Страница:
Она осталась сидеть у рояля, повторяя без конца один и тот же пассаж, не
понимая даже, что играет.
До сих пор они еще не виделись с Росеком. Интересно, передал ли ему
Фьорсен ее слова? Но Джип не спрашивала. Она уже убедилась, что муж говорит
правду только тогда, когда ему это удобно и не может причинить
неприятностей. Только на его суждения о музыке, об искусстве можно было
вполне положиться; но и здесь, когда он бывал раздражен, бесцеремонность его
суждений отталкивала и возмущала.
На первом же концерте она заметила Росека - он стоял по другую сторону
прохода, на два ряда дальше их кресел. Он разговаривал с молодой девушкой;
ее лицо казалось вылепленным из тонкого матового алебастра; круглые голубые
глаза, устремленные на Росека, и слегка полуоткрытый рот придавали ей
немного глуповатый вид. Глуповатым был и ее смех. И все-таки лицо ее было
так красиво, волосы так пушисты и светлы, кожа так чиста и нежна, шея так
бела и округла, а осанка так безупречна, что Джип с трудом оторвала от нее
взгляд. Она сидела одна, страстно желая снова вызвать в себе те чувства,
которые нахлынули на нее тогда, в Висбадене. Она испытывала какое-то
торжество при мысли, что и она тоже помогала ему создавать эти звуки,
заставляющие трепетать сердца столь многих слушателей. Забыв обо всем на
свете, она сидела тихая и кроткая.
Фьорсен выглядел ужасно - как, впрочем, всегда, когда впервые появлялся
на эстраде, - холодный, настороженный, уклончивый, вызывающий; отвернувшись
в сторону, он длинными пальцами подкручивал колки, пробовал струны.
Висбаден? Нет. Это совсем не похоже на Висбаден! Когда он заиграл, душевный
подъем, которого она ожидала, не повторился. Теперь она слишком часто
слушала его игру, хорошо знала, как он создает эти звуки; знала, что их
огонь, сладость, благородство порождены его пальцами, слухом и мозгом - но
не душой. Волны этих звуков уже не уносили ее в новые миры, она не слышала в
них звона колокола на рассвете, не видела павшую на землю предвечернюю росу,
не ощущала свежести ветра и жара солнечных лучей. Романтика и экстаз не
возвращались. Она тревожно ждала неудававшихся ему мест, пассажей, над
которыми бился он и вместе с ним трудилась она: мешали воспоминания о его
капризной раздражительности, о приступах мрачного настроения, о неожиданных
ласках. Вдруг она поймала его взгляд. Он был такой же, как в Висбадене, и...
уже не такой. В нем не было обожания. И она подумала: "Моя ли здесь вина?
Или причина в том, что теперь он может делать со мной все, что захочет?" Еще
одно разочарование, пожалуй, самое сильное! Но вот раздались аплодисменты, и
она вспыхнула от удовольствия и снова растворилась в его торжестве. В
антракте она пошла в артистическую. Он спускался по лестнице после
последнего вызова; выражение презрительной скуки исчезло с его лица, он взял
ее руку и поднес к губам. Она прошептала:
- Прекрасно!
Он спросил тоже шепотом:
- Ты любишь меня, Джип?
Она кивнула. В это мгновение она верила тому, что сказала. К ним стали
подходить знакомые; среди них был ее старый учитель музыки мосье Армо.
Бросив Фьорсену "Merveilleux, tres fort" {Прекрасно, очень искусно!
(франц.).}, он повернулся к нему спиной и заговорил с Джип.
Итак, она вышла замуж за Фьорсена! Невероятно, просто невероятно! И,
как бы это сказать... немного забавно, не правда ли? Это повредит ее
занятиям музыкой - очень, очень жаль! Нет? Тогда ей надо прийти к нему, да,
прийти снова! Разговаривая, старик все похлопывал ее по руке, словно играл
на рояле, как бы проверяя крепость ее пальцев и раздумывая о том, допустит
ли она, чтобы они окончательно испортились. Похоже было на то, что ему и
впрямь недоставало старой ученицы и он рад снова с ней встретиться; а Джип
никогда не могла устоять перед участием и вниманием к ней. Подходили все
новые люди. Она увидела Росека, разговаривающего о чем-то с ее мужем, и
алебастровую девушку с полуоткрытым ртом, которая молча стояла рядом,
уставившись на Фьорсена. Безупречная фигура, разве что чуть коротковатая;
похожа на голубку; прекрасно очерченные полуоткрытые губы, которые словно
просят, чтоб в них положили леденец. Ей не больше девятнадцати. Но кто она
такая?
Вдруг она услышала:
- Как поживаете, миссис Фьорсен? Я счастлив, что наконец вижу вас
снова.
Даже если Густав передал ему ее слова, все равно этот Росек, с его
вечной маской на лице, ничем себя не выдаст; вкрадчивость, настороженное
спокойствие, льстивая речь. Что ей в нем так не нравится? Джип обладала
острым чутьем и врожденной проницательностью, "щупальца" ее чувств были
слишком тонки, их нельзя было обмануть.
Следуя за взглядом Росека, она увидела мужа, разговаривающего с
девушкой; губы ее сейчас совсем раскрылись в ожидании леденца.
- Любуетесь этой маленькой танцовщицей, мадам? Ее зовут Дафна Уинг. О,
она создаст себе имя! Летающая голубка!
- Да, она очень мила, представляю себе, как она чудесна в танце.
- Приходите как-нибудь посмотреть ее. Она еще только готовится к своему
debut {Первому выступлению на сцене (франц.).}.
Джип ответила:
- Благодарю вас.
Но про себя подумала: "Не хочу иметь с тобой ничего общего! И почему я
не сказала, что ненавижу балет?"
Раздался звонок, и посетители стали поспешно расходиться. К ним подошла
девушка.
- Мисс Дафна Уинг - миссис Фьорсен.
Джип с улыбкой протянула руку. Мисс Дафна Уинг тоже улыбнулась и
сказала с интонацией ученицы, над произношением которой тщательно работали:
- О, миссис Фьорсен, как прекрасно играет ваш муж, правда?
Услышав этот тщательный выговор, который сочетался к тому же с каким-то
недостатком речи, Джип почувствовала к ней жалость, - словно к прелестному
цветку, пораженному болезнью. Кивнув ей, она повернулась к Фьорсену, который
дожидался выхода на сцену. На кого он смотрит: на нее или на эту девушку? В
фойе Росек сказал:
- Приходите сегодня ко мне с Густавом. Она будет танцевать для вас. Она
восхищена вами, мадам.
Джип очень хотелось ответить просто и грубо: "Я не хочу идти к вам". Но
она только проговорила:
- Спасибо. Я спрошу Густава.
Вернувшись на место, она отерла щеку, которой коснулось дыхание Росека.
Выступала теперь молодая певица; такие девушки всегда очень нравились Джип:
голубые глаза, рыжевато-золотистые волосы - полная противоположность ей
самой; исполнялась песня "Хижина на Юре" - своеобразное излияние сердца,
разбитого любовью:
И солнце погасло в сердце моем...
Джип затрепетала: что-то откликнулось в ее душе на эти слова. Отец
говорил: "Это захватывает тебя внезапно, и ты уже любишь". Нет! Она сама -
плод такой любви, но она не хочет так любить!
Певица кончила петь. Раздались жидкие аплодисменты. А ведь девушка
прекрасно исполнила одну из самых чудесных песен на свете! Или она слишком
трагична, печальна, трудна для понимания, недостаточно изысканна? Джип стало
жаль певицу. Ей захотелось незаметно уйти.
Но у нее не хватило смелости - придется вытерпеть этот вечер у Росека.
Что ж, она по своей доброй воле выбрала эту жизнь, в которой она никогда не
обретет ни надежной гавани, ни родного дома. Она сама согласилась, что" бы
ее посадили в клетку.
Когда они ехали к Росеку, она скрыла от Фьорсена головную боль и
подавленное настроение. А он снова был похож на выпущенного на волю
школьника - возбужденный аплодисментами, он передразнивал ее старого
учителя, своих обезумевших от восторга обожательниц, Росека, молоденькую
танцовщицу с полуоткрытым ртом. Он обнял Джип, привлек ее к себе и стал
вдыхать запах ее кожи, словно нюхая цветок.
Росек занимал второй этаж старинного особняка на Рассел-сквер. В доме
стоял запах не то ладана, не то каких-то других курений. На стенах темного
холла горели электрические лампы в алебастровых сосудах, вывезенных, должно
быть, с Востока. То было святилище коллекционера. У хозяина было явное
пристрастие к черному - стены, диваны, рамы картин, даже изразцы были
черного цвета, всюду тусклое мерцание золота, слоновой кости, мозаики. На
круглом черном столе стояла золотая ваза с бархатистыми веточками вербы и
лунника, на черной стене выделялась вырезанная из слоновой кости маска
фавна; в темной нише стояла серебряная статуэтка танцующей девушки. Все это
было красиво, но все - какое-то мертвенное. И Джип, чуткая к красоте,
любившая все новое, затосковала по воздуху и солнечному свету. Она подошла к
одному из окон с черными портьерами и с облегчением увидела заходящее
солнце, освещающее последними лучами деревья Сквер-гарден. Ее представили
мистеру и миссис Гэллант; он был смуглый мужчина, с лицом циника и умными,
недобрыми глазами; она - цветущая, пышная, с алчными голубыми глазами.
Маленькая танцовщица, как сообщил им Росек, отправилась переодеваться "ни во
что".
Он повел Джип осматривать его сокровища: скарабеи, гравюры Ропса {Ропс,
Фелисьен (1833-1898), бельгийский художник-декадент.}, посмертные маски,
китайские картины, забавные старинные флейты; он показывал все это с таким
видом, словно только она и может оценить по достоинству эти сокровища.
Инстинктивно она страшилась утонченной порочности этого дома, где все
приносилось в жертву изощренному вкусу. Она впервые заглянула в жизнь
раззолоченной богемы, из которой, однако, были изгнаны душевная щедрость,
elans {Порывы (франц.).}, споры, свойственные подлинной богеме, - здесь была
сфера, в которой вращались только высшие ее жрецы. Но, глядя на Джип, никто
бы не сказал, что нервы ее взвинчены до предела, словно она прикоснулась к
трупу. Показывая ей алебастровые сосуды, Росек осторожно положил свою руку
на ее запястье и пальцами, мягкими, как лапа кота, погладил ее руку, потом
поцеловал ее. Technique! {Техника! (франц.).} Джип с трудом удержала смех.
Он заметил это. Бросив на нее взгляд, он провел рукой по лицу - и вдруг! -
оно сразу стало прежним, невозмутимым и ничего не выражающим. Жалкий
человечек!
Когда они вернулись в "салон", как называли ту комнату, мисс Дафна Уинг
в черном кимоно, в котором ее лицо и руки еще больше напоминали алебастр,
сидела на диване рядом с Фьорсеном. Она сразу же вскочила и подбежала к
Джип.
- О, миссис Фьорсен! - Почему-то все, что она говорила, начиналось с
этого "о!" - Не правда ли, это прелестная комната? Она создана для танца. Я
захватила только кремовый и красный костюмы - они так подойдут к черному.
Она распахнула кимоно, чтобы Джип могла рассмотреть ее одеяние -
кремовую, охваченную поясом тунику, и рот ее приоткрылся, словно она ожидала
в награду леденец.
- Я немного боюсь графа Росека, - сказала она.
- Почему же?
- О, он очень строгий критик. И такой ловкий - подходит к тебе, не
услышишь. Я убеждена, что ваш муж играет чудесно. О, миссис Фьорсен, вы
красивы, правда? Что вы хотели бы увидеть из моих танцев в первую очередь?
Может быть, вальс Шопена?
- Я люблю Шопена.
- Тогда я буду танцевать вальс. Только то, что вам нравится, потому что
я восхищена вами и чувствую, что вы ужасно милая. О да, я это вижу! И ваш
муж ужасно в вас влюблен. Знаете, я училась пять лет, но еще никогда не
выступала. А теперь граф Росек обещает поддержать меня, и я надеюсь, что
скоро у меня будет дебют. Вы придете на мой первый концерт? Мама говорит,
что мне надо быть ужасно осторожной. Она позволила мне прийти сюда сегодня
только потому, что здесь будете вы. Хотите, я начну?
Она подбежала к Росеку.
- О, миссис Фьорсен хочет, чтобы я начала; вальс Шопена, пожалуйста.
Тот, который играется так...
Джип села рядом с Фьорсеном, а Росек начал играть, не сводя глаз с
девушки. На губах его, обычно сжатых, появилась слащавая улыбка. Мисс Дафна
Уинг застыла, прижав к груди кончики пальцев, - статуэтка из черного дерева
и воска. Она сбросила черное кимоно, и Джип вздрогнула от волнения. Она
умеет танцевать, эта маленькая вульгарная девочка! В каждом плавном движении
ее гибких рук и ног чувствовалось упоение и восторг прирожденного таланта,
отшлифованного хорошей школой. "Летящая голубка!" С лица ее уже исчезло
глуповатое выражение; вернее, глуповатость вдруг стала одухотворенной; ее
взгляд уже не был растерянным, а словно устремлялся ввысь, как того требует
танец. У Джип выступили на глазах слезы. Это было чудесно - словно и вправду
голубка, грудью встретив ветер, взмахнула откинутыми назад крыльями и
застыла в воздухе.
Когда, окончив танец, девушка подошла и села рядом с Джип, та сжала ее
горячую руку; но ласка эта относилась к ее искусству, а не к этому
маленькому разгоряченному созданию с полуоткрытым ртом, готовым проглотить
леденец.
- О, вам понравилось? Я так рада. Теперь я пойду и надену красный
костюм, хорошо?
Как только она ушла, все начали обсуждать ее танец. Мрачному и
циничному Гэлланту он напомнил некую Наперковскую, которую он видел когда-то
в Москве; но у той было больше огня! Обязательно Дафне Уинг надо добавить
немного страсти. Ей нужна любовь! Любовь!
Джип вдруг показалось, что она снова сидит в концертном зале и слушает
другую девушку, поющую о разбитом сердце.
Твой поцелуй, как речная трава,
Хранящая свежесть прохладной струи...
Любовь? В этом вертепе - с головами фавнов, мягкими диванными
подушками, серебряными статуэтками? Любовь? Она вдруг почувствовала себя
глубоко униженной. Кто такая она сама, как не игрушка для мужской страсти? А
ее дом - разве он не такой же, как этот?
Вернулась Дафна Уинг. Когда девушка снова начала танцевать, Джип
взглянула на мужа. Его лицо!.. Но возможно ли? Вот она видит, как он
взволнован и возбужден, а ей... ей это безразлично! Если бы она его любила
по-настоящему, ее оскорбило бы это, но она еще могла бы его понять, может
быть, простить. Теперь же у нее не было желания ни понимать, ни прощать.
Ночью она прошептала:
- Тебе не хотелось бы, чтобы я была той девушкой?
- Той девушкой! Я мог бы проглотить ее залпом. А тебя, Джип, я хочу
пить вечно!
Правда ли это? Если бы она его любила, как сладко было бы это слышать!
С тех пор Джип с каждым днем все ближе соприкасалась с миром "высшей"
богемы - этим занятным и пестрым слоем общества, окружающим людей театра,
музыки, поэзии. Она понимала, что совершенно чужда этому миру, и, правду
сказать, так же относился к этим людям и Фьорсен: сам он был представителем
настоящей богемы и поэтому высмеивал образ жизни Гэллантов и Росеков, как
высмеивал Уинтона и тетушку Розамунду вместе с их окружением. Замужество все
больше отгораживало Джип от старой, ортодоксальной аристократической среды,
которую она только и знала до этого, но к которой себя не причисляла,
особенно после того, как узнала тайну своего рождения. Она была слишком
впечатлительна и слишком разборчива, чтобы мириться с рутиной раз навсегда
заведенного распорядка жизни и внешней благопристойности: правда, по
собственному почину она едва ли вышла бы из этого круга. Она оторвалась от
этих корней, но не смогла пустить другие на новой почве; к тому же у них с
мужем так и не возникло духовной близости; и она все чаще чувствовала себя
одинокой. Единственными счастливыми часами были для нее те, которые она
проводила с Уинтоном или за роялем. Джип непрестанно спрашивала себя: что
она сделала со своей жизнью? И мучительно старалась найти какую-то глубокую
и разумную причину, которая толкнула ее на этот шаг. Но чем больше она
томилась и тосковала, тем все больше росли ее растерянность и болезненное
сознание, что она в клетке. Позднее пришло к ней другое, более определенное
недомогание.
Много времени она проводила в саду. Цвет на деревьях уже облетел,
сирень тоже отцвела, распускалась акация, замолкли дрозды.
Уинтон после тщательного наблюдения установил, что между половиной
четвертого и шестью он едва ли мог наткнуться на зятя, и он приходил почти
ежедневно выпить чашку чая и выкурить на лужайке сигару. Здесь он сидел
вместе с Джип и теперь, когда Бетти подала карточку. На ней было напечатано:
"Мисс Дафна Уинг".
- Проводи ее сюда, пожалуйста, Бетти, и подай свежего чаю и побольше
поджаренного хлеба с маслом. И шоколада и других сластей, Бетти, милочка!
Бетти удалилась с тем восторженным выражением, которое появлялось у нее
на лице, когда ее называли "милочкой". Джип сказала отцу:
- Это та маленькая танцовщица, я о ней говорила тебе. Ты сейчас увидишь
ее, она совершенство. На ней будет обычное платье. Как жаль!
На Дафне Уинг было платье цвета слоновой кости, отделанное ярко-зеленым
шифоном, с кушаком из крошечных листочков; на голове - веночек, тоже из
зеленых листьев. Она походила на нимфу, выглядывающую из увитой плющом
беседки. Все это выглядело немного кричащим, но сама она была очаровательна
и никакое платье не могло скрыть красоты ее фигуры. Она казалась явно
смущенной.
- О миссис Фьорсен, я думаю, вы не против моего прихода. Мне так
хотелось снова повидать вас. Граф Росек сказал, что можно. С моим дебютом
все уже устроено. О, как вы поживаете?
Глаза ее округлились, рот приоткрылся, и она опустилась на стул,
пододвинутый ей Уинтоном. Джип заметила выражение его лица и рассмеялась.
Отец - и... Дафна Уинг!
- Вы танцевали - с тех пор у графа Росека?
- О, да, да! Разве вы... Разве вы не... О, да, разумеется!
У Джип промелькнула мысль: "Значит, Густав бывал на ее танцах и ничего
мне не говорил!"
- Ну, конечно! - тут же сказала она. - Я и забыла. Где же ваш дебют?
- В пятницу в "Октагоне". Это блестяще, правда? Они подписали со мной
хороший контракт! Я так хочу, чтобы вы и мистер Фьорсен пришли!
- Конечно, мы придем. Мой отец тоже любит танцевальное искусство.
Правда, отец?
- Когда оно хорошее, - учтиво ответил Уинтон.
- О, мои танцы хороши! Правда, миссис Фьорсен? Я хочу сказать... я
упражняюсь с тринадцати лет, вы ведь знаете! Я просто обожаю танцы. Я думаю,
вы танцевали бы великолепно, миссис Фьорсен. У вас такая, безукоризненная
фигура. Я просто любуюсь вашей походкой.
Джип покраснела.
- Возьмите эту конфету, мисс Уинг, там внутри - малина.
Маленькая танцовщица положила конфету в рот.
- О, пожалуйста, не называйте меня мисс Уинг! Зовите меня Дафна. Мистер
Фьор... все зовут меня так!
Чувствуя на себе взгляд отца, Джип пробормотала:
- Дафна - прелестное имя. Хотите еще конфету? Это абрикосовая.
- Они великолепны! Знаете, я буду танцевать первый танец в платье
померанцевого цвета. Мистер Фьорсен предложил это. Но я думаю, он говорил
вам? Может быть, это вы и придумали, да?
Джип покачала головой.
- Граф Росек говорит, что все ждут моего дебюта...
Она замолчала. Рот ее был полуоткрыт, словно в ожидании новой конфеты.
- Как вы думаете, моих танцев действительно так все ждут?
- Надеюсь, что да, - сказала Джип.
- Граф Росек говорит, что во мне есть что-то оригинальное. Как приятно,
если это так! Ведь у него прекрасный вкус. И у мистера Фьорсена тоже, не
правда ли?
Видя, с каким ожесточением попыхивает своей сигарой отец, Джип только
кивнула.
Маленькая танцовщица отправила в рот конфету.
- Еще бы, он ведь женился на вас!
Заметив, наконец, что Уинтон не сводит с нее глаз, Дафна Уинг
сконфузилась и пролепетала:
- О, здесь чудесно, - прямо как в деревне! Боюсь, что мне пора. Как раз
время репетиции. Ведь мне так важно не пропускать теперь ни одной репетиции,
не правда ли?
Она поднялась, Уинтон тоже встал. Глаза Дафны Уинг совсем округлились,
когда она увидела его неподвижную руку, голос, и без того тихий, словно
угас.
- О, я так надеюсь... - Остальное не было слышно.
Джип сидела неподвижно. Среди цветов гудели пчелы, над деревьями летали
голуби. Солнце грело ее колени и ноги сквозь ажурные чулки. Смех горничной,
ворчание играющих на кухне щенков - все это доносилось в сад, сливаясь с
далекими возгласами проходящего по дороге молочника. Все вокруг было очень
мирно. Но в сердце ее зрело какое-то ранее неизведанное ощущение. Сейчас она
уже знала, что муж не откровенен с ней; но это пришло вслед за другим
открытием, сделанным еще раньше. Она когда-то говорила Уинтону, что не хочет
иметь ребенка. Ее появление на свет было причиной смерти матери, и мысль о
ребенке вызывала в ней инстинктивное отвращение. Теперь она уже знает
твердо, что у нее будет ребенок. И так же твердо знает, что никогда не будет
у нее духовной близости с мужем, а ведь только это могло сделать для нее
мысль о материнстве радостной. Она просто попалась в ту сеть, которую сама
себе расставила, когда совершила эту нелепую ошибку. Несколько месяцев
замужества - и ей уже ясно, что ошибку не исправить и на будущее надежды
нет. Но потребовался еще и этот жестокий удар, чтобы ее растерянная,
мятущаяся душа окончательно познала всю правду. Тяжко переживать
разочарование, особенно если это - разочарование и в себе и в другом
человеке. Она так стремилась... к чему? Спасти Фьорсена от него самого...
Смешно! Она только потеряла себя. Она и сейчас живет, как в тюрьме, а с
ребенком и вовсе будет скована по рукам и ногам. Некоторых женщин мысль о
неизбежном материнстве успокаивает, но Джип была прямой противоположностью
таким женщинам. Малейшее ощущение, что ей что-то навязывается насильно,
всегда только пробуждало в ней дух противоречия.
Голуби ворковали, солнце грело ее ноги, а она переживала самые горькие
минуты своей жизни - самые горькие... пока! Но ей поможет ее гордость! Никто
ничего не узнает - не узнает и отец, который с таким отчаянием предостерегал
ее! Что посеешь, то и пожнешь!
Вернулся Уинтон.
- Я не нашел в ней особого обаяния. Джип, - сказал он.
- А разве ее лицо не прелестно?
- Оно вульгарно.
- Да, но этого не замечаешь, когда она танцует.
Уинтон взглянул на нее из-под полуопущенных век.
- Что думает о ней Фьорсен?
- А разве он думает о ней? Я не знаю...
По его настороженному лицу она почувствовала, как он обеспокоен.
- Дафна Уинг! Боже милостивый!
В этих словах выразилось все его раздражение и тревога. Его дочери
приходится опасаться подобной особы!..
Он ушел, а Джип просидела в саду до самого заката солнца. Уже
чувствовалась сырость, а на ней было легкое платье. Когда-то говорили, что
счастье можно обрести единственным способом: делать счастливыми других. Что
ж, она попробует. Вот Бетти, грузная, с распухшими от ревматизма ногами,
разве она когда-либо думает о себе? Или тетушка Розамунда, которая вечно
подбирает на улице бродячих собак, помогает бедным музыкантам?
А отец, он светский человек, но разве он не был добр к солдатам своего
полка? Да и о ней самой он постоянно заботится, всячески стараясь доставить
ей удовольствие. Любить людей, приносить им счастье! Возможно ли это? Людей
любить трудно - не то что птиц, животных или цветы, с теми как-то проще и
легче.
Она поднялась наверх и стада переодеваться к обеду. Какое платье ему
больше понравится? Палевое с низким вырезом или это белое, мягкое,
отделанное кофейного цвета кружевами? Она выбрала второе. Внимательно
вглядываясь в свое отражение в зеркале, она содрогнулась. Скоро она станет
другой - похожей на всех этих женщин, которые удивляли ее тем, что смело
появлялись на людях в таком положении. Почему надо становиться некрасивой,
чтобы произвести на свет новое живое существо? Некоторые женщины даже как бы
гордятся этим. Нет, она ни за что не решится показаться кому-либо на глаза!
Кончив переодеваться, она спустилась вниз. Фьорсен еще не возвращался.
Она с облегчением отошла от окна и отправилась в столовую. Пообедав вместе с
обоими щенками, она отослала их и села за рояль. Бетти, питавшая слабость к
Шопену, уселась у двери, которая вела в задние комнаты; она любовалась
"своей красавицей"; Джип была очаровательна в этом платье, озаренная
огоньками свеч, рядом с красивыми, дивно пахнущими лилиями. Одной из
горничных, которая подошла слишком близко, Бетти сделала знак отойти.
Было уже поздно. Девушки ушли спать. Джип давно перестала играть и,
стоя у окна, глядела в темноту. На дворе было тепло, от садовой ограды
доносился запах жасмина, на небе - ни звездочки. Ей всегда казалось, что над
Лондоном мало звезд. Какой-то шум заставил ее обернуться. Высокая фигура
обрисовалась в темноте на фоне открытой двери. Она испуганно окликнула:
- Это ты, Густав?
Он пробормотал что-то, она не смогла разобрать. Поспешно закрыв дверь
на балкон, она подошла к нему. Свет из передней упал сбоку на его лицо. Оно
было бледно, глаза странно блестели, рукав выпачкан. Он невнятно проговорил:
- Маленькое привидение!
Впервые в жизни Джип столкнулась лицом к лицу с пьяным человеком. Как
это ужасно: вдруг кто-нибудь увидит! Она хотела броситься в переднюю и
запереть дверь во внутренние комнаты, но он схватил ее за плечо. Она замерла
на месте, боясь, что он упадет и в доме услышат. Вот он уцепился за другое
ее плечо и стоит, опираясь на нее всем телом. Она не возмущалась, она думала
только об одном: "Что делать? Как отвести его наверх, чтобы никто не знал?"
Она взглянула прямо ему в лицо - оно вдруг растрогало ее: блестящие глаза,
пугающая бледность. И она сказала ласково:
- Ничего. Ничего. Обопрись на меня - мы поднимемся наверх.
Она не чувствовала отвращения, все вытеснила мучительная жалость.
Обхватив его за талию, она двинулась вместе с ним к лестнице. Только бы
никто не услышал! Только бы незаметно втащить его наверх!
- Не разговаривай, опирайся на меня! - прошептала она.
Он и сам, видимо, всячески старался и двигался вперед, выпятив губы;
выражение его лица было бы смешным, если бы все не было таким трагичным.
понимая даже, что играет.
До сих пор они еще не виделись с Росеком. Интересно, передал ли ему
Фьорсен ее слова? Но Джип не спрашивала. Она уже убедилась, что муж говорит
правду только тогда, когда ему это удобно и не может причинить
неприятностей. Только на его суждения о музыке, об искусстве можно было
вполне положиться; но и здесь, когда он бывал раздражен, бесцеремонность его
суждений отталкивала и возмущала.
На первом же концерте она заметила Росека - он стоял по другую сторону
прохода, на два ряда дальше их кресел. Он разговаривал с молодой девушкой;
ее лицо казалось вылепленным из тонкого матового алебастра; круглые голубые
глаза, устремленные на Росека, и слегка полуоткрытый рот придавали ей
немного глуповатый вид. Глуповатым был и ее смех. И все-таки лицо ее было
так красиво, волосы так пушисты и светлы, кожа так чиста и нежна, шея так
бела и округла, а осанка так безупречна, что Джип с трудом оторвала от нее
взгляд. Она сидела одна, страстно желая снова вызвать в себе те чувства,
которые нахлынули на нее тогда, в Висбадене. Она испытывала какое-то
торжество при мысли, что и она тоже помогала ему создавать эти звуки,
заставляющие трепетать сердца столь многих слушателей. Забыв обо всем на
свете, она сидела тихая и кроткая.
Фьорсен выглядел ужасно - как, впрочем, всегда, когда впервые появлялся
на эстраде, - холодный, настороженный, уклончивый, вызывающий; отвернувшись
в сторону, он длинными пальцами подкручивал колки, пробовал струны.
Висбаден? Нет. Это совсем не похоже на Висбаден! Когда он заиграл, душевный
подъем, которого она ожидала, не повторился. Теперь она слишком часто
слушала его игру, хорошо знала, как он создает эти звуки; знала, что их
огонь, сладость, благородство порождены его пальцами, слухом и мозгом - но
не душой. Волны этих звуков уже не уносили ее в новые миры, она не слышала в
них звона колокола на рассвете, не видела павшую на землю предвечернюю росу,
не ощущала свежести ветра и жара солнечных лучей. Романтика и экстаз не
возвращались. Она тревожно ждала неудававшихся ему мест, пассажей, над
которыми бился он и вместе с ним трудилась она: мешали воспоминания о его
капризной раздражительности, о приступах мрачного настроения, о неожиданных
ласках. Вдруг она поймала его взгляд. Он был такой же, как в Висбадене, и...
уже не такой. В нем не было обожания. И она подумала: "Моя ли здесь вина?
Или причина в том, что теперь он может делать со мной все, что захочет?" Еще
одно разочарование, пожалуй, самое сильное! Но вот раздались аплодисменты, и
она вспыхнула от удовольствия и снова растворилась в его торжестве. В
антракте она пошла в артистическую. Он спускался по лестнице после
последнего вызова; выражение презрительной скуки исчезло с его лица, он взял
ее руку и поднес к губам. Она прошептала:
- Прекрасно!
Он спросил тоже шепотом:
- Ты любишь меня, Джип?
Она кивнула. В это мгновение она верила тому, что сказала. К ним стали
подходить знакомые; среди них был ее старый учитель музыки мосье Армо.
Бросив Фьорсену "Merveilleux, tres fort" {Прекрасно, очень искусно!
(франц.).}, он повернулся к нему спиной и заговорил с Джип.
Итак, она вышла замуж за Фьорсена! Невероятно, просто невероятно! И,
как бы это сказать... немного забавно, не правда ли? Это повредит ее
занятиям музыкой - очень, очень жаль! Нет? Тогда ей надо прийти к нему, да,
прийти снова! Разговаривая, старик все похлопывал ее по руке, словно играл
на рояле, как бы проверяя крепость ее пальцев и раздумывая о том, допустит
ли она, чтобы они окончательно испортились. Похоже было на то, что ему и
впрямь недоставало старой ученицы и он рад снова с ней встретиться; а Джип
никогда не могла устоять перед участием и вниманием к ней. Подходили все
новые люди. Она увидела Росека, разговаривающего о чем-то с ее мужем, и
алебастровую девушку с полуоткрытым ртом, которая молча стояла рядом,
уставившись на Фьорсена. Безупречная фигура, разве что чуть коротковатая;
похожа на голубку; прекрасно очерченные полуоткрытые губы, которые словно
просят, чтоб в них положили леденец. Ей не больше девятнадцати. Но кто она
такая?
Вдруг она услышала:
- Как поживаете, миссис Фьорсен? Я счастлив, что наконец вижу вас
снова.
Даже если Густав передал ему ее слова, все равно этот Росек, с его
вечной маской на лице, ничем себя не выдаст; вкрадчивость, настороженное
спокойствие, льстивая речь. Что ей в нем так не нравится? Джип обладала
острым чутьем и врожденной проницательностью, "щупальца" ее чувств были
слишком тонки, их нельзя было обмануть.
Следуя за взглядом Росека, она увидела мужа, разговаривающего с
девушкой; губы ее сейчас совсем раскрылись в ожидании леденца.
- Любуетесь этой маленькой танцовщицей, мадам? Ее зовут Дафна Уинг. О,
она создаст себе имя! Летающая голубка!
- Да, она очень мила, представляю себе, как она чудесна в танце.
- Приходите как-нибудь посмотреть ее. Она еще только готовится к своему
debut {Первому выступлению на сцене (франц.).}.
Джип ответила:
- Благодарю вас.
Но про себя подумала: "Не хочу иметь с тобой ничего общего! И почему я
не сказала, что ненавижу балет?"
Раздался звонок, и посетители стали поспешно расходиться. К ним подошла
девушка.
- Мисс Дафна Уинг - миссис Фьорсен.
Джип с улыбкой протянула руку. Мисс Дафна Уинг тоже улыбнулась и
сказала с интонацией ученицы, над произношением которой тщательно работали:
- О, миссис Фьорсен, как прекрасно играет ваш муж, правда?
Услышав этот тщательный выговор, который сочетался к тому же с каким-то
недостатком речи, Джип почувствовала к ней жалость, - словно к прелестному
цветку, пораженному болезнью. Кивнув ей, она повернулась к Фьорсену, который
дожидался выхода на сцену. На кого он смотрит: на нее или на эту девушку? В
фойе Росек сказал:
- Приходите сегодня ко мне с Густавом. Она будет танцевать для вас. Она
восхищена вами, мадам.
Джип очень хотелось ответить просто и грубо: "Я не хочу идти к вам". Но
она только проговорила:
- Спасибо. Я спрошу Густава.
Вернувшись на место, она отерла щеку, которой коснулось дыхание Росека.
Выступала теперь молодая певица; такие девушки всегда очень нравились Джип:
голубые глаза, рыжевато-золотистые волосы - полная противоположность ей
самой; исполнялась песня "Хижина на Юре" - своеобразное излияние сердца,
разбитого любовью:
И солнце погасло в сердце моем...
Джип затрепетала: что-то откликнулось в ее душе на эти слова. Отец
говорил: "Это захватывает тебя внезапно, и ты уже любишь". Нет! Она сама -
плод такой любви, но она не хочет так любить!
Певица кончила петь. Раздались жидкие аплодисменты. А ведь девушка
прекрасно исполнила одну из самых чудесных песен на свете! Или она слишком
трагична, печальна, трудна для понимания, недостаточно изысканна? Джип стало
жаль певицу. Ей захотелось незаметно уйти.
Но у нее не хватило смелости - придется вытерпеть этот вечер у Росека.
Что ж, она по своей доброй воле выбрала эту жизнь, в которой она никогда не
обретет ни надежной гавани, ни родного дома. Она сама согласилась, что" бы
ее посадили в клетку.
Когда они ехали к Росеку, она скрыла от Фьорсена головную боль и
подавленное настроение. А он снова был похож на выпущенного на волю
школьника - возбужденный аплодисментами, он передразнивал ее старого
учителя, своих обезумевших от восторга обожательниц, Росека, молоденькую
танцовщицу с полуоткрытым ртом. Он обнял Джип, привлек ее к себе и стал
вдыхать запах ее кожи, словно нюхая цветок.
Росек занимал второй этаж старинного особняка на Рассел-сквер. В доме
стоял запах не то ладана, не то каких-то других курений. На стенах темного
холла горели электрические лампы в алебастровых сосудах, вывезенных, должно
быть, с Востока. То было святилище коллекционера. У хозяина было явное
пристрастие к черному - стены, диваны, рамы картин, даже изразцы были
черного цвета, всюду тусклое мерцание золота, слоновой кости, мозаики. На
круглом черном столе стояла золотая ваза с бархатистыми веточками вербы и
лунника, на черной стене выделялась вырезанная из слоновой кости маска
фавна; в темной нише стояла серебряная статуэтка танцующей девушки. Все это
было красиво, но все - какое-то мертвенное. И Джип, чуткая к красоте,
любившая все новое, затосковала по воздуху и солнечному свету. Она подошла к
одному из окон с черными портьерами и с облегчением увидела заходящее
солнце, освещающее последними лучами деревья Сквер-гарден. Ее представили
мистеру и миссис Гэллант; он был смуглый мужчина, с лицом циника и умными,
недобрыми глазами; она - цветущая, пышная, с алчными голубыми глазами.
Маленькая танцовщица, как сообщил им Росек, отправилась переодеваться "ни во
что".
Он повел Джип осматривать его сокровища: скарабеи, гравюры Ропса {Ропс,
Фелисьен (1833-1898), бельгийский художник-декадент.}, посмертные маски,
китайские картины, забавные старинные флейты; он показывал все это с таким
видом, словно только она и может оценить по достоинству эти сокровища.
Инстинктивно она страшилась утонченной порочности этого дома, где все
приносилось в жертву изощренному вкусу. Она впервые заглянула в жизнь
раззолоченной богемы, из которой, однако, были изгнаны душевная щедрость,
elans {Порывы (франц.).}, споры, свойственные подлинной богеме, - здесь была
сфера, в которой вращались только высшие ее жрецы. Но, глядя на Джип, никто
бы не сказал, что нервы ее взвинчены до предела, словно она прикоснулась к
трупу. Показывая ей алебастровые сосуды, Росек осторожно положил свою руку
на ее запястье и пальцами, мягкими, как лапа кота, погладил ее руку, потом
поцеловал ее. Technique! {Техника! (франц.).} Джип с трудом удержала смех.
Он заметил это. Бросив на нее взгляд, он провел рукой по лицу - и вдруг! -
оно сразу стало прежним, невозмутимым и ничего не выражающим. Жалкий
человечек!
Когда они вернулись в "салон", как называли ту комнату, мисс Дафна Уинг
в черном кимоно, в котором ее лицо и руки еще больше напоминали алебастр,
сидела на диване рядом с Фьорсеном. Она сразу же вскочила и подбежала к
Джип.
- О, миссис Фьорсен! - Почему-то все, что она говорила, начиналось с
этого "о!" - Не правда ли, это прелестная комната? Она создана для танца. Я
захватила только кремовый и красный костюмы - они так подойдут к черному.
Она распахнула кимоно, чтобы Джип могла рассмотреть ее одеяние -
кремовую, охваченную поясом тунику, и рот ее приоткрылся, словно она ожидала
в награду леденец.
- Я немного боюсь графа Росека, - сказала она.
- Почему же?
- О, он очень строгий критик. И такой ловкий - подходит к тебе, не
услышишь. Я убеждена, что ваш муж играет чудесно. О, миссис Фьорсен, вы
красивы, правда? Что вы хотели бы увидеть из моих танцев в первую очередь?
Может быть, вальс Шопена?
- Я люблю Шопена.
- Тогда я буду танцевать вальс. Только то, что вам нравится, потому что
я восхищена вами и чувствую, что вы ужасно милая. О да, я это вижу! И ваш
муж ужасно в вас влюблен. Знаете, я училась пять лет, но еще никогда не
выступала. А теперь граф Росек обещает поддержать меня, и я надеюсь, что
скоро у меня будет дебют. Вы придете на мой первый концерт? Мама говорит,
что мне надо быть ужасно осторожной. Она позволила мне прийти сюда сегодня
только потому, что здесь будете вы. Хотите, я начну?
Она подбежала к Росеку.
- О, миссис Фьорсен хочет, чтобы я начала; вальс Шопена, пожалуйста.
Тот, который играется так...
Джип села рядом с Фьорсеном, а Росек начал играть, не сводя глаз с
девушки. На губах его, обычно сжатых, появилась слащавая улыбка. Мисс Дафна
Уинг застыла, прижав к груди кончики пальцев, - статуэтка из черного дерева
и воска. Она сбросила черное кимоно, и Джип вздрогнула от волнения. Она
умеет танцевать, эта маленькая вульгарная девочка! В каждом плавном движении
ее гибких рук и ног чувствовалось упоение и восторг прирожденного таланта,
отшлифованного хорошей школой. "Летящая голубка!" С лица ее уже исчезло
глуповатое выражение; вернее, глуповатость вдруг стала одухотворенной; ее
взгляд уже не был растерянным, а словно устремлялся ввысь, как того требует
танец. У Джип выступили на глазах слезы. Это было чудесно - словно и вправду
голубка, грудью встретив ветер, взмахнула откинутыми назад крыльями и
застыла в воздухе.
Когда, окончив танец, девушка подошла и села рядом с Джип, та сжала ее
горячую руку; но ласка эта относилась к ее искусству, а не к этому
маленькому разгоряченному созданию с полуоткрытым ртом, готовым проглотить
леденец.
- О, вам понравилось? Я так рада. Теперь я пойду и надену красный
костюм, хорошо?
Как только она ушла, все начали обсуждать ее танец. Мрачному и
циничному Гэлланту он напомнил некую Наперковскую, которую он видел когда-то
в Москве; но у той было больше огня! Обязательно Дафне Уинг надо добавить
немного страсти. Ей нужна любовь! Любовь!
Джип вдруг показалось, что она снова сидит в концертном зале и слушает
другую девушку, поющую о разбитом сердце.
Твой поцелуй, как речная трава,
Хранящая свежесть прохладной струи...
Любовь? В этом вертепе - с головами фавнов, мягкими диванными
подушками, серебряными статуэтками? Любовь? Она вдруг почувствовала себя
глубоко униженной. Кто такая она сама, как не игрушка для мужской страсти? А
ее дом - разве он не такой же, как этот?
Вернулась Дафна Уинг. Когда девушка снова начала танцевать, Джип
взглянула на мужа. Его лицо!.. Но возможно ли? Вот она видит, как он
взволнован и возбужден, а ей... ей это безразлично! Если бы она его любила
по-настоящему, ее оскорбило бы это, но она еще могла бы его понять, может
быть, простить. Теперь же у нее не было желания ни понимать, ни прощать.
Ночью она прошептала:
- Тебе не хотелось бы, чтобы я была той девушкой?
- Той девушкой! Я мог бы проглотить ее залпом. А тебя, Джип, я хочу
пить вечно!
Правда ли это? Если бы она его любила, как сладко было бы это слышать!
С тех пор Джип с каждым днем все ближе соприкасалась с миром "высшей"
богемы - этим занятным и пестрым слоем общества, окружающим людей театра,
музыки, поэзии. Она понимала, что совершенно чужда этому миру, и, правду
сказать, так же относился к этим людям и Фьорсен: сам он был представителем
настоящей богемы и поэтому высмеивал образ жизни Гэллантов и Росеков, как
высмеивал Уинтона и тетушку Розамунду вместе с их окружением. Замужество все
больше отгораживало Джип от старой, ортодоксальной аристократической среды,
которую она только и знала до этого, но к которой себя не причисляла,
особенно после того, как узнала тайну своего рождения. Она была слишком
впечатлительна и слишком разборчива, чтобы мириться с рутиной раз навсегда
заведенного распорядка жизни и внешней благопристойности: правда, по
собственному почину она едва ли вышла бы из этого круга. Она оторвалась от
этих корней, но не смогла пустить другие на новой почве; к тому же у них с
мужем так и не возникло духовной близости; и она все чаще чувствовала себя
одинокой. Единственными счастливыми часами были для нее те, которые она
проводила с Уинтоном или за роялем. Джип непрестанно спрашивала себя: что
она сделала со своей жизнью? И мучительно старалась найти какую-то глубокую
и разумную причину, которая толкнула ее на этот шаг. Но чем больше она
томилась и тосковала, тем все больше росли ее растерянность и болезненное
сознание, что она в клетке. Позднее пришло к ней другое, более определенное
недомогание.
Много времени она проводила в саду. Цвет на деревьях уже облетел,
сирень тоже отцвела, распускалась акация, замолкли дрозды.
Уинтон после тщательного наблюдения установил, что между половиной
четвертого и шестью он едва ли мог наткнуться на зятя, и он приходил почти
ежедневно выпить чашку чая и выкурить на лужайке сигару. Здесь он сидел
вместе с Джип и теперь, когда Бетти подала карточку. На ней было напечатано:
"Мисс Дафна Уинг".
- Проводи ее сюда, пожалуйста, Бетти, и подай свежего чаю и побольше
поджаренного хлеба с маслом. И шоколада и других сластей, Бетти, милочка!
Бетти удалилась с тем восторженным выражением, которое появлялось у нее
на лице, когда ее называли "милочкой". Джип сказала отцу:
- Это та маленькая танцовщица, я о ней говорила тебе. Ты сейчас увидишь
ее, она совершенство. На ней будет обычное платье. Как жаль!
На Дафне Уинг было платье цвета слоновой кости, отделанное ярко-зеленым
шифоном, с кушаком из крошечных листочков; на голове - веночек, тоже из
зеленых листьев. Она походила на нимфу, выглядывающую из увитой плющом
беседки. Все это выглядело немного кричащим, но сама она была очаровательна
и никакое платье не могло скрыть красоты ее фигуры. Она казалась явно
смущенной.
- О миссис Фьорсен, я думаю, вы не против моего прихода. Мне так
хотелось снова повидать вас. Граф Росек сказал, что можно. С моим дебютом
все уже устроено. О, как вы поживаете?
Глаза ее округлились, рот приоткрылся, и она опустилась на стул,
пододвинутый ей Уинтоном. Джип заметила выражение его лица и рассмеялась.
Отец - и... Дафна Уинг!
- Вы танцевали - с тех пор у графа Росека?
- О, да, да! Разве вы... Разве вы не... О, да, разумеется!
У Джип промелькнула мысль: "Значит, Густав бывал на ее танцах и ничего
мне не говорил!"
- Ну, конечно! - тут же сказала она. - Я и забыла. Где же ваш дебют?
- В пятницу в "Октагоне". Это блестяще, правда? Они подписали со мной
хороший контракт! Я так хочу, чтобы вы и мистер Фьорсен пришли!
- Конечно, мы придем. Мой отец тоже любит танцевальное искусство.
Правда, отец?
- Когда оно хорошее, - учтиво ответил Уинтон.
- О, мои танцы хороши! Правда, миссис Фьорсен? Я хочу сказать... я
упражняюсь с тринадцати лет, вы ведь знаете! Я просто обожаю танцы. Я думаю,
вы танцевали бы великолепно, миссис Фьорсен. У вас такая, безукоризненная
фигура. Я просто любуюсь вашей походкой.
Джип покраснела.
- Возьмите эту конфету, мисс Уинг, там внутри - малина.
Маленькая танцовщица положила конфету в рот.
- О, пожалуйста, не называйте меня мисс Уинг! Зовите меня Дафна. Мистер
Фьор... все зовут меня так!
Чувствуя на себе взгляд отца, Джип пробормотала:
- Дафна - прелестное имя. Хотите еще конфету? Это абрикосовая.
- Они великолепны! Знаете, я буду танцевать первый танец в платье
померанцевого цвета. Мистер Фьорсен предложил это. Но я думаю, он говорил
вам? Может быть, это вы и придумали, да?
Джип покачала головой.
- Граф Росек говорит, что все ждут моего дебюта...
Она замолчала. Рот ее был полуоткрыт, словно в ожидании новой конфеты.
- Как вы думаете, моих танцев действительно так все ждут?
- Надеюсь, что да, - сказала Джип.
- Граф Росек говорит, что во мне есть что-то оригинальное. Как приятно,
если это так! Ведь у него прекрасный вкус. И у мистера Фьорсена тоже, не
правда ли?
Видя, с каким ожесточением попыхивает своей сигарой отец, Джип только
кивнула.
Маленькая танцовщица отправила в рот конфету.
- Еще бы, он ведь женился на вас!
Заметив, наконец, что Уинтон не сводит с нее глаз, Дафна Уинг
сконфузилась и пролепетала:
- О, здесь чудесно, - прямо как в деревне! Боюсь, что мне пора. Как раз
время репетиции. Ведь мне так важно не пропускать теперь ни одной репетиции,
не правда ли?
Она поднялась, Уинтон тоже встал. Глаза Дафны Уинг совсем округлились,
когда она увидела его неподвижную руку, голос, и без того тихий, словно
угас.
- О, я так надеюсь... - Остальное не было слышно.
Джип сидела неподвижно. Среди цветов гудели пчелы, над деревьями летали
голуби. Солнце грело ее колени и ноги сквозь ажурные чулки. Смех горничной,
ворчание играющих на кухне щенков - все это доносилось в сад, сливаясь с
далекими возгласами проходящего по дороге молочника. Все вокруг было очень
мирно. Но в сердце ее зрело какое-то ранее неизведанное ощущение. Сейчас она
уже знала, что муж не откровенен с ней; но это пришло вслед за другим
открытием, сделанным еще раньше. Она когда-то говорила Уинтону, что не хочет
иметь ребенка. Ее появление на свет было причиной смерти матери, и мысль о
ребенке вызывала в ней инстинктивное отвращение. Теперь она уже знает
твердо, что у нее будет ребенок. И так же твердо знает, что никогда не будет
у нее духовной близости с мужем, а ведь только это могло сделать для нее
мысль о материнстве радостной. Она просто попалась в ту сеть, которую сама
себе расставила, когда совершила эту нелепую ошибку. Несколько месяцев
замужества - и ей уже ясно, что ошибку не исправить и на будущее надежды
нет. Но потребовался еще и этот жестокий удар, чтобы ее растерянная,
мятущаяся душа окончательно познала всю правду. Тяжко переживать
разочарование, особенно если это - разочарование и в себе и в другом
человеке. Она так стремилась... к чему? Спасти Фьорсена от него самого...
Смешно! Она только потеряла себя. Она и сейчас живет, как в тюрьме, а с
ребенком и вовсе будет скована по рукам и ногам. Некоторых женщин мысль о
неизбежном материнстве успокаивает, но Джип была прямой противоположностью
таким женщинам. Малейшее ощущение, что ей что-то навязывается насильно,
всегда только пробуждало в ней дух противоречия.
Голуби ворковали, солнце грело ее ноги, а она переживала самые горькие
минуты своей жизни - самые горькие... пока! Но ей поможет ее гордость! Никто
ничего не узнает - не узнает и отец, который с таким отчаянием предостерегал
ее! Что посеешь, то и пожнешь!
Вернулся Уинтон.
- Я не нашел в ней особого обаяния. Джип, - сказал он.
- А разве ее лицо не прелестно?
- Оно вульгарно.
- Да, но этого не замечаешь, когда она танцует.
Уинтон взглянул на нее из-под полуопущенных век.
- Что думает о ней Фьорсен?
- А разве он думает о ней? Я не знаю...
По его настороженному лицу она почувствовала, как он обеспокоен.
- Дафна Уинг! Боже милостивый!
В этих словах выразилось все его раздражение и тревога. Его дочери
приходится опасаться подобной особы!..
Он ушел, а Джип просидела в саду до самого заката солнца. Уже
чувствовалась сырость, а на ней было легкое платье. Когда-то говорили, что
счастье можно обрести единственным способом: делать счастливыми других. Что
ж, она попробует. Вот Бетти, грузная, с распухшими от ревматизма ногами,
разве она когда-либо думает о себе? Или тетушка Розамунда, которая вечно
подбирает на улице бродячих собак, помогает бедным музыкантам?
А отец, он светский человек, но разве он не был добр к солдатам своего
полка? Да и о ней самой он постоянно заботится, всячески стараясь доставить
ей удовольствие. Любить людей, приносить им счастье! Возможно ли это? Людей
любить трудно - не то что птиц, животных или цветы, с теми как-то проще и
легче.
Она поднялась наверх и стада переодеваться к обеду. Какое платье ему
больше понравится? Палевое с низким вырезом или это белое, мягкое,
отделанное кофейного цвета кружевами? Она выбрала второе. Внимательно
вглядываясь в свое отражение в зеркале, она содрогнулась. Скоро она станет
другой - похожей на всех этих женщин, которые удивляли ее тем, что смело
появлялись на людях в таком положении. Почему надо становиться некрасивой,
чтобы произвести на свет новое живое существо? Некоторые женщины даже как бы
гордятся этим. Нет, она ни за что не решится показаться кому-либо на глаза!
Кончив переодеваться, она спустилась вниз. Фьорсен еще не возвращался.
Она с облегчением отошла от окна и отправилась в столовую. Пообедав вместе с
обоими щенками, она отослала их и села за рояль. Бетти, питавшая слабость к
Шопену, уселась у двери, которая вела в задние комнаты; она любовалась
"своей красавицей"; Джип была очаровательна в этом платье, озаренная
огоньками свеч, рядом с красивыми, дивно пахнущими лилиями. Одной из
горничных, которая подошла слишком близко, Бетти сделала знак отойти.
Было уже поздно. Девушки ушли спать. Джип давно перестала играть и,
стоя у окна, глядела в темноту. На дворе было тепло, от садовой ограды
доносился запах жасмина, на небе - ни звездочки. Ей всегда казалось, что над
Лондоном мало звезд. Какой-то шум заставил ее обернуться. Высокая фигура
обрисовалась в темноте на фоне открытой двери. Она испуганно окликнула:
- Это ты, Густав?
Он пробормотал что-то, она не смогла разобрать. Поспешно закрыв дверь
на балкон, она подошла к нему. Свет из передней упал сбоку на его лицо. Оно
было бледно, глаза странно блестели, рукав выпачкан. Он невнятно проговорил:
- Маленькое привидение!
Впервые в жизни Джип столкнулась лицом к лицу с пьяным человеком. Как
это ужасно: вдруг кто-нибудь увидит! Она хотела броситься в переднюю и
запереть дверь во внутренние комнаты, но он схватил ее за плечо. Она замерла
на месте, боясь, что он упадет и в доме услышат. Вот он уцепился за другое
ее плечо и стоит, опираясь на нее всем телом. Она не возмущалась, она думала
только об одном: "Что делать? Как отвести его наверх, чтобы никто не знал?"
Она взглянула прямо ему в лицо - оно вдруг растрогало ее: блестящие глаза,
пугающая бледность. И она сказала ласково:
- Ничего. Ничего. Обопрись на меня - мы поднимемся наверх.
Она не чувствовала отвращения, все вытеснила мучительная жалость.
Обхватив его за талию, она двинулась вместе с ним к лестнице. Только бы
никто не услышал! Только бы незаметно втащить его наверх!
- Не разговаривай, опирайся на меня! - прошептала она.
Он и сам, видимо, всячески старался и двигался вперед, выпятив губы;
выражение его лица было бы смешным, если бы все не было таким трагичным.