Гончаров Иван Александрович. Обломов

   «Да, я „какой-то“! – думал он в робком унынии. – Меня знают, потому что я друг Штольца. Зачем я у Ольги? – „Dieu sait!..“ Вон, вон, эти франты смотрят на меня, потом на ложу Ольги!»
   Он взглянул на ложу: бинокль Ольги устремлён был на него.
   «Ах ты, господи! – думал он. – А она глаз не спускает с меня! Что она нашла во мне такого? Экое сокровище далось! Вон, кивает теперь, на сцену указывает… франты, кажется, смеются, смотря на меня… Господи, господи!»
   Он опять в волнении неистово почесал затылок, опять переложил ногу на ногу.
   Она звала франтов из театра пить чай, обещала повторить каватину и ему велела приехать.
   «Нет, уж сегодня не поеду; надо решить дело скорей, да потом… Что это, ответа поверенный не шлёт из деревни?.. Я бы давно уехал, перед отъездом обручился бы с Ольгой… Ах, а она всё смотрит на меня! Беда, право!»
   Он, не дождавшись конца оперы, уехал домой. Мало-помалу впечатление его изгладилось, и он опять с трепетом счастья смотрел на Ольгу наедине, слушал, с подавленными слезами восторга, её пение при всех и, приезжая домой, ложился, без ведома Ольги, на диван, но ложился не спать, не лежать мёртвой колодой, а мечтать о ней, играть мысленно в счастье и волноваться, заглядывая в будущую перспективу своей домашней, мирной жизни, где будет сиять Ольга, – и всё засияет около неё. Заглядывая в будущее, он иногда невольно, иногда умышленно заглядывал в полуотворённую дверь, и на мелькавшие локти хозяйки.
   Однажды тишина в природе и в доме была идеальная; ни стуку карет, ни хлопанья дверец; в передней на часах мерно постукивал маятник да пели канарейки; но это не нарушает тишину, а придаёт ей только некоторый оттенок жизни.
   Илья Ильич лежал небрежно на диване, играя туфлей, ронял её на пол, поднимал на воздух, повертит там, она упадёт, он подхватывает с пола ногой… Вошёл Захар и стал у дверей.
   – Ты что? – небрежно спросил Обломов.
   Захар молчал и почти прямо, не стороной, глядел на него.
   – Ну? – спросил Обломов, взглянув на него с удивлением. – Пирог, что ли, готов?
   – Вы нашли квартиру? – спросил, в свою очередь, Захар.
   – Нет ещё. А что?
   – Да я не всё ещё разобрал: посуда, одёжа, сундуки – всё ещё в чулане горой стоит. Разбирать, что ли?
   – Погоди, – рассеянно сказал Обломов, – я жду ответа из деревни.
   – Стало быть, свадьба-то после рождества будет? – прибавил Захар.
   – Какая свадьба? – вдруг встав, спросил Обломов.
   – Известно какая: ваша! – отвечал Захар положительно, как о деле давно решённом. – Ведь вы женитесь?
   – Я женюсь! На ком? – с ужасом спросил Обломов, пожирая Захара изумлёнными глазами.
   – На Ильинской барыш… – Захар ещё не договорил, а Обломов был у него почти на носу.
   – Что ты, несчастный, кто тебе внушил эту мысль? – патетически, сдержанным голосом воскликнул Обломов, напирая на Захара.
   – Что я за несчастный? Слава тебе господи! – говорил Захар, отступая к дверям. – Кто? Люди Ильинские ещё летом сказывали.
   – Цссс!.. – зашипел на него Обломов, подняв палец вверх и грозя на Захара. – Ни слова больше!
   – Разве я выдумал? – говорил Захар.
   – Ни слова! – повторил Обломов, грозно глядя на него, и указал ему дверь.
   Захар ушёл и вздохнул на все комнаты.
   Обломов не мог опомниться; он всё стоял в одном положении, с ужасом глядя на то место, где стоял Захар, потом в отчаянии положил руки на голову и сел в кресло.
   «Люди знают! – ворочалось у него в голове. – По лакейским, по кухням, толки идут! Вот до чего дошло! Он осмелился спросить, когда свадьба. А тётка ещё не подозревает или если подозревает, то, может быть, другое, недоброе… Ай, ай, ай, что она может подумать! А я? А Ольга?»
   – Несчастный, что я наделал! – говорил он, переваливаясь на диван лицом к подушке. – Свадьба! Этот поэтический миг в жизни любящихся, венец счастья – о нём заговорили лакеи, кучера, когда ещё ничего не решено, когда ответа из деревни нет, когда у меня пустой бумажник, когда квартира не найдена…
   Он стал разбирать поэтический миг, который вдруг потерял краски, как только заговорил о нём Захар. Обломов стал видеть другую сторону медали и мучительно переворачивался с боку на бок, ложился на спину, вдруг вскакивал, делал три шага по комнате и опять ложился.
   «Ну, не бывать добру! – думал со страхом Захар у себя в передней. – Эк меня дёрнула нелёгкая!»
   – Откуда они знают? – твердил Обломов, – Ольга молчала, я и подумать вслух не смел, а в передней всё решили! Вот что значит свидания наедине, поэзия утренних и вечерних зорь, страстные взгляды и обаятельное пение! Ох, уж эти поэмы любви, никогда добром не кончаются! Надо прежде стать под венец и тогда плавать в розовой атмосфере!.. Боже мой! Боже мой! Бежать к тётке, взять Ольгу за руку и сказать: «Вот моя невеста!», да не готово ничего, ответа из деревни нет, денег нет, квартиры нет! Нет, надо выбить прежде из головы Захара эту мысль, затушить слухи, как пламя, чтоб оно не распространилось, чтоб не было огня и дыма… Свадьба! Что такое свадьба?..
   Он было улыбнулся, вспомнив прежний свой поэтический идеал свадьбы, длинное покрывало, померанцевую ветку, шёпот толпы…
   Но краски были уже не те: тут же, в толпе, был грубый, неопрятный Захар и вся дворня Ильинских, ряд карет, чужие, холодно-любопытные лица. Потом, потом мерещилось всё такое скучное, страшное…
   «Надо выбить из головы Захара эту мысль, чтоб он счёл это за нелепость», – решил он, то судорожно волнуясь, то мучительно задумываясь.
   Через час он кликнул Захара.
   Захар притворился, что не слышит, и стал было потихоньку выбираться на кухню. Он уж отворил без скрипу дверь, да не попал боком в одну половинку и плечом так задел за другую, что обе половинки распахнулись с грохотом.
   – Захар! – повелительно закричал Обломов.
   – Чего вам? – из передней отозвался Захар.
   – Поди сюда! – сказал Илья Ильич.
   – Подать, что ли, что? Так говорите, я подам! – ответил он.
   – Поди сюда! – расстановисто и настойчиво произнёс Обломов.
   – Ах, смерть нейдёт! – прохрипел Захар, влезая в комнату.
   – Ну, чего вам? – спросил он, увязнув в дверях.
   – Подойди сюда! – торжественно-таинственным голосом говорил Обломов, указывая Захару, куда стать, и указал так близко, что почти пришлось бы ему сесть на колени барину.
   – Куда я туда подойду? Там тесно, я и отсюда слышу, – отговаривался Захар, остановясь прямо у дверей.
   – Подойди, тебе говорят! – грозно произнёс Обломов.
   Захар сделал шаг и стал как монумент, глядя в окно на бродивших кур и подставляя барину, как щётку, бакенбарду. Илья Ильич в один час, от волнения, изменился, будто осунулся в лице; глаза бегали беспокойно.
   «Ну, будет теперь!» – подумал Захар, делаясь мрачнее и мрачнее.
   – Как ты мог сделать такой несообразный вопрос барину? – спросил Обломов.
   «Вона, пошёл!» – думал Захар, крупно мигая, в тоскливом ожидании «жалких слов».
   – Я тебя спрашиваю, как ты мог забрать такую нелепость себе в голову? – повторил Обломов.
   Захар молчал.
   – Слышишь, Захар? Зачем ты позволяешь себе не только думать, даже говорить?..
   – Позвольте, Илья Ильич, я лучше Анисью позову… – отвечал Захар и шагнул было к двери.
   – Я хочу с тобой говорить, а не с Анисьей, – возразил Обломов. – Зачем ты выдумал такую нелепость?
   – Я не выдумывал, – сказал Захар. – Ильинские люди сказывали.
   – А им кто сказывал?
   – Я почём знаю! Катя сказала Семёну, Семён Никите, Никита Василисе, Василиса Анисье, а Анисья мне… – говорил Захар.
   – Господи, господи! Всё! – с ужасом произнёс Обломов. – Всё это вздор, нелепость, ложь, клевета слышишь ли ты? – постучав кулаком об стол, сказал Обломов. – Этого быть не может!
   – Отчего не может быть? – равнодушно перебил Захар. – Дело обыкновенное – свадьба! Не вы одни, все женятся.
   – Все! – сказал Обломов. – Ты мастер равнять меня с другими да со всеми! Это быть не может! И нет, и не было! Свадьба – обыкновенное дело: слышите? Что такое свадьба?
   Захар взглянул было на Обломова, да увидал яростно устремлённые на него глаза и тотчас перенёс взгляд направо, в угол.
   – Слушай, я тебе объясню, что это такое. «Свадьба, свадьба», – начнут говорить праздные люди, разные женщины, дети, по лакейским, по магазинам, по рынкам. Человек перестаёт называться Ильёй Ильичом или Петром Петровичем, а называется «жених». Вчера на него никто и смотреть не хотел, а завтра все глаза пучат, как на шельму какую-нибудь. Ни в театре, ни на улице прохода не дадут. «Вот, вот жених!» – шепчут все. А сколько человек подойдёт к нему в день, всякий норовит сделать рожу поглупее, вот как у тебя теперь! (Захар быстро перенёс взгляд опять на двор) и сказать что-нибудь понелепее, – продолжал Обломов. – Вот оно, какое начало! А ты езди каждый день, как окаянный, с утра к невесте, да все в палевых перчатках, чтоб у тебя платье с иголочки было, чтоб ты не глядел скучно, чтоб не ел, не пил как следует, обстоятельно, а так, ветром бы жил да букетами! Это месяца три, четыре! Видишь? Так как же я-то могу?
   Обломов остановился и посмотрел, действует ли на Захара это изображение неудобств женитьбы.
   – Идти, что ли, мне? – спросил Захар, оборачиваясь к двери.
   – Нет, ты постой! Ты мастер распускать фальшивые слухи, так узнай, почему они фальшивые.
   – Что мне узнавать? – говорил Захар, осматривая стены комнаты.
   – Ты забыл, сколько беготни, суматохи и у жениха и у невесты. А кто у меня… ты, что ли, будешь бегать по портным, по сапожникам, к мебельщику? Один я не разорвусь на все стороны. Все в городе узнают. «Обломов женится – вы слышали?» – «Ужели? На ком? Кто такая? Когда свадьба?» – говорил Обломов разными голосами. – Только и разговора! Да я измучусь, слягу от одного этого, а ты выдумал: свадьба!
   Он опять взглянул на Захара.
   – Позвать, что ли, Анисью? – спросил Захар.
   – Зачем Анисью? Ты, а не Анисья, допустил это необдуманное предположение.
   – Ну, за что это наказал меня господь сегодня? – прошептал Захар, вздохнув так, что у него приподнялись даже плечи.
   – А издержки какие? – продолжал Обломов. – А деньги где? Ты видел, сколько у меня денег? – почти грозно спросил Обломов. – А квартира где? Здесь надо тысячу рублей заплатить, да нанять другую, три тысячи дать, да на отделку сколько! А там экипаж, повар, на прожиток! Где я возьму?
   – Как же с тремястами душ женятся другие? – возразил Захар, да и сам раскаялся, потому что барин почти вскочил с кресла, так и припрыгнул на нём.
   – Ты опять «другие»? Смотри! – сказал он, погрозив пальцем. – Другие в двух, много в трёх комнатах живут: и столовая и гостиная – всё тут; а иные и спят тут же; дети рядом; одна девка на весь дом служит. Сама барыня на рынок ходит! А Ольга Сергеевна пойдёт на рынок?
   – На рынок-то и я схожу, – заметил Захар.
   – Ты знаешь, сколько дохода с Обломовки получаем? – спрашивал Обломов. – Слышишь, что староста пишет? доходу «тысящи яко две помене»! А тут дорогу надо строить, школы заводить, в Обломовку ехать; там негде жить, дома ещё нет… Какая же свадьба? Что ты выдумал?
   Обломов остановился. Он сам пришёл в ужас от этой грозной, безотрадной перспективы. Розы, померанцевые цветы, блистанье праздника, шёпот удивления в толпе – всё вдруг померкло.
   Он изменился в лице и задумался. Потом понемногу пришёл в себя, оглянулся и увидел Захара.
   – Что ты? – спросил он угрюмо.
   – Ведь вы велели стоять! – сказал Захар.
   – Поди! – с нетерпением махнул ему Обломов.
   Захар быстро шагнул в двери.
   – Нет, постой! – вдруг остановил Обломов.
   – То поди, то постой! – ворчал Захар, придерживаясь рукой за дверь.
   – Как же ты смел распускать про меня такие, ни с чем не сообразные слухи? – встревоженным шёпотом спрашивал Обломов.
   – Когда же я, Илья Ильич, распускал? Это не я, а люди Ильинские сказывали, что барин, дескать, сватался…
   – Цссс… – зашипел Обломов, грозно махая рукой, – ни слова, никогда! Слышишь?
   – Слышу, – робко отвечал Захар.
   – Не станешь распространять этой нелепости?
   – Не стану, – тихо отвечал Захар, не поняв половины слов и зная только, что они «жалкие».
   – Смотри же, чуть услышишь, – заговорят об этом, спросят – скажи: это вздор, никогда не было и быть не может! – шёпотом добавил Обломов.
   – Слушаю, – чуть слышно прошептал Захар.
   Обломов оглянулся и погрозил ему пальцем. Захар мигал испуганными глазами и на цыпочках уходил было к двери.
   – Кто первый сказал об этом? – догнав, спросил его Обломов.
   – Катя сказала Семёну, Семён Никите, – шептал Захар, – Никита Василисе…
   – А ты всем разболтал! Я тебя! – грозно шипел Обломов. – Распускать клевету про барина! А!
   – Что вы томите меня жалкими-то словами? – сказал Захар. – Я позову Анисью: она всё знает…
   – Что она знает? Говори, говори сейчас…
   Захар мгновенно выбрался из двери и с необычайной быстротой шагнул в кухню.
   – Брось сковороду, пошла к барину! – сказал он Анисье, указав ей большим пальцем на дверь.
   Анисья передала сковороду Акулине, выдернула из-за пояса подол, ударила ладонями по бёдрам и, утерев указательным пальцем нос, пошла к барину. Она в пять минут успокоила Илью Ильича, сказав ему, что никто о свадьбе ничего не говорил: вот побожиться не грех и даже образ со стены снять, и что она в первый раз об этом слышит; говорили, напротив, совсем другое, что барон, слышь, сватался за барышню…
   – Как барон! – вскочив вдруг, спросил Илья Ильич, и у него поледенело не только сердце, но руки и ноги.
   – И это вздор! – поспешила сказать Анисья, видя, что она из огня попала в полымя. – Это Катя только Семёну сказала, Семён Марфе, Марфа переврала всё Никите, а Никита сказал, что «хорошо, если б ваш барин, Илья Ильич, посватал барышню…»
   – Какой дурак этот Никита! – заметил Обломов.
   – Точно что дурак, – подтвердила Анисья, – он и за каретой когда едет, так словно спит. Да и Василиса не поверила, – скороговоркой продолжала она, – она ещё в успеньев день говорила ей, а Василисе рассказывала сама няня, что барышня и не думает выходить замуж, что статочное ли дело, чтоб ваш барин давно не нашёл себе невесты, кабы захотел жениться, и что ещё недавно она видела Самойлу, так тот даже смеялся этому: какая, дескать, свадьба? И на свадьбу не похоже, а скорее на похороны, что у тётеньки всё головка болит, а барышня плачут да молчат; да в доме и приданого не готовят; у барышни чулков пропасть нештопаных, и те не соберутся заштопать; что на той неделе даже заложили серебро…
   «Заложили серебро? И у них денег нет!» – подумал Обломов, с ужасом поводя глазами по стенам и останавливая их на носу Анисьи, потому что на другом остановить их было не на чём. Она как будто и говорила всё это не ртом, а носом.
   – Смотри же, не болтать пустяков! – заметил Обломов, грозя ей пальцем.
   – Какое болтать! Я и в мыслях не думаю, не токмо что болтать, – трещала Анисья, как будто лучину щипала, – да ничего и нет, в первый раз слышу сегодня, вот перед господом богом, сквозь землю провалиться! Удивилась, как барин молвил мне, испугалась, даже затряслась вся! Как это можно? Какая свадьба? Никому и во сне не грезилось. Я ни с кем ничего не говорю, всё на кухне сижу. С Ильинскими людьми не видалась с месяц, забыла, как их и зовут. А здесь с кем болтать? С хозяйкой только и разговору, что о хозяйстве; с бабушкой поговорить нельзя: та кашляет, да и на ухо крепка; Акулина дура набитая, а дворник пьяница; остаются ребятишки только: с теми что говорить? Да и я барышню в лицо забыла…
   – Ну, ну, ну! – говорил Обломов, с нетерпением махнув рукой, чтоб она шла.
   – Как можно говорить, чего нет? – договаривала Анисья уходя. – А что Никита сказал, так для дураков закон не писан. Мне самой и в голову-то не придёт: день-деньской маешься, маешься – до того ли? Бог знает, что это! Вот образ-то на стене… – И вслед за этим говорящий нос исчез за дверью, но говор ещё слышался с минуту за дверью.
   – Вот оно что! И Анисья твердит: статочное ли дело! – говорил шёпотом Обломов, складывая ладони вместе.
   – Счастье, счастье! – едко проговорил он потом. – Как ты хрупко, как ненадёжно! Покрывало, венок, любовь, любовь! А деньги где? а жить чем? И тебя надо купить, любовь, чистое, законное благо.
   С этой минуты мечты и спокойствие покинули Обломова. Он плохо спал, мало ел, рассеянно и угрюмо глядел на всё.
   Он хотел испугать Захара и испугался сам больше его, когда вникнул в практическую сторону вопроса о свадьбе и увидел, что это, конечно, поэтический, но вместе и практический, официальный шаг к существенной и серьёзной действительности и к ряду строгих обязанностей.
   А он не так воображал себе разговор с Захаром. Он вспомнил, как торжественно хотел он объявить об этом Захару, как Захар завопил бы от радости и повалился ему в ноги; он бы дал ему двадцать пять рублей, а Анисье десять…
   Всё вспомнил, и тогдашний трепет счастья, руку Ольги, её страстный поцелуй… и обмер: «Поблёкло, отошло!» – раздалось внутри его.
   – Что же теперь?..

V

   Обломов не знал, с какими глазами покажется он к Ольге, что будет говорить она, что будет говорить он, и решился не ехать к ней в среду, а отложить свидание до воскресенья, когда там много народу бывает и им наедине говорить не удастся.
   Сказать ей о глупых толках людей он не хотел, чтоб не тревожить её злом неисправимым, а не говорить тоже было мудрено; притвориться с ней он не сумеет: она непременно добудет из него всё, что бы он ни затаил в самых глубоких пропастях души.
   Остановившись на этом решении, он уже немного успокоился и написал в деревню к соседу, своему поверенному, другое письмо, убедительно прося его поспешить ответом, по возможности удовлетворительным.
   Затем стал размышлять, как употребить это длинное, несносное послезавтра, которое было бы так наполнено присутствием Ольги, невидимой беседой их душ, её пением. А тут вдруг Захара дёрнуло встревожить его так некстати!
   Он решился поехать к Ивану Герасимовичу и отобедать у него, чтоб как можно менее заметить этот несносный день. А там, к воскресенью, он успеет приготовиться, да, может быть, к тому времени придёт и ответ из деревни.
   Пришло и послезавтра.
   Его разбудило неистовое скаканье на цепи и лай собаки. Кто-то вошёл на двор, кого-то спрашивают. Дворник вызвал Захара. Захар принёс Обломову письмо с городской почты.
   – От Ильинской барышни, – сказал Захар.
   – Ты почём знаешь? – сердито спросил Обломов. – Врёшь!
   – На даче всё такие письма от неё носили, – твердил своё Захар.
   «Здорова ли она? Что это значит?» – думал Обломов, распечатывая письмо.

   «Не хочу ждать среды (писала Ольга): мне так скучно не видеться подолгу с вами, что я завтра непременно жду вас в три часа в Летнем саду».

   И только.
   Опять поднялась было тревога со дна души, опять он начал метаться от беспокойства, как говорить с Ольгой, какое лицо сделать ей.
   – Не умею, не могу, – говорил он. – Поди узнай у Штольца!
   Но он успокоил себя тем, что, вероятно, она приедет с тёткой или с другой дамой – с Марьей Семёновной, например, которая так её любит, не налюбуется на неё. При них он кое-как надеялся скрыть своё замешательство и готовился быть разговорчивым и любезным.
   «И в самый обед: нашла время!» – думал он, направляясь, не без лени, к Летнему саду.
   Лишь только он вошёл в длинную аллею, он видел, как с одной скамьи встала и пошла к нему навстречу женщина под вуалью.
   Он никак не принял её за Ольгу: одна! быть не может! Не решится она, да и нет предлога уйти из дома.
   Однакож… походка как будто её: так легко и быстро скользят ноги, как будто не переступают, а движутся; такая же наклонённая немного вперёд шея и голова, точно она всё ищет чего-то глазами под ногами у себя.
   Другой бы по шляпке, по платью заметил, но он, просидев с Ольгой целое утро, никогда не мог потом сказать, в каком она была платье и шляпке.
   В саду почти никого нет; какой-то пожилой господин ходит проворно: очевидно, делает моцион для здоровья, да две… не дамы, а женщины, няньки с двумя озябшими до синевы в лице, детьми.
   Листья облетели, видно всё насквозь; вороны на деревьях кричат так неприятно. Впрочем, ясно, день хорош, и если закутаться хорошенько, так и тепло.
   Женщина под вуалью ближе, ближе…
   – Она! – сказал Обломов и остановился в страхе, не веря глазам.
   – Как, ты? Что ты? – спросил он, взяв её за руку.
   – Как я рада, что ты пришёл, – говорила она, не отвечая на его вопрос, – я думала, что ты не придёшь, начинала бояться!
   – Как ты сюда, каким образом? – спрашивал он растерявшись.
   – Оставь; что за дело, что за расспросы? Это скучно! Я хотела видеть тебя и пришла – вот и всё!
   Она крепко пожимала ему руку и весело, беззаботно смотрела на него, так явно и открыто наслаждаясь украденным у судьбы мгновением, что ему даже завидно стало, что он не разделяет её игривого настроения. Как, однакож, ни был он озабочен, но не мог не забыться на минуту, увидя лицо её, лишённое той сосредоточенной мысли, которая играла её бровями, вливалась в складку на лбу; теперь она являлась без этой не раз смущавшей его чудной зрелости в чертах.
   В эти минуты лицо её дышало такою детскою доверчивостью к судьбе, к счастью, к нему… Она была очень мила.
   – Ах, как я рада! Как я рада! – твердила она, улыбаясь и глядя на него. – Я думала, что не увижу тебя сегодня. Мне вчера такая тоска вдруг сделалась – не знаю, отчего, и я написала. Ты рад?
   Она заглянула ему в лицо.
   – Что ты такой нахмуренный сегодня? Молчишь? Ты не рад? Я думала, ты с ума сойдёшь от радости, а он точно спит. Проснитесь, сударь, с вами Ольга!
   Она, с упрёком, слегка оттолкнула его от себя.
   – Ты нездоров? Что с тобой? – приставала она.
   – Нет, я здоров и счастлив, – поспешил он сказать, чтоб только дело не доходило до добыванья тайн у него из души. – Я вот только тревожусь, как ты одна…
   – Это уж моя забота, – сказала она с нетерпением. – Лучше разве, если б я с ma tante приехала?
   – Лучше, Ольга.
   – Если б я знала, я бы попросила её, – перебила обиженным голосом Ольга, выпуская его руку из своей. – Я думала, что для тебя нет больше счастья, как побыть со мной.
   – И нет, и быть не может! – возразил Обломов. – Да как же ты одна…
   – Нечего долго и разговаривать об этом; поговорим лучше о другом, – беззаботно сказала она.
   – Послушай… Ах, что-то я хотела сказать, да забыла.
   – Не о том ли, как ты одна пришла сюда? – заговорил он, оглядываясь беспокойно по сторонам.
   – Ах, нет! Ты всё своё! Как не надоест! Что такое я хотела сказать?.. Ну, всё равно, после вспомню. Ах, как-здесь хорошо: листья все упали, feuilles d'automne – помнишь Гюго? Там вон солнце, Нева… Пойдём к Неве, покатаемся в лодке…
   – Что ты? Бог с тобой! Этакой холод, а я только в ваточной шинели…
   – Я тоже в ваточном платье. Что за нужда. Пойдём, пойдём.
   Она бежала, тащила и его. Он упирался и ворчал. Однакож надо было сесть в лодку и поехать.
   – Как ты это одна попала сюда? – твердил тревожно Обломов.
   – Сказать, как? – лукаво дразнила она, когда они выехали на середину реки. – Теперь можно: ты не уйдёшь отсюда, а там убежал бы…
   – А что? – со страхом заговорил он.
   – Завтра придёшь к нам? – вместо ответа спросила она.
   «Ах, боже мой! – подумал Обломов. – Она как будто в мыслях прочла у меня, что я не хотел приходить».
   – Приду, – отвечал он вслух.
   – С утра, на целый день.
   Он замялся.
   – Ну, так не скажу, – сказала она.
   – Приду на целый день.
   – Вот видишь… – начала она серьёзно, – я за тем звала тебя сегодня сюда, чтоб сказать тебе…
   – Что? – с испугом спросил он.
   – Чтоб ты… завтра пришёл к нам…
   – Ах ты, боже мой! – с нетерпением перебил он. Да как ты сюда-то попала?
   – Сюда? – рассеянно повторила она. – Как я сюда попала? Да вот так, пришла… Постой… да что об этом говорить!
   Она зачерпнула горстью воды и брызнула ему в лицо. Он зажмурился, вздрогнул, а она засмеялась.
   – Какая холодная вода, совсем рука оледенела! Боже мой! Как весело, как хорошо! – продолжала она, глядя по сторонам. – Поедем завтра опять, только уж прямо из дома…
   – А теперь разве не прямо? Откуда же ты? – торопливо спросил он.
   – Из магазина, – отвечала она.
   – Из какого магазина?
   – Как из какого? Я ещё в саду сказала, из какого…
   – Да нет, не сказала… – с нетерпением говорил он.
   – Не сказала! Как странно! Забыла! Я пошла из дома с человеком к золотых дел мастеру…
   – Ну?
   – Ну вот… Какая это церковь? – вдруг спросила она у лодочника, указывая вдаль.
   – Которая? Вон эта-то? – переспросил лодочник.
   – Смольный! – нетерпеливо сказал Обломов. – Ну что ж, в магазин пошла, а там?
   – Там… славные вещи… Ах, какой браслет я видела!
   – Не о браслете речь! – перебил Обломов. – Что ж потом?
   – Ну, и только, – рассеянно добавила она и зорко оглядывала местность вокруг.
   – Где же человек? – приставал Обломов.
   – Домой пошёл, – едва отвечала она, вглядываясь в здания противоположного берега.
   – А ты как? – говорил он.
   – Как там хорошо! Нельзя ли туда? – спросила она, указывая зонтиком на противоположную сторону. – Ведь ты там живёшь!
   – Да.
   – В какой улице, покажи.
   – Как же человек-то? – спрашивал Обломов.
   – Так, – небрежно отвечала она, – я послала его за браслетом. Он ушёл домой, а я сюда.
   – Как же ты так? – сказал Обломов, тараща на неё глаза.