Голсуорси Джон. Сильнее смерти

Поддерживая его из всех сил, она начала подниматься по ступенькам. Это
оказалось легче, чем она думала. Через площадку... к спальне - и опасность
миновала! Все! Он лежит поперек кровати, дверь заперта. Только сейчас она
почувствовала, что все ее тело дрожит, и услышала, как стучат ее зубы. Она
мельком взглянула на себя в большое зеркало. Красивые кружева на платье были
оборваны, на плечах, за которые он хватался, стараясь сохранить равновесие,
остались красные пятна от его пальцев. Она накинула халат и подошла к нему.
Он лежал в каком-то оцепенении, и ей стоило немалого труда заставить его
сесть и опереться на спинку кровати. Она ломала себе голову; что бы ему
дать? Нюхательной соли? Наверно, это годится... Уложив его наконец в
постель, она долго вглядывалась в его лицо. Глаза у него были закрыты - он
не увидит, если ее вдруг охватит приступ слабости. Но она не станет плакать!
Ей ничего не остается, как лечь самой. Она разделась и погасила свет. Он
спал, тяжело и шумно дыша. Глядя в темноту, Джип усмехалась. Она вспоминала
всех этих молодых жен, которые на страницах романов, краснея от смущения и
трепеща, шепчут на ухо молодым мужьям, что они "хотят сообщить им что-то...
такое!"

ГЛАВА VI

Когда на рассвете она посмотрела на Фьорсена, погруженного в тяжелый
сон, первой ее мыслью было: "У него тот же вид, что вчера". И вдруг ей
подумалось: странно, что она не испытала да и сейчас не испытывает
отвращения. Новое открытие - беспутное поведение мужа - она приняла без
озлобления. Кроме того, она давно уже знала об этом его свойстве: он не
умеет пить коньяк так, чтобы не было заметно.
Она осторожно встала, собрала его одежду, брошенную на стул, взяла
ботинки и унесла в туалетную комнату. Там, в едва пробивающемся свете дня,
она принялась все это чистить. Потом бесшумно прокралась к кровати, взяла
иголку с ниткой и стала пришивать оторванные кружева к своему платью. Никто
не должен ничего знать, даже он сам. Она на время даже забыла о том, другом,
ужасно важном. Но вот оно снова - неожиданное, вызывающее тошноту. Пока она
сможет держать это в тайне, никто не узнает - и самым последним узнает он!
Утро прошло как обычно; но когда в полдень она явилась в студию, его
там не было. Она уже садилась за завтрак, когда горничная вошла и доложила:
- Граф Росек.
Джип поднялась в замешательстве.
- Скажите, что мистера Фьорсена нет дома. Но... но спросите у гостя: не
желает ли он позавтракать? И принесите бутылку белого вина.
В короткие секунды до появления Росека у нее было ощущение человека,
вступающего в загон, где пасется бык.
Даже самый суровый критик не мог бы обвинить Росека в недостатке такта.
Он надеялся увидеться с Густавом; и это было очаровательно с ее стороны -
пригласить его позавтракать.
Он, кажется, отказался от корсета, да и вид у него был не такой наглый.
Лицо у него слегка загорело, словно он много дней провел на воздухе и
солнце. Разговаривал он без циничных полунамеков, отозвался с похвалой о ее
"чудесном доме" и проявил горячность в суждениях об искусстве и музыке.
Сейчас он был ей меньше противен. После завтрака они прошли через сад в
студию, и он сел за рояль. У него было глубокое, ласкающее туше, которое
обычно свидетельствует о стальных пальцах и истинной страсти к чистому тону.
Джип села на диван. Здесь он не видел ее лица, а сама она могла внимательно
его разглядывать. Он играл "Детские сцены" Шумана.
Может ли человек, создающий такие идиллические звуки, иметь дурные
намерения? И неожиданно она сказала:
- Граф Росек!
- Мадам?
- Скажите, зачем вы вчера послали сюда Дафну Уинг?
- Я?!
- Да.
Он повернулся на табурете и уставился на нее широко открытыми глазами.
- Раз уж вы меня спрашиваете... Я полагаю, вам известно, что Густав
довольно часто встречается с ней?
Он дал тот самый ответ, который она предугадывала.
- А почему я должна возражать против этого?
Он встал и сказал тихо:
- Очень рад, что вы не возражаете.
- Почему рады?
Она тоже поднялась. Хотя он был почти одного с ней роста, она
чувствовала, какие крепкие мышцы скрываются под его щегольским костюмом и
какая змеиная сила таится в нем. У нее забилось сердце.
Он сделал шаг к ней.
- Я счастлив, что вы понимаете... что с Густавом все... покончено...
Он осекся, почувствовав, что допустил оплошность, хотя не понимал,
какую.. Джип только улыбалась. Его щеки окрасились слабым румянцем.
- Густав - вулкан, который скоро потухнет. Уверяю вас, я его хорошо
знаю. Вам бы тоже следовало знать его лучше.
- Почему?
Он ответил сквозь зубы:
- Чтобы не тратить попусту время. Вас ждет другая любовь.
Джип снова улыбнулась.
- Так это из любви ко мне вы напоили его вчера!
- Джип! - Она сделала шаг вперед, но он стоял между ней и дверью. - Вы
никогда не любили его. И это оправдывает меня. Вы уже и так отдали ему
слишком много - больше, чем он заслуживает. Боже мой! Вы измучили меня... Я
просто одержим...
Он вдруг сильно побледнел, на лице его, казалось, остались одни горящие
глаза. Ей стало жутко, но именно поэтому она вполне овладела собой. Выбежать
через боковую дверь, ведущую в переулок? Похоже было на то, что он
собирается сломить ее сопротивление силой своего взгляда, словно гипнотизер,
угадавший, что его боятся.
Шагнул он или ей только показалось, но он приближался к ней. Ее
охватило омерзение, словно его руки уже коснулись ее.
Она отвела взгляд, и вдруг ей в глаза бросились его вьющиеся волосы.
Конечно, ну, конечно же, они были завиты щипцами! И почти неслышно с ее губ
сорвались слова:
- Technique merveilleuse! {Великолепная техника! (франц.).}
У него забегали глаза и отвисла губа. Джип пересекла комнату и положила
руку на звонок. Страха как не бывало. Росек без единого слова повернулся и
вышел в сад. Она молча смотрела, как он шел по дорожке. Она уничтожила его
тем оружием, против которого не устоит даже самая неистовая страсть, -
оружием смеха. Но как могло случиться, что она по-настоящему испугалась,
чуть не отступила в этой схватке, чуть не подпала под власть этого человека
- в своем собственном доме, где рядом прислуга!
В саду на нее пахнуло первым теплым дыханием лета. Середина июня!
Дремотный воздух полон жужжания насекомых и аромата.
Джип села в тени. Щенки принялись кататься по траве и визжать, а она
все пыталась найти какой-либо смысл в своем маленьком мире, хоть
какую-нибудь защиту для себя. Ей казалось, что вокруг все окутано горячей,
тяжелой мглой, в которой притаилось что-то страшное; гордость и воля - вот
что поможет ей не выдавать никому своего страха.

Выйдя в то утро из дому, Фьорсен долго шел пешком, пока ему не
встретилось такси. Откинувшись на спинку сиденья, он снял шляпу и велел
ехать побыстрее - куда глаза глядят! Он привык так делать, когда у него
бывало плохое настроение. Быстрая езда успокаивала. А сегодня ему особенно
необходимо было успокоиться. Проснуться в своей собственной кровати и даже
не помнить, как ты туда попал! Это было для него не ново, как и для многих
двадцативосьмилетних мужчин; но после женитьбы это случилось впервые. Если
бы он совсем ничего не помнил, было бы легче. Но он смутно припоминал темную
гостиную и рядом с собой Джип, похожую на привидение. Почему-то все это его
очень пугало. А уж если он трусит, как многие другие, значит, дело его
плохо.
Будь она похожа на других женщин, с которыми он испытал утехи любви, он
не чувствовал бы такого гнетущего унижения. Будь она похожа на них, он уже
давно бы "покончил" с ней, как выражается Росек. Но он хорошо знал, что не
"покончит". Он может напиваться, может вести распутный образ жизни, но Джип
приросла к его сердцу. В ее покорности - ее сила, тайна ее притягательной
власти. Он уже знал в ней эту непонятную для него врожденную
чувствительность; и если Джип даже и уступает его пылкой страсти, она все
равно как бы остается в стороне, со своей слабой, неуловимой улыбкой. Такой
непостижимой улыбкой днем и ночью улыбаются леса и поля; она проглядывает в
кротком, трепетном равнодушии цветов, деревьев, потоков, скал, птичьего
пения, всего этого вечного движения природы под солнцем или при свете луны.
Ее темные, мягко улыбающиеся глаза притягивали его, вызывали неутолимую
жажду. Он был из тех людей, которые, встретившись со сложными душевными
переживаниями, сразу отшатываются от них, ищут успокоения, стараются всякими
безрассудными поступками залечить рану, нанесенную их эгоизму; словом, это
был испорченный ребенок, капризный и в то же время не лишенный возвышенных
порывов, порой отталкивающий, порой чем-то привлекательный, как и все
подобные люди. Он пожелал достать луну, и вот он получил ее, а теперь не
знает, что с ней делать; он все еще хватается за нее, но чувствует, что она
отдаляется все больше и больше. Неудача, которую он потерпел в своих
попытках слиться с ней духовно, доводила его до безумия. Только работа еще
как-то помогала ему управлять собой. Работал он много и упорно; но и здесь
уже чего-то не хватало.
У него было все для того, чтобы достигнуть совершенства, - все, кроме
моральной устойчивости, которая только одна могла принести ему заслуженное,
как он полагал, превосходство над другими. Часто он удивлялся и раздражался,
когда узнавал, что кто-нибудь из его сверстников добивался больших успехов,
чем он.
Сидя в такси, он размышлял: "Может быть, я позволил себе ночью
что-нибудь такое, что по-настоящему возмутило ее? Почему я не дождался ее и
не узнал обо всем - пусть даже самом худшем?" Он криво усмехнулся: узнавать
о худшем он не очень-то любил. Мысли его в поисках козла отпущения
обратились к Росеку. Как у всякого увлекающегося женщинами себялюбца, у
Фьорсена было мало друзей. Росек был самым постоянным. Но и Росека Фьорсен
презирал и одновременно боялся: люди слабовольные, но большого таланта,
всегда так относятся к людям менее талантливым, но обладающим большой силой
воли. Фьорсен обращался с Росеком, как капризный ребенок с нянькой; но он не
мог обойтись без него, мецената с туго набитым кошельком.
"Проклятый Поль! - думал он. - Он должен был знать да и знает, что его
коньяк пьешь легко, как воду. Он видел, что я пьянею. Не иначе как у него
было что-то на уме. Куда я пошел потом? Как добрался до дома? Неужели я
обидел Джип?.. Если слуги были при этом - это могло ужасно огорчить ее!" Он
почувствовал новый приступ страха. Он не знает ее, никогда не знал, что она
думает и чувствует, он вообще ничего не знает о ней. Это несправедливо! Сам
он не утаивал ничего. Он открыт для нее как божий свет - пожалуйста, смотри!
Что же все-таки он натворил вчера? Горничная глядела на него утром как-то
странно... И вдруг он приказал шоферу:
- Бэри-стрит, Сент-Джеймс!
На всякий случай надо узнать, не уехала ли Джип к отцу. Пока машина
добиралась до этой маленькой улицы, он несколько раз менял свое намерение.
Легкий пот выступил у него на лбу, когда он позвонил и ждал, пока отворят
дверь.
- Миссис Фьорсен здесь?
- Нет, сэр.
- И не приезжала сегодня утром?
- Нет, сэр.
Он не подумал о том, что надо было как-то объяснить свой приезд, снова
сел в машину и велел шоферу ехать на Керзон-стрит. Если ее нет и у "этой
тетки Розамунды", тогда все в порядке: больше ей быть не у кого. У тетки ее
не оказалось. Он облегченно вздохнул и стал думать о том, как бы
позавтракать. Пожалуй, надо заехать к Росеку, занять у него денег для уплаты
шоферу и заодно подкрепиться. Но Росека тоже не было. Пришлось ехать домой,
чтобы там уплатить за такси. Шофер посматривал как-то искоса, словно
догадываясь о его затруднениях.
У ограды своего дома он встретил человека с большим конвертом в руке.
Джип сидела в своем кабинете и перелистывала корешки чековой книжки.
Она не обернулась.
- Я могу позавтракать? - спросил он.
Она протянула руку к звонку и позвонила. Ему стало жаль ее. Он уже
готов был обнять ее и крикнуть: "Прости меня, Джип, я страшно виноват!" Но в
эту минуту на звонок явилась Бетти.
- Пожалуйста, подайте завтрак мистеру Фьорсену.
Он услышал, как, выходя, толстуха что-то проворчала себе под нос. Она
тоже участвовала в его отлучении. И он раздраженно сказал:
- Ты хочешь, чтобы твой муж умер от голода, если он опоздал к завтраку?
Джип протянула ему чековую книжку. Он прочел на корешке:
"М-ры Траверс и Сэнборн, портные. Счет оплачен: 54 фунта 3 шиллинга, 7
пенсов". "
Фьорсен покраснел, но тут же принял вид оскорбленного достоинства.
- Ты уплатила? Мои счета тебя не касаются.
- Посыльный сказал, что, если счет не будет немедленно оплачен, они
подадут в суд. Я считаю, что не платить долги неприлично. Много их у тебя?
- Я не скажу тебе.
- Мне надо вести хозяйство и платить прислуге, и я должна знать, на что
могу рассчитывать. Я не собираюсь делать долги.
В лице ее появилась жесткость, какой он не видел прежде. Это была
совсем не та Джип, с которой он разговаривал во всеоружии своей власти, в
этот же час вчера утром. Этот бунт уязвил его тщеславие, вызвал непонятную
тревогу и в то же время как-то встряхнул его. Он сказал тихо:
- Деньги! Проклятые деньги! Поцелуй меня.
- Это ребячество - проклинать деньги. Я готова истратить весь свой
доход, но не больше. И я не собираюсь просить денег у отца.
Он бросился в кресло.
- Ха, ха! Добродетель!
- Нет, гордость.
- Значит, ты не веришь в меня, - сказал он угрюмо. - Не веришь, что я
могу заработать столько, сколько хочу, больше, чем есть у тебя? Ты никогда в
меня не верила!
- Мне кажется, ты зарабатываешь теперь столько, сколько вообще способен
заработать.
- Ах, ты так думаешь! Ладно! Мне не нужны твои деньги.
- Т-с-с-с!
Он оглянулся. В дверях стояла горничная.
- Простите, сэр! Шофер спрашивает, заплатите ли вы ему, или он вам еще
будет нужен? Двенадцать шиллингов.
Фьорсен посмотрел на нее взглядом, от которого, как говорит прислуга,
"можно одуреть".
- Нет, он мне не нужен. Заплатите ему.
Девушка взглянула на Джип, сказала "да, сэр" и исчезла.
Фьорсен рассмеялся. Это была забавная поправка к его самоуверенному
заявлению.
- Неплохо, а, Джип?
Но ее лицо оставалось неподвижным; зная, что над забавными нелепостями
она любит посмеяться даже больше, чем он, Фьорсен снова почувствовал приступ
страха. Что-то изменилось. Да, в самом деле, что-то в ней изменилось.
- Я обидел тебя вчера ночью?
Она пожала плечами и отошла к окну. Он мрачно посмотрел на нее и
выбежал в сад. И почти тут же неистовые звуки скрипки понеслись из студии
через лужайку.
Джип слушала с горькой улыбкой. Вот теперь и деньги тоже! Но не все ли
равно? Ей уже не уйти от этого. Никогда не уйти. Ночью он будет целовать ее,
и она будет притворяться, что все хорошо. И так будет всегда! Что ж, она
сама виновата. Достав двенадцать шиллингов из кошелька, она положила их на
стол, чтобы отдать горничной. И неожиданно ей пришла в голову мысль: "А
может быть, я ему надоела? Если бы только я ему надоела!" Но впереди лежала
длинная дорога, куда длиннее той, которую ей уже довелось пройти.

ГЛАВА VII

Тот, кто хоть раз видел, как на экваторе во время полного штиля
безвольно повисают паруса и с каждым днем умирает надежда на спасение, легко
поймет, какой стала теперь жизнь Джип. Все меняется - даже штилю приходит
конец. Но что может измениться для молодой женщины двадцати трех лет,
которая ошиблась, вступив в брак, и не может корить за это никого, кроме
себя, если она не "современная" женщина, какой никогда не была Джип? Решив
никому не признаваться в своей неудаче и стиснув зубы ждать ребенка, Джип
продолжала скрывать свое состояние от всех, даже от Уинтона. С Фьорсеном ей
удавалось держать себя как обычно, она по-прежнему старалась сделать для
него внешнюю сторону жизни легкой и приятной: аккомпанировала ему, вкусно
кормила, терпела его любовные излияния. Изображать из себя жертву было бы
глупо! Ее malaise {Подавленность (франц.).}, которую она так успешно
утаивала, имела более глубокие причины: то был упадок духа, неизбежный в
человеке, который сам обрезал себе крылья.
Что до Росека, то Джип вела себя с ним так, словно той маленькой сцены
никогда и не было. Надежда на то, что в трудную минуту можно обратиться к
мужу, навсегда рассеялась уже в ту ночь, когда он вернулся домой пьяным. А
рассказывать о Росеке отцу она не решалась. Но она постоянно была настороже,
зная, что Росек никогда не простит ей пущенного в ход против него оружия
смеха. Его намеки насчет Дафны Уинг она попросту выбросила из головы, чего
никогда не сделала бы, если бы любила Фьорсена. Джип воздвигла себе идола
гордости и стала ему поклоняться. Только Уинтон да, пожалуй, Бетти могли бы
понять, что она несчастна. Легкомысленное отношение Фьорсена к деньгам не
слишком ее беспокоило: она сама оплачивала все расходы по дому - арендную
плату, жалованье прислуге, свои наряды, и ей пока удавалось сводить концы с
концами, а с его тратами вне дома она ничего не могла поделать.
Лето тянулось медленно. Кончился сезон концертов, и стало ясно, что
оставаться в Лондоне невозможно. Но она боялась уезжать из своего маленького
спокойного дома. Именно это и послужило причиной того, что однажды вечером
она открыла Фьорсену свою тайну. На его лице, бледном, осунувшемся от
лондонской жизни, вспыхнул странный тусклый румянец; он вскочил и уставился
на нее. Джип невольно отодвинулась.
- Нечего смотреть на меня. Это правда.
Он схватился за голову и разразился потоком слов:
- Но я не хочу! Я не хочу ребенка!.. Он испортит мою Джип!
И вдруг он подскочил к ней с искаженным от страха лицом:
- Я не хочу! Я боюсь его! Не надо ребенка!
Джип почувствовала то же самое, что и в тот час, когда он стоял здесь,
у стены, пьяный, - скорее это было сострадание, чем презрение к его
ребячеству. Взяв его за руку, она сказала:
- Хорошо, Густав. Пусть это тебя не беспокоит. Когда я стану
некрасивой, я уеду с Бетти, пока все не кончится.
Он опустился перед ней на колени.
- О, нет! О, нет! О, нет! Моя Джип, красивая!
Джип сидела неподвижно, вся в страхе оттого, что и у нее могут
вырваться те же слова: "О, нет!"
Окна были открыты, в комнату залетали мотыльки. Один уселся на белую
гортензию, разросшуюся над камином. Джип смотрела на нежное, пушистое
растение, соцветие которого напоминало голову совы, притаившейся в зеленых
листьях. Она смотрела на лиловые изразцы камина, на яркую ткань своего
платья, смягченную светом ламп. И ее любовь к красоте восстала, разбуженная
его криком: "О, нет!" Скоро она станет уродливой и будет мучиться и, может
быть, умрет, как умерла ее мать...
В тот вечер и весь следующий день она с интересом наблюдала, как
усваивает Фьорсен столь расстроившую его новость. Когда он наконец понял,
что придется покориться природе, он начал избегать всего, что могло бы
напомнить ему о будущем ребенке. Она поостереглась сама предложить ему
уехать отдыхать без нее. Но когда он уехал в Остенде, вместе с Росеком, на
Джип снизошел покой. Не ощущать ежеминутно присутствия в доме этого чуждого
ей, беспорядочного человека! И, когда на следующий день она проснулась в
тишине летнего утра, она не могла убедить себя, как ни старалась, что ей не
хватает его. В сердце не было ни пустоты, ни боли; она чувствовала только
одно: как приятно и спокойно лежать вот так, одной! Она долго не вставала.
Это было восхитительно - окна и двери распахнуты настежь, в комнату то и
дело забегают щенки, а ты лежишь в полудреме, слушаешь воркованье голубей,
далекие отзвуки городского движения и чувствуешь, что ты снова хозяйка над
собой, над своей душой и телом. Раз уж она все сказала Фьорсену, у нее
отпало всякое желание держать дольше в секрете свое положение. И Джип
позвонила отцу, что она одна.
Уинтон не уезжал из Лондона. Между скачками, которые прошли в Гудвуде и
следующими - в Донкастере, не предвиделось состязаний, которые стоили бы
внимания; да и вообще это время года не для охоты, так что не было нужды
покидать Лондон. Больше всего он любил жизнь в столице в августе: клуб был
безлюден, можно было просиживать там долгие часы, не боясь, что какой-нибудь
надоедливый старик схватит тебя за пуговицу и заведет длинный разговор. К
его услугам всегда был маленький Бонкарт, учитель фехтования. Уинтон уже
давно старался научиться орудовать левой рукой так, как когда-то действовал
правой; турецкие бани на Джерми-стрит тоже почти пустовали - тучные клиенты
разъехались; можно прогуляться в Ковент-гарден, купить дыню и отнести ее
домой, не встретив никого, разве что какую-нибудь захудалую герцогиню на
Пикадилли; в теплые вечера - просто пофланировать по улицам или паркам,
покуривая сигару, отдаваясь смутным мыслям, смутным воспоминаниям. Было
очень приятно узнать, что дочь одна и в доме нет субъекта. Где бы накормить
ее обедом? Миссис Марки была в отпуске. А почему бы не у Блэфарда? Там
спокойно - небольшие залы, не слишком респектабельно, но всегда прохладно.
Решено: у Блэфарда!
Когда она подъехала к дому на Бэри-стрит, он уже был готов и чувствовал
себя школьником, которого на несколько дней отпустили из школы. Как она
очаровательна - правда, немного бледна, - как хороши ее темные глаза,
улыбка! И, быстро подойдя к машине, он сказал:
- Нет, не выходи. Я сяду с тобой. Обедаем у Блэфарда, Джип, сегодня
вечер развлечений!
Ему доставило истинное удовольствие проследовать за ней в маленький
ресторан, пройти по низким, окрашенным в красный цвет залам, видеть, как
посетители с завистью провожают его глазами. Он усадил Джип в дальнем углу,
у окна, где ее было видно и откуда она могла все видеть. Ему очень хотелось,
чтобы ею любовались; сам же он сел к залу спиной, предоставив посетителям
обозревать свой седеющий затылок. Он вовсе не собирался портить себе
удовольствие, и смотреть на всю эту разношерстную публику, поглощающую
шампанское и распаренную от жары. Ибо втайне он хотел насладиться не только
сегодняшним вечером, но и воспоминаниями о другом вечере из далекого
прошлого, когда в этом самом уголке он обедал с ее матерью. Тогда в сторону
атакующих взглядов было обращено его лицо, она же прятала свое. Но об этом
он ничего не говорил Джип.
Новость, которую она ему сообщила, он принял с выражением, хорошо ей
знакомым, - сжатые губы, глаза смотрят куда-то вверх.
- Когда? - спросил он.
- В ноябре.
Тот самый месяц! Протянув руку через стол, он крепко сжал ее пальцы.
- Все будет хорошо, дитя мое. Я рад.
Схватив его руку, Джип пробормотала:
- А я - нет. Но я не буду бояться, обещаю!
Ни один из них не обманывался ни в чем. Оба умели сохранять спокойствие
при любых обстоятельствах. К тому же это был "вечер развлечений" - первый
свободный вечер со дня ее замужества. После слов Уинтона "Значит, он уехал в
Остенде?" и его восклицания "Еще бы!" они ни разу больше не упоминали о
Фьорсене. Разговаривали о лошадях, о Милденхэме. - Джип казалось, что прошли
годы с тех пор, как она была там - вспоминали ее детские шалости. Лукаво
посмотрев на него, Джип спросила:
- А каким ты был в детстве, отец? Тетушка Розамунда говорит, ты иногда
впадал в такую ярость, что к тебе было не подступиться. Она говорит, что ты
лазал по деревьям, стрелял из рогатки да дразнил всех, и не было случая,
чтобы ты сказал что-нибудь, если не хотел этого сказать. А еще - будто ты
был отчаянно влюблен в свою гувернантку, это правда?
Уинтон улыбнулся. Мисс Хантли! С завитыми каштановыми волосами,
голубыми глазами, всегда изящно одетая!
- Да, да, - сказал он. - Боже, как давно это было! Мой отец уезжал
тогда в Индию. Он больше не вернулся - его убили в первую афганскую
кампанию. Когда я в детстве влюблялся, - я влюблялся очертя голову. Но я и
наполовину не был так восприимчив, как ты. Нисколько не был похож на тебя,
Джип.
Уинтон увидел, что она бессознательно следит взглядом за движениями
официантов, словно вбирает в себя все происходящее вокруг, и подумал: "Самое
очаровательное существо на свете!"
- Ну, - сказал он, - что будем делать дальше? Может быть, заглянем в
театр или в мюзик-холл?
Джип покачала головой. Очень уж жарко! Почему бы не прокатиться в
машине, а потом посидеть в парке? Вечерело, духота была уже не такой
изнуряющей - легкий ветерок, веявший на бульварах и в парках, смешивался с
запахом пыли и бензина. Уинтон назвал шоферу тот же адрес, что и в далекий,
ушедший в прошлое вечер: Найтсбриджские ворота. Тогда они ехали в экипаже, и
ночной ветерок дул им в лицо, а не в затылок, как сейчас, в такси. Они вышли
из машины, пересекли Роу, миновали Лонг-Уотер и по тропинке, вьющейся между
деревьями, поднялись наверх. Здесь они уселись рядом на двух стульях,
покрытых пальто Уинтона. Роса еще не выпала. Листья деревьев висели
неподвижно и легко в теплом, напоенном ароматом воздухе. Под деревьями или
на траве тихо сидели, уже не выделяясь в темноте, другие парочки. Дымок от
сигары Уинтона подымался кольцами. Он весь ушел в воспоминания. Пепел от
сигары упал на его костюм, и он поднял руку, чтобы сбросить его. Джип
прошептала ему на ухо:
- Как чудесно - тепло и запах цветов в темноте!
Уинтон вздрогнул.
- Просто великолепно! Но у меня погасла сигара, а спичек нет.
Джип взяла его под руку.
- Темнота, этот шепот влюбленных - словно мы в каком-то таинственном
мире. Тебе не кажется?
Порыв ветра всколыхнул листву, и на мгновение ночь стала полна шепота;
потом донеслось чье-то хихиканье. Джип встала.
- Уже прохладно от росы. Может быть, пойдем?