Страница:
- Нет, почему же. Я как раз за этим еду в Лондон.
- Правда? У вас абонемент?
- На этот сезон.
- У меня тоже. Отлично, мы будем встречаться.
Джип улыбнулась. Уже давно она не говорила с мужчиной своего возраста,
давно не попадалось ей лицо, которое могло бы пробудить ее любопытство и
вызвать восхищение, и давно уже никто не восхищался ею самой. Солнечные лучи
из-за движения поезда к западу изменили направление, и их тепло как бы
усиливало в ней ощущение легкости и какого-то счастья.
О многом можно поговорить за два или три часа путешествия по железной
дороге. И какая дружеская атмосфера возникает в эти часы! Может быть,
оттого, что им было плохо слышно друг друга из-за шума поезда, разговор их
становился все более дружеским. Это временное уединение сближало их скорее,
чем порой сближает людей длительное знакомство. В этой долгой беседе он был
гораздо разговорчивее, чем она. У нее же накопилось много такого, о чем она
не могла говорить. Ей нравилось прислушиваться к его слегка медлительной
речи, к смелым остротам, к неудержимым взрывам смеха. Он, не таясь,
рассказывал ей о себе - о школе, о жизни в университете, о его желании
вступить в сословие адвокатов, о своих надеждах, вкусах и даже бедах. Слушая
эту стихийную исповедь, Джип все время улавливала в ней нотки восхищения ею.
Он спросил ее, играет ли она в пикет.
- Мы играем с отцом почти каждый вечер.
- Тогда сыграем партию?
Она знала, что ему хочется играть в карты потому, что тогда он сядет к
ней поближе, на коленях они расстелят газету, он будет сдавать ей карты,
случайно касаться ее руки, смотреть в лицо. Это не казалось неприятным,
потому что и ей тоже нравилось его лицо, в котором было какое-то обаяние -
что-то легкое и свободное, чего так не хватает многим внушительным, красивым
лицам.
Когда, прощаясь, он пожал ее руку, она невольно ответила крепким
рукопожатием. Стоя у машины, он любовался ею откровенно и как бы печально;
восхищенно глядя на нее, он сказал:
- Мы увидимся в опере, а потом, может быть, и на Роу? Вы ведь позволите
мне иногда заходить на Бэри-стрит, правда?
Джип кивнула, и машина двинулась по душным улицам вечернего Лондона.
После долгого пребывания в деревне ее комната показалась ей тесной. Надев
халат, она села и принялась расчесывать волосы, чтобы избавиться от
паровозной гари.
После того как Джип оставила Фьорсена, она несколько месяцев испытывала
только облегчение. И лишь недавно стала задумываться над своим новым
положением - замужней и в то же время незамужней женщины; разочарованная,
она, однако, втайне уже начинала мечтать о настоящем друге, и с каждым часом
сердце ее и красота созревали для любви. И теперь, видя в зеркале свое лицо,
такое сосредоточенное и печальное, она ясно понимала, какой бесплодной была
ее жизнь. Что толку быть красивой! Все равно ее красота никому не нужна. Ей
еще нет двадцати шести, а она живет, как в монастыре. Вздрогнув, хотя ей и
не было холодно, она плотнее запахнула халат. В прошлом году в это самое
время она еще была в главном потоке жизни. И все-таки насколько лучше жить
вот такой заброшенной, чем вернуться к тому, который навсегда запомнился ей
наклонившимся над ее спящим ребенком, с протянутыми руками и растопыренными,
похожими на когти пальцами.
После того, как она ушла от Фьорсена в то утро, он гонялся за ней
неделями - в Лондоне, в Милденхэме и даже в Шотландии, куда увез ее Уинтон.
Но на этот раз она не изменила своего решения, и он прекратил преследования
и уехал за границу. С тех пор от него не было вестей, кроме нескольких
несвязных или плаксивых писем, написанных явно в состоянии опьянения. А
потом он и вовсе перестал писать, и вот уже четыре месяца от него не было ни
строчки. Видимо, он наконец как-то "изжил" ее.
Она перестала расчесывать волосы; ей вспомнилось, как тем ранним
октябрьским утром она шла с ребенком по тихим, пустынным улицам, как ждала,
смертельно усталая, на тротуаре, пока на ее звонок открыли дверь. Она потом
удивлялась: неужели только страх побудил ее к этому отчаянному бегству? Отец
и тетушка Розамунда уговаривали ее попытаться получить развод. Но все тот же
инстинкт запрещал ей делать достоянием других людей свои тайны и горести;
она не хотела и неизбежного в бракоразводном процессе притворства, слов о
том, что якобы любила его, хотя на самом деле не любила. Это была ее и
только ее ошибка, что она вышла за него без любви!..
...Может ли измена
Любви безумной положить конец?
Если бы только знал ее случайный спутник, какой иронией звучали для нее
эти строки!
Она встала и обвела взглядом комнату - свою бывшую девичью спальню.
Значит, он помнил ее все это время! Встреча в вагоне не казалась уже ей
встречей с незнакомым человеком. Теперь-то уж они, во всяком случае,
знакомы! И вдруг она увидела его лицо! Ну, конечно! Как это она сразу не
вспомнила? На стене в коричневой рамке висела цветная репродукция знаменитой
картины Боттичелли или Мазаччо из Национальной галереи "Голова молодого
человека". Когда-то Джип влюбилась в эту картину, и с тех пор она висела в
ее комнате. Это широкое лицо, ясные глаза, смелый, четко очерченный рот, это
мужество во всем облике... Только то, живое лицо принадлежало англичанину, а
не итальянцу; в нем больше юмора, больше "породы", меньше поэтичности, зато
было что-то "старогеоргианское". Как бы он смеялся, если бы она рассказала
ему, что он похож на деревенского церковного причетника с лохматыми волосами
и маленьким рюшем вокруг шеи! Улыбаясь, она заплела косы и легла в постель.
Но уснуть она не могла; слышала, как пришел и отправился в свою комнату
отец, как часы пробили полночь, потом час, потом два, и все еще до нее
доносился глухой шум Пикадилли.
Она укрылась только простыней, но было очень жарко; вдруг ей почудился
запах цветов. Откуда цветы? Поднявшись с кровати, она подошла к окну. Здесь,
за занавесью, стояла ваза с цикламенами. Это отец подумал о ней - какой
милый!
Нюхая цветы, она вспомнила свой первый бал. Может быть, и Брайан
Саммерхэй был там! Если бы его познакомили с ней тогда, если бы она
танцевала с ним, а не с тем господином, который поцеловал ее в плечо, может
быть, она по-иному относилась бы ко всем мужчинам? И если бы он восхищался
ею в тот вечер - а ведь все восхищались ею, - может быть, он ей понравился
бы или даже больше чем понравился? Или она смотрела бы на него, как на всех
своих поклонников до встречи с Фьорсеном - этих бабочек, летящих на свечу и
глупо обжигающих крылья! А может быть, ей было суждено получить этот урок -
и вот она подавлена и унижена...
Взяв из вазы цикламены и вдыхая их аромат, она подошла к картине.
Очертания лица, глаза, устремленные на нее, - все было отчетливо видно; в
сердце ее что-то слабо затрепетало - так трепещет раскрывающийся листок или
крыло вспорхнувшей птицы. То ли на нее действовал запах цветов, то ли
воспоминания о том, что случилось с ней за последние дни, но сердце ее.
снова задрожало легкой необъяснимой дрожью, и она прижала руки к груди.
Было поздно, вернее, рано, когда она заснула. Ей приснился странный
сон. Она скакала на своей старой кобыле по полю цветов. На ней было черное
платье, на голове корона из сверкающих острых кристаллов; на лошади не было
седла, и она сидела, поджав ноги, едва касаясь спины лошади, держа в руках
поводья, свитые из длинных стеблей жимолости. Она мчалась и пела, и глазам
ее открывался широкий простор полей до самого горизонта. Она чувствовала
себя легкой, как пушинка; все время, пока они неслись вперед, старая кобыла
поворачивала голову и откусывала цветы жимолости... Потом вдруг лошадиная
морда превратилась в лицо Саммерхэя, с улыбкой глядевшего на нее. Она
проснулась. На нее падал солнечный луч, пробившийся через занавесь, которую
она отодвинула, чтобы увидеть цветы.
В ту же самую ночь Саммерхэй вышел из маленького дома в Челси, где он
жил, и пошел к реке. Иногда у мужчин бывает такое настроение, что их
бессознательно тянет на простор - в луга, леса, к рекам, где открыт весь
горизонт. Человек одинок, когда любит, и одинок, когда умирает; никому нет
дела до человека, целиком погруженного в собственные переживания; но ведь и
ему, Брайану Саммерхэю, ни до кого нет дела, - о нет! Он стоял на набережной
и смотрел на звезды, сверкающие сквозь ветки платанов, время от времени
вдыхая теплый, неподвижный воздух. Думалось о всяких мелочах, просто ни о
чем; но какое-то сладостное чувство поднималось в его сердце, и легкий
трепет охватывал все тело. Он сел на скамейку и закрыл глаза - и сразу
увидел лицо, ее лицо! Один за другим гасли огни в домах напротив; уже не
мчались машины и редко встречался прохожий, но Саммерхэй все сидел, как в
полусне; улыбка то появлялась на его губах, то исчезала. Легкий ветерок
подымал волны на реке.
Уже рассветало, когда он вернулся домой; и вместо того, чтобы лечь
спать, он начал просматривать судебное дело, по которому завтра должен был
выступать помощником адвоката, и работал до тех пор, пока не пришло время
совершать прогулку верхом, принять ванну и позавтракать. У него была одна из
тех натур - не столь необычных я среди адвокатов, - которым длительное
напряжение идет на пользу. Человек со способностями, он любил свою работу и
был на пути к тому, чтобы создать себе имя; и в то же время мало кто умел
так невозмутимо, как он, под влиянием минуты вдруг отдаться течению. В нем
было что-то противоречивое; он предпочел жить в маленьком доме в Челси, а не
где-нибудь в Темпле или Сент-Джеймсе только потому, что любил одиночество; и
в то же время он был прекрасным товарищем, хотя многие друзья, очень к нему
привязанные, не во всем могли на него положиться. Женщины считали его
безусловно привлекательным, но в общем они не задевали его сердца. Саммерхэй
любил карточную игру; как человека порывистого, она брала его за живое; но
вдруг после смелой и счастливой игры он бросал ее, чтобы когда-нибудь
увлечься ею снова. Отец его был дипломатом и умер пятнадцать лет назад; мать
была известна в светских кругах. У него не было братьев, только две сестры,
и он имел личный доход. Таков был Брайан Саммерхэй в двадцать шесть лет,
когда у него еще не прорезались зубы мудрости.
Утром он направился в Темпл, все еще ощущая необыкновенную легкость, и
по-прежнему перед ним стояло это матово-бледное лицо с удивительно
гармоничными чертами: темные улыбающиеся глаза, чуть широко расставленные,
маленькие красивые уши, пышные каштановые волосы над высоким лбом. Иногда
ему представлялось нечто менее определенное - какое-то излучение, игра света
во взгляде, своеобразный поворот головы, свойственная только ей грация,
что-то зовущее и трогательное. Этот образ не давал ему покоя, да он и не
желал забыть его - таков уж был его характер: если ему приглянется
какая-нибудь лошадь на скачках, он непременно поставит на нее, каковы бы ни
были ее достоинства; если понравится опера, он станет ходить и смотреть ее
снова и снова; если понравятся стихи, он запомнит их наизусть. И пока он шел
вдоль реки - это был его обычный путь, - его обуревали самые непривычные
чувства, и он был счастлив.
Саммерхэй немного опоздал и прямо прошел в суд. В парике и мантии он
сразу приобрел "старогеоргианский" облик. Одна-две мушки, долгополый кафтан,
шпага, табакерка да белый парик или что-нибудь в этом роде - и вот уже перед
вами восемнадцатый век: сильное, легкое тело, широкое лицо, смуглая
бледность, чистый рисунок губ, выражение какой-то вызывающей беспечности,
ясный взгляд и брызжущая жизнерадостность. Просто жалко, что человек родился
слишком поздно!
Смыв с себя этот застарелый запах судебных мантий, пергамента, клеевой
краски, копченых селедок, словом, всего того, что почему-то окружает
правосудие, и погрузив кудрявую голову в воду, он насухо вытерся, вышел из
дому и зашагал вдоль набережной, покуривая сигару. Было уже около семи. В
это самое время он вчера вошел в поезд и увидел ту, образ которой с тех пор
не покидал его. Как известно, лихорадка возникает в определенные часы. Но
ведь нельзя же явиться с визитом в семь часов вечера! Единственное, что он
мог сделать, - это идти в клуб не по обычной дороге, а через Бэри-стрит.
Он миновал обувной магазин, где давно собирался заказать себе обувь, и
подумал: "Интересно, где она покупает себе вещи?" Перед ним необыкновенно
живо встала ее фигура: вот она сидит в углу купе, вот стоит у машины, и рука
ее лежит в его руке. От нее исходил аромат цветов и напоенного дождем ветра!
Он застыл перед витриной, не видя своего отражения, - нахмуренного, унылого
человека с потухшей сигарой в зубах. Он торопливо двинулся вперед.
На Бэри-стрит он вступил с каким-то странным ощущением слабости в
ногах. В этом году цветочные ящики не нарушали строгости фасада дома
Уинтона; этот дом ничем не выделялся среди остальных, разве только номером
да еще тем, что у Саммерхэя сильно забилось сердце. Завернув на
Джермин-стрит, он вдруг приуныл. Клуб его находился в начале
Сент-Джеймс-стрит, и он сразу прошел в комнату, где редко бывало много
людей. Это была библиотека. Подойдя к французскому отделу, он достал "Трех
мушкетеров" и сел спиной к двери и к каждому, кто вошел бы в библиотеку. Его
любимый роман всегда вызывал в нем какое-то теплое, дружеское чувство, но он
не стал читать. От клуба, где он сейчас сидел, было рукой подать до ее дома;
если бы не стены, он мог бы увидеть ее, до нее мог бы, пожалуй, донестись
его голос. Что за глупость! Женщина, с которой он встречался всего два раза!
Просто нелепо...
"Пять очков! Три дамы - три валета!.. Вы помните, как это у Доусона: "Я
по-своему верен тебе, Сюнара!" Это лучшее, чем все, что есть у Верлена, не
считая "Les sanglots longs" {"Долгие рыдания" - первые слова стихотворения
французского поэта Поля Верлена. (1844-1896) "Осенняя скрипка" (франц.).}.
Что у вас?
"Только четверка к даме. Вам нравится имя Синара?"
"Да. А вам?"
"Синара. Синара... Да, это осень, лепестки роз, вороха опавшей листвы".
"Как хорошо!.. Идет. Пойди прочь, Осей, не храпи".
"Бедный старый пес! Не тревожьте его. Перетасуйте, пожалуйста, за меня
колоду. А, теперь идет совсем другая карта!.."
Ее колени касались его колен!
Книга упала на пол - Саммерхэй вздрогнул.
К черту! Безнадежно... И, повернувшись, он уселся поглубже в кресле.
Через несколько минут он спал. Спал без снов.
Прошло два часа. Его приятель, желая подшутить, подошел к нему и
остановился, с ухмылкой глядя на эту кудрявую голову, на это лицо безмятежно
спящего ребенка.
Потом приятель слегла толкнул кресло.
Саммерхэй вскочил. "Что? Где я?" - пронеслось у него в голове. Он
увидел перед собой улыбающееся лицо приятеля, но сквозь дымку сна ему
чудилось другое - красивое, чарующее. Он встряхнулся.
- О, черт побери!
- Не сердись, старина!
- Который час?
- Десять.
У Саммерхэя вырвался какой-то неясный возглас, и он уселся в кресле
поудобнее. Но он больше не спал. Он видел ее, слышал ее голос и снова
чувствовал прикосновение ее теплой руки в перчатке.
В пятницу вечером в оперном театре давали "Кабаллерию" и "Паяцы".
Только эти оперы да еще "Фауста" и "Кармен" Уинтон мог слушать, не засыпая.
Глаза женщины, несмотря на то, что ей не полагается пристально
разглядывать публику, обычно охватывают большее пространство, чем глаза
мужчины. Джип заметила Саммерхэя раньше, чем он увидел ее; она видела, как
он вошел и, прижимая цилиндр к белому жилету, оглядывал зал, словно искал
кого-то. В вечернем костюме он выглядел очень элегантно. Когда он сел, ей
стал виден только его профиль; рассеянно слушая Сантуццу и толстого Туриду,
она спрашивала себя: "Обернется он, если пристально посмотреть на него?" И
тут он ее увидел. Поразительно, что после того, как они обменялись
взглядами, ей сразу захотелось, чтобы он еще раз посмотрел на нее.
Понравится ли ему ее платье? Хороша ли ее прическа? Может быть, не следовало
мыть волосы этим утром? Но во время антракта она не оглядывалась, пока не
услышала его голос:
- Здравствуйте, майор Уинтон.
Уинтон знал об их встрече в поезде. Ему очень хотелось выкурить
сигарету, но он не считал возможным оставить дочь одну. И все-таки,
обменявшись с Саммерхэем несколькими фразами, он поднялся.
- Присядьте на минуту здесь, Саммерхэй. Я выйду курить.
Саммерхэй опустился в кресло. Джип показалось, что зал и публика
куда-то исчезают, и они оба снова одни, в вагоне. Десять минут - всего-то! -
чтобы наслаждаться его взглядом, звуком голоса, смехом. Смеяться самой. Быть
приветливой с ним. Они ведь друзья!
- В Национальной галерее есть одна картина, которую мне хотелось бы
посмотреть, - сказала она, когда он стал прощаться.
- А вы возьмете меня? Завтра? Когда? В три часа?
Она знала, что краснеет; вот такая, с румянцем на щеках и улыбающимися
глазами, она испытывала редкую и приятную уверенность: она красива! А потом
он ушел. Отец снова уселся в свое кресло; боясь, что он заметит ее волнение,
она тронула его за руку:
- Отец, посмотри ради бога на эту прическу, вон там, через один ряд! Ты
когда-нибудь видел такую прелесть?
И пока Уинтон смотрел, оркестр начал увертюру к "Паяцам". Следя за
развитием маленькой душещипательной интриги, она почувствовала, что впервые
эта опера действует не только на ее эстетическое чувство. Бедная Нэдда!
Бедный Канио! Бедный Сильвио! Глаза ее наполнились слезами. В персонажах
трагикомедии, живущих двойной жизнью, она, казалось, почувствовала эту
любовь - страстную, слишком быстротечную, слишком сильную, слишком бурную,
сладостную и пугающую.
Мое тобою сердце пленено. Я твой навеки -
Сегодня и навеки твой!
Что остается мне? Разбитое лишь сердце...
La commedia e finita {Представление окончено (итал.).}.
Надевая плащ, Джип отыскала глазами Саммерхэя.
Она попыталась улыбнуться, но не смогла, и, медленно отведя взгляд,
повернулась, и пошла вслед за Уиитоном.
Джип опаздывала не из кокетства, она просто боялась, как бы он не
подумал, что ей не терпится встретиться с ним. Она сразу увидела его под
колоннадой и заметила, как изменилось его лицо, когда она подошла к нему.
Она повела его прямо к картине. Цилиндр и модный воротничок Саммерхэя не
очень-то помогали сходству, но оно все же было.
- Ну что?
- А чему вы улыбаетесь?
- У меня есть репродукция с этой картины, еще с тех пор, когда мне было
пятнадцать лет; так что я знаю вас уже очень давно.
Он удивленно посмотрел на нее.
- Боже милосердный! Неужели я похож на этого?.. Тогда я попытаюсь найти
здесь вас.
Джип покачала головой.
- Тут есть еще одна моя любимая картина - "Смерть Прокриды". Это
удивление на лице фавна, закрытые глаза Прокриды, собака, лебедь! И это
сожаление о том, что могло быть!
- О том, что могло быть!.. А вам понравились "Паяцы"?
- Мне кажется, опера подействовала на меня слишком сильно.
- И я так подумал. Я следил за вами.
- Гибель от любви - это так страшно!.. Но покажите мне теперь ваши
любимые картины. Я могу сказать вам заранее, какие они.
- Да?
- Прежде всего "Адмирал".
- Верно. А еще?
- Две картины Беллини.
- Бог мой! Да вы какая-то волшебница!
Джип рассмеялась.
- Вам нравится решимость, ясность, колорит, красивая композиция. Верно?
А вот еще одна моя любимая.
Это было небольшое "Распятие" да Мессины - тонкий высокий крест, худой,
смиренный, страдающий Христос на фоне светлых сумерек, такой одинокий и
такой реальный.
- Это трогает меня больше, чем огромные картины, где он идеализирован.
Чувствуешь, что он был таким. О! А эти два Франческо! Разве они не
прелесть?..
Он кивнул, но глаза его говорили: "И вы тоже". Они провели два часа
среди бесконечных полотен и все время словно были только вдвоем, как тогда,
в вагоне. И когда она не разрешила ему проводить ее домой, он так и застыл
под колоннадой. Солнце вливалось сюда уже снизу; голуби чистили перышки; по
площади проходили люди, темные и маленькие на фоне львов и огромной
колоннады. Он ничего этого не замечал. Нет женщины, подобной ей! Она совсем
другая, чем эти светские девушки и дамы! И уж вовсе не похожа на людей
полусвета. И не из "современных", у которых на уме только высшее образование
да избирательное право... Совсем иная! А он так мало знает о ней. Даже не
знает, любила ли она когда-нибудь. Ее муж... где он теперь? Что он для нее?
"Неповторимая, молчаливая, непонятная - Она!" Когда она улыбается, когда ее
глаза... Но глаза ее слишком живые, чтобы он мог заглянуть в них. Как
прекрасна она была, когда с улыбкой на губах рассматривала эти картины! Если
бы он мог прикоснуться к ним своими губами! Со вздохом он спустился по серым
ступеням и вышел на солнце. Лондон, который в это время года всегда кипит
напряженной жизнью, показался ему совершенно пустым. Завтра... Завтра он
сможет увидеть ее!
В воскресенье, после того как к ней приходил Саммерхэй, Джип сидела у
вазы с гелиотропами и перебирала в памяти отрывки их разговора...
"Миссис Фьорсен, расскажите мне о себе".
"А что вы хотите знать?"
"О вашем замужестве".
"Я совершила ужасную ошибку... Пошла против воли отца. Мужа я не видела
уже несколько месяцев и никогда не увижу его, если это будет зависеть от
меня. Ну что, достаточно?"
"Вы не любите его?"
"Нет".
"А разве вы не можете стать свободной?"
"Бракоразводный процесс! Б-рр. Я не смогла бы".
"Да, я знаю. Это противно!"
И он пожал ее руку так крепко!
Она глубоко вдохнула запах гелиотропа и, подойдя к роялю, стала играть.
Играла до тех пор, пока не вернулся отец. За эти девять месяцев, что Джип
была с ним, Уинтон как бы даже помолодел: он одевался с некоторой
щеголеватостью, и его короткие волосы всегда были напомажены.
- Приходил мистер Саммерхэй, отец. Он очень жалел, что не застал тебя.
Наступило долгое молчание.
- Сомневаюсь, моя дорогая, - сказал он наконец.
Значит, стоит ей подружиться с каким-нибудь мужчиной, как это вызовет
подобное молчание! Чувствуя, что отец пристально смотрит на нее, она
спросила:
- Приятно было в парке?
- Тридцать лет назад там прогуливались аристократы и снобы, а теперь
бог знает, кого там только нет!
- А цветы - красивы?
- О! Да! И птицы тоже. Но, боже милосердный, что за люди, Джип! Скажи
мне, что за парень этот молодой Саммерхэй?
- Он очень мил.
Она всегда читала мысли отца быстрее, чем он ее мысли, и знала, что в
нем происходит борьба - он, разумеется, рад, если у нее будут какие-то
развлечения, но хочет как-то помягче ее предостеречь. Со вздохом он сказал:
- Каких только причуд не бывает у молодых людей летом, Джип!
Есть хитрые и опытные женщины, умеющие держать в определенных пределах
мужчину, в котором видят будущего возлюбленного. Джип знала, что одно ее
слово сразу все бы изменило, но она не произносила его. И все-таки она
виделась с Саммерхэем почти каждый день - на Роу, в опере, у себя дома. С
некоторого времени у нее вошло в привычку ходить под вечер в Сент-Джеймский
парк и сидеть там у воды. Однажды, возвращаясь домой, Саммерхэй прошел
парком, и потом они уже постоянно сидели здесь вместе. Зачем огорчать отца,
приглашая Салшерхэя приходить на Бари-стрит? В парке приятно: можно спокойно
беседовать, глядеть, как маленькие оборвыши удят рыбу и складывают добычу в
стеклянные банки, закусывать, наблюдать в дождливые дни за нравами и
обычаями простых людей.
Лето уже близилось к концу, и дни выдались тихие, но во всем
чувствовалось ожидание - вот-вот задуют ветры и принесут перемену. И разве
это не естественно - сидеть в такое время под деревьями, возле цветов и
воды, голубей и уток?
Саммерхэй умел не выдавать своих душевных волнений; когда по окончании
судебной сессии он шел на последнее свидание с Джип, лицо у него было таким
же, как всегда. Но, по правде говоря, он чувствовал, что попал в тупик. У
него был свой собственный моральный кодекс. Быть может, этот кодекс был в
какой-то мере слишком "старогеоргианским", но он запрещал причинять
страдание женщине. Пока что Саммерхэй держал себя в руках, хотя это стоило
ему большего труда, чем он думал сам. Единственным свидетелем его борьбы с
самим собой был старый скоч-терьер, ночной сон которого он нарушал уже много
раз, расхаживая взад и вперед по гостиной своего маленького дома. Она должна
узнать о его чувстве! И если она захочет принять его любовь, ей стоит только
шевельнуть пальцем; но она не подает знака. У него кружилась голова, когда
он прикасался к ней, когда вдыхал аромат, исходивший от ее платья, когда
видел, как легко и нежно вздымается ее грудь; и вести себя спокойно и
дружески было истинной пыткой.
Пока он виделся с ней почти ежедневно, он еще мог кое-как владеть
собою; а теперь они вот-вот расстанутся на несколько недель, и сердце у него
буквально разрывается от тоски. Нелегко было ему и прятать свою любовь от
светских знакомых. Человек, страстно любящий, жаждет уединения; он или с
головой уходит в напряженную работу, или, словно одержимый, все время
созерцает мысленно образ любимой. Работа у Саммерхэя спорилась, и он был рад
этому; но, стараясь избавиться от докучливых расспросов друзей, он невольно
вызывал толки: "Что это делается с Брайаном Саммерхэем?" Всегда несколько
нелюдимый, он не встречался теперь даже с теми, с кем привык вместе
завтракать, обедать, танцевать, заниматься спортом. Он сторонился людей
своего круга и уходил куда-нибудь, где можно было рассеяться, не привлекая
- Правда? У вас абонемент?
- На этот сезон.
- У меня тоже. Отлично, мы будем встречаться.
Джип улыбнулась. Уже давно она не говорила с мужчиной своего возраста,
давно не попадалось ей лицо, которое могло бы пробудить ее любопытство и
вызвать восхищение, и давно уже никто не восхищался ею самой. Солнечные лучи
из-за движения поезда к западу изменили направление, и их тепло как бы
усиливало в ней ощущение легкости и какого-то счастья.
О многом можно поговорить за два или три часа путешествия по железной
дороге. И какая дружеская атмосфера возникает в эти часы! Может быть,
оттого, что им было плохо слышно друг друга из-за шума поезда, разговор их
становился все более дружеским. Это временное уединение сближало их скорее,
чем порой сближает людей длительное знакомство. В этой долгой беседе он был
гораздо разговорчивее, чем она. У нее же накопилось много такого, о чем она
не могла говорить. Ей нравилось прислушиваться к его слегка медлительной
речи, к смелым остротам, к неудержимым взрывам смеха. Он, не таясь,
рассказывал ей о себе - о школе, о жизни в университете, о его желании
вступить в сословие адвокатов, о своих надеждах, вкусах и даже бедах. Слушая
эту стихийную исповедь, Джип все время улавливала в ней нотки восхищения ею.
Он спросил ее, играет ли она в пикет.
- Мы играем с отцом почти каждый вечер.
- Тогда сыграем партию?
Она знала, что ему хочется играть в карты потому, что тогда он сядет к
ней поближе, на коленях они расстелят газету, он будет сдавать ей карты,
случайно касаться ее руки, смотреть в лицо. Это не казалось неприятным,
потому что и ей тоже нравилось его лицо, в котором было какое-то обаяние -
что-то легкое и свободное, чего так не хватает многим внушительным, красивым
лицам.
Когда, прощаясь, он пожал ее руку, она невольно ответила крепким
рукопожатием. Стоя у машины, он любовался ею откровенно и как бы печально;
восхищенно глядя на нее, он сказал:
- Мы увидимся в опере, а потом, может быть, и на Роу? Вы ведь позволите
мне иногда заходить на Бэри-стрит, правда?
Джип кивнула, и машина двинулась по душным улицам вечернего Лондона.
После долгого пребывания в деревне ее комната показалась ей тесной. Надев
халат, она села и принялась расчесывать волосы, чтобы избавиться от
паровозной гари.
После того как Джип оставила Фьорсена, она несколько месяцев испытывала
только облегчение. И лишь недавно стала задумываться над своим новым
положением - замужней и в то же время незамужней женщины; разочарованная,
она, однако, втайне уже начинала мечтать о настоящем друге, и с каждым часом
сердце ее и красота созревали для любви. И теперь, видя в зеркале свое лицо,
такое сосредоточенное и печальное, она ясно понимала, какой бесплодной была
ее жизнь. Что толку быть красивой! Все равно ее красота никому не нужна. Ей
еще нет двадцати шести, а она живет, как в монастыре. Вздрогнув, хотя ей и
не было холодно, она плотнее запахнула халат. В прошлом году в это самое
время она еще была в главном потоке жизни. И все-таки насколько лучше жить
вот такой заброшенной, чем вернуться к тому, который навсегда запомнился ей
наклонившимся над ее спящим ребенком, с протянутыми руками и растопыренными,
похожими на когти пальцами.
После того, как она ушла от Фьорсена в то утро, он гонялся за ней
неделями - в Лондоне, в Милденхэме и даже в Шотландии, куда увез ее Уинтон.
Но на этот раз она не изменила своего решения, и он прекратил преследования
и уехал за границу. С тех пор от него не было вестей, кроме нескольких
несвязных или плаксивых писем, написанных явно в состоянии опьянения. А
потом он и вовсе перестал писать, и вот уже четыре месяца от него не было ни
строчки. Видимо, он наконец как-то "изжил" ее.
Она перестала расчесывать волосы; ей вспомнилось, как тем ранним
октябрьским утром она шла с ребенком по тихим, пустынным улицам, как ждала,
смертельно усталая, на тротуаре, пока на ее звонок открыли дверь. Она потом
удивлялась: неужели только страх побудил ее к этому отчаянному бегству? Отец
и тетушка Розамунда уговаривали ее попытаться получить развод. Но все тот же
инстинкт запрещал ей делать достоянием других людей свои тайны и горести;
она не хотела и неизбежного в бракоразводном процессе притворства, слов о
том, что якобы любила его, хотя на самом деле не любила. Это была ее и
только ее ошибка, что она вышла за него без любви!..
...Может ли измена
Любви безумной положить конец?
Если бы только знал ее случайный спутник, какой иронией звучали для нее
эти строки!
Она встала и обвела взглядом комнату - свою бывшую девичью спальню.
Значит, он помнил ее все это время! Встреча в вагоне не казалась уже ей
встречей с незнакомым человеком. Теперь-то уж они, во всяком случае,
знакомы! И вдруг она увидела его лицо! Ну, конечно! Как это она сразу не
вспомнила? На стене в коричневой рамке висела цветная репродукция знаменитой
картины Боттичелли или Мазаччо из Национальной галереи "Голова молодого
человека". Когда-то Джип влюбилась в эту картину, и с тех пор она висела в
ее комнате. Это широкое лицо, ясные глаза, смелый, четко очерченный рот, это
мужество во всем облике... Только то, живое лицо принадлежало англичанину, а
не итальянцу; в нем больше юмора, больше "породы", меньше поэтичности, зато
было что-то "старогеоргианское". Как бы он смеялся, если бы она рассказала
ему, что он похож на деревенского церковного причетника с лохматыми волосами
и маленьким рюшем вокруг шеи! Улыбаясь, она заплела косы и легла в постель.
Но уснуть она не могла; слышала, как пришел и отправился в свою комнату
отец, как часы пробили полночь, потом час, потом два, и все еще до нее
доносился глухой шум Пикадилли.
Она укрылась только простыней, но было очень жарко; вдруг ей почудился
запах цветов. Откуда цветы? Поднявшись с кровати, она подошла к окну. Здесь,
за занавесью, стояла ваза с цикламенами. Это отец подумал о ней - какой
милый!
Нюхая цветы, она вспомнила свой первый бал. Может быть, и Брайан
Саммерхэй был там! Если бы его познакомили с ней тогда, если бы она
танцевала с ним, а не с тем господином, который поцеловал ее в плечо, может
быть, она по-иному относилась бы ко всем мужчинам? И если бы он восхищался
ею в тот вечер - а ведь все восхищались ею, - может быть, он ей понравился
бы или даже больше чем понравился? Или она смотрела бы на него, как на всех
своих поклонников до встречи с Фьорсеном - этих бабочек, летящих на свечу и
глупо обжигающих крылья! А может быть, ей было суждено получить этот урок -
и вот она подавлена и унижена...
Взяв из вазы цикламены и вдыхая их аромат, она подошла к картине.
Очертания лица, глаза, устремленные на нее, - все было отчетливо видно; в
сердце ее что-то слабо затрепетало - так трепещет раскрывающийся листок или
крыло вспорхнувшей птицы. То ли на нее действовал запах цветов, то ли
воспоминания о том, что случилось с ней за последние дни, но сердце ее.
снова задрожало легкой необъяснимой дрожью, и она прижала руки к груди.
Было поздно, вернее, рано, когда она заснула. Ей приснился странный
сон. Она скакала на своей старой кобыле по полю цветов. На ней было черное
платье, на голове корона из сверкающих острых кристаллов; на лошади не было
седла, и она сидела, поджав ноги, едва касаясь спины лошади, держа в руках
поводья, свитые из длинных стеблей жимолости. Она мчалась и пела, и глазам
ее открывался широкий простор полей до самого горизонта. Она чувствовала
себя легкой, как пушинка; все время, пока они неслись вперед, старая кобыла
поворачивала голову и откусывала цветы жимолости... Потом вдруг лошадиная
морда превратилась в лицо Саммерхэя, с улыбкой глядевшего на нее. Она
проснулась. На нее падал солнечный луч, пробившийся через занавесь, которую
она отодвинула, чтобы увидеть цветы.
В ту же самую ночь Саммерхэй вышел из маленького дома в Челси, где он
жил, и пошел к реке. Иногда у мужчин бывает такое настроение, что их
бессознательно тянет на простор - в луга, леса, к рекам, где открыт весь
горизонт. Человек одинок, когда любит, и одинок, когда умирает; никому нет
дела до человека, целиком погруженного в собственные переживания; но ведь и
ему, Брайану Саммерхэю, ни до кого нет дела, - о нет! Он стоял на набережной
и смотрел на звезды, сверкающие сквозь ветки платанов, время от времени
вдыхая теплый, неподвижный воздух. Думалось о всяких мелочах, просто ни о
чем; но какое-то сладостное чувство поднималось в его сердце, и легкий
трепет охватывал все тело. Он сел на скамейку и закрыл глаза - и сразу
увидел лицо, ее лицо! Один за другим гасли огни в домах напротив; уже не
мчались машины и редко встречался прохожий, но Саммерхэй все сидел, как в
полусне; улыбка то появлялась на его губах, то исчезала. Легкий ветерок
подымал волны на реке.
Уже рассветало, когда он вернулся домой; и вместо того, чтобы лечь
спать, он начал просматривать судебное дело, по которому завтра должен был
выступать помощником адвоката, и работал до тех пор, пока не пришло время
совершать прогулку верхом, принять ванну и позавтракать. У него была одна из
тех натур - не столь необычных я среди адвокатов, - которым длительное
напряжение идет на пользу. Человек со способностями, он любил свою работу и
был на пути к тому, чтобы создать себе имя; и в то же время мало кто умел
так невозмутимо, как он, под влиянием минуты вдруг отдаться течению. В нем
было что-то противоречивое; он предпочел жить в маленьком доме в Челси, а не
где-нибудь в Темпле или Сент-Джеймсе только потому, что любил одиночество; и
в то же время он был прекрасным товарищем, хотя многие друзья, очень к нему
привязанные, не во всем могли на него положиться. Женщины считали его
безусловно привлекательным, но в общем они не задевали его сердца. Саммерхэй
любил карточную игру; как человека порывистого, она брала его за живое; но
вдруг после смелой и счастливой игры он бросал ее, чтобы когда-нибудь
увлечься ею снова. Отец его был дипломатом и умер пятнадцать лет назад; мать
была известна в светских кругах. У него не было братьев, только две сестры,
и он имел личный доход. Таков был Брайан Саммерхэй в двадцать шесть лет,
когда у него еще не прорезались зубы мудрости.
Утром он направился в Темпл, все еще ощущая необыкновенную легкость, и
по-прежнему перед ним стояло это матово-бледное лицо с удивительно
гармоничными чертами: темные улыбающиеся глаза, чуть широко расставленные,
маленькие красивые уши, пышные каштановые волосы над высоким лбом. Иногда
ему представлялось нечто менее определенное - какое-то излучение, игра света
во взгляде, своеобразный поворот головы, свойственная только ей грация,
что-то зовущее и трогательное. Этот образ не давал ему покоя, да он и не
желал забыть его - таков уж был его характер: если ему приглянется
какая-нибудь лошадь на скачках, он непременно поставит на нее, каковы бы ни
были ее достоинства; если понравится опера, он станет ходить и смотреть ее
снова и снова; если понравятся стихи, он запомнит их наизусть. И пока он шел
вдоль реки - это был его обычный путь, - его обуревали самые непривычные
чувства, и он был счастлив.
Саммерхэй немного опоздал и прямо прошел в суд. В парике и мантии он
сразу приобрел "старогеоргианский" облик. Одна-две мушки, долгополый кафтан,
шпага, табакерка да белый парик или что-нибудь в этом роде - и вот уже перед
вами восемнадцатый век: сильное, легкое тело, широкое лицо, смуглая
бледность, чистый рисунок губ, выражение какой-то вызывающей беспечности,
ясный взгляд и брызжущая жизнерадостность. Просто жалко, что человек родился
слишком поздно!
Смыв с себя этот застарелый запах судебных мантий, пергамента, клеевой
краски, копченых селедок, словом, всего того, что почему-то окружает
правосудие, и погрузив кудрявую голову в воду, он насухо вытерся, вышел из
дому и зашагал вдоль набережной, покуривая сигару. Было уже около семи. В
это самое время он вчера вошел в поезд и увидел ту, образ которой с тех пор
не покидал его. Как известно, лихорадка возникает в определенные часы. Но
ведь нельзя же явиться с визитом в семь часов вечера! Единственное, что он
мог сделать, - это идти в клуб не по обычной дороге, а через Бэри-стрит.
Он миновал обувной магазин, где давно собирался заказать себе обувь, и
подумал: "Интересно, где она покупает себе вещи?" Перед ним необыкновенно
живо встала ее фигура: вот она сидит в углу купе, вот стоит у машины, и рука
ее лежит в его руке. От нее исходил аромат цветов и напоенного дождем ветра!
Он застыл перед витриной, не видя своего отражения, - нахмуренного, унылого
человека с потухшей сигарой в зубах. Он торопливо двинулся вперед.
На Бэри-стрит он вступил с каким-то странным ощущением слабости в
ногах. В этом году цветочные ящики не нарушали строгости фасада дома
Уинтона; этот дом ничем не выделялся среди остальных, разве только номером
да еще тем, что у Саммерхэя сильно забилось сердце. Завернув на
Джермин-стрит, он вдруг приуныл. Клуб его находился в начале
Сент-Джеймс-стрит, и он сразу прошел в комнату, где редко бывало много
людей. Это была библиотека. Подойдя к французскому отделу, он достал "Трех
мушкетеров" и сел спиной к двери и к каждому, кто вошел бы в библиотеку. Его
любимый роман всегда вызывал в нем какое-то теплое, дружеское чувство, но он
не стал читать. От клуба, где он сейчас сидел, было рукой подать до ее дома;
если бы не стены, он мог бы увидеть ее, до нее мог бы, пожалуй, донестись
его голос. Что за глупость! Женщина, с которой он встречался всего два раза!
Просто нелепо...
"Пять очков! Три дамы - три валета!.. Вы помните, как это у Доусона: "Я
по-своему верен тебе, Сюнара!" Это лучшее, чем все, что есть у Верлена, не
считая "Les sanglots longs" {"Долгие рыдания" - первые слова стихотворения
французского поэта Поля Верлена. (1844-1896) "Осенняя скрипка" (франц.).}.
Что у вас?
"Только четверка к даме. Вам нравится имя Синара?"
"Да. А вам?"
"Синара. Синара... Да, это осень, лепестки роз, вороха опавшей листвы".
"Как хорошо!.. Идет. Пойди прочь, Осей, не храпи".
"Бедный старый пес! Не тревожьте его. Перетасуйте, пожалуйста, за меня
колоду. А, теперь идет совсем другая карта!.."
Ее колени касались его колен!
Книга упала на пол - Саммерхэй вздрогнул.
К черту! Безнадежно... И, повернувшись, он уселся поглубже в кресле.
Через несколько минут он спал. Спал без снов.
Прошло два часа. Его приятель, желая подшутить, подошел к нему и
остановился, с ухмылкой глядя на эту кудрявую голову, на это лицо безмятежно
спящего ребенка.
Потом приятель слегла толкнул кресло.
Саммерхэй вскочил. "Что? Где я?" - пронеслось у него в голове. Он
увидел перед собой улыбающееся лицо приятеля, но сквозь дымку сна ему
чудилось другое - красивое, чарующее. Он встряхнулся.
- О, черт побери!
- Не сердись, старина!
- Который час?
- Десять.
У Саммерхэя вырвался какой-то неясный возглас, и он уселся в кресле
поудобнее. Но он больше не спал. Он видел ее, слышал ее голос и снова
чувствовал прикосновение ее теплой руки в перчатке.
В пятницу вечером в оперном театре давали "Кабаллерию" и "Паяцы".
Только эти оперы да еще "Фауста" и "Кармен" Уинтон мог слушать, не засыпая.
Глаза женщины, несмотря на то, что ей не полагается пристально
разглядывать публику, обычно охватывают большее пространство, чем глаза
мужчины. Джип заметила Саммерхэя раньше, чем он увидел ее; она видела, как
он вошел и, прижимая цилиндр к белому жилету, оглядывал зал, словно искал
кого-то. В вечернем костюме он выглядел очень элегантно. Когда он сел, ей
стал виден только его профиль; рассеянно слушая Сантуццу и толстого Туриду,
она спрашивала себя: "Обернется он, если пристально посмотреть на него?" И
тут он ее увидел. Поразительно, что после того, как они обменялись
взглядами, ей сразу захотелось, чтобы он еще раз посмотрел на нее.
Понравится ли ему ее платье? Хороша ли ее прическа? Может быть, не следовало
мыть волосы этим утром? Но во время антракта она не оглядывалась, пока не
услышала его голос:
- Здравствуйте, майор Уинтон.
Уинтон знал об их встрече в поезде. Ему очень хотелось выкурить
сигарету, но он не считал возможным оставить дочь одну. И все-таки,
обменявшись с Саммерхэем несколькими фразами, он поднялся.
- Присядьте на минуту здесь, Саммерхэй. Я выйду курить.
Саммерхэй опустился в кресло. Джип показалось, что зал и публика
куда-то исчезают, и они оба снова одни, в вагоне. Десять минут - всего-то! -
чтобы наслаждаться его взглядом, звуком голоса, смехом. Смеяться самой. Быть
приветливой с ним. Они ведь друзья!
- В Национальной галерее есть одна картина, которую мне хотелось бы
посмотреть, - сказала она, когда он стал прощаться.
- А вы возьмете меня? Завтра? Когда? В три часа?
Она знала, что краснеет; вот такая, с румянцем на щеках и улыбающимися
глазами, она испытывала редкую и приятную уверенность: она красива! А потом
он ушел. Отец снова уселся в свое кресло; боясь, что он заметит ее волнение,
она тронула его за руку:
- Отец, посмотри ради бога на эту прическу, вон там, через один ряд! Ты
когда-нибудь видел такую прелесть?
И пока Уинтон смотрел, оркестр начал увертюру к "Паяцам". Следя за
развитием маленькой душещипательной интриги, она почувствовала, что впервые
эта опера действует не только на ее эстетическое чувство. Бедная Нэдда!
Бедный Канио! Бедный Сильвио! Глаза ее наполнились слезами. В персонажах
трагикомедии, живущих двойной жизнью, она, казалось, почувствовала эту
любовь - страстную, слишком быстротечную, слишком сильную, слишком бурную,
сладостную и пугающую.
Мое тобою сердце пленено. Я твой навеки -
Сегодня и навеки твой!
Что остается мне? Разбитое лишь сердце...
La commedia e finita {Представление окончено (итал.).}.
Надевая плащ, Джип отыскала глазами Саммерхэя.
Она попыталась улыбнуться, но не смогла, и, медленно отведя взгляд,
повернулась, и пошла вслед за Уиитоном.
Джип опаздывала не из кокетства, она просто боялась, как бы он не
подумал, что ей не терпится встретиться с ним. Она сразу увидела его под
колоннадой и заметила, как изменилось его лицо, когда она подошла к нему.
Она повела его прямо к картине. Цилиндр и модный воротничок Саммерхэя не
очень-то помогали сходству, но оно все же было.
- Ну что?
- А чему вы улыбаетесь?
- У меня есть репродукция с этой картины, еще с тех пор, когда мне было
пятнадцать лет; так что я знаю вас уже очень давно.
Он удивленно посмотрел на нее.
- Боже милосердный! Неужели я похож на этого?.. Тогда я попытаюсь найти
здесь вас.
Джип покачала головой.
- Тут есть еще одна моя любимая картина - "Смерть Прокриды". Это
удивление на лице фавна, закрытые глаза Прокриды, собака, лебедь! И это
сожаление о том, что могло быть!
- О том, что могло быть!.. А вам понравились "Паяцы"?
- Мне кажется, опера подействовала на меня слишком сильно.
- И я так подумал. Я следил за вами.
- Гибель от любви - это так страшно!.. Но покажите мне теперь ваши
любимые картины. Я могу сказать вам заранее, какие они.
- Да?
- Прежде всего "Адмирал".
- Верно. А еще?
- Две картины Беллини.
- Бог мой! Да вы какая-то волшебница!
Джип рассмеялась.
- Вам нравится решимость, ясность, колорит, красивая композиция. Верно?
А вот еще одна моя любимая.
Это было небольшое "Распятие" да Мессины - тонкий высокий крест, худой,
смиренный, страдающий Христос на фоне светлых сумерек, такой одинокий и
такой реальный.
- Это трогает меня больше, чем огромные картины, где он идеализирован.
Чувствуешь, что он был таким. О! А эти два Франческо! Разве они не
прелесть?..
Он кивнул, но глаза его говорили: "И вы тоже". Они провели два часа
среди бесконечных полотен и все время словно были только вдвоем, как тогда,
в вагоне. И когда она не разрешила ему проводить ее домой, он так и застыл
под колоннадой. Солнце вливалось сюда уже снизу; голуби чистили перышки; по
площади проходили люди, темные и маленькие на фоне львов и огромной
колоннады. Он ничего этого не замечал. Нет женщины, подобной ей! Она совсем
другая, чем эти светские девушки и дамы! И уж вовсе не похожа на людей
полусвета. И не из "современных", у которых на уме только высшее образование
да избирательное право... Совсем иная! А он так мало знает о ней. Даже не
знает, любила ли она когда-нибудь. Ее муж... где он теперь? Что он для нее?
"Неповторимая, молчаливая, непонятная - Она!" Когда она улыбается, когда ее
глаза... Но глаза ее слишком живые, чтобы он мог заглянуть в них. Как
прекрасна она была, когда с улыбкой на губах рассматривала эти картины! Если
бы он мог прикоснуться к ним своими губами! Со вздохом он спустился по серым
ступеням и вышел на солнце. Лондон, который в это время года всегда кипит
напряженной жизнью, показался ему совершенно пустым. Завтра... Завтра он
сможет увидеть ее!
В воскресенье, после того как к ней приходил Саммерхэй, Джип сидела у
вазы с гелиотропами и перебирала в памяти отрывки их разговора...
"Миссис Фьорсен, расскажите мне о себе".
"А что вы хотите знать?"
"О вашем замужестве".
"Я совершила ужасную ошибку... Пошла против воли отца. Мужа я не видела
уже несколько месяцев и никогда не увижу его, если это будет зависеть от
меня. Ну что, достаточно?"
"Вы не любите его?"
"Нет".
"А разве вы не можете стать свободной?"
"Бракоразводный процесс! Б-рр. Я не смогла бы".
"Да, я знаю. Это противно!"
И он пожал ее руку так крепко!
Она глубоко вдохнула запах гелиотропа и, подойдя к роялю, стала играть.
Играла до тех пор, пока не вернулся отец. За эти девять месяцев, что Джип
была с ним, Уинтон как бы даже помолодел: он одевался с некоторой
щеголеватостью, и его короткие волосы всегда были напомажены.
- Приходил мистер Саммерхэй, отец. Он очень жалел, что не застал тебя.
Наступило долгое молчание.
- Сомневаюсь, моя дорогая, - сказал он наконец.
Значит, стоит ей подружиться с каким-нибудь мужчиной, как это вызовет
подобное молчание! Чувствуя, что отец пристально смотрит на нее, она
спросила:
- Приятно было в парке?
- Тридцать лет назад там прогуливались аристократы и снобы, а теперь
бог знает, кого там только нет!
- А цветы - красивы?
- О! Да! И птицы тоже. Но, боже милосердный, что за люди, Джип! Скажи
мне, что за парень этот молодой Саммерхэй?
- Он очень мил.
Она всегда читала мысли отца быстрее, чем он ее мысли, и знала, что в
нем происходит борьба - он, разумеется, рад, если у нее будут какие-то
развлечения, но хочет как-то помягче ее предостеречь. Со вздохом он сказал:
- Каких только причуд не бывает у молодых людей летом, Джип!
Есть хитрые и опытные женщины, умеющие держать в определенных пределах
мужчину, в котором видят будущего возлюбленного. Джип знала, что одно ее
слово сразу все бы изменило, но она не произносила его. И все-таки она
виделась с Саммерхэем почти каждый день - на Роу, в опере, у себя дома. С
некоторого времени у нее вошло в привычку ходить под вечер в Сент-Джеймский
парк и сидеть там у воды. Однажды, возвращаясь домой, Саммерхэй прошел
парком, и потом они уже постоянно сидели здесь вместе. Зачем огорчать отца,
приглашая Салшерхэя приходить на Бари-стрит? В парке приятно: можно спокойно
беседовать, глядеть, как маленькие оборвыши удят рыбу и складывают добычу в
стеклянные банки, закусывать, наблюдать в дождливые дни за нравами и
обычаями простых людей.
Лето уже близилось к концу, и дни выдались тихие, но во всем
чувствовалось ожидание - вот-вот задуют ветры и принесут перемену. И разве
это не естественно - сидеть в такое время под деревьями, возле цветов и
воды, голубей и уток?
Саммерхэй умел не выдавать своих душевных волнений; когда по окончании
судебной сессии он шел на последнее свидание с Джип, лицо у него было таким
же, как всегда. Но, по правде говоря, он чувствовал, что попал в тупик. У
него был свой собственный моральный кодекс. Быть может, этот кодекс был в
какой-то мере слишком "старогеоргианским", но он запрещал причинять
страдание женщине. Пока что Саммерхэй держал себя в руках, хотя это стоило
ему большего труда, чем он думал сам. Единственным свидетелем его борьбы с
самим собой был старый скоч-терьер, ночной сон которого он нарушал уже много
раз, расхаживая взад и вперед по гостиной своего маленького дома. Она должна
узнать о его чувстве! И если она захочет принять его любовь, ей стоит только
шевельнуть пальцем; но она не подает знака. У него кружилась голова, когда
он прикасался к ней, когда вдыхал аромат, исходивший от ее платья, когда
видел, как легко и нежно вздымается ее грудь; и вести себя спокойно и
дружески было истинной пыткой.
Пока он виделся с ней почти ежедневно, он еще мог кое-как владеть
собою; а теперь они вот-вот расстанутся на несколько недель, и сердце у него
буквально разрывается от тоски. Нелегко было ему и прятать свою любовь от
светских знакомых. Человек, страстно любящий, жаждет уединения; он или с
головой уходит в напряженную работу, или, словно одержимый, все время
созерцает мысленно образ любимой. Работа у Саммерхэя спорилась, и он был рад
этому; но, стараясь избавиться от докучливых расспросов друзей, он невольно
вызывал толки: "Что это делается с Брайаном Саммерхэем?" Всегда несколько
нелюдимый, он не встречался теперь даже с теми, с кем привык вместе
завтракать, обедать, танцевать, заниматься спортом. Он сторонился людей
своего круга и уходил куда-нибудь, где можно было рассеяться, не привлекая