Страница:
- Я знавала одного такого мужчину - он превратился в раба. Я видела: он
бегал за женщиной, как ягненок, а она все время обманывала его. On ne peut
jamais dire. Ma belle, il y a des choses, que veus ne savez pas encore
{Ничего не скажешь заранее. Милая, есть вещи, которых вы еще не знаете
(франц.).}. - Она взяла Джип за руку. - Но одно несомненно. С такими глазами
- у вас все впереди!
Джип высвободила руку и покачала головой; нет, она не верит в любовь.
- О, вы еще вскружите многим головы! В этом можете не сомневаться. Я
вижу что-то роковое в этих прелестных карих глазах!
Молодой девушке извинительно, если ей кажутся лестными такие слова: еще
бы - в ее глазах виден рок! Комплимент взволновал Джип, и у нее в эти дни
было безотчетно веселое настроение; волновали и взгляды мужчин, когда они
оборачивались, чтобы поглядеть на нее. Мягкий воздух, приятный веселый
город, много музыки, ощущение, что ты выделяешься среди этих заурядных,
бесцветных людей, - все это как бы приподнимало ее, как бы опьяняло, делало,
по выражению баронессы, "un peu folle" {Немного обезумевшей (франц.).}. Она
то и дело начинала смеяться. Все для нее было "забавным" или
"восхитительным". И баронесса, понимая, какой "шик" кроется в этой девушке,
с самого начала по-настоящему оценившая ее очарование, делала все, чтобы
знакомить Джип со всякими желательными и даже нежелательными людьми.
Любопытство - благотворное чувство. Чем больше побед одерживает
мужчина, тем заманчивее для женщины победить его. Пленить того, кто сам
пленял многих, - разве это не доказательство, что очарование одной
превосходит очарование всех других? Слова баронессы укрепили мнение Джип,
что Фьорсен - "невозможный человек", но в то же время незаметно усилили в
ней смутное волнение, которое она уже однажды испытала, когда он запомнил ее
одну из всей толпы на концерте. Позднее слова баронессы принесли и более
ощутимые плоды. Но до этого произошел странный эпизод с цветами.
Вернувшись с прогулки верхом - это было через неделю после того, как
она сидела с отцом у памятника Шиллеру, - Джип нашла на своем туалетном
столе букет роз "Глюар де Дижон" и "Ля Франс". Карточки не было. Немка
горничная смогла сказать только, что цветы принес для "фрейлейн Уинтон"
посыльный из цветочного магазина. Джип решила, что они от баронессы. За
обедом и позже, на концерте, у нее на корсаже красовались две розы: одна "Ля
Франс" и другая "Глюар де Дижон", смелое сочетание розового и оранжевого на
фоне платья жемчужно-серого цвета. Программы концерта они не покупали: для
Уинтона вся музыка была одинакова, а Джип в программе не нуждалась.
Когда Фьорсен вышел на эстраду, щеки Джип слегка порозовели, точно от
ожидания чего-то важного. Он сыграл сначала менуэт Моцарта, затем сонату
Цезаря Франка, а когда он выходил раскланиваться, в руке его были две розы:
"Ля Франс" и "Глюар де Дижон". Джип машинально дотронулась до своих роз. Их
глаза встретились; он поклонился чуть ниже. Уходя со сцены, он приложил розы
к губам, и Джип отдернула руку, словно уколовшись о шипы. Сорвать их,
бросить на пол? Отец увидит, он мог заметить розы Фьорсена - сравнить те и
другие! Он решит, что ее оскорбили! Но оскорблена ли она? Она не могла
заставить себя думать так. Это была простая любезность, он как бы хотел
сказать ей, что играет для нее одной. Слова баронессы мелькнули в ее голове:
"Ему надо спасаться от самого себя. Жаль! Большой талант!" Да, у него
большой талант! Если человек так играет, - значит, есть что спасать в нем!..
Они ушли, прослушав последнее соло. Дома она бережно присоединила эти две
розы к остальным.
Спустя три дня Джип пошла вечером на "неофициальный прием" к баронессе
фон Майсен. Она сразу увидела его. Он стоял возле рояля вместе со своим
низкорослым, широкоплечим другом и слушал какую-то болтливую даму; вид у
него был скучающий и немного встревоженный. Весь этот день, хмурый, тихий,
со странными зарницами в небе, словно перед дождем, Джип было не по себе;
она вдруг почувствовала легкую тоску по Лондону. Теперь она ожила. Она
увидела, как низенький приятель скрипача подошел к баронессе; через минуту
баронесса подвела его к ней и представила: граф Росек. Он не понравился
Джип: темные круги под глазами, чересчур безукоризненные манеры, какая-то
холодная слащавость; но он был любезен и вежлив и хорошо говорил
по-английски. Видимо, он был поляк, но жил в Лондоне и знал о музыке все,
что можно о ней знать. Он надеется, что мисс Уинтон слышала игру его друга
Фьорсена? Но не в Лондоне? Нет? Это странно. Прошлый сезон он играл в
Лондоне несколько месяцев. Слегка раздосадованная тем, что не знала этого,
Джип ответила:
- Да, но в прошлом году я почти все лето прожила в деревне.
- Он имел большой успех. Я снова увезу его в Лондон. Это самое лучшее
для него. Как вам нравится его игра?
Ей не хотелось раскрывать свои чувства перед этим человечком,
разыгрывающим сфинкса, и Джип пробормотала:
- О, конечно, это просто удивительно!
Он кивнул головой и потом, как бы вспомнив что-то, сказал с легкой
улыбкой:
- Могу ли я представить его вам? Густав, это мисс Уинтон!
Джип обернулась. Он уже стоял позади нее и кланялся; глаза его выражали
смиренное обожание, и он не пытался скрыть это. Джип заметила, как поляк
снова чуть заметно улыбнулся; и вот она уже стоит с Фьорсеном в нише окна.
Вблизи он меньше походил на зверя в клетке и, безусловно, был элегантен в
своем роде, тщательно подстрижен, от него - то ли от платка, то ли от волос
- шел запах каких-то приятных духов, которые она, правда, не одобрила бы,
если бы он был англичанином. Он носил на мизинце бриллиантовое кольцо, но и
это не был слишком дурной тон. Высокий рост, широкие скулы, густые,
недлинные волосы, энергичное лицо, гибкая фигура, свободные движения - все
это сглаживало первое впечатление о некоторой изнеженности. Он выглядел
вполне мужественным. Он сказал со странным, жестковатым акцентом:
- Мисс Уинтон, вы и здесь моя аудитория. Я играю для вас, только для
вас.
Джип рассмеялась.
- Вы шутите надо мной, - продолжал он. - Но, прошу вас, не надо. Я
играю для вас потому, что восхищен вами. Я страшно вами восхищен. Посылая
вам эти цветы, я вовсе не хотел оскорбить вас. Это был знак благодарности за
счастье видеть ваше лицо.
Голос его дрогнул. Опустив глаза, Джип сказала:
- Это было очень любезно с вашей стороны. Я хочу также поблагодарить
вас за вашу игру. Она чудесна, право, чудесна!
Он снова слегка поклонился.
- Когда я вернусь в Лондон, вы придете послушать меня?
- Я думаю, всякий пойдет слушать вас, если только удастся.
Он усмехнулся.
- Здесь я играю только ради денег; я ненавижу это место. Оно наводит на
меня тоску. Это ваш отец сидел с вами у памятника?
Джип кивнула. Она еще не забыла пренебрежительного кивка Фьорсена в их
сторону.
Фьорсен провел рукой по лицу, словно стараясь стереть застывшее на нем
выражение.
- Он истый англичанин. Но вы - нет, вы... из любой страны!
Джип иронически поклонилась.
- Да, да, - настаивал он. - Я не угадал бы, откуда вы - с севера или с
юга. Я пришел сюда в надежде встретить вас, и я чрезвычайно счастлив. Мисс
Уинтон, я ваш слуга, и очень преданный.
Он говорил быстро, очень тихо, с какой-то взволнованной серьезностью,
явно не искусственной. Потом, вдруг пробормотав: "О, эти люди!", - он снова
слегка поклонился ей и исчез. Баронесса уже вела к ней еще кого-то. После
этой встречи Джип подумала: "Неужели он так начинает со всеми?" Ей просто не
верилось: этот прерывающийся от искреннего волнения голос, этот смиренный,
обожающий взгляд!
Слишком чувствительная, чтобы довериться кому-либо, она не могла
разобраться в этом странном сочетании влечения и отвращения, которое
испытывала; это не поддавалось анализу: оба чувства сливались и в то же
время боролись друг с другом где-то в глубине ее сердца. Это, конечно, не
любовь, даже не начало любви; но это было нечто вроде того опасного
любопытства, которое испытывают дети ко всему таинственному, недосягаемому,
но все же достижимому - если только осмелиться! А тут еще притягательная
сила музыки; и эти слова баронессы о спасении его... Но все эти чувства и
мысли были пока только в зародыше. Она, может быть, никогда не увидит его
снова. Она даже не знает, хочется ли ей этого.
Джип каждое утро ходила с отцом к источнику Кохбруннен; там ему, как и
прочим больным, полагалось медленно, в течение двадцати минут, пить лечебную
воду. Пока он ее медленно пил, она сидела где-нибудь в уединенном уголке
парка, читая - для практики в немецком языке - какой-нибудь роман из журнала
"Реклама".
Здесь же она сидела и после "неофициального приема" у баронессы фон
Майсен. На этот раз она читала "Вешние воды" Тургенева. Вскоре она увидела
графа Росека, он прохаживался по дорожке со стаканом воды в руке. Вспомнив
улыбку, с которой он представлял ей Фьорсена, она торопливо заслонилась
зонтиком. Она видела его ноги в лакированных ботинках, облегающие, узкие
книзу брюки, его деревянную походку человека, затянутого в корсет. Мысль,
что он прибегает к этим женским уловкам в своем туалете, еще усилила ее
неприязнь. Как смеет мужчина быть таким женоподобным? Правда, кто-то говорил
ей, что он хорошо ездит верхом, что он опытный фехтовальщик и очень силен.
Когда он прошел мимо, она, боясь, что он вернется, захлопнула томик
Тургенева и убежала. Но ее фигуру и легкую походку трудно было не заметить.
На следующее утро, сидя на той же скамейке, она читала, затаив дыхание,
сцену объяснения между Джеммой и Саниным у окна. Вдруг она услышала позади
себя голос Фьорсена:
- Мисс Уинтон!
В одной руке у него был стакан с водой, в другой он держал шляпу.
- Я только что познакомился с вашим отцом. Могу я присесть на минуту
возле вас?
Джип отодвинулась на край скамейки, и он сел.
- Что вы читаете?
- Рассказ "Вешние воды".
- А, это - лучшее, что когда-либо написано! А какое место?
- Джемма и Санин во время грозы.
- Погодите! Сейчас придет мадам Полозова! Какая вещь! Сколько вам лет,
мисс Уинтон?
- Двадцать два.
- Вы слишком молоды, чтобы по-настоящему оценить этот рассказ; но вы -
это вы. Вы многое постигаете чувством. Как ваше имя, простите?
- Гита.
- Гита? Звучит не очень нежно.
- Меня всегда зовут Джип.
- Джип? Ах, Джип! Да! Джип!
Он повторял ее имя так, словно оно не имело к ней никакого отношения, и
поэтому Джип не рассердилась.
- Я сказал вашему отцу, что имел удовольствие встретиться с вами. Он
был очень вежлив со мной.
- Отец всегда вежлив, - холодно заметила Джип.
- Он как лед, в котором замораживают шампанское. Я полагаю, вам уже
говорили обо мне, как о mauvais sujet {Человек дурного поведения (франц.).}.
Джип наклонила голову. Он пристально посмотрел на нее и сказал:
- Это правда. Но я мог бы быть лучше, гораздо лучше.
Ей хотелось взглянуть на него, но она не могла, охваченная каким-то
странным восторгом. У этого человека все-таки есть сила воли; и он готов
подчинить себя ее воле! Если она захочет, - она сделает его своим рабом,
собакой, будет держать его на поводке. Стоит ей протянуть руку - и он
опустится на колени, чтобы поцеловать ее. Она скажет одно слово: "Сюда!" - и
он прибежит, где бы он ни был. Она скажет: "Будь хорошим!" - и он станет
хорошим. Впервые она почувствовала свою силу, и это опьяняло. Но Джип не
была слишком уверенной в себе; эта минута, когда она считала себя
победительницей, тут же омрачилась сомнением. И, словно читая ее мысли,
Фьорсен сказал:
- Велите мне сделать что-нибудь, все равно - что. Я сделаю, мисс
Уинтон.
- Тогда немедленно возвращайтесь в Лондон. Здесь вы просто
растрачиваете себя.
- Вы просите меня сделать то, что для меня невозможно, мисс... мисс
Джип!
- Пожалуйста, не называйте меня так... Меня так называют наши слуги.
- Но я и есть ваш слуга.
- И поэтому не хотите сделать то, о чем я прошу вас?
- Вы жестоки!
Джип рассмеялась.
Он сказал с неожиданной горячностью:
- Я не уеду от вас. И не думайте об этом! - Вдруг он быстро наклонился,
взял ее руку, прижал к губам и, резко повернувшись, ушел.
Встревоженная и изумленная, Джип глядела на свою руку, на которой еще
чувствовалось прикосновение его жестких усов. Потом она снова рассмеялась.
Очень уж это было "по-иностранному" - целовать руку; и она снова занялась
книжкой, но уже не улавливала смысла того, что читала.
Видел ли кто-нибудь такое более чем странное, ухаживание? Джип
по-прежнему казалось, что она крепко держит вожжи в руках и лишь подает
милостыню, совершает благодеяние; и в то же время ее преследовало чувство,
что она уже не свободна. Даже сила ее обаяния, которая, как ей думалось,
была неотразима для Фьорсена, теперь обращалась против нее самой. Полная
сомнений вначале, она уже не могла больше сомневаться. Если она не улыбалась
ему, он становился угрюмым и несчастным; но стоило ей улыбнуться - и он
оживал, настроение у него поднималось. Менялось и выражение его глаз, обычно
злых и беспокойных; когда он смотрел на нее, в них светилось тоскливое,
смиренное обожание. Так притворяться невозможно; а такие перемены в нем она
наблюдала постоянно. Где бы она ни появлялась, там оказывался и он. Она шла
в концерт - он уже ждал в нескольких шагах от входа в зал. В кондитерскую
выпить чаю - он тут как тут. Каждый вечер он гулял там, где она могла
проехать верхом, направляясь на Нероберг.
Если не считать встреч у Кохбруннена, где он почтительно просил
разрешения посидеть возле нее несколько минут, он не навязывал ей своего
общества и не пытался хоть чем-нибудь ее скомпрометировать. Должно быть, он
инстинктивно понимал, что с такой впечатлительной девушкой это было бы
опасно. Были и другие мотыльки, которые вились вокруг этого огонька, и это
вынуждало его держаться так, чтобы его ухаживание не бросалось в глаза. А
Джип - видела ли она, что происходит, понимала ли, какой подкоп ведется под
ее оборонительные позиции, чувствовала ли опасность того, что, позволяя ему
увиваться вокруг нее, она отрезает себе путь к отступлению? По сути дела,
нет. Все это скорее усиливало торжествующее опьянение тех дней - она все
больше влюблялась в жизнь, все тверже верила, что ею дорожат и восхищаются,
что в ее власти делать то, чего не могут другие.
Фьорсен волновал ее. Да и кто бы мог скучать в обществе такого
беспокойного, капризного, живого человека? Однажды он рассказал ей кое-что о
своей жизни. Отец его, швед, мелкий землевладелец, был очень силен
физически, но много пил; мать была дочерью художника. Это она выучила его
играть на скрипке, но она умерла, когда он был еще ребенком. В семнадцать
лет он повздорил с отцом, пришлось самому добывать хлеб игрой на скрипке на
улицах Стокгольма. Как-то его услышал один известный скрипач и стал давать
ему уроки. Отец, окончательно спившийся, умер. Фьорсен унаследовал маленькое
поместье. Он тут же продал его, а деньги истратил "на всякие глупости", как
он грубовато выразился.
- Ах, мисс Уинтон, я совершил много глупостей в жизни, но они - ничто
перед тем, что я совершу в тот день, когда больше не смогу видеть вас!
Он произнес все это с волнением и тут же откланялся. Она улыбнулась -
отчасти скептически, отчасти соболезнующе, но в ней уже зарождалось какое-то
новое чувство, которого она сама не понимала. Она вообще плохо понимала себя
в те дни.
А Уинтон - видел ли он, что с ней творится? По правде говоря, он был
встревожен. Но больше всего он боялся обнаружить свое беспокойство
каким-либо опрометчивым действием - например, увезти Джип за две недели до
окончания курса лечения. Он-то хорошо знал приметы любви! Этот долговязый,
нескладный малый с повадкой хищника, пиликающий на скрипке; эти широкие
скулы и узенькие бакенбарды (боже праведный!), эти зеленоватые глаза,
которых он не сводит с Джип, - все это Уинтон отмечал про себя, и опасения
его все возрастали. И, может быть, только врожденное презрение англичанина к
иностранцам, особенно к артистам, удерживало его от решительных шагов. Он не
мог принять это всерьез. Джип, его утонченная Джип, разве она может увлечься
субъектом такого сорта! Никогда! Кроме того, она непременно спросит его
совета при любой трудности или сомнении. Уинтон забывал при этом о стыдливой
скрытности девушек, не вспомнил и о том, что сам он, любя Джип, избегал
всяких нежных излияний, а она, любя его, не открывала ему своего сердца. Да
и вообще он, как бы ни был проницателен, замечал не все, что следовало
замечать, а только то, что Фьорсен делал открыто, придавая этому безобидный
характер. А это было не столь уж серьезно, если не считать одного эпизода
накануне их отъезда, о котором Уинтон ничего не знал.
Последний день был тихим, немножко печальным. Ночью шел дождь, и от
пропитанных влагой стволов деревьев и мокрых опавших листьев исходил слабый
запах лакрицы. У Джип было ощущение, что душа ее, до этого полная восторга,
вдруг оказалась опустошенной. После завтрака, когда Уинтон занялся оплатой
по счетам, она пошла бродить по парку, спускавшемуся к долине. Небо было
затянуто облаками, деревья стояли унылые, поникшие. Все вокруг было унылым;
она вышла из парка, перебралась через ручей, обогнула по грязному переулку
окраину деревни и поднялась на возвышенность, откуда могла вернуться по
шоссе. Почему всему бывает конец? Впервые в жизни она без восторга подумала
о Милденхэме, об охоте. Ей теперь хотелось пожить в Лондоне. Там она не
будет лишена музыки, танцев, общества, приятного, радующего ощущения, что ею
любуются.
Откуда-то доносилось глухое, басовитое гуденье молотилки, и звук этот,
казалось, в точности выражал ее настроение. Над ней пролетел голубь,
сверкающе-белый на фоне свинцовых облаков; березки, уже золотые, вздрагивая,
роняли дождевые капли. Как сиротливо все это выглядело! Вдруг двое маленьких
мальчишек выскочили из-за живой изгороди и, чуть не сбив ее с ног, бросились
бежать по дороге. Джип почувствовала на лице первые мелкие капельки дождя.
Будет испорчено платье - единственное, которое она любит, сизого цвета,
бархатное, его нельзя носить в такую погоду! Она побежала к березкам, чтобы
укрыться под ними. Дождь, наверно, скоро пройдет. Смягченное расстоянием,
все еще было слышно жалобное гуденье молотилки, и от этого ей становилось
еще неуютнее.
За живой изгородью, откуда выбежали мальчишки, показался какой-то
человек, он шел по дороге, широко шагая, и направлялся в ее сторону. Вот он
перескочил канаву у березок. Фьорсен! Запыхавшийся, растрепанный, бледный от
волнения... Он, должно быть, старался ее догнать и поднялся сюда, не
переходя через ручей, прямо с тропинки, по которой она огибала подножие
холма. Его щегольской костюм сильно пострадал от крутого подъема в гору.
Едва переводя дыхание, Фьорсен проговорил:
- Значит, вы завтра уезжаете и не сказали, мне об этом! Вы хотели
ускользнуть потихоньку, а мне ни слова! Вы всегда так жестоки? Хорошо, тогда
и я не буду вас щадить!
Вдруг опустившись на колени, он ухватился за ленту ее пояса и припал к
ней лицом. Джип вздрогнула и замерла. Он обхватил руками ее колени.
- О Джип, я люблю вас... Я люблю вас - не гоните меня... Позвольте мне
быть с вами! Я ваш пес, ваш раб. О Джип, я люблю вас!..
Его голос растрогал ее и испугал. За последние два года мужчины не раз
говорили ей "люблю вас"; но никогда в их словах не звучала такая безудержная
страсть, никогда она не видела такого взгляда, жадного и умоляющего, не
знала таких беспокойных, нетерпеливых и в то же время робких прикосновений.
Она едва смогла выговорить:
- Встаньте! Пожалуйста!
Но он все повторял:
- Любите меня хоть немного, совсем немного - любите меня! О Джип!
Ее, как молния, пронзила мысль: "Перед сколькими он становился на
колени?" Лицо его было красиво в этом самозабвении - той красотой, которая
порождается порывом; и страх ее вдруг рассеялся. Фьорсен продолжал
бормотать, запинаясь:
- Я бездомный бродяга, я знаю это; но если вы полюбите меня, я стану
другим. Для вас я совершу большие дела. О Джип, если бы вы когда-нибудь
согласились стать моей женой! Не теперь. Когда я докажу. Джип... такая
любимая, такая чудесная!
Его руки поднимались все выше, он спрятал лицо на ее груди. Не понимая
сама, что делает, Джип коснулась рукой его волос и повторила:
- Встаньте же, пожалуйста.
Он поднялся и прошептал:
- Пощадите меня. Скажите хоть слово!
Но она только глядела в его лицо беспокойными, потемневшими глазами. И
внезапно он схватил ее и прижал к себе. Она отпрянула, отталкивая его изо
всех сил. Он опустил голову, пристыженный, и закрыл глаза; губы его дрожали.
И снова ее сердце затрепетало от сострадания. Она пробормотала:
- Не знаю. Я скажу вам позже - в Англии.
Он поклонился и скрестил руки, словно давая понять, что ей нечего
опасаться. И когда, несмотря на дождь, она пошла вперед, он зашагал с ней
рядом, покорный, словно никогда не оскорбил ее губ насильственным поцелуем.
Вернувшись к себе в комнату и снимая промокшее платье, Джип старалась
вспомнить, что говорил он и что отвечала она. Она ничего не обещала. Но она
дала ему свой адрес - и лондонский и в деревне. Она старалась заставить себя
думать о другом, но все еще чувствовала беспокойное прикосновение его
пальцев, крепкую хватку рук, видела его глаза, какими они были, когда он
поцеловал ее; и снова ее охватывали страх и волнение.
В этот вечер он давал концерт - ее последний концерт. И правда, он
никогда так не играл - с какой-то силой отчаяния, с каким-то безумным
упоением. Она слушала его, и ею овладевало новое чувство: это судьба! Хочет
она или нет, но ей уже не освободиться от него.
Вернувшись в Англию, Джип утратила или почти утратила это ощущение.
Фьорсен встретит другую и найдет в ней все то, что приписывал ей, Джип!
Смешно думать, что он перестанет вести беспутную жизнь ради нее и что она
действительно имеет над ним какую-то власть! Но где-то в глубине души она
надеялась на другое.
Уинтон снова вздохнул свободно и торопил ее с отъездом в Милденхэм. Он
купил ей новую лошадь. Было как раз время охоты на молодых лис. По меньшей
мере на неделю увлекательная скачка по полям и вид несущихся гончих
заслонили собой все. Но потом, когда начался настоящий охотничий сезон, она
снова почувствовала скуку и беспокойство. В Милденхэме было мрачно, тоскливо
завывали осенние ветры. Ее маленький коричневый спаньель Ласс подох от
старости. Она не могла простить себе, что оставила его надолго одного,
теряющего силы. Она все время помнила о нем и знала, что Ласс ждет ее
возвращения, так же, как и Бетти с ее пристрастием к жалобным причитаниям,
что столь свойственно простым сердцам; и теперь Джип обвиняла себя в
жестокости, В таких случаях она бывала снисходительна к другим, но сурова к
себе. Несколько дней она была почти больна, а когда оправилась встревоженный
Уинтон отослал ее в Лондон к тетушке Розамунде. Правда, ему будет одиноко
без нее; но если в столице она почувствует себя лучше и немного развлечется,
то он будет доволен. Три дня спустя, в субботу, он явился в Лондон и очень
обрадовался, найдя ее заметно повеселевшей; с облегченным сердцем он
отправился в Милденхэм. А на другой день после отъезда отца Джип получила
письмо от Фьорсена - его переслали с Бэри-стрит. Он писал, что возвращается
в Лондон; он не забыл ни одного взгляда, которым она его подарила, ни одного
сказанного ею слова. Он не будет знать покоя, пока не сможет опять увидеться
с ней. "Долгое время, - так кончалось письмо, - до того, как я впервые
встретил вас, я был как мертвый, я погибал. Целую ваши руки и остаюсь вашим
верным рабом - Густав Фьорсен". Будь это сказано другим мужчиной - она бы
только презрительно усмехнулась. Но теперь это письмо возродило в Джип
прежнее волнующее чувство, приятное и тревожное ощущение того, что ей от
него не уйти.
В ответ она написала, что ее тетушка будет рада видеть его, если он
посетит их в любой день между пятью и шестью; и подписалась: "Гита Уинтон".
Она долго просидела над этой запиской, которая понравилась ей своей
официальной краткостью. Стала ли она вправду его повелительницей? И могла ли
она управлять собой так, как хотела? Записка не оставляла сомнений в этом.
Вообще говоря, на лице Джип нелегко было прочесть, что она чувствует; даже
Уинтон часто становился в тупик. Подготовляя тетушку Розамунду к приходу
Фьорсена, она делала это очень хитро - как бы мимоходом. Когда он пришел,
ему, видимо, стало ясно, что надо быть настороже; он только смотрел на Джип,
стараясь делать это незаметно. Но, уходя, прошептал ей:
- Нет, не так! Не так! Я хочу видеть вас одну - я хочу!
Она улыбнулась и покачала головой. Но снова заиграло и заискрилось вино
ее радости.
Вечером она безразличным тоном сказала тетушке Розамунде:
- Мистер Фьорсен не нравится отцу, и, наверно, поэтому он не может
оценить его игру.
Это осторожное замечание побудило тетушку Розамунду - весьма жадную до
музыки, но, разумеется, в пределах хорошего тона - умолчать в письме к брату
об имевшем место вторжении. В следующие две недели Фьорсен появлялся почти
ежедневно и приносил с собой скрипку. Джип аккомпанировала ему, и хотя от
его алчущего взгляда ей было не по себе, она уже тосковала по этому взгляду.
Но когда Уинтон приехал на Бэри-стрит, она оказалась в затруднении.
Признаться, что Фьорсен бывал у тетушки Розамунды? Но она не упоминала о нем
в своих письмах. Не признаваться, предоставить ему узнать это от самой
бегал за женщиной, как ягненок, а она все время обманывала его. On ne peut
jamais dire. Ma belle, il y a des choses, que veus ne savez pas encore
{Ничего не скажешь заранее. Милая, есть вещи, которых вы еще не знаете
(франц.).}. - Она взяла Джип за руку. - Но одно несомненно. С такими глазами
- у вас все впереди!
Джип высвободила руку и покачала головой; нет, она не верит в любовь.
- О, вы еще вскружите многим головы! В этом можете не сомневаться. Я
вижу что-то роковое в этих прелестных карих глазах!
Молодой девушке извинительно, если ей кажутся лестными такие слова: еще
бы - в ее глазах виден рок! Комплимент взволновал Джип, и у нее в эти дни
было безотчетно веселое настроение; волновали и взгляды мужчин, когда они
оборачивались, чтобы поглядеть на нее. Мягкий воздух, приятный веселый
город, много музыки, ощущение, что ты выделяешься среди этих заурядных,
бесцветных людей, - все это как бы приподнимало ее, как бы опьяняло, делало,
по выражению баронессы, "un peu folle" {Немного обезумевшей (франц.).}. Она
то и дело начинала смеяться. Все для нее было "забавным" или
"восхитительным". И баронесса, понимая, какой "шик" кроется в этой девушке,
с самого начала по-настоящему оценившая ее очарование, делала все, чтобы
знакомить Джип со всякими желательными и даже нежелательными людьми.
Любопытство - благотворное чувство. Чем больше побед одерживает
мужчина, тем заманчивее для женщины победить его. Пленить того, кто сам
пленял многих, - разве это не доказательство, что очарование одной
превосходит очарование всех других? Слова баронессы укрепили мнение Джип,
что Фьорсен - "невозможный человек", но в то же время незаметно усилили в
ней смутное волнение, которое она уже однажды испытала, когда он запомнил ее
одну из всей толпы на концерте. Позднее слова баронессы принесли и более
ощутимые плоды. Но до этого произошел странный эпизод с цветами.
Вернувшись с прогулки верхом - это было через неделю после того, как
она сидела с отцом у памятника Шиллеру, - Джип нашла на своем туалетном
столе букет роз "Глюар де Дижон" и "Ля Франс". Карточки не было. Немка
горничная смогла сказать только, что цветы принес для "фрейлейн Уинтон"
посыльный из цветочного магазина. Джип решила, что они от баронессы. За
обедом и позже, на концерте, у нее на корсаже красовались две розы: одна "Ля
Франс" и другая "Глюар де Дижон", смелое сочетание розового и оранжевого на
фоне платья жемчужно-серого цвета. Программы концерта они не покупали: для
Уинтона вся музыка была одинакова, а Джип в программе не нуждалась.
Когда Фьорсен вышел на эстраду, щеки Джип слегка порозовели, точно от
ожидания чего-то важного. Он сыграл сначала менуэт Моцарта, затем сонату
Цезаря Франка, а когда он выходил раскланиваться, в руке его были две розы:
"Ля Франс" и "Глюар де Дижон". Джип машинально дотронулась до своих роз. Их
глаза встретились; он поклонился чуть ниже. Уходя со сцены, он приложил розы
к губам, и Джип отдернула руку, словно уколовшись о шипы. Сорвать их,
бросить на пол? Отец увидит, он мог заметить розы Фьорсена - сравнить те и
другие! Он решит, что ее оскорбили! Но оскорблена ли она? Она не могла
заставить себя думать так. Это была простая любезность, он как бы хотел
сказать ей, что играет для нее одной. Слова баронессы мелькнули в ее голове:
"Ему надо спасаться от самого себя. Жаль! Большой талант!" Да, у него
большой талант! Если человек так играет, - значит, есть что спасать в нем!..
Они ушли, прослушав последнее соло. Дома она бережно присоединила эти две
розы к остальным.
Спустя три дня Джип пошла вечером на "неофициальный прием" к баронессе
фон Майсен. Она сразу увидела его. Он стоял возле рояля вместе со своим
низкорослым, широкоплечим другом и слушал какую-то болтливую даму; вид у
него был скучающий и немного встревоженный. Весь этот день, хмурый, тихий,
со странными зарницами в небе, словно перед дождем, Джип было не по себе;
она вдруг почувствовала легкую тоску по Лондону. Теперь она ожила. Она
увидела, как низенький приятель скрипача подошел к баронессе; через минуту
баронесса подвела его к ней и представила: граф Росек. Он не понравился
Джип: темные круги под глазами, чересчур безукоризненные манеры, какая-то
холодная слащавость; но он был любезен и вежлив и хорошо говорил
по-английски. Видимо, он был поляк, но жил в Лондоне и знал о музыке все,
что можно о ней знать. Он надеется, что мисс Уинтон слышала игру его друга
Фьорсена? Но не в Лондоне? Нет? Это странно. Прошлый сезон он играл в
Лондоне несколько месяцев. Слегка раздосадованная тем, что не знала этого,
Джип ответила:
- Да, но в прошлом году я почти все лето прожила в деревне.
- Он имел большой успех. Я снова увезу его в Лондон. Это самое лучшее
для него. Как вам нравится его игра?
Ей не хотелось раскрывать свои чувства перед этим человечком,
разыгрывающим сфинкса, и Джип пробормотала:
- О, конечно, это просто удивительно!
Он кивнул головой и потом, как бы вспомнив что-то, сказал с легкой
улыбкой:
- Могу ли я представить его вам? Густав, это мисс Уинтон!
Джип обернулась. Он уже стоял позади нее и кланялся; глаза его выражали
смиренное обожание, и он не пытался скрыть это. Джип заметила, как поляк
снова чуть заметно улыбнулся; и вот она уже стоит с Фьорсеном в нише окна.
Вблизи он меньше походил на зверя в клетке и, безусловно, был элегантен в
своем роде, тщательно подстрижен, от него - то ли от платка, то ли от волос
- шел запах каких-то приятных духов, которые она, правда, не одобрила бы,
если бы он был англичанином. Он носил на мизинце бриллиантовое кольцо, но и
это не был слишком дурной тон. Высокий рост, широкие скулы, густые,
недлинные волосы, энергичное лицо, гибкая фигура, свободные движения - все
это сглаживало первое впечатление о некоторой изнеженности. Он выглядел
вполне мужественным. Он сказал со странным, жестковатым акцентом:
- Мисс Уинтон, вы и здесь моя аудитория. Я играю для вас, только для
вас.
Джип рассмеялась.
- Вы шутите надо мной, - продолжал он. - Но, прошу вас, не надо. Я
играю для вас потому, что восхищен вами. Я страшно вами восхищен. Посылая
вам эти цветы, я вовсе не хотел оскорбить вас. Это был знак благодарности за
счастье видеть ваше лицо.
Голос его дрогнул. Опустив глаза, Джип сказала:
- Это было очень любезно с вашей стороны. Я хочу также поблагодарить
вас за вашу игру. Она чудесна, право, чудесна!
Он снова слегка поклонился.
- Когда я вернусь в Лондон, вы придете послушать меня?
- Я думаю, всякий пойдет слушать вас, если только удастся.
Он усмехнулся.
- Здесь я играю только ради денег; я ненавижу это место. Оно наводит на
меня тоску. Это ваш отец сидел с вами у памятника?
Джип кивнула. Она еще не забыла пренебрежительного кивка Фьорсена в их
сторону.
Фьорсен провел рукой по лицу, словно стараясь стереть застывшее на нем
выражение.
- Он истый англичанин. Но вы - нет, вы... из любой страны!
Джип иронически поклонилась.
- Да, да, - настаивал он. - Я не угадал бы, откуда вы - с севера или с
юга. Я пришел сюда в надежде встретить вас, и я чрезвычайно счастлив. Мисс
Уинтон, я ваш слуга, и очень преданный.
Он говорил быстро, очень тихо, с какой-то взволнованной серьезностью,
явно не искусственной. Потом, вдруг пробормотав: "О, эти люди!", - он снова
слегка поклонился ей и исчез. Баронесса уже вела к ней еще кого-то. После
этой встречи Джип подумала: "Неужели он так начинает со всеми?" Ей просто не
верилось: этот прерывающийся от искреннего волнения голос, этот смиренный,
обожающий взгляд!
Слишком чувствительная, чтобы довериться кому-либо, она не могла
разобраться в этом странном сочетании влечения и отвращения, которое
испытывала; это не поддавалось анализу: оба чувства сливались и в то же
время боролись друг с другом где-то в глубине ее сердца. Это, конечно, не
любовь, даже не начало любви; но это было нечто вроде того опасного
любопытства, которое испытывают дети ко всему таинственному, недосягаемому,
но все же достижимому - если только осмелиться! А тут еще притягательная
сила музыки; и эти слова баронессы о спасении его... Но все эти чувства и
мысли были пока только в зародыше. Она, может быть, никогда не увидит его
снова. Она даже не знает, хочется ли ей этого.
Джип каждое утро ходила с отцом к источнику Кохбруннен; там ему, как и
прочим больным, полагалось медленно, в течение двадцати минут, пить лечебную
воду. Пока он ее медленно пил, она сидела где-нибудь в уединенном уголке
парка, читая - для практики в немецком языке - какой-нибудь роман из журнала
"Реклама".
Здесь же она сидела и после "неофициального приема" у баронессы фон
Майсен. На этот раз она читала "Вешние воды" Тургенева. Вскоре она увидела
графа Росека, он прохаживался по дорожке со стаканом воды в руке. Вспомнив
улыбку, с которой он представлял ей Фьорсена, она торопливо заслонилась
зонтиком. Она видела его ноги в лакированных ботинках, облегающие, узкие
книзу брюки, его деревянную походку человека, затянутого в корсет. Мысль,
что он прибегает к этим женским уловкам в своем туалете, еще усилила ее
неприязнь. Как смеет мужчина быть таким женоподобным? Правда, кто-то говорил
ей, что он хорошо ездит верхом, что он опытный фехтовальщик и очень силен.
Когда он прошел мимо, она, боясь, что он вернется, захлопнула томик
Тургенева и убежала. Но ее фигуру и легкую походку трудно было не заметить.
На следующее утро, сидя на той же скамейке, она читала, затаив дыхание,
сцену объяснения между Джеммой и Саниным у окна. Вдруг она услышала позади
себя голос Фьорсена:
- Мисс Уинтон!
В одной руке у него был стакан с водой, в другой он держал шляпу.
- Я только что познакомился с вашим отцом. Могу я присесть на минуту
возле вас?
Джип отодвинулась на край скамейки, и он сел.
- Что вы читаете?
- Рассказ "Вешние воды".
- А, это - лучшее, что когда-либо написано! А какое место?
- Джемма и Санин во время грозы.
- Погодите! Сейчас придет мадам Полозова! Какая вещь! Сколько вам лет,
мисс Уинтон?
- Двадцать два.
- Вы слишком молоды, чтобы по-настоящему оценить этот рассказ; но вы -
это вы. Вы многое постигаете чувством. Как ваше имя, простите?
- Гита.
- Гита? Звучит не очень нежно.
- Меня всегда зовут Джип.
- Джип? Ах, Джип! Да! Джип!
Он повторял ее имя так, словно оно не имело к ней никакого отношения, и
поэтому Джип не рассердилась.
- Я сказал вашему отцу, что имел удовольствие встретиться с вами. Он
был очень вежлив со мной.
- Отец всегда вежлив, - холодно заметила Джип.
- Он как лед, в котором замораживают шампанское. Я полагаю, вам уже
говорили обо мне, как о mauvais sujet {Человек дурного поведения (франц.).}.
Джип наклонила голову. Он пристально посмотрел на нее и сказал:
- Это правда. Но я мог бы быть лучше, гораздо лучше.
Ей хотелось взглянуть на него, но она не могла, охваченная каким-то
странным восторгом. У этого человека все-таки есть сила воли; и он готов
подчинить себя ее воле! Если она захочет, - она сделает его своим рабом,
собакой, будет держать его на поводке. Стоит ей протянуть руку - и он
опустится на колени, чтобы поцеловать ее. Она скажет одно слово: "Сюда!" - и
он прибежит, где бы он ни был. Она скажет: "Будь хорошим!" - и он станет
хорошим. Впервые она почувствовала свою силу, и это опьяняло. Но Джип не
была слишком уверенной в себе; эта минута, когда она считала себя
победительницей, тут же омрачилась сомнением. И, словно читая ее мысли,
Фьорсен сказал:
- Велите мне сделать что-нибудь, все равно - что. Я сделаю, мисс
Уинтон.
- Тогда немедленно возвращайтесь в Лондон. Здесь вы просто
растрачиваете себя.
- Вы просите меня сделать то, что для меня невозможно, мисс... мисс
Джип!
- Пожалуйста, не называйте меня так... Меня так называют наши слуги.
- Но я и есть ваш слуга.
- И поэтому не хотите сделать то, о чем я прошу вас?
- Вы жестоки!
Джип рассмеялась.
Он сказал с неожиданной горячностью:
- Я не уеду от вас. И не думайте об этом! - Вдруг он быстро наклонился,
взял ее руку, прижал к губам и, резко повернувшись, ушел.
Встревоженная и изумленная, Джип глядела на свою руку, на которой еще
чувствовалось прикосновение его жестких усов. Потом она снова рассмеялась.
Очень уж это было "по-иностранному" - целовать руку; и она снова занялась
книжкой, но уже не улавливала смысла того, что читала.
Видел ли кто-нибудь такое более чем странное, ухаживание? Джип
по-прежнему казалось, что она крепко держит вожжи в руках и лишь подает
милостыню, совершает благодеяние; и в то же время ее преследовало чувство,
что она уже не свободна. Даже сила ее обаяния, которая, как ей думалось,
была неотразима для Фьорсена, теперь обращалась против нее самой. Полная
сомнений вначале, она уже не могла больше сомневаться. Если она не улыбалась
ему, он становился угрюмым и несчастным; но стоило ей улыбнуться - и он
оживал, настроение у него поднималось. Менялось и выражение его глаз, обычно
злых и беспокойных; когда он смотрел на нее, в них светилось тоскливое,
смиренное обожание. Так притворяться невозможно; а такие перемены в нем она
наблюдала постоянно. Где бы она ни появлялась, там оказывался и он. Она шла
в концерт - он уже ждал в нескольких шагах от входа в зал. В кондитерскую
выпить чаю - он тут как тут. Каждый вечер он гулял там, где она могла
проехать верхом, направляясь на Нероберг.
Если не считать встреч у Кохбруннена, где он почтительно просил
разрешения посидеть возле нее несколько минут, он не навязывал ей своего
общества и не пытался хоть чем-нибудь ее скомпрометировать. Должно быть, он
инстинктивно понимал, что с такой впечатлительной девушкой это было бы
опасно. Были и другие мотыльки, которые вились вокруг этого огонька, и это
вынуждало его держаться так, чтобы его ухаживание не бросалось в глаза. А
Джип - видела ли она, что происходит, понимала ли, какой подкоп ведется под
ее оборонительные позиции, чувствовала ли опасность того, что, позволяя ему
увиваться вокруг нее, она отрезает себе путь к отступлению? По сути дела,
нет. Все это скорее усиливало торжествующее опьянение тех дней - она все
больше влюблялась в жизнь, все тверже верила, что ею дорожат и восхищаются,
что в ее власти делать то, чего не могут другие.
Фьорсен волновал ее. Да и кто бы мог скучать в обществе такого
беспокойного, капризного, живого человека? Однажды он рассказал ей кое-что о
своей жизни. Отец его, швед, мелкий землевладелец, был очень силен
физически, но много пил; мать была дочерью художника. Это она выучила его
играть на скрипке, но она умерла, когда он был еще ребенком. В семнадцать
лет он повздорил с отцом, пришлось самому добывать хлеб игрой на скрипке на
улицах Стокгольма. Как-то его услышал один известный скрипач и стал давать
ему уроки. Отец, окончательно спившийся, умер. Фьорсен унаследовал маленькое
поместье. Он тут же продал его, а деньги истратил "на всякие глупости", как
он грубовато выразился.
- Ах, мисс Уинтон, я совершил много глупостей в жизни, но они - ничто
перед тем, что я совершу в тот день, когда больше не смогу видеть вас!
Он произнес все это с волнением и тут же откланялся. Она улыбнулась -
отчасти скептически, отчасти соболезнующе, но в ней уже зарождалось какое-то
новое чувство, которого она сама не понимала. Она вообще плохо понимала себя
в те дни.
А Уинтон - видел ли он, что с ней творится? По правде говоря, он был
встревожен. Но больше всего он боялся обнаружить свое беспокойство
каким-либо опрометчивым действием - например, увезти Джип за две недели до
окончания курса лечения. Он-то хорошо знал приметы любви! Этот долговязый,
нескладный малый с повадкой хищника, пиликающий на скрипке; эти широкие
скулы и узенькие бакенбарды (боже праведный!), эти зеленоватые глаза,
которых он не сводит с Джип, - все это Уинтон отмечал про себя, и опасения
его все возрастали. И, может быть, только врожденное презрение англичанина к
иностранцам, особенно к артистам, удерживало его от решительных шагов. Он не
мог принять это всерьез. Джип, его утонченная Джип, разве она может увлечься
субъектом такого сорта! Никогда! Кроме того, она непременно спросит его
совета при любой трудности или сомнении. Уинтон забывал при этом о стыдливой
скрытности девушек, не вспомнил и о том, что сам он, любя Джип, избегал
всяких нежных излияний, а она, любя его, не открывала ему своего сердца. Да
и вообще он, как бы ни был проницателен, замечал не все, что следовало
замечать, а только то, что Фьорсен делал открыто, придавая этому безобидный
характер. А это было не столь уж серьезно, если не считать одного эпизода
накануне их отъезда, о котором Уинтон ничего не знал.
Последний день был тихим, немножко печальным. Ночью шел дождь, и от
пропитанных влагой стволов деревьев и мокрых опавших листьев исходил слабый
запах лакрицы. У Джип было ощущение, что душа ее, до этого полная восторга,
вдруг оказалась опустошенной. После завтрака, когда Уинтон занялся оплатой
по счетам, она пошла бродить по парку, спускавшемуся к долине. Небо было
затянуто облаками, деревья стояли унылые, поникшие. Все вокруг было унылым;
она вышла из парка, перебралась через ручей, обогнула по грязному переулку
окраину деревни и поднялась на возвышенность, откуда могла вернуться по
шоссе. Почему всему бывает конец? Впервые в жизни она без восторга подумала
о Милденхэме, об охоте. Ей теперь хотелось пожить в Лондоне. Там она не
будет лишена музыки, танцев, общества, приятного, радующего ощущения, что ею
любуются.
Откуда-то доносилось глухое, басовитое гуденье молотилки, и звук этот,
казалось, в точности выражал ее настроение. Над ней пролетел голубь,
сверкающе-белый на фоне свинцовых облаков; березки, уже золотые, вздрагивая,
роняли дождевые капли. Как сиротливо все это выглядело! Вдруг двое маленьких
мальчишек выскочили из-за живой изгороди и, чуть не сбив ее с ног, бросились
бежать по дороге. Джип почувствовала на лице первые мелкие капельки дождя.
Будет испорчено платье - единственное, которое она любит, сизого цвета,
бархатное, его нельзя носить в такую погоду! Она побежала к березкам, чтобы
укрыться под ними. Дождь, наверно, скоро пройдет. Смягченное расстоянием,
все еще было слышно жалобное гуденье молотилки, и от этого ей становилось
еще неуютнее.
За живой изгородью, откуда выбежали мальчишки, показался какой-то
человек, он шел по дороге, широко шагая, и направлялся в ее сторону. Вот он
перескочил канаву у березок. Фьорсен! Запыхавшийся, растрепанный, бледный от
волнения... Он, должно быть, старался ее догнать и поднялся сюда, не
переходя через ручей, прямо с тропинки, по которой она огибала подножие
холма. Его щегольской костюм сильно пострадал от крутого подъема в гору.
Едва переводя дыхание, Фьорсен проговорил:
- Значит, вы завтра уезжаете и не сказали, мне об этом! Вы хотели
ускользнуть потихоньку, а мне ни слова! Вы всегда так жестоки? Хорошо, тогда
и я не буду вас щадить!
Вдруг опустившись на колени, он ухватился за ленту ее пояса и припал к
ней лицом. Джип вздрогнула и замерла. Он обхватил руками ее колени.
- О Джип, я люблю вас... Я люблю вас - не гоните меня... Позвольте мне
быть с вами! Я ваш пес, ваш раб. О Джип, я люблю вас!..
Его голос растрогал ее и испугал. За последние два года мужчины не раз
говорили ей "люблю вас"; но никогда в их словах не звучала такая безудержная
страсть, никогда она не видела такого взгляда, жадного и умоляющего, не
знала таких беспокойных, нетерпеливых и в то же время робких прикосновений.
Она едва смогла выговорить:
- Встаньте! Пожалуйста!
Но он все повторял:
- Любите меня хоть немного, совсем немного - любите меня! О Джип!
Ее, как молния, пронзила мысль: "Перед сколькими он становился на
колени?" Лицо его было красиво в этом самозабвении - той красотой, которая
порождается порывом; и страх ее вдруг рассеялся. Фьорсен продолжал
бормотать, запинаясь:
- Я бездомный бродяга, я знаю это; но если вы полюбите меня, я стану
другим. Для вас я совершу большие дела. О Джип, если бы вы когда-нибудь
согласились стать моей женой! Не теперь. Когда я докажу. Джип... такая
любимая, такая чудесная!
Его руки поднимались все выше, он спрятал лицо на ее груди. Не понимая
сама, что делает, Джип коснулась рукой его волос и повторила:
- Встаньте же, пожалуйста.
Он поднялся и прошептал:
- Пощадите меня. Скажите хоть слово!
Но она только глядела в его лицо беспокойными, потемневшими глазами. И
внезапно он схватил ее и прижал к себе. Она отпрянула, отталкивая его изо
всех сил. Он опустил голову, пристыженный, и закрыл глаза; губы его дрожали.
И снова ее сердце затрепетало от сострадания. Она пробормотала:
- Не знаю. Я скажу вам позже - в Англии.
Он поклонился и скрестил руки, словно давая понять, что ей нечего
опасаться. И когда, несмотря на дождь, она пошла вперед, он зашагал с ней
рядом, покорный, словно никогда не оскорбил ее губ насильственным поцелуем.
Вернувшись к себе в комнату и снимая промокшее платье, Джип старалась
вспомнить, что говорил он и что отвечала она. Она ничего не обещала. Но она
дала ему свой адрес - и лондонский и в деревне. Она старалась заставить себя
думать о другом, но все еще чувствовала беспокойное прикосновение его
пальцев, крепкую хватку рук, видела его глаза, какими они были, когда он
поцеловал ее; и снова ее охватывали страх и волнение.
В этот вечер он давал концерт - ее последний концерт. И правда, он
никогда так не играл - с какой-то силой отчаяния, с каким-то безумным
упоением. Она слушала его, и ею овладевало новое чувство: это судьба! Хочет
она или нет, но ей уже не освободиться от него.
Вернувшись в Англию, Джип утратила или почти утратила это ощущение.
Фьорсен встретит другую и найдет в ней все то, что приписывал ей, Джип!
Смешно думать, что он перестанет вести беспутную жизнь ради нее и что она
действительно имеет над ним какую-то власть! Но где-то в глубине души она
надеялась на другое.
Уинтон снова вздохнул свободно и торопил ее с отъездом в Милденхэм. Он
купил ей новую лошадь. Было как раз время охоты на молодых лис. По меньшей
мере на неделю увлекательная скачка по полям и вид несущихся гончих
заслонили собой все. Но потом, когда начался настоящий охотничий сезон, она
снова почувствовала скуку и беспокойство. В Милденхэме было мрачно, тоскливо
завывали осенние ветры. Ее маленький коричневый спаньель Ласс подох от
старости. Она не могла простить себе, что оставила его надолго одного,
теряющего силы. Она все время помнила о нем и знала, что Ласс ждет ее
возвращения, так же, как и Бетти с ее пристрастием к жалобным причитаниям,
что столь свойственно простым сердцам; и теперь Джип обвиняла себя в
жестокости, В таких случаях она бывала снисходительна к другим, но сурова к
себе. Несколько дней она была почти больна, а когда оправилась встревоженный
Уинтон отослал ее в Лондон к тетушке Розамунде. Правда, ему будет одиноко
без нее; но если в столице она почувствует себя лучше и немного развлечется,
то он будет доволен. Три дня спустя, в субботу, он явился в Лондон и очень
обрадовался, найдя ее заметно повеселевшей; с облегченным сердцем он
отправился в Милденхэм. А на другой день после отъезда отца Джип получила
письмо от Фьорсена - его переслали с Бэри-стрит. Он писал, что возвращается
в Лондон; он не забыл ни одного взгляда, которым она его подарила, ни одного
сказанного ею слова. Он не будет знать покоя, пока не сможет опять увидеться
с ней. "Долгое время, - так кончалось письмо, - до того, как я впервые
встретил вас, я был как мертвый, я погибал. Целую ваши руки и остаюсь вашим
верным рабом - Густав Фьорсен". Будь это сказано другим мужчиной - она бы
только презрительно усмехнулась. Но теперь это письмо возродило в Джип
прежнее волнующее чувство, приятное и тревожное ощущение того, что ей от
него не уйти.
В ответ она написала, что ее тетушка будет рада видеть его, если он
посетит их в любой день между пятью и шестью; и подписалась: "Гита Уинтон".
Она долго просидела над этой запиской, которая понравилась ей своей
официальной краткостью. Стала ли она вправду его повелительницей? И могла ли
она управлять собой так, как хотела? Записка не оставляла сомнений в этом.
Вообще говоря, на лице Джип нелегко было прочесть, что она чувствует; даже
Уинтон часто становился в тупик. Подготовляя тетушку Розамунду к приходу
Фьорсена, она делала это очень хитро - как бы мимоходом. Когда он пришел,
ему, видимо, стало ясно, что надо быть настороже; он только смотрел на Джип,
стараясь делать это незаметно. Но, уходя, прошептал ей:
- Нет, не так! Не так! Я хочу видеть вас одну - я хочу!
Она улыбнулась и покачала головой. Но снова заиграло и заискрилось вино
ее радости.
Вечером она безразличным тоном сказала тетушке Розамунде:
- Мистер Фьорсен не нравится отцу, и, наверно, поэтому он не может
оценить его игру.
Это осторожное замечание побудило тетушку Розамунду - весьма жадную до
музыки, но, разумеется, в пределах хорошего тона - умолчать в письме к брату
об имевшем место вторжении. В следующие две недели Фьорсен появлялся почти
ежедневно и приносил с собой скрипку. Джип аккомпанировала ему, и хотя от
его алчущего взгляда ей было не по себе, она уже тосковала по этому взгляду.
Но когда Уинтон приехал на Бэри-стрит, она оказалась в затруднении.
Признаться, что Фьорсен бывал у тетушки Розамунды? Но она не упоминала о нем
в своих письмах. Не признаваться, предоставить ему узнать это от самой