----------------------------------------------------------------------------
Перевод с английского Л. Чернявского.
Под редакцией А. Мироновой.
Джон Голсуорси. Собрание сочинений в шестнадцати томах. Т. 8.
Библиотека "Огонек".
М., "Правда", 1962
OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------
"Che Faro senza..."
От здания бюро регистрации браков на Сент-Джордж-стрит Чарлз Клер
Уинтон неторопливо зашагал следом за такси, увозившим его дочь вместе с
"этим скрипачом", за которого она вышла замуж. Правила хорошего тона,
разумеется, не позволяли ему идти рядом с Бетти, пожилой нянькой,
единственной, кроме него, свидетельницей этого бракосочетания. Дородная
женщина, да еще заплаканная, была бы совсем не подходящей спутницей для
него, с его стройной, прямой фигурой, размеренной и ритмичной походкой,
приличествующей улану старого закала, пусть даже он в отставке вот уже
добрых шестнадцать лет.
Бедная Бетти! Он подумал о ней с каким-то досадливым сочувствием - ей
не к чему было давать волю слезам тут же, на ступеньках лестницы.
Разумеется, теперь, когда Джип уехала, нянька будет чувствовать себя
одинокой, но ведь не настолько же одинокой, как он сам! Рукой, обтянутой
светлой перчаткой, - единственной действующей рукой, ибо кисть правой была
ампутирована, - он сердито покручивал небольшие седеющие усы, торчащие над
уголками четко очерченных губ. Стоял пасмурный февральский день, но на нем
не было пальто; он даже не облачился в черную пару и не надел цилиндра, а
остался в синем костюме и твердой фетровой шляпе, заранее зная, что свадьба
пройдет незаметно. Привычка солдата и охотника - ничем не выдавать душевного
волнения - не изменила ему и в этот мрачный день его жизни; но его
светло-карие глаза, то и дело суживаясь, гневно сверкали, а мгновениями,
словно он не в силах был противиться какому-то глубокому чувству, они
темнели и, казалось, совсем прятались в глазницах.
У него было продолговатое обветренное лицо со впалыми щеками, резко
очерченный подбородок, маленькие уши, темные волосы, тронутые сединой на
висках, - лицо волевого человека, уверенного в себе, энергичного. Вся его
манера держать себя говорила о том, что, оставаясь всегда чуть-чуть денди и
отдавая должное "форме", он в то же время понимал, что есть вещи и поважнее.
Человек определенного типа, он был в чем-то нетипичным. Прошлое таких людей
нередко бывает отмечено какой-нибудь трагедией.
Направляясь к парку, он свернул на Маунт-стрит. Здесь стоял тот дом, -
хотя вся улица в былые времена выглядела совсем иначе... Да, тот самый дом,
возле которого он в незабываемый ноябрьский вечер - двадцать три года назад,
когда родилась Джип, - шагал взад и вперед, в тумане, как призрак, как
бездомный пес, с отчаянием в душе. Из-за двери, в которую он не имел права
войти, ему, любившему так, как никогда ни один мужчина не любил женщину,
было сказано, что она умерла; умерла, произведя на свет ребенка, который -
только они двое знали это - был его ребенком! Шагать взад и вперед в тумане,
час за часом, зная, что время родов пришло, и в конце концов услышать...
это! Должно быть, самый тяжелый жребий, который выпадает человеку, - это
любить слишком сильно.
Как странно, что путь его лежал мимо этого дома именно сегодня, после
новой тяжелой утраты! Проклятая случайность - надо же было, чтобы подагра
погнала его прошлой осенью в Висбаден! Проклятая случайность - и то, что
Джип попался на глаза этот субъект Фьорсен со своей злосчастной скрипкой!
Таким же заброшенным, как сегодня, никому не нужным, Уинтон чувствовал себя
пятнадцать лет назад, до того, как Джип переехала к нему. Завтра же он
вернется в Милденхэм - быть может, на него благотворно подействует усиленная
доза верховой езды. Без Джип... Жить без Джип! Скрипач! Субъект, который
никогда в жизни садился на лошадь!.. Он злобно взмахнул тростью, словно
рассекая надвое человека.
Никогда еще его клуб вблизи Хайд-парка не казался ему таким унылым. По
укоренившейся привычке он прошел в комнату для карточной игры. Уже
смеркалось, и горело электричество; несколько игроков-завсегдатаев сидело в
свете затененных абажурами ламп - он причудливо падал на столы темного
дерева, на спинки кресел, карты, бокалы, позолоченные чашечки с кофе, на
руки с полированными ногтями, державшие сигары. Приятель предложил ему
сыграть в пикет. Он безучастно сел за стол. Бридж - этот обрубленный вист -
всегда оскорблял его утонченный вкус - какая-то изуродованная игра! В покере
было что-то вызывающее. Пикет, хотя и вышедший из моды, оставался для него
единственной стоящей игрой, еще сохранившей какой-то стиль. К нему шла
хорошая карта, и он выиграл пять фунтов, но охотно поступился бы ими, лишь
бы избавиться от скуки клубной болтовни... Где теперь молодые? Проехали
Ньюберн? Джип сидит напротив этого шведа с зеленоватыми глазами дикой кошки.
И весь он скрытный, чужой - иностранец! Ничтожество - или он, Уинтон,
разучился разбираться в лошадях и людях! Слава богу, он сберег деньги Джип
до последнего фартинга. Чувство, близкое к ревности, охватило его при мысли,
что руки этого парня обнимают его пышноволосую, кареглазую дочь - это
прелестное, грациозное создание, всем своим обликом напоминающее ему ту,
которую он любил так самозабвенно.
Когда он выходил из комнаты для карточной игры, его провожали глазами:
он был из тех, кто вызывает у людей некое чувство восхищения, хотя никто не
скажет точно, почему. Многие мужчины его круга обладали такими же
достоинствами, как и он, но не привлекали к себе такого внимания. Может
быть, здесь и сказывалась та самая черта нетипичности или печать,
оставленная на нем прошлым?
Выйдя из клуба, он медленно направился вдоль Пикадилли в Сент-Джемс, к
себе, на Бэри-стрит, где стоял его дом; дом этот - его лондонское убежище
еще с юности - был одним из немногих на этой улице, которых не коснулась
страсть лондонцев все разрушать и строить заново, что, как ему думалось,
испортило добрую половину города.
Дверь открыл молчаливый человек, с мягкими, быстрыми, темными глазами
вальдшнепа, в длинном зеленоватом вязаном жилете, черном переднике и узких
брюках на штрипках.
- Сегодня я дома, Марки. Пусть миссис Марки приготовит мне обед. Любые
блюда.
Марки кивком подтвердил, что услышал сказанное; его глаза под
сросшимися в одну темную линию бровями оглядели хозяина с ног до головы.
Когда вчера вечером жена сказала ему, что хозяину будет теперь одиноко, он
тоже ограничился кивком. Уходя в задние комнаты, Марки движением головы
указал в сторону улицы, а потом наверх: из этого миссис Марки, женщина
сообразительная, должна была заключить, что ей надо отправляться за
провизией, ибо хозяин будет обедать дома. Когда она ушла, Марки присел возле
Бетти, старой няни Джип. Толстуха все еще тихо плакала. Это совсем испортило
ему настроение; он чувствовал, что и сам готов завыть, как пес. Несколько
минут он молча глядел на ее широкое, румяное, мокрое от слез лицо, потом
покачал головой, и Бетти, подавив рыдание и вздрогнув всем своим пышным
телом, успокоилась. С Марки приходилось считаться.
Уинтон сначала направился в спальню дочери. Он стал пристально
разглядывать опустевшую комнату с ее шелковым убранством, оставленное
зеркало в серебряной оправе и сердито теребил подстриженные усы. Потом, уже
в своем кабинете, не включая света, уселся перед камином. Кто-нибудь,
заглянув в комнату, мог бы подумать, что он заснул; но он не спал -
навевающее дремоту удобное кресло и уютный огонь камина только уводили его в
далекое прошлое. Что за нелепое совпадение: именно сегодня ему пришлось
пройти мимо ее дома!
В теории отрицаются такие вещи, как сродство душ, или такие факты,
когда жизнь человека, по крайней мере, мужчины, оказывается разбитой из-за
единственной страстной любви. В действительности же такие мужчины есть; это
люди волевые, сдержанные, необщительные, меньше всего ожидающие, что жизнь
сыграет с ними такую шутку, и менее всего склонные поступиться своей
свободой; такие вначале едва ли даже понимают, что свершилась их судьба.
Разве похоже было на него, Чарлза Клера Уинтона, вот так сразу
влюбиться по уши, когда он едва переступил порог танцевального зала
Белворского охотничьего общества в Грэнтхеме - в тот декабрьский вечер,
двадцать четыре года назад? Ревностный служака, щеголь, первоклассный знаток
охоты с гончими, еще в полку удивлявший всех холодным,
вежливо-пренебрежительным отношением к женщинам как к чему-то
второстепенному в жизни, он стоял в дверях, не торопясь танцевать, и
оглядывал зал с рассеянным, но отнюдь не высокомерным видом. И тут - вдруг!
- мимо прошла она, и жизнь его навсегда изменилась. Была ли это игра света,
но ему показалось, что вся ее душа сияет в мельком брошенном на него,
немного испуганном взгляде. Или что-то завораживающее было в ее плавной
походке, в обольстительной гармоничности всей ее фигуры? Или в пышной
прическе, в тонком, почти не уловимом аромате, как от цветка? Что это было?
Жена местного землевладельца, имевшего дом в Лондоне... Тому, что
произошло, не было оправдания: женщина, не униженная дурным обращением;
заурядный бездетный брак, длящийся три года; муж - добродушный, славный
малый, старше ее на пятнадцать лет, видимо, человек болезненный. Никакого
оправдания! Но спустя месяц после этого вечера Уинтон и она уже любили друг
друга и были близки не только духовно. Случай, настолько выходящий за
пределы общепринятого "хорошего тона" и представлений самого Уинтона о чести
и порядочности офицера и джентльмена, что уже и речи быть не могло о том,
чтобы взвешивать "за" и "против", - все было сплошным "против". С того
первого вечера он принадлежал ей, а она ему. Оба жили только одним желанием
- быть вместе. Но если так, почему они не уехали вдвоем? Уж, конечно, не
потому, что он не просил ее об этом. И нет сомнения, - если бы она осталась
жить после рождения Джип, они бы уехали. Но прямо решиться на это и, как она
тогда считала, испортить жизнь двоим мужчинам, было свыше ее сил при ее
мягком сердце. Смерть положила конец этой борьбе с собой прежде, чем она
нашла решение. Она была из тех женщин, у которых беззаветная привязанность
сочетается с душевными сомнениями. В этом всегда есть какая-то особая
пленительность, ибо способность женщины к твердым и быстрым решениям лишает
ее неуловимых черт таинственности и капризного непостоянства. Хотя по крови
она лишь на какую-то четверть была иностранкой, в ней почти не осталось
ничего английского. А Уинтон был англичанином до мозга костей, истым
джентльменом с той жилкой отчаянной решимости, когда человек в молодости
готов разбить вдребезги общепринятые устои, а в зрелом возрасте оберегает их
неприкосновенность. Никому не пришло бы в голову назвать Уинтона
"оригиналом"; волосы у него всегда были безукоризненно причесаны; ботинки
сверкали; он был строг и сдержан, признавал и соблюдал все каноны
благовоспитанных людей. Но в пылу своей страсти он забыл о светском обществе
со всеми его правилами. В течение года их близости он в любой момент рискнул
бы жизнью и пожертвовал бы карьерой, лишь бы провести с ней целый день; но
ни разу ни словом, ни взглядом он не скомпрометировал ее. Ограждая самым
тщательным образом ее "честь", он довел себя до такого состояния, которое
горше смерти; он даже согласился с ее желанием скрывать, что ей предстоит
произвести на свет их ребенка. Расплата по этому долгу азартного игрока
была, пожалуй, самым мужественным, что он совершил в жизни, и даже сейчас
все это напоминало о себе, как незаживающая рана.
В эту самую комнату, тогда заново обставленную по ее вкусу, он вернулся
после того, как услышал, что она умерла; стулья атласного дерева, маленькая
изящная шифоньерка в стиле XVII века, канделябры старой бронзы с экранами,
диван - все это даже теперь придавало экзотический вид его холостяцкой
квартире. Вот здесь, на столе, лежало тогда письмо, отзывающее его в полк,
который должен был выступить в поход. Если бы он знал, что ему придется
вынести, прежде чем представится случай сложить голову там, в далеких краях,
он, наверно, покончил бы счеты с жизнью здесь же, в этом же кресле у огня. В
той малой войне ему не выпало такой удачи, он только получал отличия. Когда
война кончилась, все пошло по-прежнему: военная служба, охота на тигров, на
кабанов, игра в поло, чаще, чем раньше, охота на лисиц; прибавилось только
морщин на лице и шрамов на сердце; он по-прежнему не раскрывал своей тайны
никому и понемногу стал предметом нелепого, стеснительного для него
восхищения окружающих; обычно такое восхищение вызывается сочетанием в
человеке безоглядной смелости и ледяного хладнокровия. Еще более молчаливый,
чем другие люди его склада, и уж вовсе не охотник до разговоров о женщинах,
он тем не менее не прослыл женоненавистником, хотя и подчеркнуто сторонился
женщин. После шести лет службы в Индии и Египте он потерял правую руку в бою
с дервишами и тридцати четырех лет, в чине майора должен был уйти в
отставку. Долгое время ему ненавистна была даже мысль о ребенке - его
ребенке, рождение которого стоило жизни женщине, которую он любил. Потом в
его душе произошла странная перемена; в течение трех лет до возвращения в
Англию у него сложилась привычка - посылать девочке всякие купленные на
восточных базарах безделушки, которыми она могла бы играть. В знак
благодарности он получал раз или два в год письма от человека, считавшего
себя отцом Джип. Он отвечал на эти письма. Помещик обожал девочку; и хотя
Уинтон не представлял себе, что мог бы тогда поступить иначе, у него все
время оставалось некое чувство вины перед этим человеком. Это были не
угрызения совести - скорее ощущение неоплаченного долга; но и оно смягчалось
мыслью о том, что ведь никто ни о чем не подозревал, а сам он немало перенес
мук, чтобы не вызвать подозрений.
Когда, наконец, он вернулся в Англию, помещик явился к нему с визитом.
Бедняга болел хроническим нефритом и быстро терял силы. Уинтон снова
очутился в том доме на Маунт-стрит; чтобы подавить охватившее его волнение,
потребовалось больше мужества, чем во время кавалерийской атаки. Но человек,
у которого, как он сам выражался, "сердце на месте", не дает нервам
распускаться; и он, не дрогнув, вступил в комнаты, где видел ее в последний
раз, и, обедая один на один с ее мужем, ничем не выдавал своих чувств.
Маленькую Гиту, или Джип, как она сама себя называла, ему не пришлось
повидать: она уже спала. Прошел целый месяц, прежде чем он заставил себя
отправиться туда в час, когда мог увидеть ребенка. Он был в страхе. Какие
чувства разбудит в нем это маленькое создание? Когда нянька Бетти ввела
девочку, чтобы познакомить ее с дядей военным, у которого "кожаная рука" и
который посылал ей забавные игрушки, девочка стала перед ним, спокойно
разглядывая его большими, темно-карими глазами. Ей было семь лет; короткое,
коричневого бархата платьице едва покрывало колени ее тонких ножек в
коричневых чулках; она стояла, выставив одну ножку вперед, напоминая
маленькую коричневую птичку. Ее серьезное, какое-то вопрошающее лицо было
теплого матового тона, без румянца; румяными были только губы, не очень
полные, но и не тонкие, с едва заметной ямочкой у уголка рта.
Темно-каштановые волосы были, видимо, только что расчесаны и перехвачены
узкой красной лентой над лбом, широким, и пожалуй, низким - это придавало ей
еще больше детской серьезности. У нее были тонкие, темные, великолепно
изогнутые брови, безупречно прямой нос, красивая линия подбородка - ни
округлого, ни острого. Она стояла и смотрела, пока наконец Уинтон не
улыбнулся. Тогда выражение ее лица смягчилось, губы раскрылись, глаза как
будто слегка распахнулись. И сердце Уинтона словно перевернулось в груди -
это был ее ребенок; ребенок той, которую он потерял! Он сказал, как ему
самому показалось, с дрожью в голосе:
- Ну что, Джип?
- Спасибо за игрушки; они мне нравятся.
Он протянул руку, и она вложила в нее свои тонкие пальчики. Чувство
умиротворенности, словно кто-то тихо погладил его по сердцу, охватило
Уинтона. Осторожно, чтобы не испугать девочку, он приподнял ее руку,
нагнулся и поцеловал. Потому ли, что он сразу распознав в ней натуру живую и
впечатлительную и это, видимо, подействовало на нее, либо потому, что с этой
минуты зародилось какое-то инстинктивное, глубокое чувство родства между
ними, только Джип мгновенно была пленена им и привязалась к нему, как иногда
привязываются дети к самым случайным людям.
Он продолжал приходить туда в часы, когда помещик отдыхал, - между
двумя и пятью. Эти часы он проводил с Джип: гулял с ней по парку, катал на
лодке, а в дождливые дни просиживал в скучной детской и рассказывал ей
сказки в присутствии дородной Бетти, которая сидела, уставившись на него,
как загипнотизированная; а полное ее лицо выражало недоверие, почти
подозрительность. После нескольких часов, проведенных в детской, ему трудно
было идти в кабинет хозяина дома, курить, разговаривать. Эти беседы слишком
живо напоминали об ушедших днях, когда ему стоило таких огромных усилий
держать себя в руках. Помещик, ничего не подозревая, радостно встречал его и
без конца благодарил за доброту к ребенку. Весной он умер, назначив Уинтона
своим душеприказчиком и опекуном Джип. После смерти жены помещик сильно
расстроил свои дела, его имение было заложено и перезаложено. Уинтон принял
это с каким-то свирепым удовлетворением и с этого времени стал серьезно
помышлять о том, чтобы взять Джип к себе. Дом на Маунт-стрит был продан;
поместье в Линкольншире сдано в аренду. Джип и ее няньку Бетти он поселил в
своем охотничьем доме в Милденхэме. Прилагая все усилия к тому, чтобы
отдалить девочку от ее родственников, Уинтон решительно пустил в ход свое
умение заставлять людей держаться от него на почтительном расстоянии. Всегда
оставаясь вежливым, он попросту отваживал их своей ледяной неприступностью.
Мотивы его действий не могли вызывать сомнений: он был человеком
состоятельным. За год он отдалил Джип от всех, кроме толстухи Бетти. Он не
сомневался в своей правоте: Джип чувствовала бы себя несчастной без него,
как и он без нее. В конце концов он решил, что она должна носить его имя -
по крайней мере в Милденхэме. Он отдал приказ Марки: впредь называть
маленькую Джип мисс Уинтон! Когда в тот день он вернулся с охоты, его ждала
Бетти. Она стояла в дальнем углу кабинета, этой довольно мрачной комнаты. На
ее круглом, румяном лире было выражение страха и решимости, и она уже успела
порядком измять свой белый передник. Ее голубые глаза с каким-то отчаянным
вызовом встретили взгляд Уинтона.
- Я насчет того, что передал мне Марки, сэр. Мой старый хозяин был бы
недоволен этим, сэр.
Задетый за живое, Уинтон сказал ледяным тоном:
- Вот как! Тем не менее вы будете столь добры считаться с моим
желанием.
Лицо толстухи побагровело.
- Да, сэр. Но что я видела, то видела. Я никогда ничего не говорила, но
у меня есть глаза. Если мисс Джип будут звать вашим именем, сэр, тогда
развяжутся языки, и моя дорогая покойная хозяйка...
Его взгляд заставил ее замолчать на полуслове.
- Вы будете добры оставить ваши соображения при себе. Если хоть одно
ваше слово или действие даст малейший повод для разговоров, вы уедете отсюда
и никогда больше не увидите Джип! А пока вы будете делать то, чего требую я.
Я удочерил Джип.
Бетти всегда немного побаивалась Уинтона, но никогда еще не видела
такого выражения в его глазах и не слышала, чтобы он говорил таким голосом.
Опустив свою круглую, как луна, голову, она вышла со слезами на глазах,
продолжая мять передник. Уинтон стоял у окна и глядел, как сгущаются
сумерки, как юго-западный ветер гонит облетевшие листья; он испил до дна
чашу своего горького торжества. У него никогда не было никаких прав на
усопшую, навеки любимую им мать его ребенка. Теперь он намерен по праву быть
отцом Джип. Если развяжутся языки - что ж, пусть так! Это было крушением
всей его прежней осторожности, решительной победой естественного инстинкта.
Глаза его сузились, он продолжал пристально вглядываться в темноту.
Несмотря на то, что Уинтон отвоевал сердце Джип у всех мыслимых
соперников, у него оказался еще один; сила этого соперника впервые стала ему
ясна, пожалуй, только теперь, когда Джип уехала, а сам он сидит у камина,
размышляя об ее отъезде и о своем прошлом. Трудно было ожидать, чтобы он,
человек решительного склада, в жизни которого главную роль играли сабля и
конь, по-настоящему понял, какое значение может иметь для маленькой девочки
музыка. Он знал, что она требовала, чтобы ее научили играть гаммы, и песенку
"Хижина у леса", и другие мелодии. Он старался не очень вникать в это и не
подозревал, с какой жадностью усваивала Джип все - и даже больше того, - что
могла ей преподать по части музыки ее гувернантка. Не придавал он значения и
тому, с каким восторгом она слушала любую случайную музыку - святочные
песенки, пение хора в сельской церкви, особенно "Ныне отпущаеши"; как
прислушивалась к далеким переливам рога охотника, выследившего зверя, и даже
к необыкновенно мелодичному насвистыванию Марки.
Зато он полностью одобрял другое - ее пристрастие к собакам и лошадям;
он с живым любопытством наблюдал, как она ловит ладошкой шмеля и подносит
его к маленькому нежному уху, чтобы послушать его гудение; одобрял ее
постоянные грабительские набеги на цветочные клумбы в старомодном саду, где
весной цвели сирень и ракитник, летом - гвоздики, розы и васильки, а осенью
- георгины и подсолнечники. Этот сад, теснимый со всех сторон выгонами для
лошадей, всегда оставался неухоженным и заросшим. Он еще понимал ее, когда
она тянула его послушать, как поют птицы; но эта ненасытная страсть к музыке
была просто выше его разумения. Джип была капризным маленьким созданием, с
быстрой сменой настроений, чем-то похожая на ее коричневого спаньеля, то
резвого, как бабочка, то мрачного, как ночь. Всякое проявление жестокости
она принимала близко к сердцу. Гордость и неуверенность в себе, казалось,
так переплелись в ней, что никто не понимал, почему именно сейчас у нее
хорошее или дурное настроение. Необыкновенно впечатлительная, она часто
воображала себя обиженной. Отношение к ней других людей, ничего плохого ей
не желавших, вдруг казалось ей неопровержимым доказательством того, что ее
никто не любит, хотя сама она хотела бы любить всех или почти всех. И она
часто говорила себе: "Если они не любят меня, пусть! Мне ни от кого ничего
не надо!" Но очень скоро все рассеивалось, словно облако, и она опять любила
все и всех и была весела; а потом опять ее жестоко ранило что-нибудь новое,
в чем не было никакой намеренной обиды. В сущности, прислуга обожала ее и
любовалась ею. Но она была одним из тех нежных созданий, слишком
"тонкокожих" от рождения, которые - особенно в детстве - сами себя мучают,
живя в окружении людей более "толстокожих".
К полному восторгу Уинтона, она не знала страха перед оседланной
лошадью. У нее была лучшая гувернантка, какую он только мог дать ей: дочь
адмирала, впавшая в бедственное положение; а позднее - учитель музыки,
приезжавший дважды в неделю из Лондона, язвительный господин, втайне
восхищавшийся ею даже больше, чем она им.
Не в пример большинству девушек-подростков у нее не было периода
некрасивой угловатости - она росла, как цветок, ровно, постепенно. Часто
Уинтон, глядя на нее, чувствовал что-то вроде опьянения: поворот головы,
"летящий" взгляд удивительно ясных, безупречного разреза карих глаз,
стройная шея, форма рук и ног - все это представало перед ним как
мучительное напоминание о той, которую он так любил. И все-таки при всем
сходстве с матерью они во многом были непохожи и по внешности и по
характеру. У Джип была более совершенная, точеная фигура, больше
утонченности в характере, чуть больше естественности в осанке и природного
изящества: в настроениях у нее было больше оттенков, но в мыслях больше
ясности, и, наконец, при всей ее свежести и неиспорченности в ней
чувствовался какой-то оттенок скептицизма, что уж вовсе несвойственно было
ее матери.
Она была изящного сложения, но не хрупкой; выезжая на охоту, она могла
провести в седле весь день и возвращалась такой усталой, что ложилась на
тигровую шкуру у камина, лишь бы не подниматься к себе наверх. Жизнь в
Милденхэме была уединенной, если не считать визитов охотников, приятелей
Уинтона, но и тех у него было немного: его изысканность не очень-то мирилась
с этими грубоватыми сельскими джентльменами, а ледяная учтивость отпугивала
местных дам.
Как и предвидела Бетти, языки все-таки развязались, эти языки сельских
обывателей, падких на все пикантное в скучном однообразии своего вялого
существования. И хотя ни одна сплетня не доносилась до ушей Уинтона, среди
гостей Милденхэма никогда не бывало ни одной женщины. Если не считать
случайных знакомств возле церкви, на охоте, на местных скачках, Джип росла,
почти не сталкиваясь ни с кем из представительниц своего пола, и это
усугубляло ее замкнутость, ее девическое неведение, смутное и безотчетное
Перевод с английского Л. Чернявского.
Под редакцией А. Мироновой.
Джон Голсуорси. Собрание сочинений в шестнадцати томах. Т. 8.
Библиотека "Огонек".
М., "Правда", 1962
OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------
"Che Faro senza..."
От здания бюро регистрации браков на Сент-Джордж-стрит Чарлз Клер
Уинтон неторопливо зашагал следом за такси, увозившим его дочь вместе с
"этим скрипачом", за которого она вышла замуж. Правила хорошего тона,
разумеется, не позволяли ему идти рядом с Бетти, пожилой нянькой,
единственной, кроме него, свидетельницей этого бракосочетания. Дородная
женщина, да еще заплаканная, была бы совсем не подходящей спутницей для
него, с его стройной, прямой фигурой, размеренной и ритмичной походкой,
приличествующей улану старого закала, пусть даже он в отставке вот уже
добрых шестнадцать лет.
Бедная Бетти! Он подумал о ней с каким-то досадливым сочувствием - ей
не к чему было давать волю слезам тут же, на ступеньках лестницы.
Разумеется, теперь, когда Джип уехала, нянька будет чувствовать себя
одинокой, но ведь не настолько же одинокой, как он сам! Рукой, обтянутой
светлой перчаткой, - единственной действующей рукой, ибо кисть правой была
ампутирована, - он сердито покручивал небольшие седеющие усы, торчащие над
уголками четко очерченных губ. Стоял пасмурный февральский день, но на нем
не было пальто; он даже не облачился в черную пару и не надел цилиндра, а
остался в синем костюме и твердой фетровой шляпе, заранее зная, что свадьба
пройдет незаметно. Привычка солдата и охотника - ничем не выдавать душевного
волнения - не изменила ему и в этот мрачный день его жизни; но его
светло-карие глаза, то и дело суживаясь, гневно сверкали, а мгновениями,
словно он не в силах был противиться какому-то глубокому чувству, они
темнели и, казалось, совсем прятались в глазницах.
У него было продолговатое обветренное лицо со впалыми щеками, резко
очерченный подбородок, маленькие уши, темные волосы, тронутые сединой на
висках, - лицо волевого человека, уверенного в себе, энергичного. Вся его
манера держать себя говорила о том, что, оставаясь всегда чуть-чуть денди и
отдавая должное "форме", он в то же время понимал, что есть вещи и поважнее.
Человек определенного типа, он был в чем-то нетипичным. Прошлое таких людей
нередко бывает отмечено какой-нибудь трагедией.
Направляясь к парку, он свернул на Маунт-стрит. Здесь стоял тот дом, -
хотя вся улица в былые времена выглядела совсем иначе... Да, тот самый дом,
возле которого он в незабываемый ноябрьский вечер - двадцать три года назад,
когда родилась Джип, - шагал взад и вперед, в тумане, как призрак, как
бездомный пес, с отчаянием в душе. Из-за двери, в которую он не имел права
войти, ему, любившему так, как никогда ни один мужчина не любил женщину,
было сказано, что она умерла; умерла, произведя на свет ребенка, который -
только они двое знали это - был его ребенком! Шагать взад и вперед в тумане,
час за часом, зная, что время родов пришло, и в конце концов услышать...
это! Должно быть, самый тяжелый жребий, который выпадает человеку, - это
любить слишком сильно.
Как странно, что путь его лежал мимо этого дома именно сегодня, после
новой тяжелой утраты! Проклятая случайность - надо же было, чтобы подагра
погнала его прошлой осенью в Висбаден! Проклятая случайность - и то, что
Джип попался на глаза этот субъект Фьорсен со своей злосчастной скрипкой!
Таким же заброшенным, как сегодня, никому не нужным, Уинтон чувствовал себя
пятнадцать лет назад, до того, как Джип переехала к нему. Завтра же он
вернется в Милденхэм - быть может, на него благотворно подействует усиленная
доза верховой езды. Без Джип... Жить без Джип! Скрипач! Субъект, который
никогда в жизни садился на лошадь!.. Он злобно взмахнул тростью, словно
рассекая надвое человека.
Никогда еще его клуб вблизи Хайд-парка не казался ему таким унылым. По
укоренившейся привычке он прошел в комнату для карточной игры. Уже
смеркалось, и горело электричество; несколько игроков-завсегдатаев сидело в
свете затененных абажурами ламп - он причудливо падал на столы темного
дерева, на спинки кресел, карты, бокалы, позолоченные чашечки с кофе, на
руки с полированными ногтями, державшие сигары. Приятель предложил ему
сыграть в пикет. Он безучастно сел за стол. Бридж - этот обрубленный вист -
всегда оскорблял его утонченный вкус - какая-то изуродованная игра! В покере
было что-то вызывающее. Пикет, хотя и вышедший из моды, оставался для него
единственной стоящей игрой, еще сохранившей какой-то стиль. К нему шла
хорошая карта, и он выиграл пять фунтов, но охотно поступился бы ими, лишь
бы избавиться от скуки клубной болтовни... Где теперь молодые? Проехали
Ньюберн? Джип сидит напротив этого шведа с зеленоватыми глазами дикой кошки.
И весь он скрытный, чужой - иностранец! Ничтожество - или он, Уинтон,
разучился разбираться в лошадях и людях! Слава богу, он сберег деньги Джип
до последнего фартинга. Чувство, близкое к ревности, охватило его при мысли,
что руки этого парня обнимают его пышноволосую, кареглазую дочь - это
прелестное, грациозное создание, всем своим обликом напоминающее ему ту,
которую он любил так самозабвенно.
Когда он выходил из комнаты для карточной игры, его провожали глазами:
он был из тех, кто вызывает у людей некое чувство восхищения, хотя никто не
скажет точно, почему. Многие мужчины его круга обладали такими же
достоинствами, как и он, но не привлекали к себе такого внимания. Может
быть, здесь и сказывалась та самая черта нетипичности или печать,
оставленная на нем прошлым?
Выйдя из клуба, он медленно направился вдоль Пикадилли в Сент-Джемс, к
себе, на Бэри-стрит, где стоял его дом; дом этот - его лондонское убежище
еще с юности - был одним из немногих на этой улице, которых не коснулась
страсть лондонцев все разрушать и строить заново, что, как ему думалось,
испортило добрую половину города.
Дверь открыл молчаливый человек, с мягкими, быстрыми, темными глазами
вальдшнепа, в длинном зеленоватом вязаном жилете, черном переднике и узких
брюках на штрипках.
- Сегодня я дома, Марки. Пусть миссис Марки приготовит мне обед. Любые
блюда.
Марки кивком подтвердил, что услышал сказанное; его глаза под
сросшимися в одну темную линию бровями оглядели хозяина с ног до головы.
Когда вчера вечером жена сказала ему, что хозяину будет теперь одиноко, он
тоже ограничился кивком. Уходя в задние комнаты, Марки движением головы
указал в сторону улицы, а потом наверх: из этого миссис Марки, женщина
сообразительная, должна была заключить, что ей надо отправляться за
провизией, ибо хозяин будет обедать дома. Когда она ушла, Марки присел возле
Бетти, старой няни Джип. Толстуха все еще тихо плакала. Это совсем испортило
ему настроение; он чувствовал, что и сам готов завыть, как пес. Несколько
минут он молча глядел на ее широкое, румяное, мокрое от слез лицо, потом
покачал головой, и Бетти, подавив рыдание и вздрогнув всем своим пышным
телом, успокоилась. С Марки приходилось считаться.
Уинтон сначала направился в спальню дочери. Он стал пристально
разглядывать опустевшую комнату с ее шелковым убранством, оставленное
зеркало в серебряной оправе и сердито теребил подстриженные усы. Потом, уже
в своем кабинете, не включая света, уселся перед камином. Кто-нибудь,
заглянув в комнату, мог бы подумать, что он заснул; но он не спал -
навевающее дремоту удобное кресло и уютный огонь камина только уводили его в
далекое прошлое. Что за нелепое совпадение: именно сегодня ему пришлось
пройти мимо ее дома!
В теории отрицаются такие вещи, как сродство душ, или такие факты,
когда жизнь человека, по крайней мере, мужчины, оказывается разбитой из-за
единственной страстной любви. В действительности же такие мужчины есть; это
люди волевые, сдержанные, необщительные, меньше всего ожидающие, что жизнь
сыграет с ними такую шутку, и менее всего склонные поступиться своей
свободой; такие вначале едва ли даже понимают, что свершилась их судьба.
Разве похоже было на него, Чарлза Клера Уинтона, вот так сразу
влюбиться по уши, когда он едва переступил порог танцевального зала
Белворского охотничьего общества в Грэнтхеме - в тот декабрьский вечер,
двадцать четыре года назад? Ревностный служака, щеголь, первоклассный знаток
охоты с гончими, еще в полку удивлявший всех холодным,
вежливо-пренебрежительным отношением к женщинам как к чему-то
второстепенному в жизни, он стоял в дверях, не торопясь танцевать, и
оглядывал зал с рассеянным, но отнюдь не высокомерным видом. И тут - вдруг!
- мимо прошла она, и жизнь его навсегда изменилась. Была ли это игра света,
но ему показалось, что вся ее душа сияет в мельком брошенном на него,
немного испуганном взгляде. Или что-то завораживающее было в ее плавной
походке, в обольстительной гармоничности всей ее фигуры? Или в пышной
прическе, в тонком, почти не уловимом аромате, как от цветка? Что это было?
Жена местного землевладельца, имевшего дом в Лондоне... Тому, что
произошло, не было оправдания: женщина, не униженная дурным обращением;
заурядный бездетный брак, длящийся три года; муж - добродушный, славный
малый, старше ее на пятнадцать лет, видимо, человек болезненный. Никакого
оправдания! Но спустя месяц после этого вечера Уинтон и она уже любили друг
друга и были близки не только духовно. Случай, настолько выходящий за
пределы общепринятого "хорошего тона" и представлений самого Уинтона о чести
и порядочности офицера и джентльмена, что уже и речи быть не могло о том,
чтобы взвешивать "за" и "против", - все было сплошным "против". С того
первого вечера он принадлежал ей, а она ему. Оба жили только одним желанием
- быть вместе. Но если так, почему они не уехали вдвоем? Уж, конечно, не
потому, что он не просил ее об этом. И нет сомнения, - если бы она осталась
жить после рождения Джип, они бы уехали. Но прямо решиться на это и, как она
тогда считала, испортить жизнь двоим мужчинам, было свыше ее сил при ее
мягком сердце. Смерть положила конец этой борьбе с собой прежде, чем она
нашла решение. Она была из тех женщин, у которых беззаветная привязанность
сочетается с душевными сомнениями. В этом всегда есть какая-то особая
пленительность, ибо способность женщины к твердым и быстрым решениям лишает
ее неуловимых черт таинственности и капризного непостоянства. Хотя по крови
она лишь на какую-то четверть была иностранкой, в ней почти не осталось
ничего английского. А Уинтон был англичанином до мозга костей, истым
джентльменом с той жилкой отчаянной решимости, когда человек в молодости
готов разбить вдребезги общепринятые устои, а в зрелом возрасте оберегает их
неприкосновенность. Никому не пришло бы в голову назвать Уинтона
"оригиналом"; волосы у него всегда были безукоризненно причесаны; ботинки
сверкали; он был строг и сдержан, признавал и соблюдал все каноны
благовоспитанных людей. Но в пылу своей страсти он забыл о светском обществе
со всеми его правилами. В течение года их близости он в любой момент рискнул
бы жизнью и пожертвовал бы карьерой, лишь бы провести с ней целый день; но
ни разу ни словом, ни взглядом он не скомпрометировал ее. Ограждая самым
тщательным образом ее "честь", он довел себя до такого состояния, которое
горше смерти; он даже согласился с ее желанием скрывать, что ей предстоит
произвести на свет их ребенка. Расплата по этому долгу азартного игрока
была, пожалуй, самым мужественным, что он совершил в жизни, и даже сейчас
все это напоминало о себе, как незаживающая рана.
В эту самую комнату, тогда заново обставленную по ее вкусу, он вернулся
после того, как услышал, что она умерла; стулья атласного дерева, маленькая
изящная шифоньерка в стиле XVII века, канделябры старой бронзы с экранами,
диван - все это даже теперь придавало экзотический вид его холостяцкой
квартире. Вот здесь, на столе, лежало тогда письмо, отзывающее его в полк,
который должен был выступить в поход. Если бы он знал, что ему придется
вынести, прежде чем представится случай сложить голову там, в далеких краях,
он, наверно, покончил бы счеты с жизнью здесь же, в этом же кресле у огня. В
той малой войне ему не выпало такой удачи, он только получал отличия. Когда
война кончилась, все пошло по-прежнему: военная служба, охота на тигров, на
кабанов, игра в поло, чаще, чем раньше, охота на лисиц; прибавилось только
морщин на лице и шрамов на сердце; он по-прежнему не раскрывал своей тайны
никому и понемногу стал предметом нелепого, стеснительного для него
восхищения окружающих; обычно такое восхищение вызывается сочетанием в
человеке безоглядной смелости и ледяного хладнокровия. Еще более молчаливый,
чем другие люди его склада, и уж вовсе не охотник до разговоров о женщинах,
он тем не менее не прослыл женоненавистником, хотя и подчеркнуто сторонился
женщин. После шести лет службы в Индии и Египте он потерял правую руку в бою
с дервишами и тридцати четырех лет, в чине майора должен был уйти в
отставку. Долгое время ему ненавистна была даже мысль о ребенке - его
ребенке, рождение которого стоило жизни женщине, которую он любил. Потом в
его душе произошла странная перемена; в течение трех лет до возвращения в
Англию у него сложилась привычка - посылать девочке всякие купленные на
восточных базарах безделушки, которыми она могла бы играть. В знак
благодарности он получал раз или два в год письма от человека, считавшего
себя отцом Джип. Он отвечал на эти письма. Помещик обожал девочку; и хотя
Уинтон не представлял себе, что мог бы тогда поступить иначе, у него все
время оставалось некое чувство вины перед этим человеком. Это были не
угрызения совести - скорее ощущение неоплаченного долга; но и оно смягчалось
мыслью о том, что ведь никто ни о чем не подозревал, а сам он немало перенес
мук, чтобы не вызвать подозрений.
Когда, наконец, он вернулся в Англию, помещик явился к нему с визитом.
Бедняга болел хроническим нефритом и быстро терял силы. Уинтон снова
очутился в том доме на Маунт-стрит; чтобы подавить охватившее его волнение,
потребовалось больше мужества, чем во время кавалерийской атаки. Но человек,
у которого, как он сам выражался, "сердце на месте", не дает нервам
распускаться; и он, не дрогнув, вступил в комнаты, где видел ее в последний
раз, и, обедая один на один с ее мужем, ничем не выдавал своих чувств.
Маленькую Гиту, или Джип, как она сама себя называла, ему не пришлось
повидать: она уже спала. Прошел целый месяц, прежде чем он заставил себя
отправиться туда в час, когда мог увидеть ребенка. Он был в страхе. Какие
чувства разбудит в нем это маленькое создание? Когда нянька Бетти ввела
девочку, чтобы познакомить ее с дядей военным, у которого "кожаная рука" и
который посылал ей забавные игрушки, девочка стала перед ним, спокойно
разглядывая его большими, темно-карими глазами. Ей было семь лет; короткое,
коричневого бархата платьице едва покрывало колени ее тонких ножек в
коричневых чулках; она стояла, выставив одну ножку вперед, напоминая
маленькую коричневую птичку. Ее серьезное, какое-то вопрошающее лицо было
теплого матового тона, без румянца; румяными были только губы, не очень
полные, но и не тонкие, с едва заметной ямочкой у уголка рта.
Темно-каштановые волосы были, видимо, только что расчесаны и перехвачены
узкой красной лентой над лбом, широким, и пожалуй, низким - это придавало ей
еще больше детской серьезности. У нее были тонкие, темные, великолепно
изогнутые брови, безупречно прямой нос, красивая линия подбородка - ни
округлого, ни острого. Она стояла и смотрела, пока наконец Уинтон не
улыбнулся. Тогда выражение ее лица смягчилось, губы раскрылись, глаза как
будто слегка распахнулись. И сердце Уинтона словно перевернулось в груди -
это был ее ребенок; ребенок той, которую он потерял! Он сказал, как ему
самому показалось, с дрожью в голосе:
- Ну что, Джип?
- Спасибо за игрушки; они мне нравятся.
Он протянул руку, и она вложила в нее свои тонкие пальчики. Чувство
умиротворенности, словно кто-то тихо погладил его по сердцу, охватило
Уинтона. Осторожно, чтобы не испугать девочку, он приподнял ее руку,
нагнулся и поцеловал. Потому ли, что он сразу распознав в ней натуру живую и
впечатлительную и это, видимо, подействовало на нее, либо потому, что с этой
минуты зародилось какое-то инстинктивное, глубокое чувство родства между
ними, только Джип мгновенно была пленена им и привязалась к нему, как иногда
привязываются дети к самым случайным людям.
Он продолжал приходить туда в часы, когда помещик отдыхал, - между
двумя и пятью. Эти часы он проводил с Джип: гулял с ней по парку, катал на
лодке, а в дождливые дни просиживал в скучной детской и рассказывал ей
сказки в присутствии дородной Бетти, которая сидела, уставившись на него,
как загипнотизированная; а полное ее лицо выражало недоверие, почти
подозрительность. После нескольких часов, проведенных в детской, ему трудно
было идти в кабинет хозяина дома, курить, разговаривать. Эти беседы слишком
живо напоминали об ушедших днях, когда ему стоило таких огромных усилий
держать себя в руках. Помещик, ничего не подозревая, радостно встречал его и
без конца благодарил за доброту к ребенку. Весной он умер, назначив Уинтона
своим душеприказчиком и опекуном Джип. После смерти жены помещик сильно
расстроил свои дела, его имение было заложено и перезаложено. Уинтон принял
это с каким-то свирепым удовлетворением и с этого времени стал серьезно
помышлять о том, чтобы взять Джип к себе. Дом на Маунт-стрит был продан;
поместье в Линкольншире сдано в аренду. Джип и ее няньку Бетти он поселил в
своем охотничьем доме в Милденхэме. Прилагая все усилия к тому, чтобы
отдалить девочку от ее родственников, Уинтон решительно пустил в ход свое
умение заставлять людей держаться от него на почтительном расстоянии. Всегда
оставаясь вежливым, он попросту отваживал их своей ледяной неприступностью.
Мотивы его действий не могли вызывать сомнений: он был человеком
состоятельным. За год он отдалил Джип от всех, кроме толстухи Бетти. Он не
сомневался в своей правоте: Джип чувствовала бы себя несчастной без него,
как и он без нее. В конце концов он решил, что она должна носить его имя -
по крайней мере в Милденхэме. Он отдал приказ Марки: впредь называть
маленькую Джип мисс Уинтон! Когда в тот день он вернулся с охоты, его ждала
Бетти. Она стояла в дальнем углу кабинета, этой довольно мрачной комнаты. На
ее круглом, румяном лире было выражение страха и решимости, и она уже успела
порядком измять свой белый передник. Ее голубые глаза с каким-то отчаянным
вызовом встретили взгляд Уинтона.
- Я насчет того, что передал мне Марки, сэр. Мой старый хозяин был бы
недоволен этим, сэр.
Задетый за живое, Уинтон сказал ледяным тоном:
- Вот как! Тем не менее вы будете столь добры считаться с моим
желанием.
Лицо толстухи побагровело.
- Да, сэр. Но что я видела, то видела. Я никогда ничего не говорила, но
у меня есть глаза. Если мисс Джип будут звать вашим именем, сэр, тогда
развяжутся языки, и моя дорогая покойная хозяйка...
Его взгляд заставил ее замолчать на полуслове.
- Вы будете добры оставить ваши соображения при себе. Если хоть одно
ваше слово или действие даст малейший повод для разговоров, вы уедете отсюда
и никогда больше не увидите Джип! А пока вы будете делать то, чего требую я.
Я удочерил Джип.
Бетти всегда немного побаивалась Уинтона, но никогда еще не видела
такого выражения в его глазах и не слышала, чтобы он говорил таким голосом.
Опустив свою круглую, как луна, голову, она вышла со слезами на глазах,
продолжая мять передник. Уинтон стоял у окна и глядел, как сгущаются
сумерки, как юго-западный ветер гонит облетевшие листья; он испил до дна
чашу своего горького торжества. У него никогда не было никаких прав на
усопшую, навеки любимую им мать его ребенка. Теперь он намерен по праву быть
отцом Джип. Если развяжутся языки - что ж, пусть так! Это было крушением
всей его прежней осторожности, решительной победой естественного инстинкта.
Глаза его сузились, он продолжал пристально вглядываться в темноту.
Несмотря на то, что Уинтон отвоевал сердце Джип у всех мыслимых
соперников, у него оказался еще один; сила этого соперника впервые стала ему
ясна, пожалуй, только теперь, когда Джип уехала, а сам он сидит у камина,
размышляя об ее отъезде и о своем прошлом. Трудно было ожидать, чтобы он,
человек решительного склада, в жизни которого главную роль играли сабля и
конь, по-настоящему понял, какое значение может иметь для маленькой девочки
музыка. Он знал, что она требовала, чтобы ее научили играть гаммы, и песенку
"Хижина у леса", и другие мелодии. Он старался не очень вникать в это и не
подозревал, с какой жадностью усваивала Джип все - и даже больше того, - что
могла ей преподать по части музыки ее гувернантка. Не придавал он значения и
тому, с каким восторгом она слушала любую случайную музыку - святочные
песенки, пение хора в сельской церкви, особенно "Ныне отпущаеши"; как
прислушивалась к далеким переливам рога охотника, выследившего зверя, и даже
к необыкновенно мелодичному насвистыванию Марки.
Зато он полностью одобрял другое - ее пристрастие к собакам и лошадям;
он с живым любопытством наблюдал, как она ловит ладошкой шмеля и подносит
его к маленькому нежному уху, чтобы послушать его гудение; одобрял ее
постоянные грабительские набеги на цветочные клумбы в старомодном саду, где
весной цвели сирень и ракитник, летом - гвоздики, розы и васильки, а осенью
- георгины и подсолнечники. Этот сад, теснимый со всех сторон выгонами для
лошадей, всегда оставался неухоженным и заросшим. Он еще понимал ее, когда
она тянула его послушать, как поют птицы; но эта ненасытная страсть к музыке
была просто выше его разумения. Джип была капризным маленьким созданием, с
быстрой сменой настроений, чем-то похожая на ее коричневого спаньеля, то
резвого, как бабочка, то мрачного, как ночь. Всякое проявление жестокости
она принимала близко к сердцу. Гордость и неуверенность в себе, казалось,
так переплелись в ней, что никто не понимал, почему именно сейчас у нее
хорошее или дурное настроение. Необыкновенно впечатлительная, она часто
воображала себя обиженной. Отношение к ней других людей, ничего плохого ей
не желавших, вдруг казалось ей неопровержимым доказательством того, что ее
никто не любит, хотя сама она хотела бы любить всех или почти всех. И она
часто говорила себе: "Если они не любят меня, пусть! Мне ни от кого ничего
не надо!" Но очень скоро все рассеивалось, словно облако, и она опять любила
все и всех и была весела; а потом опять ее жестоко ранило что-нибудь новое,
в чем не было никакой намеренной обиды. В сущности, прислуга обожала ее и
любовалась ею. Но она была одним из тех нежных созданий, слишком
"тонкокожих" от рождения, которые - особенно в детстве - сами себя мучают,
живя в окружении людей более "толстокожих".
К полному восторгу Уинтона, она не знала страха перед оседланной
лошадью. У нее была лучшая гувернантка, какую он только мог дать ей: дочь
адмирала, впавшая в бедственное положение; а позднее - учитель музыки,
приезжавший дважды в неделю из Лондона, язвительный господин, втайне
восхищавшийся ею даже больше, чем она им.
Не в пример большинству девушек-подростков у нее не было периода
некрасивой угловатости - она росла, как цветок, ровно, постепенно. Часто
Уинтон, глядя на нее, чувствовал что-то вроде опьянения: поворот головы,
"летящий" взгляд удивительно ясных, безупречного разреза карих глаз,
стройная шея, форма рук и ног - все это представало перед ним как
мучительное напоминание о той, которую он так любил. И все-таки при всем
сходстве с матерью они во многом были непохожи и по внешности и по
характеру. У Джип была более совершенная, точеная фигура, больше
утонченности в характере, чуть больше естественности в осанке и природного
изящества: в настроениях у нее было больше оттенков, но в мыслях больше
ясности, и, наконец, при всей ее свежести и неиспорченности в ней
чувствовался какой-то оттенок скептицизма, что уж вовсе несвойственно было
ее матери.
Она была изящного сложения, но не хрупкой; выезжая на охоту, она могла
провести в седле весь день и возвращалась такой усталой, что ложилась на
тигровую шкуру у камина, лишь бы не подниматься к себе наверх. Жизнь в
Милденхэме была уединенной, если не считать визитов охотников, приятелей
Уинтона, но и тех у него было немного: его изысканность не очень-то мирилась
с этими грубоватыми сельскими джентльменами, а ледяная учтивость отпугивала
местных дам.
Как и предвидела Бетти, языки все-таки развязались, эти языки сельских
обывателей, падких на все пикантное в скучном однообразии своего вялого
существования. И хотя ни одна сплетня не доносилась до ушей Уинтона, среди
гостей Милденхэма никогда не бывало ни одной женщины. Если не считать
случайных знакомств возле церкви, на охоте, на местных скачках, Джип росла,
почти не сталкиваясь ни с кем из представительниц своего пола, и это
усугубляло ее замкнутость, ее девическое неведение, смутное и безотчетное