Страница:
тетушки? В смятении она не сделала ни того, ни другого, а сказала отцу, что
ей до смерти хочется на охоту. Видя в этом добрый знак, он тут же увез ее в
Милденхэм. У нее было странное чувство - не то облегчения, не то сожаления,
словно она убежала от чего-то, зная, что вскоре ее потянет снова вернуться.
Сбор охотников был назначен далеко от их дома, но Джип настояла на том,
чтобы ехать на место охоты верхом; она приказала престарелому жокею
Петтенсу, который все еще служил подсобным конюхом в Милденхэме, привести
туда ее вторую лошадь. Дул хороший, свежий ветер, собирался дождь. Уинтон
облюбовал для себя и Джип укромный уголок. Они проехали прямо туда, к
счастью, никем не замеченные - опытный охотник всегда будет держаться за
этим одноруким всадником в выцветшей куртке, который на своей сухощавой
кобыле умеет так здорово вырваться вперед! Из чащи появился верхом на коне
один из выжлятников, маленький чернявый парень с острым взглядом и
обветренными впалыми щеками; он проскакал мимо, помахал рукой и снова пропал
в лесу. С пронзительным криком из кустарника вылетела сойка, покружилась в
воздухе и юркнула обратно. Через вспаханное поле пробежал заяц, рыжеватый,
неуклюжий, едва различимый на бурой земле. Высоко в небе между перелесками
носились голуби. Резкие голоса выжлятников доносились из глубины леса,
изредка подавали голоса гончие; видимо, чуя след, они кружили среди
папоротников и шиповника.
Джип, сжимая поводья, дышала полной грудью. Вокруг все благоухало пряно
и свежо, по голубому небу быстро неслись светло-серые облака, но ветер здесь
был вполовину тише, чем там, наверху, - он только относил листья березы и
дуба, опавшие от мороза, который ударил два дня назад. Если бы только лисица
прорвалась в их сторону и они могли бы первыми ее заполевать, одни с
гончими! Вот уж какая-то из гончих выбегает из чащи - милейшее создание,
деловитое и спокойное. На возглас Уинтона "Искать, Трикс!" гончая поднимает
рыжеватую, с белыми пятнами голову и с упреком глядит на хозяина
темно-коричневыми глазами. Раскат охотничьего рога в лесу - и гончая ныряет
обратно в кусты шиповника.
Новый гнедой конь Джип насторожил уши. Вдоль опушки, приближаясь к ним,
ехал на низкой караковой кобылке молодой человек в серой короткой куртке,
кожаных бриджах и ботфортах. Значит ли это, что все охотники пожалуют сюда?
Джип нетерпеливо оглядела незваного гостя, а он, слегка приподняв шляпу,
улыбнулся. Улыбка, чуточку дерзкая, была, однако, заразительна, и Джип,
невольно смягчившись, едва заметно улыбнулась в ответ. Кто он такой? Вид у
него был веселый и безмятежный. Она совершенно не помнила его, но что-то в
нем казалось ей знакомым - лицо, хорошо очерченное, гладко выбритые щеки,
темные вьющиеся волосы, очень светлые глаза, смелый, спокойный взгляд. Где
она видела кого-то, похожего на него?
Приглушенный возглас Уинтона заставил ее повернуть голову. За ближними
кустами прокрадывалась лисица! Глаза Джип встретились с глазами отца. Его
лицо стало твердым, как сталь. Ни звука, ни шороха - словно лошадь и человек
превратились в металл. Что же он, так и не крикнет "ату"? Но вот губы его
приоткрылись, и слово вылетело. Джип благодарно улыбнулась молодому
человеку: он проявил такт, предоставив крикнуть ее отцу; и снова он в ответ
улыбнулся ей. Но вот уже с лаем вынеслись по следу первые гончие - одна,
другая, третья, - только пыль столбом! Но почему же не трогается с места
отец?
Мимо нее промелькнула вороная кобыла, вслед рванулся гнедой Джип.
Молодой человек на караковой обходил ее слева. Только доезжачий, один
выжлятник и их трое! Ее гнедой слишком стремительно взял первую изгородь, и
Уинтон, обернувшись, крикнул: "Спокойней, Джип! Сдерживай!" Но она не могла,
да и к чему! Луг, три луга, лисица - чудо, идет как по нитке! Каждый раз,
когда гнедой подымался в прыжке, она успевала подумать: "Чудесно! О, как мне
хорошо!" Нет на свете другого такого ощущения! А тут еще вожаком отец,
гончие идут ровно, добрым ходом, лугам нет конца. Что там танцы! Это даже
лучше - да, лучше! - чем слушать музыку! Всю бы жизнь нестись так, перелетая
через изгороди! Новый гнедой - прелесть, хотя и тянет поводья...
Она перескочила через следующую изгородь одновременно с молодым
человеком, у которого караковая шла великолепно. Шляпу он теперь нахлобучил
на уши, лицо его стало сосредоточенным, но на губах все еще оставалось
что-то от той улыбки. Джип подумала: "У него хорошая посадка, очень
уверенная, только, похоже, он чересчур "зарывается". Никто так не ездит, как
отец, - красиво и спокойно!" И в самом деле, манера Уинтона держаться в
седле была безупречна. Гончие заворачивали на ходу, всей стаей. Теперь она
словно слилась с ними! Вот это скачка! Никакой лисе долго не выдержать!
И вдруг она увидела лису на дальнем конце луга, отчаянно несущуюся с
поджатым хвостом, и молнией ее обожгла мысль: "О! Не давайся им в руки!
Беги, лиса, беги! Уходи!" Неужто все мы - на одного загнанного рыжего зверя?
Сто великанов, лошадей, мужчин и женщин, собак - все на одну маленькую
лисицу? Перед ней выросла еще одна изгородь, тут же другая, и в экстазе
полета через них она забыла о стыде и жалости, только что охвативших ее.
Минутой позже лиса растянулась на земле в сотне ярдов от передовой собаки -
и Джип радовалась этому! Она не раз видела затравленных лисиц - ужасное
зрелище! Но зато была чудесная скачка. Задыхающаяся, с восторженной улыбкой,
она уже думала о том, успеет ли незаметно для молодого человека вытереть
лицо, прежде чем доскачет до края луга.
Она видела, как он разговаривает с ее отцом, а когда они тронулись в
обратный путь, он приподнял шляпу и, глядя ей прямо в лицо, сказал:
- Как вы скакали!
Голос у него был приятный, певучий. Джип поблагодарила его кивком.
- Вы хотите сказать - моя новая лошадь?
Она все еще ломала голову: "Где я все-таки видела человека, похожего на
него?"
Они сделали еще два гона, но это уже было не то, что первая скачка. Не
видела она больше и молодого человека, которого звали, кажется, Саммерхэй, -
он оказался сыном некоей леди Саммерхэй из Уидрингтона, в десяти милях от
Милденхэма.
Обратно Джип с Уинтоном ехали, не торопясь, при свете угасающего дня.
Оба молчали. В отличном настроении, вся напоенная свежим ветром, она
чувствовала себя счастливой. Все уже тонуло в сумерках - деревья, поля,
стога сена, изгороди, пруды у дорог; в окнах деревенских домов уже светились
огни; в воздухе пахло смолистым дымом. Впервые за весь день она вспомнила о
Фьорсене, вспомнила почти с тоской. Если бы он очутился здесь, в старой
уютной гостиной, играл бы для нее, а она сидела бы в полудремоте у огня,
вдыхая запах горящих кедровых поленьев, играл бы менуэт Моцарта или ту
трогательную песенку Пуаза {Пуаз Жан, французский композитор, автор ораторий
и комических опер (1828-1892).}, которую он исполнял, когда она в первый раз
услышала его игру, или десяток других вещей, которые он играет без
аккомпанемента! Это было бы самым чудесным завершением чудесного дня. Только
еще этого тепла не хватает, чтобы все было прекрасно, - тепла музыки и
обожания!
Тронув лошадь каблуком, она вздохнула. Эти фантазии о музыке и Фьорсене
можно было позволить себе вдали от него; она даже подумала, что ничего не
имела бы против, если бы он снова повел себя так, как тогда под березами,
под дождем, в Висбадене. Так приятно, когда тебя обожают!.. Она ехала теперь
на своей старой кобыле, шесть лет ходившей под седлом, и та уже начала часто
пофыркивать, чуя стойло. Вот и последний поворот, знакомые очертания буковой
аллеи, ведущей к дому, - старому помещичьему дому, вместительному, довольно
мрачному, с широкими удобными лестницами. Она устала; моросил дождь. Завтра
будет ныть все тело. Она увидела Марки, стоящего в освещенной двери.
Доставая из кармана кусочки сахара для кобылы, она услышала его слова:
- Мистер Фьорсен, сэр, джентльмен из Висбадена, с визитом.
Сердце ее заколотилось. Что это значит? Зачем он приехал? Как он
посмел? Как он мог поступить так предательски? Ах, но он, конечно, не знает,
что она ничего не сказала отцу. Это в наказание ей! Она вбежала в дом и
прямо поднялась наверх. До нее донесся голос Бетти: "Ванна готова, мисс
Джип!"
- О Бетти, дорогая, принеси мне чай наверх! - крикнула она и исчезла в
ванной комнате. Здесь она была в безопасности; и потом: в восхитительном
тепле ванны легче обдумать положение.
Могло быть только одно: он приехал просить ее руки. И вдруг ей стало
спокойнее. Лучше уж так; больше не будет секретов от отца! Отец встанет
между ней и Фьорсеном, если... если она сама не решит выйти за него замуж.
Эта мысль потрясла ее. Неужели она, сама того не сознавая, зашла так далеко?
Что же будет? Фьорсен не откажется от нее, если даже она ответит ему "нет".
Но захочет ли она сама отказать ему?
Она любила горячие ванны, но никогда еще не сидела в воде так долго.
Здесь ей было легко - и так тяжело будет там! В дверь постучали, и это
заставило ее наконец выйти из ванны и впустить Бетти, явившуюся с чаем и со
следующим приглашением:
- Мисс Джип просят спуститься вниз, когда она будет готова.
Проводив взглядом дочь, Уинтон отрывисто спросил у Марки:
- Куда вы девали этого джентльмена?
Только слово "этого" и выдавало его волнение. Но пока он пересекал
прихожую, в голове у него пронеслось много необычных, мыслей. В кабинете он
довольно учтиво наклонил голову, ожидая, что скажет Фьорсен. "Скрипач" был в
меховом пальто, в руках он теребил фетровую шляпу. Почему он не смотрит
прямо в глаза? А если и смотрит, то словно хочет тебя съесть.
- Вы ведь знаете, что я вернулся в Лондон, майор Уинтон?
"Значит, Джип виделась с ним и ничего не сказала!" - с горечью подумал
он. - Но не надо выдавать ее". И он снова только наклонил голову. Он видел,
что гостя пугает его ледяная учтивость; но он не собирался помогать Фьорсену
избавиться от этого страха.
Фьорсен принялся расхаживать по комнате. Потом остановился и сказал
возбужденно:
- Майор Уинтон, ваша дочь - самое прекрасное создание на свете. Я люблю
ее безумно. Я человек с будущим. И я добьюсь многого в моем искусстве, если
только женюсь на ней. У меня есть к тому же и небольшие средства; но в моей
скрипке - все богатство, какого только она пожелает.
На лице Уинтона можно было прочесть только холодное презрение. Значит,
этот тип воображает, что он, Уинтон, может думать о деньгах, когда речь идет
о его дочери! Это просто оскорбляло его. Фьорсен продолжал:
- Я вам не нравлюсь. Я понял это с первой минуты. Вы английский
джентльмен, - эти слова он произнес с иронией, - и я для вас ничто. Но в
своем мире я чего-то стою. Я не авантюрист. Вы позволите мне просить вашу
дочь быть моей женой?
Он поднял руки и замер, как на молитве. На секунду Уинтон почувствовал,
что этот человек страдает. Но ответил тем же ледяным тоном:
- Я очень обязан вам, сэр, за то, что вы обратились ко мне первому. Я
не хочу быть невежливым в своем доме; но я был бы рад, если бы вы оказались
столь любезны и удалились, имея в виду, что я безусловно буду противиться
вашему желанию до последней возможности.
Почти детское разочарование и смятение, написанные на лице Фьорсена,
сразу сменились выражением гнева, недоверия, насмешки и, наконец, отчаяния.
Он воскликнул:
- Майор Уинтон, вы же любили! Вы, наверно, любили ее мать. Я страдаю!
Уинтон, отошедший было к камину, резко повернулся.
- Я не распоряжаюсь чувствами своей дочери, сэр; она может поступить
так, как ей угодно. Я только говорю, что если она выйдет за вас замуж, это
будет против моих надежд и взглядов. Я представляю себе, что вы в общем не
так уж дожидались моего разрешения. Я не слепой и видел, как вы увивались
вокруг нее в Висбадене, мистер Фьорсен.
Фьорсен ответил с жалкой улыбкой:
- Несчастные делают то, что могут. Вы позволите мне увидеть ее? Только
увидеть.
Она уже встречалась с этим парнем без его ведома, скрыла все от него -
от него. Все свои переживания, каковы бы они ни были! И Уинтон сказал:
- Я пошлю за ней. А пока не желаете ли чаю или виски?
Фьорсен покачал головой. Добрых полчаса прошли в неприятном, натянутом
молчании. Уинтон, стоявший перед камином в испачканной, забрызганной грязью
одежде, выдерживал это молчание лучше, чем его гость. Это дитя природы
потратило много усилий, пытаясь соревноваться с хозяином. Теперь Фьорсен,
видимо, махнул рукой на все приличия: он нервно шагал по комнате, подходил к
окну, отодвигал занавеси и глядел в темноту; потом, как бы опять на что-то
решившись, останавливался против Уинтона и снова, словно отброшенный этой
неподвижной фигурой у огня, опускался в кресло и отворачивался к стене.
Уинтон не был по натуре жестоким человеком, но он забавлялся, глядя, как
корчится этот тип, вздумавший угрожать счастью Джип. Угрожать? Ну,
разумеется, она не примет его предложения! И все-таки почему она умолчала о
своих встречах с ним? Уинтон тоже страдал.
Потом вошла Джип. Она улыбалась, но в лице ее была какая-то
предостерегающая замкнутость. Она подошла к Фьорсену и, протягивая руку,
сказала спокойно:
- Как мило, что вы приехали!
Уинтон с горечью почувствовал, что он - он! - здесь лишний. Хорошо, он
будет говорить прямо; видимо, многое произошло за его спиной.
- Мистер Фьорсен сделал нам честь просить твоей руки. Я сказал ему, что
ты решаешь такие вопросы сама. Если ты примешь его предложение, то
естественно, что это будет против моего желания.
Пока он говорил, румянец на ее щеках становился все гуще; она не
глядела ни на него, ни на Фьорсена. Уинтон заметил, как часто подымается и
опускается кружево на ее груди. Она едва заметно пожала плечами. И вдруг
Уинтон, потрясенный до глубины души, повернулся и пошел к двери. Ему стало
ясно, что она не нуждается в его наставлениях. Неужели ее любовь к отцу
значит для нее меньше, чем этот скрипач? Но он тут же подавил в себе обиду и
возмущение; без нее он не может жить! Пусть она выйдет замуж за самого
отъявленного негодяя - он все равно останется с ней, он хочет ее дружбы и
любви. Она слишком много значит для него в настоящем и значила в прошлом. С
тяжелым сердцем он ушел к себе.
Когда он спустился к обеду, Фьорсена уже не было. Что говорил этот
человек, что отвечала она ему, - он не стал бы спрашивать ни за что на
свете. Нелегко перекинуть мост через пропасть, созданную гордостью. И когда
Джип встала, чтобы пожелать ему доброй ночи, лица у обоих были словно у
восковых манекенов.
В последующие дни она ничем не выдавала себя, не произнесла ни слова,
которое могло бы означать, что она собирается идти против его воли. Фьорсена
как бы не существовало, о нем просто не упоминали. Но Уинтон хорошо знал,
что она подавлена и что-то затаила в душе против него. Однажды после обеда
он спокойно спросил:
- Скажи мне откровенно, Джип: тебе нравится этот человек?
Она ответила так же спокойно:
- В какой-то мере - да.
- А этого довольно?
- Я не знаю, отец.
Ее губы дрожали, и сердце Уинтона смягчилось, как и всегда, когда он
видел ее взволнованной. Он протянул руку, положил на ее пальцы и сказал:
- Я никогда не буду помехой твоему счастью, Джип. Но это должно быть
счастье. Будет ли оно? Я не думаю. Ты ведь знаешь, что говорили о нем там?
- Да.
Он не ожидал, что это ей известно. Сердце его упало.
- Это очень скверно, понимаешь ли? И он совсем не нашего круга.
Джип подняла на него глаза,
- А ты думаешь, отец, что я "нашего круга"?
Уинтон отвернулся. Она пошевелила пальцами, на которых лежала его рука,
и продолжала:
- Я не хотела тебя обидеть. Но ведь так оно и есть, правда? Я не
принадлежу к твоему кругу. Всегда, когда ты говорил мне об этом, я
чувствовала, насколько далека от этих людей. Я ближе к нему. Музыка для меня
дороже всего на свете!
Уинтон судорожно сжал ее пальцы.
- Если твое счастье окажется непрочным, Джип, это будет самым страшным
крушением для меня.
- Но почему мне не быть счастливой, отец?
- Ради твоего счастья я могу примириться с кем угодно. Но я не могу
поверить в это. Я прошу тебя, дорогая, ради бога, подумай еще. Я пустил бы
пулю в человека, который обошелся бы с тобой дурно.
Перед сном он сказал:
- Завтра мы едем в Лондон.
То ли почувствовав неизбежность того, что должно совершиться, то ли
питая слабую надежду, что более частые встречи с этим скрипачом излечат ее,
он решил больше не чинить препятствий.
И необычное ухаживание началось снова. К рождеству она дала согласие,
все еще убежденная, что она повелительница, а не рабыня; кошка, а не птичка.
Один или два раза, когда Фьорсен дал волю своим чувствам и его откровенно
дерзкие поцелуи оскорбили ее, она почти с ужасом подумала о том, на что
идет. Но в общем она была в каком-то ликующем настроении, опьяненная музыкой
и его поклонением, хотя и испытывала иногда угрызения совести, - она знала,
что огорчает отца. Она редко бывала в Милденхэме, а он, оставив Джип на
попечение сестры, придавленный бедой, проводил там все время и почти не
слезал с седла. Тетушка Розамунда, хотя и находилась под обаянием игры
Фьорсена, соглашалась с братом, что он "невозможен". Но что бы она ни
говорила, ее слова никак не действовали на Джип. Это было новое и
потрясающее открытие - жилка упрямства в мягкой, чувствительной девушке.
Возражения, казалось, только укрепляли ее решимость. В конце концов
природный оптимизм доброй женщины начал подсказывать тетушке Розамунде, что
Джип сумеет сделать человеком и такого субъекта. Что ни говори, а он в своем
роде знаменитость!
Свадьба была назначена на февраль. Был куплен дом с садом в Сент-Джонс
Вуд. Последний месяц перед свадьбой проходил, как это обычно бывает, в
какой-то упоенной сутолоке, в покупке мебели, платьев. Если бы этого не
было, кто знает, сколько узлов, скрепленных помолвкой, оказались бы
развязанными.
И вот сегодня они поженились. До последнего дня Уинтон не верил, что
все кончится этим. Он пожал руку ее мужу, стараясь ничем не выдавать своей
горечи и разочарования; впрочем, он хорошо знал, что никого этим не обманет.
Слава всевышнему, обошлось без церкви, без свадебного пирога, приглашений,
поздравлений и подобной чепухи - он не выносил этого. Не было даже Розамунды
- у нее инфлюэнца, - чтобы помочь уложиться!
Откинувшись на спинку старого кресла, он глядел на огонь.
Теперь они вот-вот должны подъехать к Торки, да, именно теперь. Музыка!
Кто бы мог подумать, что звуки, извлекаемые из струн и дерева, украдут ее у
него! Да, пожалуй, они уже в Торки, в отеле. Из уст Уинтона вырвалась первая
за долгие годы молитва:
- Пусть она будет счастлива! Пусть она будет счастлива!
Услышав, что Марки открывает дверь, он закрыл глаза и притворился
спящим.
Джип задумчиво смотрела на свое платье, бархатное, кремового цвета.
Мало кто из девушек ее круга выходил замуж без свадебной "чепухи", как
называл это Уинтон. Немногим из них пришлось сидеть в уголке купе первого
класса, не испытав даже удовольствия от того, что в течение нескольких
приятных часов ты была центром общего восхищения и поклонения, чему и теперь
радуешься, пока продолжается твое путешествие в вагоне; сидеть в уголке и
даже не иметь возможности вспомнить, как держали себя друзья, кто что
говорил, кто как выглядел, поболтать обо всем этом с молодым мужем, чтобы
отогнать грустные мысли. А что было у нее? Новое, впервые сегодня надетое
платье; слезы Бетти; плоские, как донышко цилиндра, лица регистратора и его
помощника - вот все, о чем она может вспомнить. Она украдкой взглянула на
сидящего напротив Фьорсена, одетого в синий костюм из тонкой шерсти. Ее муж!
Миссис Густав Фьорсен! Так ее будут называть теперь; но для себя она
по-прежнему останется Гитой Уинтон. Другое имя к ней никогда не подойдет. Не
признаваясь самой себе, она боялась, - боялась встретиться с ним глазами и
старалась глядеть в окно. Хмурый, унылый день; ни тепла, ни солнца, ни
музыки - свинцово-серая Темза, печальные ивы по берегам...
Вдруг она почувствовала прикосновение его руки. Такого лица она раньше
никогда у него не видела - разве что когда он играл, - сейчас оно было
необычайно одухотворенным. Она вдруг почувствовала себя уверенней. Если все
останется таким - тогда!.. Его рука лежала на ее колене; лицо уже чуть-чуть
изменилось; одухотворенность увядала, гасла; губы набухали. Он поднялся и
сел возле нее. Она с безотчетной радостью подумала о том, что рядом коридор,
и сразу заговорила об их новом доме. До сегодняшнего дня, все то время, что
они бывали вместе, он напоминал голодного человека, с жадностью
набрасывающегося на случайную еду; теперь, когда она принадлежала ему
навсегда, он был совсем другим - словно мальчик, которого отпустили из
школы.
Он достал свою тренировочную скрипку и, вставив сурдинку, начал играть.
Когда он отворачивал голову, она смотрела на него. Он выглядел теперь много
лучше, чем в ту пору, когда носил свои узенькие бакенбарды. Как-то она
дотронулась до них и сказала: "Если бы эти крылышки могли улететь!" К
следующему утру они улетели. Но она так и не привыкла к нему, а тем более к
его прикосновениям.
В Торки небо было чистым и звездным; вместе с ветром через окна такси
долетали запахи моря; на далеком мысу мигали огоньки; в крошечной гавани на
воде, отливавшей темной синевой, качались, словно утки, лодчонки. Когда
машина остановилась и они вошли в холл гостиницы, Джип прошептала:
- Не надо, чтобы они догадались!
Он спокойно пропустил ее вперед.
- Никто ничего не поймет, моя Джип! О, совсем ничего! Мы старая
супружеская пара и очень надоели друг другу, очень!
За обедом его забавляла - да и ее, пожалуй, тоже - эта игра в
равнодушие. Но время от времени он оглядывался и с таким нескрываемо злобным
презрением впивался глазами в какого-нибудь безобидного посетителя,
проявившего к ним интерес, что Джип встревожилась. Когда же она выпила
немного вина, а он выпил изрядно, игре в равнодушие пришел конец. Он стал не
в меру болтлив, давал прозвища официантам, передразнивал посетителей
ресторана; Джип улыбалась, но внутренне дрожала, боясь, что эти выходки
могут заметить. Их головы почти соприкасались над маленьким столиком. Потом
они вышли в холл - он непременно хотел, чтобы она выкурила с ним сигарету.
Она никогда не курила на людях, но отказаться не могла - это выглядело бы
жеманно, "по-девичьи". Надо вести себя так, как принято в его кругу. Она
отодвинула портьеру, и они стали рядом у окна. В свете ярких звезд море
казалось совсем синим, из-за раскидистой сосны, возвышающейся на мысу,
выглядывала луна. Хотя ростом Джип была пяти с половиной футов, она едва
доставала ему до подбородка. Он вздохнул и сказал:
- Чудесная ночь, моя Джип!
Вдруг ее обожгла мысль, что она совсем его не знает, а ведь он ее муж!
"Муж"... Странное слово, некрасивое! Она почувствовала себя ребенком,
открывающим дверь в темную комнату, и, схватив его за руку, прошептала:
- Смотри! Вон парусная лодка! Зачем она в море ночью?
Наверху, в их гостиной, стоял рояль, но он оказался негодным. Завтра
они попросят поставить другой. Завтра! В камине пылал жаркий огонь. Фьорсен
взял скрипку и сбросил пиджак. Рукав рубашки был порван. "Я починю!" -
подумала она с каким-то торжеством. Вот уже есть для нее дело. В комнате
стояли лилии, от них исходил сильный пряный аромат. Он играл почти целый
час, и Джип в своем кремовом платье слушала, откинувшись в кресле. Она
устала, но спать не хотелось. Хорошо бы уснуть! В уголках ее рта
обозначились маленькие печальные складки; глаза углубились и потемнели, она
теперь напоминала обиженного ребенка. Фьорсен не отрывал глаз от ее лица.
Наконец он положил скрипку.
- Тебе пора лечь, Джип. Ты устала.
Она послушно поднялась и пошла в спальню. Отчаянно спеша, все время
ощущая какие-то болезненные уколы в сердце, она разделась возле самого
камина и легла в постель. В своей тонкой батистовой рубашке, на холодных
простынях, она не могла согреться и лежала, уставившись на полыхающий огонь
камина. Она ни о чем не думала, просто тихо лежала. Скрипнула дверь. Она
закрыла глаза. Да есть ли у нее сердце? Казалось, оно перестало биться. Она
не открывала глаз до тех пор, пока могла. В отсветах камина она увидела, что
он стоит на коленях возле кровати... Джип ясно разглядела его лицо. Оно
похоже было... похоже... где она видела это лицо? Ах, да! На картине - лицо
дикаря, припавшего к ногам Ифигении, смиренное, голодное, отрешенное,
застывшее в одном немом созерцании. Она коротко, глухо вздохнула и протянула
ему руку.
Джип была слишком горда, чтобы дарить себя наполовину. И в эти первые
дни она отдавала Фьорсену все - все, кроме сердца. Ей искренне хотелось
отдать и сердце, но сердцу не прикажешь. Если бы Фьорсен мог преодолевать в
себе дикаря, доведенного до неистовства силой ее красоты, ее сердце, быть
может, и потянулось бы к нему вместе с губами. Он понимал, что оно не
принадлежит ему, и, в необузданности своей натуры и мужского сластолюбия,
избрал ложный путь - пытался пробудить в ней чувственность, а не чувство.
И все же она не была несчастлива, если не считать тех минут, когда все
ее существо охватывала какая-то растерянность, словно она старалась поймать
что-то, постоянно ускользающее. Когда он играл и лицо его озарялось светом
одухотворенности, она говорила себе: "Вот оно, вот оно, теперь-то, уж он
ей до смерти хочется на охоту. Видя в этом добрый знак, он тут же увез ее в
Милденхэм. У нее было странное чувство - не то облегчения, не то сожаления,
словно она убежала от чего-то, зная, что вскоре ее потянет снова вернуться.
Сбор охотников был назначен далеко от их дома, но Джип настояла на том,
чтобы ехать на место охоты верхом; она приказала престарелому жокею
Петтенсу, который все еще служил подсобным конюхом в Милденхэме, привести
туда ее вторую лошадь. Дул хороший, свежий ветер, собирался дождь. Уинтон
облюбовал для себя и Джип укромный уголок. Они проехали прямо туда, к
счастью, никем не замеченные - опытный охотник всегда будет держаться за
этим одноруким всадником в выцветшей куртке, который на своей сухощавой
кобыле умеет так здорово вырваться вперед! Из чащи появился верхом на коне
один из выжлятников, маленький чернявый парень с острым взглядом и
обветренными впалыми щеками; он проскакал мимо, помахал рукой и снова пропал
в лесу. С пронзительным криком из кустарника вылетела сойка, покружилась в
воздухе и юркнула обратно. Через вспаханное поле пробежал заяц, рыжеватый,
неуклюжий, едва различимый на бурой земле. Высоко в небе между перелесками
носились голуби. Резкие голоса выжлятников доносились из глубины леса,
изредка подавали голоса гончие; видимо, чуя след, они кружили среди
папоротников и шиповника.
Джип, сжимая поводья, дышала полной грудью. Вокруг все благоухало пряно
и свежо, по голубому небу быстро неслись светло-серые облака, но ветер здесь
был вполовину тише, чем там, наверху, - он только относил листья березы и
дуба, опавшие от мороза, который ударил два дня назад. Если бы только лисица
прорвалась в их сторону и они могли бы первыми ее заполевать, одни с
гончими! Вот уж какая-то из гончих выбегает из чащи - милейшее создание,
деловитое и спокойное. На возглас Уинтона "Искать, Трикс!" гончая поднимает
рыжеватую, с белыми пятнами голову и с упреком глядит на хозяина
темно-коричневыми глазами. Раскат охотничьего рога в лесу - и гончая ныряет
обратно в кусты шиповника.
Новый гнедой конь Джип насторожил уши. Вдоль опушки, приближаясь к ним,
ехал на низкой караковой кобылке молодой человек в серой короткой куртке,
кожаных бриджах и ботфортах. Значит ли это, что все охотники пожалуют сюда?
Джип нетерпеливо оглядела незваного гостя, а он, слегка приподняв шляпу,
улыбнулся. Улыбка, чуточку дерзкая, была, однако, заразительна, и Джип,
невольно смягчившись, едва заметно улыбнулась в ответ. Кто он такой? Вид у
него был веселый и безмятежный. Она совершенно не помнила его, но что-то в
нем казалось ей знакомым - лицо, хорошо очерченное, гладко выбритые щеки,
темные вьющиеся волосы, очень светлые глаза, смелый, спокойный взгляд. Где
она видела кого-то, похожего на него?
Приглушенный возглас Уинтона заставил ее повернуть голову. За ближними
кустами прокрадывалась лисица! Глаза Джип встретились с глазами отца. Его
лицо стало твердым, как сталь. Ни звука, ни шороха - словно лошадь и человек
превратились в металл. Что же он, так и не крикнет "ату"? Но вот губы его
приоткрылись, и слово вылетело. Джип благодарно улыбнулась молодому
человеку: он проявил такт, предоставив крикнуть ее отцу; и снова он в ответ
улыбнулся ей. Но вот уже с лаем вынеслись по следу первые гончие - одна,
другая, третья, - только пыль столбом! Но почему же не трогается с места
отец?
Мимо нее промелькнула вороная кобыла, вслед рванулся гнедой Джип.
Молодой человек на караковой обходил ее слева. Только доезжачий, один
выжлятник и их трое! Ее гнедой слишком стремительно взял первую изгородь, и
Уинтон, обернувшись, крикнул: "Спокойней, Джип! Сдерживай!" Но она не могла,
да и к чему! Луг, три луга, лисица - чудо, идет как по нитке! Каждый раз,
когда гнедой подымался в прыжке, она успевала подумать: "Чудесно! О, как мне
хорошо!" Нет на свете другого такого ощущения! А тут еще вожаком отец,
гончие идут ровно, добрым ходом, лугам нет конца. Что там танцы! Это даже
лучше - да, лучше! - чем слушать музыку! Всю бы жизнь нестись так, перелетая
через изгороди! Новый гнедой - прелесть, хотя и тянет поводья...
Она перескочила через следующую изгородь одновременно с молодым
человеком, у которого караковая шла великолепно. Шляпу он теперь нахлобучил
на уши, лицо его стало сосредоточенным, но на губах все еще оставалось
что-то от той улыбки. Джип подумала: "У него хорошая посадка, очень
уверенная, только, похоже, он чересчур "зарывается". Никто так не ездит, как
отец, - красиво и спокойно!" И в самом деле, манера Уинтона держаться в
седле была безупречна. Гончие заворачивали на ходу, всей стаей. Теперь она
словно слилась с ними! Вот это скачка! Никакой лисе долго не выдержать!
И вдруг она увидела лису на дальнем конце луга, отчаянно несущуюся с
поджатым хвостом, и молнией ее обожгла мысль: "О! Не давайся им в руки!
Беги, лиса, беги! Уходи!" Неужто все мы - на одного загнанного рыжего зверя?
Сто великанов, лошадей, мужчин и женщин, собак - все на одну маленькую
лисицу? Перед ней выросла еще одна изгородь, тут же другая, и в экстазе
полета через них она забыла о стыде и жалости, только что охвативших ее.
Минутой позже лиса растянулась на земле в сотне ярдов от передовой собаки -
и Джип радовалась этому! Она не раз видела затравленных лисиц - ужасное
зрелище! Но зато была чудесная скачка. Задыхающаяся, с восторженной улыбкой,
она уже думала о том, успеет ли незаметно для молодого человека вытереть
лицо, прежде чем доскачет до края луга.
Она видела, как он разговаривает с ее отцом, а когда они тронулись в
обратный путь, он приподнял шляпу и, глядя ей прямо в лицо, сказал:
- Как вы скакали!
Голос у него был приятный, певучий. Джип поблагодарила его кивком.
- Вы хотите сказать - моя новая лошадь?
Она все еще ломала голову: "Где я все-таки видела человека, похожего на
него?"
Они сделали еще два гона, но это уже было не то, что первая скачка. Не
видела она больше и молодого человека, которого звали, кажется, Саммерхэй, -
он оказался сыном некоей леди Саммерхэй из Уидрингтона, в десяти милях от
Милденхэма.
Обратно Джип с Уинтоном ехали, не торопясь, при свете угасающего дня.
Оба молчали. В отличном настроении, вся напоенная свежим ветром, она
чувствовала себя счастливой. Все уже тонуло в сумерках - деревья, поля,
стога сена, изгороди, пруды у дорог; в окнах деревенских домов уже светились
огни; в воздухе пахло смолистым дымом. Впервые за весь день она вспомнила о
Фьорсене, вспомнила почти с тоской. Если бы он очутился здесь, в старой
уютной гостиной, играл бы для нее, а она сидела бы в полудремоте у огня,
вдыхая запах горящих кедровых поленьев, играл бы менуэт Моцарта или ту
трогательную песенку Пуаза {Пуаз Жан, французский композитор, автор ораторий
и комических опер (1828-1892).}, которую он исполнял, когда она в первый раз
услышала его игру, или десяток других вещей, которые он играет без
аккомпанемента! Это было бы самым чудесным завершением чудесного дня. Только
еще этого тепла не хватает, чтобы все было прекрасно, - тепла музыки и
обожания!
Тронув лошадь каблуком, она вздохнула. Эти фантазии о музыке и Фьорсене
можно было позволить себе вдали от него; она даже подумала, что ничего не
имела бы против, если бы он снова повел себя так, как тогда под березами,
под дождем, в Висбадене. Так приятно, когда тебя обожают!.. Она ехала теперь
на своей старой кобыле, шесть лет ходившей под седлом, и та уже начала часто
пофыркивать, чуя стойло. Вот и последний поворот, знакомые очертания буковой
аллеи, ведущей к дому, - старому помещичьему дому, вместительному, довольно
мрачному, с широкими удобными лестницами. Она устала; моросил дождь. Завтра
будет ныть все тело. Она увидела Марки, стоящего в освещенной двери.
Доставая из кармана кусочки сахара для кобылы, она услышала его слова:
- Мистер Фьорсен, сэр, джентльмен из Висбадена, с визитом.
Сердце ее заколотилось. Что это значит? Зачем он приехал? Как он
посмел? Как он мог поступить так предательски? Ах, но он, конечно, не знает,
что она ничего не сказала отцу. Это в наказание ей! Она вбежала в дом и
прямо поднялась наверх. До нее донесся голос Бетти: "Ванна готова, мисс
Джип!"
- О Бетти, дорогая, принеси мне чай наверх! - крикнула она и исчезла в
ванной комнате. Здесь она была в безопасности; и потом: в восхитительном
тепле ванны легче обдумать положение.
Могло быть только одно: он приехал просить ее руки. И вдруг ей стало
спокойнее. Лучше уж так; больше не будет секретов от отца! Отец встанет
между ней и Фьорсеном, если... если она сама не решит выйти за него замуж.
Эта мысль потрясла ее. Неужели она, сама того не сознавая, зашла так далеко?
Что же будет? Фьорсен не откажется от нее, если даже она ответит ему "нет".
Но захочет ли она сама отказать ему?
Она любила горячие ванны, но никогда еще не сидела в воде так долго.
Здесь ей было легко - и так тяжело будет там! В дверь постучали, и это
заставило ее наконец выйти из ванны и впустить Бетти, явившуюся с чаем и со
следующим приглашением:
- Мисс Джип просят спуститься вниз, когда она будет готова.
Проводив взглядом дочь, Уинтон отрывисто спросил у Марки:
- Куда вы девали этого джентльмена?
Только слово "этого" и выдавало его волнение. Но пока он пересекал
прихожую, в голове у него пронеслось много необычных, мыслей. В кабинете он
довольно учтиво наклонил голову, ожидая, что скажет Фьорсен. "Скрипач" был в
меховом пальто, в руках он теребил фетровую шляпу. Почему он не смотрит
прямо в глаза? А если и смотрит, то словно хочет тебя съесть.
- Вы ведь знаете, что я вернулся в Лондон, майор Уинтон?
"Значит, Джип виделась с ним и ничего не сказала!" - с горечью подумал
он. - Но не надо выдавать ее". И он снова только наклонил голову. Он видел,
что гостя пугает его ледяная учтивость; но он не собирался помогать Фьорсену
избавиться от этого страха.
Фьорсен принялся расхаживать по комнате. Потом остановился и сказал
возбужденно:
- Майор Уинтон, ваша дочь - самое прекрасное создание на свете. Я люблю
ее безумно. Я человек с будущим. И я добьюсь многого в моем искусстве, если
только женюсь на ней. У меня есть к тому же и небольшие средства; но в моей
скрипке - все богатство, какого только она пожелает.
На лице Уинтона можно было прочесть только холодное презрение. Значит,
этот тип воображает, что он, Уинтон, может думать о деньгах, когда речь идет
о его дочери! Это просто оскорбляло его. Фьорсен продолжал:
- Я вам не нравлюсь. Я понял это с первой минуты. Вы английский
джентльмен, - эти слова он произнес с иронией, - и я для вас ничто. Но в
своем мире я чего-то стою. Я не авантюрист. Вы позволите мне просить вашу
дочь быть моей женой?
Он поднял руки и замер, как на молитве. На секунду Уинтон почувствовал,
что этот человек страдает. Но ответил тем же ледяным тоном:
- Я очень обязан вам, сэр, за то, что вы обратились ко мне первому. Я
не хочу быть невежливым в своем доме; но я был бы рад, если бы вы оказались
столь любезны и удалились, имея в виду, что я безусловно буду противиться
вашему желанию до последней возможности.
Почти детское разочарование и смятение, написанные на лице Фьорсена,
сразу сменились выражением гнева, недоверия, насмешки и, наконец, отчаяния.
Он воскликнул:
- Майор Уинтон, вы же любили! Вы, наверно, любили ее мать. Я страдаю!
Уинтон, отошедший было к камину, резко повернулся.
- Я не распоряжаюсь чувствами своей дочери, сэр; она может поступить
так, как ей угодно. Я только говорю, что если она выйдет за вас замуж, это
будет против моих надежд и взглядов. Я представляю себе, что вы в общем не
так уж дожидались моего разрешения. Я не слепой и видел, как вы увивались
вокруг нее в Висбадене, мистер Фьорсен.
Фьорсен ответил с жалкой улыбкой:
- Несчастные делают то, что могут. Вы позволите мне увидеть ее? Только
увидеть.
Она уже встречалась с этим парнем без его ведома, скрыла все от него -
от него. Все свои переживания, каковы бы они ни были! И Уинтон сказал:
- Я пошлю за ней. А пока не желаете ли чаю или виски?
Фьорсен покачал головой. Добрых полчаса прошли в неприятном, натянутом
молчании. Уинтон, стоявший перед камином в испачканной, забрызганной грязью
одежде, выдерживал это молчание лучше, чем его гость. Это дитя природы
потратило много усилий, пытаясь соревноваться с хозяином. Теперь Фьорсен,
видимо, махнул рукой на все приличия: он нервно шагал по комнате, подходил к
окну, отодвигал занавеси и глядел в темноту; потом, как бы опять на что-то
решившись, останавливался против Уинтона и снова, словно отброшенный этой
неподвижной фигурой у огня, опускался в кресло и отворачивался к стене.
Уинтон не был по натуре жестоким человеком, но он забавлялся, глядя, как
корчится этот тип, вздумавший угрожать счастью Джип. Угрожать? Ну,
разумеется, она не примет его предложения! И все-таки почему она умолчала о
своих встречах с ним? Уинтон тоже страдал.
Потом вошла Джип. Она улыбалась, но в лице ее была какая-то
предостерегающая замкнутость. Она подошла к Фьорсену и, протягивая руку,
сказала спокойно:
- Как мило, что вы приехали!
Уинтон с горечью почувствовал, что он - он! - здесь лишний. Хорошо, он
будет говорить прямо; видимо, многое произошло за его спиной.
- Мистер Фьорсен сделал нам честь просить твоей руки. Я сказал ему, что
ты решаешь такие вопросы сама. Если ты примешь его предложение, то
естественно, что это будет против моего желания.
Пока он говорил, румянец на ее щеках становился все гуще; она не
глядела ни на него, ни на Фьорсена. Уинтон заметил, как часто подымается и
опускается кружево на ее груди. Она едва заметно пожала плечами. И вдруг
Уинтон, потрясенный до глубины души, повернулся и пошел к двери. Ему стало
ясно, что она не нуждается в его наставлениях. Неужели ее любовь к отцу
значит для нее меньше, чем этот скрипач? Но он тут же подавил в себе обиду и
возмущение; без нее он не может жить! Пусть она выйдет замуж за самого
отъявленного негодяя - он все равно останется с ней, он хочет ее дружбы и
любви. Она слишком много значит для него в настоящем и значила в прошлом. С
тяжелым сердцем он ушел к себе.
Когда он спустился к обеду, Фьорсена уже не было. Что говорил этот
человек, что отвечала она ему, - он не стал бы спрашивать ни за что на
свете. Нелегко перекинуть мост через пропасть, созданную гордостью. И когда
Джип встала, чтобы пожелать ему доброй ночи, лица у обоих были словно у
восковых манекенов.
В последующие дни она ничем не выдавала себя, не произнесла ни слова,
которое могло бы означать, что она собирается идти против его воли. Фьорсена
как бы не существовало, о нем просто не упоминали. Но Уинтон хорошо знал,
что она подавлена и что-то затаила в душе против него. Однажды после обеда
он спокойно спросил:
- Скажи мне откровенно, Джип: тебе нравится этот человек?
Она ответила так же спокойно:
- В какой-то мере - да.
- А этого довольно?
- Я не знаю, отец.
Ее губы дрожали, и сердце Уинтона смягчилось, как и всегда, когда он
видел ее взволнованной. Он протянул руку, положил на ее пальцы и сказал:
- Я никогда не буду помехой твоему счастью, Джип. Но это должно быть
счастье. Будет ли оно? Я не думаю. Ты ведь знаешь, что говорили о нем там?
- Да.
Он не ожидал, что это ей известно. Сердце его упало.
- Это очень скверно, понимаешь ли? И он совсем не нашего круга.
Джип подняла на него глаза,
- А ты думаешь, отец, что я "нашего круга"?
Уинтон отвернулся. Она пошевелила пальцами, на которых лежала его рука,
и продолжала:
- Я не хотела тебя обидеть. Но ведь так оно и есть, правда? Я не
принадлежу к твоему кругу. Всегда, когда ты говорил мне об этом, я
чувствовала, насколько далека от этих людей. Я ближе к нему. Музыка для меня
дороже всего на свете!
Уинтон судорожно сжал ее пальцы.
- Если твое счастье окажется непрочным, Джип, это будет самым страшным
крушением для меня.
- Но почему мне не быть счастливой, отец?
- Ради твоего счастья я могу примириться с кем угодно. Но я не могу
поверить в это. Я прошу тебя, дорогая, ради бога, подумай еще. Я пустил бы
пулю в человека, который обошелся бы с тобой дурно.
Перед сном он сказал:
- Завтра мы едем в Лондон.
То ли почувствовав неизбежность того, что должно совершиться, то ли
питая слабую надежду, что более частые встречи с этим скрипачом излечат ее,
он решил больше не чинить препятствий.
И необычное ухаживание началось снова. К рождеству она дала согласие,
все еще убежденная, что она повелительница, а не рабыня; кошка, а не птичка.
Один или два раза, когда Фьорсен дал волю своим чувствам и его откровенно
дерзкие поцелуи оскорбили ее, она почти с ужасом подумала о том, на что
идет. Но в общем она была в каком-то ликующем настроении, опьяненная музыкой
и его поклонением, хотя и испытывала иногда угрызения совести, - она знала,
что огорчает отца. Она редко бывала в Милденхэме, а он, оставив Джип на
попечение сестры, придавленный бедой, проводил там все время и почти не
слезал с седла. Тетушка Розамунда, хотя и находилась под обаянием игры
Фьорсена, соглашалась с братом, что он "невозможен". Но что бы она ни
говорила, ее слова никак не действовали на Джип. Это было новое и
потрясающее открытие - жилка упрямства в мягкой, чувствительной девушке.
Возражения, казалось, только укрепляли ее решимость. В конце концов
природный оптимизм доброй женщины начал подсказывать тетушке Розамунде, что
Джип сумеет сделать человеком и такого субъекта. Что ни говори, а он в своем
роде знаменитость!
Свадьба была назначена на февраль. Был куплен дом с садом в Сент-Джонс
Вуд. Последний месяц перед свадьбой проходил, как это обычно бывает, в
какой-то упоенной сутолоке, в покупке мебели, платьев. Если бы этого не
было, кто знает, сколько узлов, скрепленных помолвкой, оказались бы
развязанными.
И вот сегодня они поженились. До последнего дня Уинтон не верил, что
все кончится этим. Он пожал руку ее мужу, стараясь ничем не выдавать своей
горечи и разочарования; впрочем, он хорошо знал, что никого этим не обманет.
Слава всевышнему, обошлось без церкви, без свадебного пирога, приглашений,
поздравлений и подобной чепухи - он не выносил этого. Не было даже Розамунды
- у нее инфлюэнца, - чтобы помочь уложиться!
Откинувшись на спинку старого кресла, он глядел на огонь.
Теперь они вот-вот должны подъехать к Торки, да, именно теперь. Музыка!
Кто бы мог подумать, что звуки, извлекаемые из струн и дерева, украдут ее у
него! Да, пожалуй, они уже в Торки, в отеле. Из уст Уинтона вырвалась первая
за долгие годы молитва:
- Пусть она будет счастлива! Пусть она будет счастлива!
Услышав, что Марки открывает дверь, он закрыл глаза и притворился
спящим.
Джип задумчиво смотрела на свое платье, бархатное, кремового цвета.
Мало кто из девушек ее круга выходил замуж без свадебной "чепухи", как
называл это Уинтон. Немногим из них пришлось сидеть в уголке купе первого
класса, не испытав даже удовольствия от того, что в течение нескольких
приятных часов ты была центром общего восхищения и поклонения, чему и теперь
радуешься, пока продолжается твое путешествие в вагоне; сидеть в уголке и
даже не иметь возможности вспомнить, как держали себя друзья, кто что
говорил, кто как выглядел, поболтать обо всем этом с молодым мужем, чтобы
отогнать грустные мысли. А что было у нее? Новое, впервые сегодня надетое
платье; слезы Бетти; плоские, как донышко цилиндра, лица регистратора и его
помощника - вот все, о чем она может вспомнить. Она украдкой взглянула на
сидящего напротив Фьорсена, одетого в синий костюм из тонкой шерсти. Ее муж!
Миссис Густав Фьорсен! Так ее будут называть теперь; но для себя она
по-прежнему останется Гитой Уинтон. Другое имя к ней никогда не подойдет. Не
признаваясь самой себе, она боялась, - боялась встретиться с ним глазами и
старалась глядеть в окно. Хмурый, унылый день; ни тепла, ни солнца, ни
музыки - свинцово-серая Темза, печальные ивы по берегам...
Вдруг она почувствовала прикосновение его руки. Такого лица она раньше
никогда у него не видела - разве что когда он играл, - сейчас оно было
необычайно одухотворенным. Она вдруг почувствовала себя уверенней. Если все
останется таким - тогда!.. Его рука лежала на ее колене; лицо уже чуть-чуть
изменилось; одухотворенность увядала, гасла; губы набухали. Он поднялся и
сел возле нее. Она с безотчетной радостью подумала о том, что рядом коридор,
и сразу заговорила об их новом доме. До сегодняшнего дня, все то время, что
они бывали вместе, он напоминал голодного человека, с жадностью
набрасывающегося на случайную еду; теперь, когда она принадлежала ему
навсегда, он был совсем другим - словно мальчик, которого отпустили из
школы.
Он достал свою тренировочную скрипку и, вставив сурдинку, начал играть.
Когда он отворачивал голову, она смотрела на него. Он выглядел теперь много
лучше, чем в ту пору, когда носил свои узенькие бакенбарды. Как-то она
дотронулась до них и сказала: "Если бы эти крылышки могли улететь!" К
следующему утру они улетели. Но она так и не привыкла к нему, а тем более к
его прикосновениям.
В Торки небо было чистым и звездным; вместе с ветром через окна такси
долетали запахи моря; на далеком мысу мигали огоньки; в крошечной гавани на
воде, отливавшей темной синевой, качались, словно утки, лодчонки. Когда
машина остановилась и они вошли в холл гостиницы, Джип прошептала:
- Не надо, чтобы они догадались!
Он спокойно пропустил ее вперед.
- Никто ничего не поймет, моя Джип! О, совсем ничего! Мы старая
супружеская пара и очень надоели друг другу, очень!
За обедом его забавляла - да и ее, пожалуй, тоже - эта игра в
равнодушие. Но время от времени он оглядывался и с таким нескрываемо злобным
презрением впивался глазами в какого-нибудь безобидного посетителя,
проявившего к ним интерес, что Джип встревожилась. Когда же она выпила
немного вина, а он выпил изрядно, игре в равнодушие пришел конец. Он стал не
в меру болтлив, давал прозвища официантам, передразнивал посетителей
ресторана; Джип улыбалась, но внутренне дрожала, боясь, что эти выходки
могут заметить. Их головы почти соприкасались над маленьким столиком. Потом
они вышли в холл - он непременно хотел, чтобы она выкурила с ним сигарету.
Она никогда не курила на людях, но отказаться не могла - это выглядело бы
жеманно, "по-девичьи". Надо вести себя так, как принято в его кругу. Она
отодвинула портьеру, и они стали рядом у окна. В свете ярких звезд море
казалось совсем синим, из-за раскидистой сосны, возвышающейся на мысу,
выглядывала луна. Хотя ростом Джип была пяти с половиной футов, она едва
доставала ему до подбородка. Он вздохнул и сказал:
- Чудесная ночь, моя Джип!
Вдруг ее обожгла мысль, что она совсем его не знает, а ведь он ее муж!
"Муж"... Странное слово, некрасивое! Она почувствовала себя ребенком,
открывающим дверь в темную комнату, и, схватив его за руку, прошептала:
- Смотри! Вон парусная лодка! Зачем она в море ночью?
Наверху, в их гостиной, стоял рояль, но он оказался негодным. Завтра
они попросят поставить другой. Завтра! В камине пылал жаркий огонь. Фьорсен
взял скрипку и сбросил пиджак. Рукав рубашки был порван. "Я починю!" -
подумала она с каким-то торжеством. Вот уже есть для нее дело. В комнате
стояли лилии, от них исходил сильный пряный аромат. Он играл почти целый
час, и Джип в своем кремовом платье слушала, откинувшись в кресле. Она
устала, но спать не хотелось. Хорошо бы уснуть! В уголках ее рта
обозначились маленькие печальные складки; глаза углубились и потемнели, она
теперь напоминала обиженного ребенка. Фьорсен не отрывал глаз от ее лица.
Наконец он положил скрипку.
- Тебе пора лечь, Джип. Ты устала.
Она послушно поднялась и пошла в спальню. Отчаянно спеша, все время
ощущая какие-то болезненные уколы в сердце, она разделась возле самого
камина и легла в постель. В своей тонкой батистовой рубашке, на холодных
простынях, она не могла согреться и лежала, уставившись на полыхающий огонь
камина. Она ни о чем не думала, просто тихо лежала. Скрипнула дверь. Она
закрыла глаза. Да есть ли у нее сердце? Казалось, оно перестало биться. Она
не открывала глаз до тех пор, пока могла. В отсветах камина она увидела, что
он стоит на коленях возле кровати... Джип ясно разглядела его лицо. Оно
похоже было... похоже... где она видела это лицо? Ах, да! На картине - лицо
дикаря, припавшего к ногам Ифигении, смиренное, голодное, отрешенное,
застывшее в одном немом созерцании. Она коротко, глухо вздохнула и протянула
ему руку.
Джип была слишком горда, чтобы дарить себя наполовину. И в эти первые
дни она отдавала Фьорсену все - все, кроме сердца. Ей искренне хотелось
отдать и сердце, но сердцу не прикажешь. Если бы Фьорсен мог преодолевать в
себе дикаря, доведенного до неистовства силой ее красоты, ее сердце, быть
может, и потянулось бы к нему вместе с губами. Он понимал, что оно не
принадлежит ему, и, в необузданности своей натуры и мужского сластолюбия,
избрал ложный путь - пытался пробудить в ней чувственность, а не чувство.
И все же она не была несчастлива, если не считать тех минут, когда все
ее существо охватывала какая-то растерянность, словно она старалась поймать
что-то, постоянно ускользающее. Когда он играл и лицо его озарялось светом
одухотворенности, она говорила себе: "Вот оно, вот оно, теперь-то, уж он