Страница:
Очарование исчезло. Ночь опять стала обыкновенной лондонской ночью.
Парк снова превратился в покрытый пыльной травой и гравием участок земли,
влюбленные в клерков и продавщиц на прогулке.
От Фьорсена приходили длинные послания. Он страшно тосковал без нее,
но, судя по всему, весьма усердно развлекался. Он просил денег, но забывал
сообщить, на что он их тратит. Выходя из бюджета, и без того урезанного,
Джип посылала ему денежные переводы: это ведь был и ее отпуск, и она могла
себе разрешить оплачивать его. Однажды она разыскала магазин, где можно было
продать драгоценности, и все, что выручила, отправила ему. Это дало ей еще
одну неделю.
Как-то вечером они пошли с Уинтоном в "Октагон", где все еще выступала
Дафна Уинг. Джип вспомнила, как восторгалась девушка ее садом, и написала ей
письмо, в котором приглашала позавтракать и отдохнуть у нее до вечера.
Мисс Дафна с жадностью ухватилась за приглашение; она пришла, бледная и
поникшая от жары, в платье из шелка либерти, в простой соломенной шляпе с
широкими полями. Позавтракав, они расположились в самом тенистом уголке сада
- Джип в плетеном кресле, Дафна на подушках в траве. После длинной серии
восклицаний маленькая танцовщица принялась откровенно изливать душу. И Джип
- внимательнейшая слушательница - с интересом следила за рассказом этой
девушки, столь отличной от нее самой.
- Конечно, как только смогу, я уйду из дома. Только нехорошо выходить в
жизнь, - это выражение она употребляла довольно часто, - если не знаешь, что
к чему. В моей профессии надо быть очень осторожной. Правда, многие думают,
что она хуже, чем на самом деле; отец даже иногда выходит из себя. Но,
право, миссис Фьорсен, дома ужасно! Мы едим баранину - вы ведь, знаете, что
такое баранина! Просто невозможно спать летом в комнате, когда пахнет
бараниной. А тут еще нужно упражняться. Чего бы я хотела, так это иметь
студию. Вот было бы дивно - где-нибудь у реки или здесь, наверху, возле вас!
Право, дивно! Знаете, я понемногу откладываю деньги. Как только соберу
двести фунтов, я сбегу. А что было бы совсем чудесно - это заинтересовать
художников, музыкантов. Я не хочу быть обыкновенным "номером" - балетные
ангажементы год за годом и прочее. Я хочу быть чем-то особенным! Но мать
рассуждает так глупо - она считает, что я ни в коем случае не должна
рисковать. А я с ней не согласна... Так приятно беседовать с вами, миссис
Фьорсен, потому что вы тоже молоды и понимаете меня; и я уверена, что вы не
обидитесь, если я кое о чем вас спрошу. Вот насчет мужчин; как вы считаете:
надо выходить замуж или иметь любовника? Говорят, что нельзя стать хорошей
артисткой, пока не испытаешь страсти. Но если выйти замуж, тогда снова
баранина, а может быть, и дети, да еще вдруг попадется плохой муж. Уф! И все
же я против беспутства. Я ненавижу беспутных людей, просто ненавижу. Вы как
считаете? Все это ужасно трудно, правда?
Джип отвечала с полной серьезностью:
- Такие вещи улаживаются сами собой. Я бы не беспокоилась на вашем
месте.
Дафна Уинг оперлась подбородком на руки.
- Да, я и сама так думала. И, конечно, я бы могла сейчас сделать либо
то, либо другое. Но, видите ли, меня совершенно не интересуют обыкновенные,
ничем не выдающиеся мужчины. Я убеждена, что влюблюсь только в выдающегося
мужчину. Вы ведь тоже так поступили, правда? Поэтому вы должны меня понять.
Я считаю, что мистер Фьорсен - удивительно выдающийся!
Пробившийся через листву теплый солнечный луч вдруг упал на открытую
шею Джип. Она по-прежнему серьезно слушала Дафну Уинг.
- Конечно, мать устроила бы истерику, если бы я спросила ее об этом, а
уж про отца и говорить не приходится. Но это ведь так важно, правда? Можно с
самого начала наделать ошибок, а мне так хочется выдвинуться... Я просто
обожаю свою работу. Я не хочу, чтобы любовь мешала работе, я хочу, чтобы она
мне помогала, понимаете? Граф Росек говорит, что моим танцам не хватает
страсти. Мне хочется, чтобы вы сказали, так ли это. Вам я поверю.
Джип покачала головой.
- В этом я не судья.
Дафна Уинг посмотрела на нее с упреком.
- О, я уверена, что это не так! Будь я мужчиной, я бы страстно
влюбилась в вас. У меня есть новый танец - танец нимфы, которую преследует
фавн; но так трудно чувствовать себя нимфой, когда знаешь, что фавн -
всего-навсего балетмейстер. Вы считаете, что мне надо вложить страсть в этот
танец? Понимаете, я должна все время убегать; но было бы намного тоньше,
если бы создать впечатление, что я сама хочу быть пойманной. Вы не согласны?
У Джип неожиданно вырвалось:
- Да, я думаю, что вам пойдет на пользу, если вы полюбите.
Рот Дафны Уинг слегка приоткрылся, глаза округлились.
- Вы испугали меня, - пробормотала она. - У вас был такой... такой...
взгляд, когда вы говорили это.
И вправду, в Джип загорелся какой-то огонек. Этот пустой,
бессодержательный разговор о любви взбудоражил всю ее душу. Она не хочет
любви; она не сумела полюбить. Но чем бы ни была любовь, она не терпит
болтовни о себе. Как же получается, что эта девица из предместья, едва
только ставшая на пуанты, смогла так задеть ее за живое, так взволновать?
- Знаете, что бы доставило мне самое большое наслаждение? - продолжала
Дафна Уинг. - Потанцевать как-нибудь для вас в этом саду! Это, наверно,
чудесно - танцевать на свежем воздухе; и трава прекрасная, совсем сухая.
Только боюсь, что слуги сочтут это неприличным. Они заглядывают сюда? - Джип
отрицательно покачала головой. - Я могла бы танцевать вон там, против окон
вашей гостиной. Но только нужна лунная ночь. Я могу прийти в любое
воскресенье. У меня есть танец, где я - цветок лотоса, он подходит как
нельзя лучше! А потом - настоящий лунный танец, на музыку Шопена. Я бы
принесла свои костюмы и переодевалась бы в вашей студии, правда? - Она
сидела, скрестив ноги и сложив руки, и глядела на Джип. - О, вы позволите?
Желание доставить ей удовольствие, необычность затеи, да и
действительный интерес к ее танцам заставили Джип сказать:
- Хорошо. В будущее воскресенье.
Дафна Уинг вскочила, бросилась к Джип и поцеловала ее. Ее губы были
влажны, от нее пахло флер-д'оранжем; Джип слегка отшатнулась - она не
выносила восторженных поцелуев. Сконфузившись, мисс Дафна опустила голову и
сказала:
- Вы так прелестны; я не могла удержаться.
Джип почувствовала раскаяние, взяла руку Дафны Уинг и ласково пожала
ее.
Они вошли в дом, чтобы подобрать музыку для обоих танцев, и вскоре
Дафна Уинг ушла, досыта наевшись леденцов и полная надежд.
В следующее воскресенье она явилась точно в восемь с зеленым холщовым
саквояжем, где лежали ее костюмы. Очевидно, она немного побаивалась. Салат
из омара, рейнвейн и персики быстро вернули ей мужество. Ела она с большим
аппетитом. Видимо, ей было безразлично - танцевать с полным или с пустым
желудком; но от сигареты она наотрез отказалась.
- Это плохо... словом, вы знаете! - сказала она.
После ужина Джип прогнала щенков в задние комнаты. Она представляла
себе, с какой яростью они вцепятся в тунику или даже в икры мисс Дафны Уинг.
Потом обе они снова пошли в гостиную и, не зажигая огня, стали ждать лунного
света. В эту последнюю августовскую ночь жара еще не спала - воздух был
неподвижен и душен; медленно всходила луна, бросая пока только одиночные
блики сквозь густую листву. Они разговаривали вполголоса, бессознательно
подчиняясь очарованию этого вечера. Когда луна поднялась высоко, они
осторожно пробрались через сад в студию. Джип зажгла свечи.
- Вам достаточно света?
Дафна уже почти освободилась от своей одежды.
- О, как я волнуюсь, миссис Фьорсен! Я надеюсь, что буду танцевать
хорошо.
Джип вернулась в дом и села за рояль, повернувшись лицом к саду. Из
темноты дальнего угла вдруг выступила и застыла в неподвижности в ожидании
лунного света смутная фигура в белом. Джип начала играть. Это была маленькая
сицилийская пастораль - ее играют на своих свирелях пастухи, спускаясь со
стадом с гор. Мелодия доносилась как бы издалека, потом нарастала до полного
звучания и снова угасала, становясь почти неслышной. Луна поднялась над
деревьями; ее свет заливал дом, растекался по газону и тихо струился дальше,
добираясь до подсолнечников, росших вдоль ограды. Все приобрело какой-то
невиданный колорит - золота, которое не было золотом.
Джип начала играть танец. Смутная тень в темноте шевельнулась. Теперь
лунный свет падал прямо на девушку, стоявшую с покрывалом в раскинутых руках
- белая, крылатая статуя. И вдруг она бесшумно порхнула вперед и, как
гигантская белая бабочка, пролетела над лужайкой, кружась и паря в воздухе.
Луна четко выгравировала силуэт головы девушки, окрасив ее волосы в тот же
цвет бледного золота. Казалось, какой-то дух сошел в сад, наполненный
неземным мерцанием, и мечется во все стороны, не находя выхода.
За спиной Джип чей-то голос произнес:
- Бог мой! Что это? Ангел?
В полутемной комнате стоял Фьорсен. Он, застыв на месте, смотрел в сад.
Девушка замерла на месте, глаза ее стали огромными, как блюдца, рот
раскрылся, руки окаменели от неожиданности и страха. Она повернулась и,
подхватив покрывало, помчалась так, что только ноги сверкали в лунном свете.
Джип не двинулась с места, она глядела снизу вверх на внезапно
появившегося мужа. Она ясно видела, как его глаза следят за убегающей
нимфой. Фавн мисс Дафны! Ну, конечно; даже уши у него остроконечные! Неужели
она не замечала раньше, как он похож на фавна? Ах, да, в ту свадебную
ночь...
И она спокойно проговорила:
- Дафна Уинг репетировала новый танец. Значит, ты вернулся? Почему же
не известил меня? Как ты себя чувствуешь? Выглядишь ты превосходно!
Фьорсен наклонился и поцеловал ее.
Но даже в это мгновение, когда его губы были прижаты к ее губам, Джип
чувствовала, хотя и не видела этого, что его глаза по-прежнему устремлены в
сад. Она подумала: "Он бы не прочь поцеловать сейчас эту девушку!"
Пока он ходил к машине за вещами, она выскользнула из комнаты и
побежала в студию.
Мисс Дафна, уже одетая, поспешно укладывала костюмы в зеленый холщовый
саквояж. Она подняла глаза.
- О, он недоволен? Это ужасно, правда?
Джип подавила приступ смеха.
- Это вы должны быть недовольны.
- О, я... что вы! Только бы вы... А как вам понравился танец?
- Чудесно! Когда будете готовы, приходите в гостиную.
- О, я лучше пойду домой. Это, наверно, было так смешно...
- Тогда не желаете ли пройти через дверь, выходящую в переулок?
Поверните направо и выйдете на дорогу.
- О, да! Конечно. Наверно, было бы лучше, если бы мистер Фьорсен увидел
танец, когда он будет готов, правда? Что он только подумает?
Джип улыбнулась и открыла дверь.
Когда она вернулась в гостиную, Фьорсен стоял у окна и смотрел в
темноту. Кого он искал - ее или убегающую нимфу?
Миновали сентябрь и октябрь. Концертов у Фьорсена стало больше, но
сборы были не очень хороши. Фьорсен уже перестал быть новинкой, и к тому же
в его игре было недостаточно слащавости и сентиментальности, которых ищет
широкая публика. Начались денежные затруднения, но Джип все это казалось
далеким и каким-то не настоящим: все отошло в тень, приближался ее срок. Она
не шила приданого ребенку, ничего не готовила вообще. Зачем делать то, что,
может быть, никогда и не пригодится?
Джип много аккомпанировала Фьорсену, а для себя не играла совсем; много
читала книг - стихи, романы, жизнеописания, проглатывая все в один присест и
тут же забывая прочитанное. Уинтон и тетушка Розамунда, по молчаливому
уговору, приходили к ней по очереди через день, после полудня. Вечерним
поездом Уинтон, распрощавшись с ней, уезжал куда-нибудь на скачки или
охотиться на лис; возвращался он утром того дня, когда была его очередь
сидеть у Джип. Но именно в эти дни, не занятые охотой и скачками, ему
становилось особенно страшно за нее.
Бетти, присутствовавшая при рождении Джип, была сейчас в каком-то
странном состоянии. Женщинам, которые жаждут стать матерями, но по воле
судьбы лишены детей, такие события, как то, которое предстояло теперь,
всегда безусловно желательны; но у Бетти этому препятствовали воспоминания о
понесенной в прошлом утрате и страх за "свою красавицу", гораздо более
сильный, чем если бы Джип была ее собственной дочерью. То, что пион считает
естественным и заурядным для пионов, вызывает у него тревогу, если это же
случится с лилией. Что касается другой пожилой и одинокой женщины, тетушки
Розамунды, этой прямой противоположности Бетти - длинный тонкий нос у одной
и круглая кнопка у другой; сознание своих божественных прав - и никакого
понятия о правах вообще; растянутая, медлительная речь - и приятный сиплый
говорок; худоба - и округлость; решительность и покорность воле провидения;
юмор - и полное отсутствие такового; желудочные недомогания - и пищеварение
страуса, - так вот и тетушка Розамунда тоже беспокоилась, настолько, правда,
насколько она вообще признавала для себя возможным беспокоиться, полагая,
что это просто смешно.
Но из всего окружения Джип любопытнее всего было поведение Фьорсена. У
него не было ни малейшего намерения скрывать свои переживания. А переживания
были примитивны. Ему нужна была прежняя Джип. Мысли о том, что она никогда
уже не будет прежней, он старался утопить в коньяке и возвращался домой
едва ли более трезвым, чем в первый раз. Джип частенько приходилось помогать
ему добираться до кровати. Один или два раза он провел вне дома всю ночь.
Чтобы объяснить это, она придумала версию, будто у Росека есть комната, где
Фьорсен ночует, если задержится на концерте, - он не хочет беспокоить ее.
Верила ли ей прислуга или нет, она не знала. Но сама она никогда не
спрашивала его, где он был: мешали гордость и сознание, что она не вправе
задавать такие вопросы.
Джип понимала, что подурнела и стала для него непривлекательной; да и
могло ли быть иначе: он так неуравновешен, так нетерпим ко всякому уродству!
А что до более глубоких чувств к ней - были ли они у него? Он ведь никогда
ни от чего не отказывался, ни в чем и никак не жертвовал собой. Если бы она
любила, ей самой хотелось бы чем-нибудь пожертвовать для любимого; но
теперь, нет, она никогда не будет любить! И все-таки он как будто тревожился
за нее. Это было для нее загадкой! Но ей, может быть, недолго придется
ломать голову над загадками; все чаще Джип охватывало предчувствие, что она
умрет; и временами она думала, что умереть будет для нее счастьем. Жизнь
обманула ее, вернее, она сама обманула себя. Неужели всего год прошел с того
восхитительного дня на охоте, когда она, отец и тот молодой человек с чуть
дерзкой улыбкой, вырвавшись вперед, мчались по полю, - с того рокового дня,
когда, как с неба, свалился Фьорсен и сделал ей предложение? Ей очень
захотелось в Милденхэм - укрыться там от всего, быть только с отцом и Бетти.
Она уехала туда в начале ноября.
К ее отъезду Фьорсен отнесся как утомленный ребенок, не желающий идти
спать. Он не мог вынести мысли, что она будет где-то далеко от него; но как
только она уехала, он устроил попойку в духе подлинной богемы. Около пяти
утра он проснулся "с ужасным ощущением холода в сердце", как писал он Джип
на следующий день, "с ужасным ощущением, моя Джип; я часами шагал взад и
вперед по комнате" (на самом деле, не более получаса). "Как могу я вытерпеть
разлуку с тобой в такое время? Я чувствую себя заброшенным". Еще через день
он уже был с Росеком в Париже. "Мне стал невыносим, - писал он, - вид наших
улиц, сада, нашей комнаты. Вернувшись, я буду жить у Росека. Когда придет
срок, я приеду; я должен приехать к тебе". Но Джип, прочитав это письмо,
сказала Уинтону: "Отец, когда это случится, не посылай за ним. Я не хочу,
чтобы он был здесь".
Эти письма разрушили в ней надежду на то, что в ее муже еще сохранилось
что-то доброе и красивое, как звуки, которые он извлекает из своей скрипки.
И все-таки ей еще казалось, что письма эти в своем роде искренни, что в них
есть нечто трогательное, какое-то настоящее чувство.
В Милденхэме ее перестали мучить безнадежные мысли о себе; появилось
желание жить - от ощущения новой жизни, которую она в себе носила. Она
впервые поняла это, когда вошла в свою старую детскую, где все сохранилось
таким, как в то время, когда ей было восемь лет: старый красный домик для
кукол с открывающейся боковой стеной, откуда были видны все этажи; выцветшие
широкие жалюзи, падавшие со стуком, который она слышала сотни раз; высокая
каминная решетка, у которой она так часто лежала на полу и, опершись
подбородком на руки, читала сказки братьев Гримм, или "Алису в стране
чудес", или рассказы из истории Англии. Ее ребенок тоже будет жить здесь,
среди всего этого, привычного и знакомого. И ее охватило желание, вернее,
это была безудержная прихоть - встретить свой час здесь, в старой детской, а
не в комнате, где она спала девушкой; здесь спокойнее, удобнее! Пробыв в
Милденхэме с неделю, она велела Бетти перевести себя в детскую.
В доме никто не был так спокоен, как сама Джип. Бетти ходила с
заплаканными глазами. Миссис Марки никогда не готовила таких плохих супов.
Ее муж стал безудержно болтлив. Уинтон бродил по дому, не находя себе места.
В его голосе, обычно размеренном и холодном, теперь явно слышалась тревога,
которую он носил в сердце. А Джип чувствовала себя превосходно оттого, что
все так любили ее и беспокоились о ней. Она все сидела, уставившись на огонь
темными глазами, немигающими, словно у ночной совы, и думала, чем она сможет
отблагодарить отца, который чуть не лишил себя жизни в то время, когда она
появилась на свет.
С того дня, как приехала сиделка, Уинтон забросил охоту и не уходил из
дому больше чем на полчаса. Он не верил врачам, но это не мешало ему каждое
утро вести десятиминутный разговор со старым доктором, который лечил Джип от
свинки, кори и прочих детских болезней. Старик Ривершоу был живым и забавным
памятником давних времен. У него были багровые щеки, венчик крашеных волос
вокруг лысины, выпученные, налитые кровью серые глаза, и от него всегда
пахло прорезиненным плащом. Ростом он был мал, страдал одышкой, пил
портвейн, нюхал табак, читал "Таймс", говорил сиплым голосом и приезжал в
крохотном экипаже, запряженном дряхлой вороной лошадью. Но он был искусным
лекарем и умел побеждать различные болезни; его ценили и как хорошего
акушера, с легкой рукой при родах. Каждое утро, ровно в двенадцать, слышался
скрип колес его экипажа. Уинтон наливал в графин портвейна, доставал
жестянку с бисквитами и стакан. И едва доктор возвращался от Джип, он
спрашивал:
- Ну, доктор? Как она?
- Прекрасно; просто превосходно!
- Опасаться нечего?
Не сводя глаз с графина, доктор бормотал:
- Состояние сердца великолепно... немножко... гм... ну, это пустяки!
Все идет своим чередом. Вот так!
- Стакан портвейна, доктор?
Доктор неизменно изображал приятное удивление.
- Прохладный денек... Да, пожалуй... - Он сморкался в ярко-красный
батистовый платок.
Наблюдая, как он пьет портвейн, Уинтон говорил:
- Мы ведь можем рассчитывать на вас в любое время, не правда ли?
- Не беспокойтесь, дорогой сэр! Маленькая мисс Джип - мой старый друг.
К ее услугам днем и ночью. Не беспокойтесь.
Уинтон чувствовал облегчение, но этого хватало ровно на двадцать минут
- пока вдали не замолкнет скрип колес и не рассеется сложный аромат,
оставленный доктором.
По просьбе Джип от Уинтона скрыли, что начались боли. Когда утихли
первые схватки и она задремала, отец случайно поднялся к ней в старую
детскую. Сиделка - приятная на вид женщина - встретила его в гостиной.
Привыкшая к "суетливости и назойливости" мужчин в таких случаях, она уже
готовилась прочесть ему нотацию. Но, испугавшись его взгляда, только
прошептала:
- Началось. Но вы не волнуйтесь, она сейчас еще не страдает. Мы скоро
пошлем за врачом. Она у вас храбрая. - И с каким-то необычным для нее
уважением и сочувствием сиделка повторила: - Не беспокойтесь, сэр.
- Если она захочет увидеть меня, я все время буду в кабинете. Сделайте
для нее все, что можете, сестра.
Сиделка вернулась к Джип в задумчивости. Та сказала:
- Это был отец? Я не хотела, чтобы он знал.
- Все отлично, моя дорогая.
- Как вы думаете, скоро ли опять начнутся боли, сестра? Мне хотелось бы
повидать его.
Сиделка погладила ее по волосам.
- Скоро все это кончится, и вам будет хорошо. Мужчины ведь всегда такие
беспокойные.
Джип взглянула на нее и прошептала:
- Знаете, моя мать умерла, когда рожала меня.
Сиделка оправляла постель.
- Это ничего; то есть, я хочу сказать... это не имеет никакого
отношения...
И видя, что Джип улыбается, она подумала: "Ну и дура же я!"
- Если случится так, что я не выдержу, я хочу, чтобы меня сожгли. Вы
запомните это, сестра? Я не могу сейчас сказать об этом отцу: это расстроило
бы его.
Сиделка подумала: "В таких случаях, кажется, требуется завещание; но
лучше будет, если я обещаю ей это. Болезненное воображение, хотя она совсем
не болезненная особа". И она сказала:
- Очень хорошо, дорогая, только ничего подобного с вами не случится.
- Мне очень стыдно, что все мне уделяют столько внимания и люди из-за
меня несчастны.
Сиделка, все еще занятая взбиванием подушек, пробормотала:
- Вы и наполовину не так беспокойны и капризны, как многие другие. У
вас все идет просто великолепно. - А сама подумала! "Странно! Она ни разу не
заикнулась о своем муже. Не люблю, когда подобные истории происходят с
такими чувствительными особами. Она просто трогательна".
Джип пробормотала:
- Я хотела бы повидать отца. Пожалуйста, поскорее!
Сиделка, быстро взглянув на нее, вышла.
Джип стиснула руки под одеялом. Ноябрь! Желуди и опавшие листья. Милый
влажный запах земли! Желуди повсюду, по всей лужайке. Когда-то она брала на
поводок старую гончую собаку и бегала с ней по лужайке, покрытой желудями и
опавшим листом, а ветер все сдувал листья с деревьев - тогда она была в
коричневом бархатном платье! Кто это назвал ее тогда "мудрой маленькой
совой"?.. Сердце ее упало: снова начинались боли. Уинтон спросил, стоя в
дверях:
- Да, моя крошка?
- Я только хотела посмотреть на тебя. У меня все хорошо.
Лоб ее был весь в поту.
Когда он шел по коридору, ее улыбка провожала его, словно рея в
воздухе; но на лице Джип улыбка уже погасла. В кабинете ему снова стало
тревожно. Почему не может он принять все эти страдания на себя?
Уинтон шагал взад и вперед по ковру, пока наконец не послышался
знакомый скрип колес. Он вышел в прихожую и пристально посмотрел в лицо
доктору, совсем забыв, что старик понятия не имеет об особой причине его
смертельной боязни за дочь. Потом он вернулся назад в кабинет. Злой
юго-западный ветер швырял в оконные стекла мокрые листья. Вот здесь, у окна,
он стоял, всматриваясь в темноту, когда Фьорсен приехал просить руки Джип
год тому назад. Почему он не выпроводил тогда этого парня, почему не увез
ее? В Индию, в Японию - куда угодно! Она не любит этого скрипача, никогда не
любила по-настоящему. Чудовищно! Горечь переполнила сердце Уинтона, и он
застонал. Потом он подошел к книжному шкафу; там было несколько книг,
которые он всегда читал; он достал одну - "Жизнь генерала Ли". Поставив
книгу на место, он взял другую - роман Уайт-Мелвиля "Бездельник". Печальная
книга - печальный конец! Книга выпала из его рук и глухо стукнулась об пол.
С какой-то ледяной ясностью он вдруг увидел свою жизнь, какой она может
стать, если он второй раз понесет такую потерю. Она не должна умереть!
Если она умрет, тогда для него остается только... В древние времена
мужчину хоронили вместе с конем и собакой - знак уважения к нему, как
охотнику. Все-таки в этом что-то было. Мысль эта почему-то успокоила его; он
сел в кресло и долгое время смотрел на огонь в каком-то оцепенении. Потом
его лихорадочные страхи возобновились. Какого черта они не приходят и ничего
ему не говорят? Что угодно, только не эта тишина, не это смертельное
ожидание! Кажется, хлопнула входная дверь? Стук колес? В дверях стоял Марки,
держа в руке какие-то карточки.
- Леди Саммерхэй, мистер Брайан Саммерхэй. Я сказал "нет дома", сэр.
Уинтон кивнул.
- Вы не завтракали, сэр.
- Который час?
- Четыре.
- Принесите мне меховое пальто и портвейн. И разожгите камин. Узнайте,
есть ли какие-нибудь новости.
Марки кивнул.
Нелепо сидеть в меховом пальто перед огнем, да еще не в холодный
день!.. Говорят, что и после смерти жизнь продолжается. Он ни разу не
почувствовал, что она продолжает жить. Она жила в Джип. И теперь, если
Джип... Он встал и задернул занавеси.
В семь часов доктор спустился вниз. Уинтон все еще сидел перед камином,
неподвижный, закутавшись в пальто. Чуть приподнявшись, он оглянулся.
Лицо доктора было в морщинках, веки на выпуклых глазах полузакрыты; это
должно было означать улыбку.
- Великолепно, - сказал он. - Великолепно - девочка! Никаких
осложнений.
У Уинтона задрожали губы. Он протянул было руку. Но, подчиняясь
привычке целой жизни, ничем не выдал своих чувств и остался сидеть на месте.
- Стакан портвейна, доктор?
Подмяв стакан, доктор задумчиво рассуждал, разглядывая вино;
- Гм! Это пятьдесят второй. Дайте мне лучше шестьдесят восьмого, тот
покрепче.
Спустя некоторое время Уинтон поднялся наверх.
Перед дверью его снова охватил леденящий страх. "Очень удачно - пациент
умер от упадка сил!" Слабый крик ребенка не успокоил его. Он был равнодушен
Парк снова превратился в покрытый пыльной травой и гравием участок земли,
влюбленные в клерков и продавщиц на прогулке.
От Фьорсена приходили длинные послания. Он страшно тосковал без нее,
но, судя по всему, весьма усердно развлекался. Он просил денег, но забывал
сообщить, на что он их тратит. Выходя из бюджета, и без того урезанного,
Джип посылала ему денежные переводы: это ведь был и ее отпуск, и она могла
себе разрешить оплачивать его. Однажды она разыскала магазин, где можно было
продать драгоценности, и все, что выручила, отправила ему. Это дало ей еще
одну неделю.
Как-то вечером они пошли с Уинтоном в "Октагон", где все еще выступала
Дафна Уинг. Джип вспомнила, как восторгалась девушка ее садом, и написала ей
письмо, в котором приглашала позавтракать и отдохнуть у нее до вечера.
Мисс Дафна с жадностью ухватилась за приглашение; она пришла, бледная и
поникшая от жары, в платье из шелка либерти, в простой соломенной шляпе с
широкими полями. Позавтракав, они расположились в самом тенистом уголке сада
- Джип в плетеном кресле, Дафна на подушках в траве. После длинной серии
восклицаний маленькая танцовщица принялась откровенно изливать душу. И Джип
- внимательнейшая слушательница - с интересом следила за рассказом этой
девушки, столь отличной от нее самой.
- Конечно, как только смогу, я уйду из дома. Только нехорошо выходить в
жизнь, - это выражение она употребляла довольно часто, - если не знаешь, что
к чему. В моей профессии надо быть очень осторожной. Правда, многие думают,
что она хуже, чем на самом деле; отец даже иногда выходит из себя. Но,
право, миссис Фьорсен, дома ужасно! Мы едим баранину - вы ведь, знаете, что
такое баранина! Просто невозможно спать летом в комнате, когда пахнет
бараниной. А тут еще нужно упражняться. Чего бы я хотела, так это иметь
студию. Вот было бы дивно - где-нибудь у реки или здесь, наверху, возле вас!
Право, дивно! Знаете, я понемногу откладываю деньги. Как только соберу
двести фунтов, я сбегу. А что было бы совсем чудесно - это заинтересовать
художников, музыкантов. Я не хочу быть обыкновенным "номером" - балетные
ангажементы год за годом и прочее. Я хочу быть чем-то особенным! Но мать
рассуждает так глупо - она считает, что я ни в коем случае не должна
рисковать. А я с ней не согласна... Так приятно беседовать с вами, миссис
Фьорсен, потому что вы тоже молоды и понимаете меня; и я уверена, что вы не
обидитесь, если я кое о чем вас спрошу. Вот насчет мужчин; как вы считаете:
надо выходить замуж или иметь любовника? Говорят, что нельзя стать хорошей
артисткой, пока не испытаешь страсти. Но если выйти замуж, тогда снова
баранина, а может быть, и дети, да еще вдруг попадется плохой муж. Уф! И все
же я против беспутства. Я ненавижу беспутных людей, просто ненавижу. Вы как
считаете? Все это ужасно трудно, правда?
Джип отвечала с полной серьезностью:
- Такие вещи улаживаются сами собой. Я бы не беспокоилась на вашем
месте.
Дафна Уинг оперлась подбородком на руки.
- Да, я и сама так думала. И, конечно, я бы могла сейчас сделать либо
то, либо другое. Но, видите ли, меня совершенно не интересуют обыкновенные,
ничем не выдающиеся мужчины. Я убеждена, что влюблюсь только в выдающегося
мужчину. Вы ведь тоже так поступили, правда? Поэтому вы должны меня понять.
Я считаю, что мистер Фьорсен - удивительно выдающийся!
Пробившийся через листву теплый солнечный луч вдруг упал на открытую
шею Джип. Она по-прежнему серьезно слушала Дафну Уинг.
- Конечно, мать устроила бы истерику, если бы я спросила ее об этом, а
уж про отца и говорить не приходится. Но это ведь так важно, правда? Можно с
самого начала наделать ошибок, а мне так хочется выдвинуться... Я просто
обожаю свою работу. Я не хочу, чтобы любовь мешала работе, я хочу, чтобы она
мне помогала, понимаете? Граф Росек говорит, что моим танцам не хватает
страсти. Мне хочется, чтобы вы сказали, так ли это. Вам я поверю.
Джип покачала головой.
- В этом я не судья.
Дафна Уинг посмотрела на нее с упреком.
- О, я уверена, что это не так! Будь я мужчиной, я бы страстно
влюбилась в вас. У меня есть новый танец - танец нимфы, которую преследует
фавн; но так трудно чувствовать себя нимфой, когда знаешь, что фавн -
всего-навсего балетмейстер. Вы считаете, что мне надо вложить страсть в этот
танец? Понимаете, я должна все время убегать; но было бы намного тоньше,
если бы создать впечатление, что я сама хочу быть пойманной. Вы не согласны?
У Джип неожиданно вырвалось:
- Да, я думаю, что вам пойдет на пользу, если вы полюбите.
Рот Дафны Уинг слегка приоткрылся, глаза округлились.
- Вы испугали меня, - пробормотала она. - У вас был такой... такой...
взгляд, когда вы говорили это.
И вправду, в Джип загорелся какой-то огонек. Этот пустой,
бессодержательный разговор о любви взбудоражил всю ее душу. Она не хочет
любви; она не сумела полюбить. Но чем бы ни была любовь, она не терпит
болтовни о себе. Как же получается, что эта девица из предместья, едва
только ставшая на пуанты, смогла так задеть ее за живое, так взволновать?
- Знаете, что бы доставило мне самое большое наслаждение? - продолжала
Дафна Уинг. - Потанцевать как-нибудь для вас в этом саду! Это, наверно,
чудесно - танцевать на свежем воздухе; и трава прекрасная, совсем сухая.
Только боюсь, что слуги сочтут это неприличным. Они заглядывают сюда? - Джип
отрицательно покачала головой. - Я могла бы танцевать вон там, против окон
вашей гостиной. Но только нужна лунная ночь. Я могу прийти в любое
воскресенье. У меня есть танец, где я - цветок лотоса, он подходит как
нельзя лучше! А потом - настоящий лунный танец, на музыку Шопена. Я бы
принесла свои костюмы и переодевалась бы в вашей студии, правда? - Она
сидела, скрестив ноги и сложив руки, и глядела на Джип. - О, вы позволите?
Желание доставить ей удовольствие, необычность затеи, да и
действительный интерес к ее танцам заставили Джип сказать:
- Хорошо. В будущее воскресенье.
Дафна Уинг вскочила, бросилась к Джип и поцеловала ее. Ее губы были
влажны, от нее пахло флер-д'оранжем; Джип слегка отшатнулась - она не
выносила восторженных поцелуев. Сконфузившись, мисс Дафна опустила голову и
сказала:
- Вы так прелестны; я не могла удержаться.
Джип почувствовала раскаяние, взяла руку Дафны Уинг и ласково пожала
ее.
Они вошли в дом, чтобы подобрать музыку для обоих танцев, и вскоре
Дафна Уинг ушла, досыта наевшись леденцов и полная надежд.
В следующее воскресенье она явилась точно в восемь с зеленым холщовым
саквояжем, где лежали ее костюмы. Очевидно, она немного побаивалась. Салат
из омара, рейнвейн и персики быстро вернули ей мужество. Ела она с большим
аппетитом. Видимо, ей было безразлично - танцевать с полным или с пустым
желудком; но от сигареты она наотрез отказалась.
- Это плохо... словом, вы знаете! - сказала она.
После ужина Джип прогнала щенков в задние комнаты. Она представляла
себе, с какой яростью они вцепятся в тунику или даже в икры мисс Дафны Уинг.
Потом обе они снова пошли в гостиную и, не зажигая огня, стали ждать лунного
света. В эту последнюю августовскую ночь жара еще не спала - воздух был
неподвижен и душен; медленно всходила луна, бросая пока только одиночные
блики сквозь густую листву. Они разговаривали вполголоса, бессознательно
подчиняясь очарованию этого вечера. Когда луна поднялась высоко, они
осторожно пробрались через сад в студию. Джип зажгла свечи.
- Вам достаточно света?
Дафна уже почти освободилась от своей одежды.
- О, как я волнуюсь, миссис Фьорсен! Я надеюсь, что буду танцевать
хорошо.
Джип вернулась в дом и села за рояль, повернувшись лицом к саду. Из
темноты дальнего угла вдруг выступила и застыла в неподвижности в ожидании
лунного света смутная фигура в белом. Джип начала играть. Это была маленькая
сицилийская пастораль - ее играют на своих свирелях пастухи, спускаясь со
стадом с гор. Мелодия доносилась как бы издалека, потом нарастала до полного
звучания и снова угасала, становясь почти неслышной. Луна поднялась над
деревьями; ее свет заливал дом, растекался по газону и тихо струился дальше,
добираясь до подсолнечников, росших вдоль ограды. Все приобрело какой-то
невиданный колорит - золота, которое не было золотом.
Джип начала играть танец. Смутная тень в темноте шевельнулась. Теперь
лунный свет падал прямо на девушку, стоявшую с покрывалом в раскинутых руках
- белая, крылатая статуя. И вдруг она бесшумно порхнула вперед и, как
гигантская белая бабочка, пролетела над лужайкой, кружась и паря в воздухе.
Луна четко выгравировала силуэт головы девушки, окрасив ее волосы в тот же
цвет бледного золота. Казалось, какой-то дух сошел в сад, наполненный
неземным мерцанием, и мечется во все стороны, не находя выхода.
За спиной Джип чей-то голос произнес:
- Бог мой! Что это? Ангел?
В полутемной комнате стоял Фьорсен. Он, застыв на месте, смотрел в сад.
Девушка замерла на месте, глаза ее стали огромными, как блюдца, рот
раскрылся, руки окаменели от неожиданности и страха. Она повернулась и,
подхватив покрывало, помчалась так, что только ноги сверкали в лунном свете.
Джип не двинулась с места, она глядела снизу вверх на внезапно
появившегося мужа. Она ясно видела, как его глаза следят за убегающей
нимфой. Фавн мисс Дафны! Ну, конечно; даже уши у него остроконечные! Неужели
она не замечала раньше, как он похож на фавна? Ах, да, в ту свадебную
ночь...
И она спокойно проговорила:
- Дафна Уинг репетировала новый танец. Значит, ты вернулся? Почему же
не известил меня? Как ты себя чувствуешь? Выглядишь ты превосходно!
Фьорсен наклонился и поцеловал ее.
Но даже в это мгновение, когда его губы были прижаты к ее губам, Джип
чувствовала, хотя и не видела этого, что его глаза по-прежнему устремлены в
сад. Она подумала: "Он бы не прочь поцеловать сейчас эту девушку!"
Пока он ходил к машине за вещами, она выскользнула из комнаты и
побежала в студию.
Мисс Дафна, уже одетая, поспешно укладывала костюмы в зеленый холщовый
саквояж. Она подняла глаза.
- О, он недоволен? Это ужасно, правда?
Джип подавила приступ смеха.
- Это вы должны быть недовольны.
- О, я... что вы! Только бы вы... А как вам понравился танец?
- Чудесно! Когда будете готовы, приходите в гостиную.
- О, я лучше пойду домой. Это, наверно, было так смешно...
- Тогда не желаете ли пройти через дверь, выходящую в переулок?
Поверните направо и выйдете на дорогу.
- О, да! Конечно. Наверно, было бы лучше, если бы мистер Фьорсен увидел
танец, когда он будет готов, правда? Что он только подумает?
Джип улыбнулась и открыла дверь.
Когда она вернулась в гостиную, Фьорсен стоял у окна и смотрел в
темноту. Кого он искал - ее или убегающую нимфу?
Миновали сентябрь и октябрь. Концертов у Фьорсена стало больше, но
сборы были не очень хороши. Фьорсен уже перестал быть новинкой, и к тому же
в его игре было недостаточно слащавости и сентиментальности, которых ищет
широкая публика. Начались денежные затруднения, но Джип все это казалось
далеким и каким-то не настоящим: все отошло в тень, приближался ее срок. Она
не шила приданого ребенку, ничего не готовила вообще. Зачем делать то, что,
может быть, никогда и не пригодится?
Джип много аккомпанировала Фьорсену, а для себя не играла совсем; много
читала книг - стихи, романы, жизнеописания, проглатывая все в один присест и
тут же забывая прочитанное. Уинтон и тетушка Розамунда, по молчаливому
уговору, приходили к ней по очереди через день, после полудня. Вечерним
поездом Уинтон, распрощавшись с ней, уезжал куда-нибудь на скачки или
охотиться на лис; возвращался он утром того дня, когда была его очередь
сидеть у Джип. Но именно в эти дни, не занятые охотой и скачками, ему
становилось особенно страшно за нее.
Бетти, присутствовавшая при рождении Джип, была сейчас в каком-то
странном состоянии. Женщинам, которые жаждут стать матерями, но по воле
судьбы лишены детей, такие события, как то, которое предстояло теперь,
всегда безусловно желательны; но у Бетти этому препятствовали воспоминания о
понесенной в прошлом утрате и страх за "свою красавицу", гораздо более
сильный, чем если бы Джип была ее собственной дочерью. То, что пион считает
естественным и заурядным для пионов, вызывает у него тревогу, если это же
случится с лилией. Что касается другой пожилой и одинокой женщины, тетушки
Розамунды, этой прямой противоположности Бетти - длинный тонкий нос у одной
и круглая кнопка у другой; сознание своих божественных прав - и никакого
понятия о правах вообще; растянутая, медлительная речь - и приятный сиплый
говорок; худоба - и округлость; решительность и покорность воле провидения;
юмор - и полное отсутствие такового; желудочные недомогания - и пищеварение
страуса, - так вот и тетушка Розамунда тоже беспокоилась, настолько, правда,
насколько она вообще признавала для себя возможным беспокоиться, полагая,
что это просто смешно.
Но из всего окружения Джип любопытнее всего было поведение Фьорсена. У
него не было ни малейшего намерения скрывать свои переживания. А переживания
были примитивны. Ему нужна была прежняя Джип. Мысли о том, что она никогда
уже не будет прежней, он старался утопить в коньяке и возвращался домой
едва ли более трезвым, чем в первый раз. Джип частенько приходилось помогать
ему добираться до кровати. Один или два раза он провел вне дома всю ночь.
Чтобы объяснить это, она придумала версию, будто у Росека есть комната, где
Фьорсен ночует, если задержится на концерте, - он не хочет беспокоить ее.
Верила ли ей прислуга или нет, она не знала. Но сама она никогда не
спрашивала его, где он был: мешали гордость и сознание, что она не вправе
задавать такие вопросы.
Джип понимала, что подурнела и стала для него непривлекательной; да и
могло ли быть иначе: он так неуравновешен, так нетерпим ко всякому уродству!
А что до более глубоких чувств к ней - были ли они у него? Он ведь никогда
ни от чего не отказывался, ни в чем и никак не жертвовал собой. Если бы она
любила, ей самой хотелось бы чем-нибудь пожертвовать для любимого; но
теперь, нет, она никогда не будет любить! И все-таки он как будто тревожился
за нее. Это было для нее загадкой! Но ей, может быть, недолго придется
ломать голову над загадками; все чаще Джип охватывало предчувствие, что она
умрет; и временами она думала, что умереть будет для нее счастьем. Жизнь
обманула ее, вернее, она сама обманула себя. Неужели всего год прошел с того
восхитительного дня на охоте, когда она, отец и тот молодой человек с чуть
дерзкой улыбкой, вырвавшись вперед, мчались по полю, - с того рокового дня,
когда, как с неба, свалился Фьорсен и сделал ей предложение? Ей очень
захотелось в Милденхэм - укрыться там от всего, быть только с отцом и Бетти.
Она уехала туда в начале ноября.
К ее отъезду Фьорсен отнесся как утомленный ребенок, не желающий идти
спать. Он не мог вынести мысли, что она будет где-то далеко от него; но как
только она уехала, он устроил попойку в духе подлинной богемы. Около пяти
утра он проснулся "с ужасным ощущением холода в сердце", как писал он Джип
на следующий день, "с ужасным ощущением, моя Джип; я часами шагал взад и
вперед по комнате" (на самом деле, не более получаса). "Как могу я вытерпеть
разлуку с тобой в такое время? Я чувствую себя заброшенным". Еще через день
он уже был с Росеком в Париже. "Мне стал невыносим, - писал он, - вид наших
улиц, сада, нашей комнаты. Вернувшись, я буду жить у Росека. Когда придет
срок, я приеду; я должен приехать к тебе". Но Джип, прочитав это письмо,
сказала Уинтону: "Отец, когда это случится, не посылай за ним. Я не хочу,
чтобы он был здесь".
Эти письма разрушили в ней надежду на то, что в ее муже еще сохранилось
что-то доброе и красивое, как звуки, которые он извлекает из своей скрипки.
И все-таки ей еще казалось, что письма эти в своем роде искренни, что в них
есть нечто трогательное, какое-то настоящее чувство.
В Милденхэме ее перестали мучить безнадежные мысли о себе; появилось
желание жить - от ощущения новой жизни, которую она в себе носила. Она
впервые поняла это, когда вошла в свою старую детскую, где все сохранилось
таким, как в то время, когда ей было восемь лет: старый красный домик для
кукол с открывающейся боковой стеной, откуда были видны все этажи; выцветшие
широкие жалюзи, падавшие со стуком, который она слышала сотни раз; высокая
каминная решетка, у которой она так часто лежала на полу и, опершись
подбородком на руки, читала сказки братьев Гримм, или "Алису в стране
чудес", или рассказы из истории Англии. Ее ребенок тоже будет жить здесь,
среди всего этого, привычного и знакомого. И ее охватило желание, вернее,
это была безудержная прихоть - встретить свой час здесь, в старой детской, а
не в комнате, где она спала девушкой; здесь спокойнее, удобнее! Пробыв в
Милденхэме с неделю, она велела Бетти перевести себя в детскую.
В доме никто не был так спокоен, как сама Джип. Бетти ходила с
заплаканными глазами. Миссис Марки никогда не готовила таких плохих супов.
Ее муж стал безудержно болтлив. Уинтон бродил по дому, не находя себе места.
В его голосе, обычно размеренном и холодном, теперь явно слышалась тревога,
которую он носил в сердце. А Джип чувствовала себя превосходно оттого, что
все так любили ее и беспокоились о ней. Она все сидела, уставившись на огонь
темными глазами, немигающими, словно у ночной совы, и думала, чем она сможет
отблагодарить отца, который чуть не лишил себя жизни в то время, когда она
появилась на свет.
С того дня, как приехала сиделка, Уинтон забросил охоту и не уходил из
дому больше чем на полчаса. Он не верил врачам, но это не мешало ему каждое
утро вести десятиминутный разговор со старым доктором, который лечил Джип от
свинки, кори и прочих детских болезней. Старик Ривершоу был живым и забавным
памятником давних времен. У него были багровые щеки, венчик крашеных волос
вокруг лысины, выпученные, налитые кровью серые глаза, и от него всегда
пахло прорезиненным плащом. Ростом он был мал, страдал одышкой, пил
портвейн, нюхал табак, читал "Таймс", говорил сиплым голосом и приезжал в
крохотном экипаже, запряженном дряхлой вороной лошадью. Но он был искусным
лекарем и умел побеждать различные болезни; его ценили и как хорошего
акушера, с легкой рукой при родах. Каждое утро, ровно в двенадцать, слышался
скрип колес его экипажа. Уинтон наливал в графин портвейна, доставал
жестянку с бисквитами и стакан. И едва доктор возвращался от Джип, он
спрашивал:
- Ну, доктор? Как она?
- Прекрасно; просто превосходно!
- Опасаться нечего?
Не сводя глаз с графина, доктор бормотал:
- Состояние сердца великолепно... немножко... гм... ну, это пустяки!
Все идет своим чередом. Вот так!
- Стакан портвейна, доктор?
Доктор неизменно изображал приятное удивление.
- Прохладный денек... Да, пожалуй... - Он сморкался в ярко-красный
батистовый платок.
Наблюдая, как он пьет портвейн, Уинтон говорил:
- Мы ведь можем рассчитывать на вас в любое время, не правда ли?
- Не беспокойтесь, дорогой сэр! Маленькая мисс Джип - мой старый друг.
К ее услугам днем и ночью. Не беспокойтесь.
Уинтон чувствовал облегчение, но этого хватало ровно на двадцать минут
- пока вдали не замолкнет скрип колес и не рассеется сложный аромат,
оставленный доктором.
По просьбе Джип от Уинтона скрыли, что начались боли. Когда утихли
первые схватки и она задремала, отец случайно поднялся к ней в старую
детскую. Сиделка - приятная на вид женщина - встретила его в гостиной.
Привыкшая к "суетливости и назойливости" мужчин в таких случаях, она уже
готовилась прочесть ему нотацию. Но, испугавшись его взгляда, только
прошептала:
- Началось. Но вы не волнуйтесь, она сейчас еще не страдает. Мы скоро
пошлем за врачом. Она у вас храбрая. - И с каким-то необычным для нее
уважением и сочувствием сиделка повторила: - Не беспокойтесь, сэр.
- Если она захочет увидеть меня, я все время буду в кабинете. Сделайте
для нее все, что можете, сестра.
Сиделка вернулась к Джип в задумчивости. Та сказала:
- Это был отец? Я не хотела, чтобы он знал.
- Все отлично, моя дорогая.
- Как вы думаете, скоро ли опять начнутся боли, сестра? Мне хотелось бы
повидать его.
Сиделка погладила ее по волосам.
- Скоро все это кончится, и вам будет хорошо. Мужчины ведь всегда такие
беспокойные.
Джип взглянула на нее и прошептала:
- Знаете, моя мать умерла, когда рожала меня.
Сиделка оправляла постель.
- Это ничего; то есть, я хочу сказать... это не имеет никакого
отношения...
И видя, что Джип улыбается, она подумала: "Ну и дура же я!"
- Если случится так, что я не выдержу, я хочу, чтобы меня сожгли. Вы
запомните это, сестра? Я не могу сейчас сказать об этом отцу: это расстроило
бы его.
Сиделка подумала: "В таких случаях, кажется, требуется завещание; но
лучше будет, если я обещаю ей это. Болезненное воображение, хотя она совсем
не болезненная особа". И она сказала:
- Очень хорошо, дорогая, только ничего подобного с вами не случится.
- Мне очень стыдно, что все мне уделяют столько внимания и люди из-за
меня несчастны.
Сиделка, все еще занятая взбиванием подушек, пробормотала:
- Вы и наполовину не так беспокойны и капризны, как многие другие. У
вас все идет просто великолепно. - А сама подумала! "Странно! Она ни разу не
заикнулась о своем муже. Не люблю, когда подобные истории происходят с
такими чувствительными особами. Она просто трогательна".
Джип пробормотала:
- Я хотела бы повидать отца. Пожалуйста, поскорее!
Сиделка, быстро взглянув на нее, вышла.
Джип стиснула руки под одеялом. Ноябрь! Желуди и опавшие листья. Милый
влажный запах земли! Желуди повсюду, по всей лужайке. Когда-то она брала на
поводок старую гончую собаку и бегала с ней по лужайке, покрытой желудями и
опавшим листом, а ветер все сдувал листья с деревьев - тогда она была в
коричневом бархатном платье! Кто это назвал ее тогда "мудрой маленькой
совой"?.. Сердце ее упало: снова начинались боли. Уинтон спросил, стоя в
дверях:
- Да, моя крошка?
- Я только хотела посмотреть на тебя. У меня все хорошо.
Лоб ее был весь в поту.
Когда он шел по коридору, ее улыбка провожала его, словно рея в
воздухе; но на лице Джип улыбка уже погасла. В кабинете ему снова стало
тревожно. Почему не может он принять все эти страдания на себя?
Уинтон шагал взад и вперед по ковру, пока наконец не послышался
знакомый скрип колес. Он вышел в прихожую и пристально посмотрел в лицо
доктору, совсем забыв, что старик понятия не имеет об особой причине его
смертельной боязни за дочь. Потом он вернулся назад в кабинет. Злой
юго-западный ветер швырял в оконные стекла мокрые листья. Вот здесь, у окна,
он стоял, всматриваясь в темноту, когда Фьорсен приехал просить руки Джип
год тому назад. Почему он не выпроводил тогда этого парня, почему не увез
ее? В Индию, в Японию - куда угодно! Она не любит этого скрипача, никогда не
любила по-настоящему. Чудовищно! Горечь переполнила сердце Уинтона, и он
застонал. Потом он подошел к книжному шкафу; там было несколько книг,
которые он всегда читал; он достал одну - "Жизнь генерала Ли". Поставив
книгу на место, он взял другую - роман Уайт-Мелвиля "Бездельник". Печальная
книга - печальный конец! Книга выпала из его рук и глухо стукнулась об пол.
С какой-то ледяной ясностью он вдруг увидел свою жизнь, какой она может
стать, если он второй раз понесет такую потерю. Она не должна умереть!
Если она умрет, тогда для него остается только... В древние времена
мужчину хоронили вместе с конем и собакой - знак уважения к нему, как
охотнику. Все-таки в этом что-то было. Мысль эта почему-то успокоила его; он
сел в кресло и долгое время смотрел на огонь в каком-то оцепенении. Потом
его лихорадочные страхи возобновились. Какого черта они не приходят и ничего
ему не говорят? Что угодно, только не эта тишина, не это смертельное
ожидание! Кажется, хлопнула входная дверь? Стук колес? В дверях стоял Марки,
держа в руке какие-то карточки.
- Леди Саммерхэй, мистер Брайан Саммерхэй. Я сказал "нет дома", сэр.
Уинтон кивнул.
- Вы не завтракали, сэр.
- Который час?
- Четыре.
- Принесите мне меховое пальто и портвейн. И разожгите камин. Узнайте,
есть ли какие-нибудь новости.
Марки кивнул.
Нелепо сидеть в меховом пальто перед огнем, да еще не в холодный
день!.. Говорят, что и после смерти жизнь продолжается. Он ни разу не
почувствовал, что она продолжает жить. Она жила в Джип. И теперь, если
Джип... Он встал и задернул занавеси.
В семь часов доктор спустился вниз. Уинтон все еще сидел перед камином,
неподвижный, закутавшись в пальто. Чуть приподнявшись, он оглянулся.
Лицо доктора было в морщинках, веки на выпуклых глазах полузакрыты; это
должно было означать улыбку.
- Великолепно, - сказал он. - Великолепно - девочка! Никаких
осложнений.
У Уинтона задрожали губы. Он протянул было руку. Но, подчиняясь
привычке целой жизни, ничем не выдал своих чувств и остался сидеть на месте.
- Стакан портвейна, доктор?
Подмяв стакан, доктор задумчиво рассуждал, разглядывая вино;
- Гм! Это пятьдесят второй. Дайте мне лучше шестьдесят восьмого, тот
покрепче.
Спустя некоторое время Уинтон поднялся наверх.
Перед дверью его снова охватил леденящий страх. "Очень удачно - пациент
умер от упадка сил!" Слабый крик ребенка не успокоил его. Он был равнодушен