ты мне не веришь? Ты
должна мне верить. Не надо быть такой злой. Это глупо, глупо! Подумай о
нашей любви, подумай обо всем...
Ее лицо оставалось ледяным; он убрал руки и пробормотал:
- Как она ужасна, твоя гордость!
- Это все, что у меня есть. Можешь уходить к ней, когда пожелаешь.
- Уйти к ней? Да я бы не мог... если хочешь, я никогда больше не буду с
ней встречаться.
- О, оставь! Какой в этом толк?
Саммерхэй говорил сейчас именно то, что думал. И все-таки он не в силах
заставить Джип поверить! Это ужасно! - И так несправедливо, так неразумно!
Что он такое сделал, что она потеряла к нему всякое доверие, и он вдруг стал
для нее чем-то вроде мелкого негодяя? Разве он виноват в том, что эта
девушка поцеловала его? В том, что она в него влюбилась? Или в том, что он
мужчина? Неразумно, несправедливо, невеликодушно! И, бросив на Джип
разъяренный взгляд, он вышел.
В кабинете он бросился на кушетку и повернулся лицом к стене. Но не
прошло и пяти минут, как его гнев показался ему ребяческим и испарился, а на
смену гневу пришла ужасная, неотступная тревога. Он почувствовал, что против
него - все существо Джип, вся ее гордость и недоверчивость и - да! - вся
глубина ее любви. Ей ничего не нужно, кроме него, а он... он готов
довольствоваться меньшим... Но все это он сознавал как-то смутно, потому что
чувствовал себя в тупике и у него было мучительное желание по-бычьи, лбом
пробить себе выход из всего этого, каковы бы ни были препятствия... Как
долго все это будет продолжаться? Он встал и принялся шагать по комнате,
откинув голову, то и дело потряхивая ею, словно стараясь сбросить с себя
ощущение, что он зажат в тиски. Диана!.. Он сказал, что больше не увидит ее.
После того поцелуя? После взгляда, который она бросила ему на прощание?
Можно ли порвать так, вдруг? Он вздрогнул. Ах, как все скверно! Должен же
все-таки быть выход? Разумеется, но какой?
В чаще жизни поселилась обреченность; ее смутный, сумрачный облик уже
маячит среди деревьев, показывая ему то бледную щеку, то темные глаза - с
какой-то пугающей настойчивостью и непонятной реальностью!

ГЛАВА IX

Джип осталась у себя в комнате и занялась всякими мелочами, пришивала
ленточки к белью, протирала кольца; так поступает всякая женщина,
почувствовав себя несчастной. Бес, вселившийся в нее с самого утра, теперь
крадучись отступал, оставляя лишь смутное ощущение обрушившегося на нее
несчастья. Она казнила своего возлюбленного, испытав при этом какое-то
удовлетворение; а теперь ей было только больно и горько. Какой от этого
толк, какое утешение? Можно ли лечить рану, мстительно растравляя ее мелкими
уколами, заражая червоточиной самую сердцевину жизни? Можно ли излечить
себя, причиняя боль человеку, которого любишь? Если бы он поднялся сейчас к
ней и подал хоть какой-нибудь знак, она бросилась бы ему на шею. Но часы
шли, он не приходил, а она тоже не опускалась вниз, вконец подавленная и
несчастная. Уже стемнело, но она не задвигала штор и не зажигала огня. Луна,
сад, шумящие под ветром листья навевали на нее уныние. Вбежала маленькая
Джип. Там, в саду, есть дерево, и она забралась на него, и они собрали две
корзины желудей - а свиньи их все поели; а потом свинья убежала, и Бетти
пришлось ловить ее. А Бэрайн все ходит по кабинету, он так занят - поцеловал
ее только раз!
Ветер! Если бы он мог развеять мучительное чувство, что это конец,
сколько бы Брайан ни притворялся, что любит ее! У женщин ее склада,
сомневающихся и неуверенных в себе, доверие к кому-либо, однажды расшатанное
до корней, уже не может быть восстановлено. Не ее гордой натуре, беззаветно
отдающей себя любви, довольствоваться полулюбовью. Она страшилась любви,
сопротивлялась ее приходу, а теперь любовь захватила ее целиком; с того
времени она живет только для любви и ни для чего другого, отдает все и хочет
получить все; но теперь она со всей очевидностью поняла, что всего не
получит. Месяцами он думал - пусть даже немного - о другой женщине. Даже
если не было ничего, кроме одного поцелуя, - разве этого мало? У этой
девушки, его кузины, в руках все: общество, влиятельная семья, обеспеченная
жизнь; на ее стороне и нечто большее, намного большее - тоска мужчины по
юному, неразбуженному. На Диане он может жениться! Эта мысль неотступно
преследовала Джип. Случайный взрыв мужской естественной страсти она могла бы
и забыть, о, да! Но эта девушка, его кузина, берет над ним власть, отнимает
его у нее! Может ли она, не поступившись своей гордостью, удерживать его,
связывать по рукам и ногам?
Она услышала, как он поднялся в ванную, и, пока он был там, потихоньку
спустилась вниз. Жизнь должна идти своим чередом, прислуга не должна ничего
замечать. Она открыла рояль и начала играть. Он тут же вошел и молча стал у
камина.
Обед, сопровождаемый вымученным разговором, был почти невыносим; как
только он кончился, они разошлись: он в кабинет, она к роялю. Она сидела,
готовая каждую минуту ударить по клавишам, если кто-либо войдет; слезы
падали на ее руки, лежавшие на коленях. Всей душой она рвалась к нему -
пойти, обнять, крикнуть: "Мне все равно!.. Все равно! Делай, что хочешь, -
иди к ней, но только люби меня хоть немного!" Да, теперь уже только немного.
Разве это возможно? Нет, не для нее!
В полном отчаянии она поднялась наверх и легла. Она услышала, как он
поднимается, и - наконец! - вот он, в свете камина, стоит перед ней на
коленях.
- Джип!
Она вскочила и судорожно обвила его руками. Так хватается утопающий за
своего спасителя. Гордость была отброшена в сторону; только бы еще раз
почувствовать его рядом с собой, еще раз вернуть невозвратимое прошлое! Она
долго слушала его оправдания и уверения в вечной любви - все это было
каким-то чужим и мучительным и в то же время ребяческим и трогательным. И
она сама успокаивала его. В этот час Джип сумела подняться над собой. Что
творилось в ее сердце - неважно; лишь бы он был счастлив, лишь бы у него
было все, чего он желает - с нею или, если так будет нужно, без нее, даже
навсегда без нее...
Но когда он заснул, для нее началось самое страшное; в эти поздние часы
ночи, когда все предстает в зловещем свете, она не могла сдержать рыданий и
только старалась их приглушить, уткнувшись в подушку. Он проснулся, и все,
началось сначала. Она говорила, плача: "Все кончено"; он повторял: "Не
кончено!" Как и во всех человеческих трагедиях, оба были правы, каждый
по-своему. Она отдала ему всю себя и того же хотела от него, но это
оказалось невозможным. Она была нужна ему, но ему нужны были и покой и жизнь
без упреков, а он не мог получить этого. Он не допускал невозможного; она
допускала.
Наконец наступило временное затишье. Она долго лежала без сна, глядя в
темноту, отчаянно пытаясь найти в себе силы перенести все это, и не находила
их. Невозможно оторвать его от второй жизни! А пока он будет жить этой
жизнью, невозможно сделать так, чтобы эта девушка не отнимала его у нее.
Нельзя вечно следить за ним, расспрашивать его. Но нельзя и жить немой и
слепой, нельзя соглашаться на объедки, ничем не выдавая себя. Она
прямодушна, он нет. Что бы он ни говорил, она чувствовала, что он не хочет
отказаться от этой девушки, даже если та сама оставит его в покое. И
понемногу у Джип стал складываться замысел, казавшийся ей самой
отвратительным: испытать его!.. Осторожно, отняв у него свои руки, она
повернулась на другой бок и, совершенно обессиленная, наконец заснула.
На следующее утро она уже без всяких угрызений совести начала
осуществлять свой план, заставила себя улыбаться и разговаривать так, словно
ничего не случилось; и она видела по его просветлевшему лицу, что он рад
этой перемене в ней; но сердце у нее по-прежнему болело. Она подождала, пока
он собрался уходить, и, все так же улыбаясь, сказала:
- Забудь, что было вчера, милый. Обещай мне! Ты не должен ничего
терять. Можешь сохранить дружбу с ней. Я не буду возражать; я буду вполне
счастлива.
Он опустился на колени и прижался лбом к ее груди. Гладя его волосы,
она повторяла:
- Если ты будешь делать все, что тебе по душе, я только буду счастлива.
Я нисколько не буду против этого. - И она увидела, что его озабоченность уже
почти исчезла.
- Ты и на самом деле так думаешь?
- Да, на самом деле.
- Значит, ты понимаешь, что это пустяки по сравнению с нашей любовью,
сущие пустяки?
Он готов был принять ее муки!
- Тебе было бы трудно и неловко отказаться от этой дружбы. Это
оскорбило бы и твою кузину.
Она видела по его лицу, что он окончательно успокоился, и вдруг
рассмеялась. Он поднялся с колен и растерянно посмотрел на нее:
- О Джип, ради бога, только не начинай все сначала!
Она подавила рыдание, отвернулась и закрыла лицо руками. На все его
просьбы и поцелуи она не отвечала ни словом и, наконец, вырвавшись, побежала
к двери. Отчаянная мысль завладела ею. Зачем продолжать? Если она умрет, это
будет выходом для него - мир, покой для всех! Но он бросился ей наперерез.
- Джип, ради бога! Я откажусь от нее, правда, откажусь... Ты... ты...
будь только разумной! Ну что она для меня значит по сравнению с тобой?
И снова пришла передышка, но оба чувствовали: это потому только, что
они измучены.
Звонили колокола в церкви, юго-западный ветер утих - в природе тоже
наступило временное затишье, которое обычно начинается ночью и длится
двенадцать-пятнадцать часов; сад был усеян листьями всех цветов и оттенков -
от желто-зеленых до медно-красных.
Саммерхэй провел с Джип все утро, стараясь помогать ей во всем. Страх
его постепенно улетучивался: она, казалось, тоже успокоилась, а ему, с таким
трудом переносившему любую неприятность, хотелось поскорее отделаться и от
этой. Но после завтрака душевная буря разразилась снова и с такой силой, что
стало ясно: рана глубока и трудно излечима. Он только спросил, нет ли у нее
для него поручений в Лондоне. Она помолчала, потом ответила:
- О нет, спасибо. У тебя много других дел, тебе надо видеться с людьми.
Ее голос, выражение лица с новой силой показали ему, какой удар
угрожает всей его жизни. Если он не сумеет убедить ее в своей любви,
придется жить в постоянной тревоге: вдруг он приедет и увидит, что она
уехала или что-нибудь сделала с собой. Он посмотрел на нее с каким-то ужасом
и, не произнеся ни слова, вышел из комнаты. Снова ему показалось, что он
вот-вот ударится обо что-то головой, и снова, пытаясь избавиться от этого
чувства, он принялся расхаживать взад и вперед по кабинету. Такой пустяк - и
такие последствия! Куда девалась ясность ее ума, умение владеть собой?
Неужели так ужасно то, что он совершил? Разве его вина, что Диана влюбилась
в него?
Ночью Джип сказала:
- Ты жесток. Как ты думаешь, есть ли хоть один мужчина на свете,
которого я бы не возненавидела, если бы знала, что мои встречи с ним
доставляют тебе боль?
Это была правда - он чувствовал, что это правда. Но нельзя же
возненавидеть девушку только за то, что она влюблена в него! По крайней
мере, он этого не может, как бы ни хотел избавить Джип от страданий. Это
просто неразумно, невозможно! Неужели Джип любит его несравненно сильнее,
чем он ее, и в этом состоит вообще различие между любовью женщины и мужчины?
Почему она не способна видеть жизнь такой, как она есть? Неужели она не в
состоянии понять, что мужчине нужны и другие дружеские связи, - и бывает,
что они переходят в мимолетную страсть, - но при этом он может по-прежнему
любить ту, которой навсегда отдал свое сердце? Она назвала его жестоким, за
что? За то, что он ответил на поцелуй девушки? За то, что ему нравится
разговаривать с ней или - да! - приятно немножко пофлиртовать? Он жесток?
Нет! Джип всегда останется для него первой. Надо заставить ее понять это, но
как? Отказаться от всего? Отказаться от... Дианы? Что ж, он готов это
сделать. Его чувство к ней вовсе не глубоко - это истинная правда. Но было
бы грубо, недостойно, жестоко оттолкнуть ее сразу, навсегда. Правда, он мог
это сделать еще до того, как Джип назвала его жестоким. Можно и надо было
это сделать!
Но к чему это приведет? Поверит ли ему Джип? Как бы он ни вел себя, она
все равно будет подозревать его всегда, каждый раз, когда он уезжает в
Лондон. Так что же тогда - сидеть здесь сложа руки? В нем подымался гнев.
Почему она обращается с ним, как с человеком, не заслуживающим доверия?
Разве он такой? Он перестал шагать по комнате. Когда Диана обняла его, он
ответил на ее поцелуй, потому что не в силах был сопротивляться, как не в
силах, например, вылететь вот через это окно и пронестись над тополями. Но
он не негодяй, не чудовище, не лжец. Единственное, что он мог сделать, - это
не ответить на первое письмо Дианы, год назад. Но возможно ли все
предвидеть? Это складывалось постепенно и кончилось ничем - почти ничем. И
снова приступ гнева сдавил его сердце. Джип, должно быть, прочитала то
письмо, которое валялось под этим проклятым бюстом. Значит, отрава действует
с тех пор. Какая нелепая случайность! И он ударил изо всех сил кулаком по
бронзовому лицу Вольтера. Бюст упал, и Саммерхэй тупо посмотрел на свою
ушибленную руку. Что за идиотство! Гнев его угас. Как же ему быть? Если бы
только она поверила! И снова пришло томительное ощущение безысходности: все
бесполезно! Разлад только начинается, но конца ему не видать. Как крыса в
мышеловке, его мозг, пытаясь вырваться из этого плена, метался в поисках
выхода... Ну, ладно! Раз нет никакой надежды, будь что будет! И, пожав
плечами, он вышел, отправился на конюшню и велел старому Петтенсу оседлать
Сорванца. Пока седлали, он подумал: "Может быть, позвать Джип?" Но он знал,
что больше не вынесет ее упреков. Вскочив в седло, он поскакал к холмам.
Сорванцу, рослому, без единой белой отметины гнедому коню, на котором
Джип скакала на охоте, когда впервые встретилась с Саммерхэем, было сейчас
около девяти лет. Два недостатка его теперешнего хозяина как ездока -
привычка вырываться вперед в скачке и не очень легкая рука - действовали на
Сорванца, и он не упускал случая закусить удила; возможно, что сегодня его
взволновало что-либо уже в конюшне, а может быть он почувствовал, как умеют
чувствовать лошади, что с ездоком что-то творится неладное. И Сорванец сразу
показал свой норов; Саммерхэю строптивость лошади даже доставляла какое-то
странное удовольствие. Он добрый час скакал, не разбирая дороги; потом,
разгоряченный, с ноющими руками, повернул назад, к дому; ехал он мимо того
места, которое маленькая Джип называла "пустошью", где две болотистых
луговины сходились у каменного сарая. Живая изгородь, росшая на насыпи,
отделявшей два луга, была в одном месте пониже. Саммерхэй послал Сорванца, и
тот перелетел через препятствие, как птица; впервые после того, когда его
поцеловала Диана, Саммерхэй на мгновение почувствовал настоящую радость. Он
повернул лошадь и снова послал ее на ограду, и снова Сорванец великолепно
взял ее. Но у животного взыграла кровь. Саммерхэй с огромным трудом
сдерживал лошадь. Бормоча: "Ах, ты, зверь, не смей тянуть!", - он стал
скручивать Сорванцу поводьями губы, В голове у него промелькнули слова Джип:
"Ты жесток!" И в ярости он ударил упрямившуюся лошадь хлыстом.
Лошадь рванулась галопом к тому углу, где сходились луга, и вдруг
Саммерхэй понял, что ему уже не сдержать животное - словно под ним был
паровой двигатель. Доскакав до сарая, Сорванец вдруг ринулся вперед.
"Господи! Он убьется!" - мелькнуло у Саммерхэя. Сорванец несся прямо на
увитый плющом сарай - прямо в него! Саммерхэй пригнул голову - поздно! - под
плющом был брус! Страшный удар! Выброшенный из седла, Саммерхэй отлетел
назад и упал на спину, в лужу, полную опавших листьев и грязи. Сорванец,
поскользнувшись, всем корпусом уперся в стену сарая и, невредимый,
остановился, храпя от испуга; потом он выскочил из сарая и, сверкнув
одичавшими глазами на хозяина, который не шевелился, рысью побежал в поле,
высоко задрав голову.

ГЛАВА X

Когда Саммерхэй, услышав последние слова Джип, вышел из комнаты, сердце
ее упало. Все утро она так старалась подавить в себе слепую отчаянную
ревность - и вот при первом же напоминании ревность прорвалась снова. Все
это свыше ее сил! Жить день за днем, зная, что он в Лондоне либо встречается
с этой девушкой, либо с трудом удерживается от встреч с ней! А потом, когда
он возвращается сюда, быть с ним такой, как всегда, не показывать вида -
разве это возможно? Если он ее любит, как смеет он колебаться хотя бы одну
секунду? Да сама мысль об этой девушке должна быть ему ненавистной! Он
должен был сам сказать ей это вместо того, чтобы заниматься пустыми
уверениями. Чего стоят слова, если они противоречат поступкам? Для нее,
любящий его каждой частицей своего сердца, непостижимо, как может мужчина
по-настоящему любить и желать одну женщину и в то же время увлекаться
другой!
Станет ли ее жизнь еще более несчастной, если она уйдет от него и
вернется в Милденхэм? Но... жить без него? Это невозможно. Жить с ним?
Видимо, и это невозможно тоже. И тут в ее душевной муке наступали минуты,
когда разум отказывался служить ей, и она беспомощно металась от одного
исхода к другому, уже не пытаясь больше решать. И она все старалась