Страница:
Красун немного подумал, а потом быстрее начал семена подбирать. Радостно…
18 января 943 г.
Пришел день посвящения. Послухи его три лета ждали. А я вот за половину года обучение осилил. Старался. И за себя, и за Славдю с Гридей.
Да и потом, тоскливо без сверстников было. Послухи особо за собой не звали. А с Ратибором маленьким на коняшках деревянных скакать не особо хотелось.
Отцу не до меня. А одному ни в бор сходить, ни на рыбалку. И про стрелы, что под лежаком спрятаны, все время вспоминалось. Так что не сильно я из Коростеня рвался. Зато старался изо всех сил, чтобы до остальных дотянуться. Даже перестарался немного. Что Белорев, что Гостомысл сторониться меня стали. Уж больно много я к ним с расспросами приставал. А на самый главный вопрос ответа не получил.
Так и не знал я ЗАЧЕМ?
Но, наверное, не на все вопросы стоит ответы получать. Как знахарь сказал? Живи и радуйся? Вот я и жил. И радовался.
А морозы стояли крепкие. Настоящие. Говорили, что птицы на лету замерзают. А вчера мы с Красу-ном на стену лазили. Он сказал, что с утра по нужде вышел, а сходить не смог. Говорит, моча замерзла. Кусками отламывать пришлось. Не поверил я. А он за свое. Пришлось проверять.
Залезли мы, гашники[83] развязали. Помочились. Я себе чуть все хозяйство не отморозил. А моча ничего. Только паром изошла. Возил меня потом Красун полдня на горбу. И поделом ему. Не будет враки разводить.
А сегодня нас посвящать будут. На реке Гостомысл уж и полынью прорубил. Знаю ведь, что ничего страшного не будет, а все равно боязно.
Одно радует. Сегодня на рассвете по всей земле Древлянской недоросли и девки в проруби сигать будут. Чтобы показать Даждьбогу, что силен дух у внуков его. Чтобы древлянами полноправными стать.
В деревнях сходом решают, кто такого почета удостоен будет. По подворьям отцы, с одобрения младших ведунов, своих чад в древлян обращают. Ну а в Коростене Гостомысл решил. Кому в Уж окунуться можно, а кому до следующей зимы подождать.
По такому случаю даже отец от всех дел отказался. А мне-то радость! Я ж его почти и не видел. А тут такой случай представился.
Людей на реке собралось — что вече на стогне. Все про свои беды на время забыли. Песни поют. Пляшут. Смеются.
Уж вечереть стало. Мороз крепчает. А у древлян веселье только жарче разгорается. По берегам костры разожгли. В доме Даждьбоговом Гостомысл требу сотворил. Потом младшая дружина на старшую в кулачки пошла. Стенка на стенку. Вот смеху-то было.
Старшие посильнее, зато младшие поувертливей. Дашь на дашь получилось. Тогда отец старшей дружине на подмогу пришел. А младшая дружина без болярина осталась. Еще по осени Путята с двумя своими побратимами сгинули. Вот младшим и пришлось поражение признать. Они-то ватагой пошли. А отец своих по-разумному выставил. С боков зажал. Они пощады и запросили.
Побор все порывался за младших вступиться, да его жена Милава не пустила. Побоялась, что зашибут. Ну, так он на стрельбище отквитался. Так стрелы клал, что любо-дорого. Одну в одну.
— Слава Побору! — люди кричали.
Только болярин Дедята ему в поединщики годился. Тот тоже стрелы пускал — залюбуешься. Каждый выстрел, что песня.
— Слава Дедяте!
Но не сдюжил болярин. Одну стрелу в ночь темную отправил. Так, что благодар от отца Побору достался. Шапку соболью да рукавицы бисером шитые под крики радостные старику вручил.
— Слава князю Малу!
Так, за игрищами, и не заметили, что светать начало.
Народ у проруби собрался. Лед с полыньи вычистили. Кощуны петь стали. Даждьбога славить.
И про других богов не забывали. Своя часть славы и Велесу, и Радогосту, и Макощи, и Световиту досталась. Про Коляду не забыли. И даже шутнику Китаврасу немного славы перепало. Только Перун Полянский ни с чем остался. Не заслужил он от Древлянской земли славления.
Вот и солнце зимнее из-за окоема показалось. Настала пора посвящение проводить.
Шестеро нас было. Четыре послуха да две девки.
Одну я знал. Она из холопок бывших была. Отец ее вместе с Колобудом за конями смотрел, мать — ткачиха. Поволоки льняные ткала. А дочь их, 0брада, в сенных девках под Домовитовым призором послух коротала. Да матери помогала. Вот теперь и она для посвящения дозрела. Видать, замуж собралась.
А другая из незнакомых. И мать я ее не знал. Да и отец мне незнаком был. Видать, с разоренного варягами подворья они пришли.
А между тем Гостомысл наши имена огласил. Значит, настал и наш черед внуков Даждьбоговых порадовать.
Первым, как самый старший, Жарох пошел. Кожух с себя скинул. Телешом остался. Подбежал под крики к князю. Поклонился до земли. Участи своей ждать стал.
— В знахари тебя определяю! Белореву в помощники! — громко выкрикнул отец.
— Слава тебе, княже, — снова поклонился отцу Жарох. — Слава тебе, Даждьбоже! — навстречу солнцу поклон отвесил.
Да с разбегу в полынью сиганул. Брызги во все стороны. Крики. Здравицы. Смех.
Вышел бывший послух из полыньи. По лесенке на лед поднялся. А тут уж Гостомысл его поджидает. А с ним помощники. Выбеленным льном его насухо вытерли. Порты новые натянули. В шубу бобровую укутали. Шапку кунью на голову надели.
Меховые онучи на ноги. Гостомысл чару меда пьяного из серебряного кувшина ему налил. Выпил Жарох. Осушил до дна.
— Слава древлянину Жароху — знахарю! — крикнул ведун.
— Слава! — подхватили люди.
За Жарохом вслед Обрада пошла. Я думал, забоится девка телешом по морозу бегать. Ничего, не застудилась вроде.
Отец ее в ткачихи определил.
— Слава Даждьбогу! — бултых. Брызги до небес.
А она выбралась, оделась, чару меда приняла. Раскраснелась вся. Разрумянилась.
— Слава древлянке Обраде — ткачихе! Потом Красун посвящение получил. Его отец в младшую дружину направил.
— Слава древлянину Красуну — ратнику! Потом та девка незнакомая была.
Была незнакомая — стала своя.
— Слава древлянке Радине — вышивальщице!
— Слава!
Потом Ивица черед пришел.
Его, как и ожидалось, оружейником огласили.
А я все стоял и думал. Вот было бы здорово, если бы Любава здесь очутилась. Ее-то еще прошлой зимой посвятили. Огнищанкой Микула крикнул. Почитай, уж три месяца ее не видел. Соскучился.
— Ты чего, Добрыня, мешкаешь? — подтолкнул меня кто-то.
Разделся я быстро.
К отцу побежал. Подивился тому, что лед мне пятки не морозит.
Поклонился князю.
Посмотрел он. И тут я понял, что любит он меня. Сильно любит. А что суров со мной в последнее время, так это нужно так.
— Быть тебе, Добрын, после меня князем Древлянским!
— Слава тебе, княже!
— Слава! — люди закричали.
— Слава тебе, Даждьбоже!
Разбежался я посильнее, чтобы прыгать сподручнее было. Оскользнулся на краю полыньи да со всего маху в воду плюхнулся.
Кипятком обожгла вода ледяная. Дух вышибла. Насилу я лестницу рукой нащупал. Выбрался на лед. Огляделся. Смеется народ. И я засмеялся.
— Ты чего стоишь? — Гостомысл прикрикнул. — Сюда давай. Поживее!
Вытерли меня. Укутали. Шапка велика оказалась. Глаза мехом застила. Слышу, Гостомысл ругается:
— Как же вы кувшин уронили? Ему же согреться надо.
— А вот же есть медовуха, — сказал кто-то. Налили чару. Поднесли. Я выпил до донышка.
Пожаром во мне мед пьяный вспыхнул. Тепло стало. Жарко даже.
— Слава древлянину Добрыну, грядущему князю земли Древлянской!
— Слава! — оглушило аж.
— В детинец новых древлян князь Мал зовет. Пировать будем…
Повели нас всех в Коростень. Там уж столы накрыли, чтобы новопосвященных древлян прославлять. А люди у полыньи столпились. Вода святительная целебной силой наполнилась. Каждый хотел той воды набрать.
А мне на подъеме к воротам городским нехорошо стало. Голова закружилась. Вокруг смотрю, а земля в пляс пустилась.
«От меду пьяного со мной приключилось такое», — подумал.
Потом прошло вроде. Раздышался.
А как в город вошли, совсем дурно стало. Рвать начало.
— Это от медовухи, — сказал Жарох. — Мал он больно, чтобы мед пьяный, да еще так много, пить.
Л я на снег повалился. Чую, не встать мне. Все перед глазами плывет. И снова липкий комок к горлу подступил. Вырвало.
— При чем тут мед! — сквозь забытье услышал я крик Белорева. — Ты что? Не видишь? Его же кровью наизнанку выворачивает!
Больше я уже ничего не слышал…
20 января 943 г.
— Везет тебе, княжич, словно утопленнику. — Белорев вынимал из своей сумы пучки сушеных трав и бросал в чан, подвешенный над очагом. — То по маковке тебя приласкают. То стрелами потыкают. Теперь вот опоили. А тебе все неймется. Все за жизнь цепляешься.
— Видать, Доля моя такая, — улыбнулся я.
От отвара поднимался сладкий травный дух. Летом пахло. Лугом скошенным.
— Справная у тебя Доля. Счастливая. Другой бы на твоем месте давно уж в Ирий ушел. Ну, готов мое варево принять?
— Опять эту горечь глотать?
— А без горечи ты бы сейчас со мной не говорил. — Знахарь плеснул отвар в глиняную миску.
Остатки варева вынес наружу. Холодом окатило от открытой двери.
— Ты меня не застудишь?
— Не боись. Тебе воздух чистый на пользу пойдет. А то смрадом вся баня провоняла, — ответил знахарь с улицы.
Он варево в снег выплеснул. И обратно вернулся. Дверь, собачьим мехом обитую, плотно притворил.
— Ну вот, — сказал. — Так оно лучше будет. Подбросил дров в очаг.
Над глиняной миской заговор нашептал. Мне протянул:
— Пей давай.
— Хоть бы медом подсластил, — скривился я.
— Неужто плохо я тебя учил? — удивился Белорев. — Аль забыл, что от меда зелье не так, как нужно, подействует?
— Да помню я. Только уж больно горько получается.
— Опять ты за свое. Пей, говорю. Глотками малыми. Да после каждого глотка передышку делай. Чтоб варево лучше помогало.
— Знаю, — вздохнул я и пить начал.
Каждый следующий глоток был горше предыдущего. Терпел я. А как не потерпеть, когда жить хочется.
Допил. Поморщился.
— Приходи ко мне, родная, косоротиться начнем, — рассмеялся знахарь. — На вот. Зажуй.
Он протянул мне кусок вяленой рыбы.
— Вот и молодец, — похвалил он меня, когда я, давясь, начал жевать.
— Слушай, Белорев, — спросил я его чуть позже, — а может, меня к Берисаве отправить нужно? Она же мне в прошлый раз помогла.
— А я тебя, значит, на ноги поставить не смогу? — обиделся знахарь.
— Ласки прошу, Белорев, — извинился я. — Не хотел я тебя обидеть.
— Да я чего? Я ничего. Думаешь, не понимаю, что не к Берисаве тебе хочется, а к Любаве?
— А ты почем знаешь? — изумился я.
— Так ведь, наверное, я дольше тебя на свете белом живу. Рассказал мне Побор, как ты с ней летом прощался. На вот, еще этот корень пожуй, — протянул он мне белый кусок коренюки.
— А не сблюю?
— Не. Не должон боле.
— Давай.
Слюной изошел рот. Глотал ее, глотал. Едва не захлебнулся.
— Вот, — показал я ему одеревеневший язык.
— Тю, — усмехнулся он, — обслюнявился весь, что дитятя, — утер мне лицо тряпицей. — Ладно. Пойду я.
— Погоди, — с трудом ворочая языком, остановил его я. — Что с этим-то стало?
— Да что? — Белорев сам поморщился, точно червяка проглотил. — Сегодня поутру князь вече собрал. Суд над змеенышем учинил. Он же древлянином стал. Вот и судили по Прави. Как изменника.
— Кто послал-то его?
— Известно, кто на такое отважиться мог. Свенельд его подговорил.
— Сам признался?
— Да нет. Отпирался вначале. Только у ката[84] нашего, у Живодера, и дуб вековой заговорит. Как кости трещать начали, так он всю правду и выложил. Из вятичей он оказался, а по-нашему чисто говорил. Не придерешься. Вятичи, они окают сильно. А этот отучился.
— Вот Побору-то горе, — вздохнул я.
— Сильно закручинился лучник, — сказал Белорев. — Не знали они с Милавой, какую змею на груди пригревают. Да и мы тоже хороши. Не разглядели. Одарил бы меня Перун помощничком. Да не допустил Даждьбог. А то неизвестно, сколько бы он людей древлянских от жизни бы вылечил.
— А ночью тогда… тоже он?
— А то кто ж? Притворялся, что из лука стрелять ему не дадено. Потом признался, что из семьи охотников он. Сызмальства белку да птицу влет бил. Лучшим лучником среди вятских чад считался. Отец бахвалился им. На все праздники таскал, чтоб народ вятский потешить. Добахвалился. Из сынка позорище для народа его выросло.
— А как же он мед-то отравленный подсунул?
— Да как? Ты когда в прорубь бухнулся, он, как бы случайно, кувшин опрокинул. А потом уж заранее заготовленную отраву подсунул. Вот ведь Ящурово семя. Мы на праздник шли, за вас радоваться. А он с собой зелье тащил. Тьфу. Противно.
— Так что с ним теперь?
— С Жарохом-то? А чего тянуть? Повесили мы его. На Священном дубе повесили. Я вон с казни да прямо к тебе…
23 января 943 г.
Я почуял, как кто-то стягивает с меня беличье покрывало. И спросонья вцепился в него. Поплотнее завернуться старался. Кому же охота с утра пораньше на холоде оказаться.
— Добрыня, — сквозь дрему услышал я голос отца. — Вставай, лежебока. Давно уже петухи прокричали.
Я сразу вскочил с лежанки. Продрал глаза. Потряс очумелой головой, чтобы прогнать сладкий предрассветный сон.
— Я уже не сплю, батюшка. Даждьбог видит — не сплю.
— И я тоже вижу, — рассмеялся отец. — Вижу, как не спишь. Беги снегом умойся.
Как был босиком да в одном исподнем, так и вылетел наружу. Холодный снег и вправду быстро привел в чувство.
— Ух, хорошо, — сказал сам себе. — Слава тебе, Даждьбоже, за то, что даешь мне новый день! — крикнул в темное небо.
Потом помочился в сугроб, стараясь нарисовать коня. Получилось что-то вроде зайца. Но и так сойдет. И только тогда окончательно проснулся. И бегом в детинец. Отцу же понадобился. Не станет он меня понапрасну в такую рань поднимать.
— Зачем я нужен тебе, батюшка? — нашел я отца в горнице.
— Как зачем? — удивился он. — От отравы ты отошел?
— Вроде да, — пожал я плечами.
— А значит, пора учение начинать. На этот раз удивился я.
— Как так? — говорю. — Послушничество мое закончилось. Чему же еще учиться?
— Понятно, — снова улыбнулся отец. — Выходит, ты теперь знаешь все?
— Вроде того.
— Ну, тогда расскажи, как поставить полки так, чтоб супротивник тебя с боков не обошел? Кто из ближних соседей нам друзья, а кто враги? И что ты делать будешь, ежели на тебя трое с копьями прут, а у тебя в руках только кушак ременный?
Я сразу сник. Такому послухов ни Гостомысл, ни Белорев не обучали.
— А ты думал, что кликнули люди тебя грядущим князем — и можно спать да сны видеть? Теперь только твое обучение по-настоящему начинается. Понял?
— Понял, батюшка, — кивнул я.
— Ну, а коли понял, вот тебе прутик, — кинул он мне короткий березовый дрын.
— Зачем это, батюшка?
— Как зачем? Защищайся, — схватил он дедов меч, что на стене висел, и на меня бросился.
Я на него смотрю — не шутит он. Ладно, думаю, и, пока он замахивался, я его дрыном. По ребрам хотел, только не вышло. Он мой удар на клинок принять успел. А потом вокруг меня бочонком обкатился, за спиной очутился и плашмя мне мечом, да по мягкому месту.
— То, что первым ударить хотел, — говорит, — молодец. Только надумай, что супротивник тебя глупее. Нападай, да о защите думай, — и опять на меня.
И завертелось…
По первости к нам Домовит сунулся, дескать, кто здесь шум без его ведома поднимает? Но отец на него так рявкнул, что ключник из горницы точно птах испуганный вылетел. И дверь тихонько за собой притворил…
Почитай, полдня он меня по горнице гонял. Я только успевал уворачиваться да клинок его дрыном отмахивать. Устал, как мерин после пахоты. Пот с меня в сто ручьев бежит. Исподнее хоть выжимай. А отец даже с дыхания не сбился. Нападает, а сам приговаривает:
— Это тебе не из лука стрелы слать. Рубка — работа тяжелая. Думай, где силу применить, а где и отдохнуть чуток… Чуешь, что рука устает? Плечом принимай, — и опять хлясть меня по заднице.
— Все, — взмолился я. — Не могу боле…
— И ворогу ты так скажешь? — не унимался отец. — Мол, погоди, отдохнем давай да на солнышко полюбуемся? Не знает князь таких слов. Могу! И только. Иначе не князь он, а девка. — А меч дедов над головой свистит, не угнешься, так голова с плеч.
Угнулся. Успел. Продых улучил. И снова… Отскок… Кувырок… Прыжок… Уворот… Отскок… И упал без сил…
Отец надо мной склонился. Улыбнулся. Руку протянул, чтоб помочь с пола подняться.
— Молодец, — говорит. — Выдюжил. Завтра продолжим. А пока беги к Домовиту. Пускай он мыльню[85] для тебя готовит. Да вели, чтоб на стол накрывал. Проголодался небось?
— Угу, — ответил я.
Усталый был, но довольный отцовой похвалой.
— А ты говоришь, что не можешь, — продолжал отец. — Чтоб я от тебя этого слова не слыхал никогда. Беги мойся. Помоешься — возвращайся. Поедим да учение продолжим, — и ладошкой меня под зад шутейно, а у меня там сплошной синяк от меча деда Нискини.
Только я зубы сжал да мыться пошел…
После мытья стало гораздо легче. Вместе с пеной от мыльного корня ушла усталость. Оделся я в чистое и опять к отцу поторопился.
Л в горнице уж стол накрыли.
— Садись, поснедаем, — говорит отец и на меня хитро смотрит.
Я на лавку присел да вскочил тут же. Гузно отбитое о себе знать дало.
— Не, — отвечаю. — Постою я, так влезет больше.
— Ну-ну, — усмехнулся он. — Как знаешь. Так и ел стоя, словно корова. А он мне:
— Снедь для тела, а учение для головы. Ешь да на ус мотай, — и стал рассказывать, что в ближних и дальних землях творится.
И я ел. И на ус мотал тоже…
— Там, — показал он утиной ногой жареной, в руке зажатой, в сторону восхода, — Славута-река, поляне ее Днепром зовут. Велика она — с полуночи на полдень[86] катится. За Славутой северяне живут. Стольным градом у них Чернигов был, пока Хольг, дядька Ингваря, с варягами его под себя не забрал да князя Черниговского на кол не посадил. Дале — вятичи. Жарох, что тебя жизни решить хотел, из них был. Охотники знатные. И люди в большинстве приветливые. За ними голядь и мещера — народ дикий. Золотой бабе поклоняются. Да живых людей ей в требы приносят. За ними мурома. За муромой булгары. Эти на Pa-реке[87] живут да хазарам ругу платят. Хазария — страна большая. Вдоль Pa-реки тянется до самого полудня, — откусил он от утиной ноги, прожевал и продолжил: — Ас полудня нас Полянская земля подпирает. На горах киевских каган Ингварь сидит. Поляне-то по первости тоже хазарам ругу давали, но потом Хольг их отвадил. И полян вместе с Киевом к своим рукам прибрал. Теперь вот и нас варяги ругой обложили, — вздохнул отец горько и добавил зло: — Только ненадолго это. Вот с силой соберемся, тогда и посмотрим, кто сверху, а кто снизу окажется.
Он выпил из корчаги меду пьяного, крякнул, отер бороду, а потом макнул палец в корчагу и принялся малевать по столешне.
— Вот смотри, — водил он пальцем, и на отскобленном до белизны дереве стали появляться мокрые полоски. — Это Славута. Это Pa-река. Это Уж наш. Здесь Коростень, а здесь Киев. Вот посередке Малин. В нем теперь тоже варяги сидят. За Киевом Дикое поле начинается. Там люди-кони живут…
— Как Китоврас? — изумился я, склонившись над узором.
— Нет, — рассмеялся он. — Обычные, только от коней они кормятся, И конь у них ценится дороже всего на свете. А за ними греки. Тут у них Океян-Море, а тут сам Царь-город. В нем василис их сидит и вотчиной своей правит.
— Нам про него Гостомысл рассказывал, а знахарь мне листы дерева лярв показывал.
— Вот-вот, — кивнул отец. — Домовит! — позвал он, и тотчас появился ключник. — Со стола убирайте.
— Девки! — крикнул тот. — Ну-ка живо!
И тут же появились сенные да вмиг все унесли.
— Чего еще, княже? — спросил ключник.
— Ты не помнишь, где у нас игрушки, на которых меня отец полки водить учил?
— Как не помнить, — ответил Домовит, довольный тем, что сохранил нужные вещи, а понадобились — нате вам.
— За сохранность благодар от меня, — сказал отец. — Выбери любую шубу да Загляде своей отдай, а то я видел, как она в дерюжке какой-то по двору бегала.
— Здраве буде, княже, — поклонился ключник в пояс.
— Ступай игрушки принеси.
Ключник ушел, а отец продолжал показывать мне Мира устройство:
— Здесь на закате ятвиги и мазовщане, этих ты знаешь.
— Да, батюшка.
— А за ними германцы и латиняне. А что за латинянами, то мне неведомо. Может, ты узнаешь?
— Узнаю, — сказал я.
А отец снова в бороду ухмыльнулся.
— А на полночь — радимичи и кривичи. У них город главный Смоленск.
— И правит ими не князь, а ведун Макоши-Богини, — вставил я. — Я помню, как ты от них обоз с железом привел.
— Смекнул, — сказал отец, — только обоз я привел не от них, а из Нова-города. И железо то из-за моря теми же варягами привезено.
— Как же варяги тебе железо продали, чтоб Жирот из него мечей наковал да против тех же варягов их направил? — Я от удивления в затылке почесал.
— Ну, во-первых, варяг варягу рознь. А во-вторых, в этом и заключается главная княжеская наука. Ежели нужно — соври, ежели нужно — подольсти, ежели нужно — твердо на своем стой, хоть костьми ложись, только все это земле и народу твоему на пользу пойти должно…
— Вот, княже, игрушки батюшки твоего, Нискини, сына Любодара. — В горницу вернулся ключник.
Перед собой он нес большой берестяной короб. Тяжелыми, видать, были дедовы игрушки. У ключника от натуги испарина на лбу проступила.
— Хорошо, — сказал отец, стер со столешни ладонью подсохшие рисунки, и исчезли и Уж, и Славута, и Ра-река. — Высыпай их сюда.
Домовит опрокинул короб, и на стол посыпались раскрашенные в разные цвета деревянные фигурки. Вот всадник. Вот лучник. Вон копейщик. Копье, правда, обломилось, но шишак и щит на месте остались…
— Сейчас, сынко, будем учиться полки водить…
Так я начал постигать трудную науку. Каждое утро еще и петухи спят, а меня отец будит. Дрын в руки и ну меня мечом обтесывать. Потом, когда дрын на щепу развалился, он и мне меч доверил. Звонко в ту зиму было в детинце коростеньском. Со щитом. Без щита. В плаще и без плаща. С ножом. С голыми руками. С копьем в руках…
Учил меня отец землю свою защищать.
Помылся.
Отобедал.
Игрушки дедовы на стол, и…
— Сынко, да у тебя же конники в болоте повязнут. Кони-то тяжелые. В трясине стрянутъ будут… а вот тут должно лучников поставить. Чтоб они ратников с левого боку прикрыли…
Ввечеру снова за оружие…
И так, пока не упаду замертво…
А утром все по новой…
Сколько раз я жалел, что кликнул меня отец грядущим князем. Мне бы конюхом… или плотником… или горшечником, на худой конец…
И сколько раз потом я вспоминал отца с благодарностью за эту науку…
И вспомнился мне вдруг тот день, когда отец меня против болярина Зелени на стогне выставил, а на благодар меч дедов, тот самый, что в первый день на заднице моей синяков наставил, выложил. Мол, кто победит, тому и достанется…
30 марта 943 г.
Стайка испуганных воробьев носилась над Коростенем. Они громко перекрикивались. Выделывали в небе немыслимое. Злились, оттого что их потревожили. И никак не могли найти подходящую крышу, чтобы сесть и наконец угомониться.
Звон мечей не давал им покоя. Будоражил яркое весеннее утро и беспокоил пташек.
Зеленя, новый болярин младшей дружины, наскакивал на меня, точно коршун на цыпленка. Я едва успевал уворачиваться от его проворного меча.
Его клинок так и мелькал. Разрисовывал вокруг болярина замысловатые круги. Со стороны могло показаться, что это не два ратника сошлись в поединке, а два сверкающих шара катаются по стогню. Сходятся. Сталкиваются. Разлетаются в разные стороны для того, чтобы через миг сойтись снова.
Умело плел смертоносное кружево Зеленя. Не зазря его младшие болярином кликнули. Да только и я не собирался сдаваться. Да и выкупа жалко. Видно, с умыслом отец перед поединком дедов меч благодаром назвал. Знал, что захочу я такой подарок получить. Вот я и старался изо всех сил.
А в поединке этом еще и особое пристрастие было. Хотел молодой болярин самому себе доказать, что не зря ему такую честь оказали — над собой ратники поставили.
Но и я не хотел в грязь лицом падать. Как-никак, а грядущий князь Древлянский. А князь, он многое знать и уметь должен. Больше многих. Эту науку мне отец накрепко втолковал.
И к тому же не хотелось перед отцом срамиться. Он же меня сам натаскивал. Вот и натаскал.
18 января 943 г.
Пришел день посвящения. Послухи его три лета ждали. А я вот за половину года обучение осилил. Старался. И за себя, и за Славдю с Гридей.
Да и потом, тоскливо без сверстников было. Послухи особо за собой не звали. А с Ратибором маленьким на коняшках деревянных скакать не особо хотелось.
Отцу не до меня. А одному ни в бор сходить, ни на рыбалку. И про стрелы, что под лежаком спрятаны, все время вспоминалось. Так что не сильно я из Коростеня рвался. Зато старался изо всех сил, чтобы до остальных дотянуться. Даже перестарался немного. Что Белорев, что Гостомысл сторониться меня стали. Уж больно много я к ним с расспросами приставал. А на самый главный вопрос ответа не получил.
Так и не знал я ЗАЧЕМ?
Но, наверное, не на все вопросы стоит ответы получать. Как знахарь сказал? Живи и радуйся? Вот я и жил. И радовался.
А морозы стояли крепкие. Настоящие. Говорили, что птицы на лету замерзают. А вчера мы с Красу-ном на стену лазили. Он сказал, что с утра по нужде вышел, а сходить не смог. Говорит, моча замерзла. Кусками отламывать пришлось. Не поверил я. А он за свое. Пришлось проверять.
Залезли мы, гашники[83] развязали. Помочились. Я себе чуть все хозяйство не отморозил. А моча ничего. Только паром изошла. Возил меня потом Красун полдня на горбу. И поделом ему. Не будет враки разводить.
А сегодня нас посвящать будут. На реке Гостомысл уж и полынью прорубил. Знаю ведь, что ничего страшного не будет, а все равно боязно.
Одно радует. Сегодня на рассвете по всей земле Древлянской недоросли и девки в проруби сигать будут. Чтобы показать Даждьбогу, что силен дух у внуков его. Чтобы древлянами полноправными стать.
В деревнях сходом решают, кто такого почета удостоен будет. По подворьям отцы, с одобрения младших ведунов, своих чад в древлян обращают. Ну а в Коростене Гостомысл решил. Кому в Уж окунуться можно, а кому до следующей зимы подождать.
По такому случаю даже отец от всех дел отказался. А мне-то радость! Я ж его почти и не видел. А тут такой случай представился.
Людей на реке собралось — что вече на стогне. Все про свои беды на время забыли. Песни поют. Пляшут. Смеются.
Уж вечереть стало. Мороз крепчает. А у древлян веселье только жарче разгорается. По берегам костры разожгли. В доме Даждьбоговом Гостомысл требу сотворил. Потом младшая дружина на старшую в кулачки пошла. Стенка на стенку. Вот смеху-то было.
Старшие посильнее, зато младшие поувертливей. Дашь на дашь получилось. Тогда отец старшей дружине на подмогу пришел. А младшая дружина без болярина осталась. Еще по осени Путята с двумя своими побратимами сгинули. Вот младшим и пришлось поражение признать. Они-то ватагой пошли. А отец своих по-разумному выставил. С боков зажал. Они пощады и запросили.
Побор все порывался за младших вступиться, да его жена Милава не пустила. Побоялась, что зашибут. Ну, так он на стрельбище отквитался. Так стрелы клал, что любо-дорого. Одну в одну.
— Слава Побору! — люди кричали.
Только болярин Дедята ему в поединщики годился. Тот тоже стрелы пускал — залюбуешься. Каждый выстрел, что песня.
— Слава Дедяте!
Но не сдюжил болярин. Одну стрелу в ночь темную отправил. Так, что благодар от отца Побору достался. Шапку соболью да рукавицы бисером шитые под крики радостные старику вручил.
— Слава князю Малу!
Так, за игрищами, и не заметили, что светать начало.
Народ у проруби собрался. Лед с полыньи вычистили. Кощуны петь стали. Даждьбога славить.
И про других богов не забывали. Своя часть славы и Велесу, и Радогосту, и Макощи, и Световиту досталась. Про Коляду не забыли. И даже шутнику Китаврасу немного славы перепало. Только Перун Полянский ни с чем остался. Не заслужил он от Древлянской земли славления.
Вот и солнце зимнее из-за окоема показалось. Настала пора посвящение проводить.
Шестеро нас было. Четыре послуха да две девки.
Одну я знал. Она из холопок бывших была. Отец ее вместе с Колобудом за конями смотрел, мать — ткачиха. Поволоки льняные ткала. А дочь их, 0брада, в сенных девках под Домовитовым призором послух коротала. Да матери помогала. Вот теперь и она для посвящения дозрела. Видать, замуж собралась.
А другая из незнакомых. И мать я ее не знал. Да и отец мне незнаком был. Видать, с разоренного варягами подворья они пришли.
А между тем Гостомысл наши имена огласил. Значит, настал и наш черед внуков Даждьбоговых порадовать.
Первым, как самый старший, Жарох пошел. Кожух с себя скинул. Телешом остался. Подбежал под крики к князю. Поклонился до земли. Участи своей ждать стал.
— В знахари тебя определяю! Белореву в помощники! — громко выкрикнул отец.
— Слава тебе, княже, — снова поклонился отцу Жарох. — Слава тебе, Даждьбоже! — навстречу солнцу поклон отвесил.
Да с разбегу в полынью сиганул. Брызги во все стороны. Крики. Здравицы. Смех.
Вышел бывший послух из полыньи. По лесенке на лед поднялся. А тут уж Гостомысл его поджидает. А с ним помощники. Выбеленным льном его насухо вытерли. Порты новые натянули. В шубу бобровую укутали. Шапку кунью на голову надели.
Меховые онучи на ноги. Гостомысл чару меда пьяного из серебряного кувшина ему налил. Выпил Жарох. Осушил до дна.
— Слава древлянину Жароху — знахарю! — крикнул ведун.
— Слава! — подхватили люди.
За Жарохом вслед Обрада пошла. Я думал, забоится девка телешом по морозу бегать. Ничего, не застудилась вроде.
Отец ее в ткачихи определил.
— Слава Даждьбогу! — бултых. Брызги до небес.
А она выбралась, оделась, чару меда приняла. Раскраснелась вся. Разрумянилась.
— Слава древлянке Обраде — ткачихе! Потом Красун посвящение получил. Его отец в младшую дружину направил.
— Слава древлянину Красуну — ратнику! Потом та девка незнакомая была.
Была незнакомая — стала своя.
— Слава древлянке Радине — вышивальщице!
— Слава!
Потом Ивица черед пришел.
Его, как и ожидалось, оружейником огласили.
А я все стоял и думал. Вот было бы здорово, если бы Любава здесь очутилась. Ее-то еще прошлой зимой посвятили. Огнищанкой Микула крикнул. Почитай, уж три месяца ее не видел. Соскучился.
— Ты чего, Добрыня, мешкаешь? — подтолкнул меня кто-то.
Разделся я быстро.
К отцу побежал. Подивился тому, что лед мне пятки не морозит.
Поклонился князю.
Посмотрел он. И тут я понял, что любит он меня. Сильно любит. А что суров со мной в последнее время, так это нужно так.
— Быть тебе, Добрын, после меня князем Древлянским!
— Слава тебе, княже!
— Слава! — люди закричали.
— Слава тебе, Даждьбоже!
Разбежался я посильнее, чтобы прыгать сподручнее было. Оскользнулся на краю полыньи да со всего маху в воду плюхнулся.
Кипятком обожгла вода ледяная. Дух вышибла. Насилу я лестницу рукой нащупал. Выбрался на лед. Огляделся. Смеется народ. И я засмеялся.
— Ты чего стоишь? — Гостомысл прикрикнул. — Сюда давай. Поживее!
Вытерли меня. Укутали. Шапка велика оказалась. Глаза мехом застила. Слышу, Гостомысл ругается:
— Как же вы кувшин уронили? Ему же согреться надо.
— А вот же есть медовуха, — сказал кто-то. Налили чару. Поднесли. Я выпил до донышка.
Пожаром во мне мед пьяный вспыхнул. Тепло стало. Жарко даже.
— Слава древлянину Добрыну, грядущему князю земли Древлянской!
— Слава! — оглушило аж.
— В детинец новых древлян князь Мал зовет. Пировать будем…
Повели нас всех в Коростень. Там уж столы накрыли, чтобы новопосвященных древлян прославлять. А люди у полыньи столпились. Вода святительная целебной силой наполнилась. Каждый хотел той воды набрать.
А мне на подъеме к воротам городским нехорошо стало. Голова закружилась. Вокруг смотрю, а земля в пляс пустилась.
«От меду пьяного со мной приключилось такое», — подумал.
Потом прошло вроде. Раздышался.
А как в город вошли, совсем дурно стало. Рвать начало.
— Это от медовухи, — сказал Жарох. — Мал он больно, чтобы мед пьяный, да еще так много, пить.
Л я на снег повалился. Чую, не встать мне. Все перед глазами плывет. И снова липкий комок к горлу подступил. Вырвало.
— При чем тут мед! — сквозь забытье услышал я крик Белорева. — Ты что? Не видишь? Его же кровью наизнанку выворачивает!
Больше я уже ничего не слышал…
20 января 943 г.
— Везет тебе, княжич, словно утопленнику. — Белорев вынимал из своей сумы пучки сушеных трав и бросал в чан, подвешенный над очагом. — То по маковке тебя приласкают. То стрелами потыкают. Теперь вот опоили. А тебе все неймется. Все за жизнь цепляешься.
— Видать, Доля моя такая, — улыбнулся я.
От отвара поднимался сладкий травный дух. Летом пахло. Лугом скошенным.
— Справная у тебя Доля. Счастливая. Другой бы на твоем месте давно уж в Ирий ушел. Ну, готов мое варево принять?
— Опять эту горечь глотать?
— А без горечи ты бы сейчас со мной не говорил. — Знахарь плеснул отвар в глиняную миску.
Остатки варева вынес наружу. Холодом окатило от открытой двери.
— Ты меня не застудишь?
— Не боись. Тебе воздух чистый на пользу пойдет. А то смрадом вся баня провоняла, — ответил знахарь с улицы.
Он варево в снег выплеснул. И обратно вернулся. Дверь, собачьим мехом обитую, плотно притворил.
— Ну вот, — сказал. — Так оно лучше будет. Подбросил дров в очаг.
Над глиняной миской заговор нашептал. Мне протянул:
— Пей давай.
— Хоть бы медом подсластил, — скривился я.
— Неужто плохо я тебя учил? — удивился Белорев. — Аль забыл, что от меда зелье не так, как нужно, подействует?
— Да помню я. Только уж больно горько получается.
— Опять ты за свое. Пей, говорю. Глотками малыми. Да после каждого глотка передышку делай. Чтоб варево лучше помогало.
— Знаю, — вздохнул я и пить начал.
Каждый следующий глоток был горше предыдущего. Терпел я. А как не потерпеть, когда жить хочется.
Допил. Поморщился.
— Приходи ко мне, родная, косоротиться начнем, — рассмеялся знахарь. — На вот. Зажуй.
Он протянул мне кусок вяленой рыбы.
— Вот и молодец, — похвалил он меня, когда я, давясь, начал жевать.
— Слушай, Белорев, — спросил я его чуть позже, — а может, меня к Берисаве отправить нужно? Она же мне в прошлый раз помогла.
— А я тебя, значит, на ноги поставить не смогу? — обиделся знахарь.
— Ласки прошу, Белорев, — извинился я. — Не хотел я тебя обидеть.
— Да я чего? Я ничего. Думаешь, не понимаю, что не к Берисаве тебе хочется, а к Любаве?
— А ты почем знаешь? — изумился я.
— Так ведь, наверное, я дольше тебя на свете белом живу. Рассказал мне Побор, как ты с ней летом прощался. На вот, еще этот корень пожуй, — протянул он мне белый кусок коренюки.
— А не сблюю?
— Не. Не должон боле.
— Давай.
Слюной изошел рот. Глотал ее, глотал. Едва не захлебнулся.
— Вот, — показал я ему одеревеневший язык.
— Тю, — усмехнулся он, — обслюнявился весь, что дитятя, — утер мне лицо тряпицей. — Ладно. Пойду я.
— Погоди, — с трудом ворочая языком, остановил его я. — Что с этим-то стало?
— Да что? — Белорев сам поморщился, точно червяка проглотил. — Сегодня поутру князь вече собрал. Суд над змеенышем учинил. Он же древлянином стал. Вот и судили по Прави. Как изменника.
— Кто послал-то его?
— Известно, кто на такое отважиться мог. Свенельд его подговорил.
— Сам признался?
— Да нет. Отпирался вначале. Только у ката[84] нашего, у Живодера, и дуб вековой заговорит. Как кости трещать начали, так он всю правду и выложил. Из вятичей он оказался, а по-нашему чисто говорил. Не придерешься. Вятичи, они окают сильно. А этот отучился.
— Вот Побору-то горе, — вздохнул я.
— Сильно закручинился лучник, — сказал Белорев. — Не знали они с Милавой, какую змею на груди пригревают. Да и мы тоже хороши. Не разглядели. Одарил бы меня Перун помощничком. Да не допустил Даждьбог. А то неизвестно, сколько бы он людей древлянских от жизни бы вылечил.
— А ночью тогда… тоже он?
— А то кто ж? Притворялся, что из лука стрелять ему не дадено. Потом признался, что из семьи охотников он. Сызмальства белку да птицу влет бил. Лучшим лучником среди вятских чад считался. Отец бахвалился им. На все праздники таскал, чтоб народ вятский потешить. Добахвалился. Из сынка позорище для народа его выросло.
— А как же он мед-то отравленный подсунул?
— Да как? Ты когда в прорубь бухнулся, он, как бы случайно, кувшин опрокинул. А потом уж заранее заготовленную отраву подсунул. Вот ведь Ящурово семя. Мы на праздник шли, за вас радоваться. А он с собой зелье тащил. Тьфу. Противно.
— Так что с ним теперь?
— С Жарохом-то? А чего тянуть? Повесили мы его. На Священном дубе повесили. Я вон с казни да прямо к тебе…
23 января 943 г.
Я почуял, как кто-то стягивает с меня беличье покрывало. И спросонья вцепился в него. Поплотнее завернуться старался. Кому же охота с утра пораньше на холоде оказаться.
— Добрыня, — сквозь дрему услышал я голос отца. — Вставай, лежебока. Давно уже петухи прокричали.
Я сразу вскочил с лежанки. Продрал глаза. Потряс очумелой головой, чтобы прогнать сладкий предрассветный сон.
— Я уже не сплю, батюшка. Даждьбог видит — не сплю.
— И я тоже вижу, — рассмеялся отец. — Вижу, как не спишь. Беги снегом умойся.
Как был босиком да в одном исподнем, так и вылетел наружу. Холодный снег и вправду быстро привел в чувство.
— Ух, хорошо, — сказал сам себе. — Слава тебе, Даждьбоже, за то, что даешь мне новый день! — крикнул в темное небо.
Потом помочился в сугроб, стараясь нарисовать коня. Получилось что-то вроде зайца. Но и так сойдет. И только тогда окончательно проснулся. И бегом в детинец. Отцу же понадобился. Не станет он меня понапрасну в такую рань поднимать.
— Зачем я нужен тебе, батюшка? — нашел я отца в горнице.
— Как зачем? — удивился он. — От отравы ты отошел?
— Вроде да, — пожал я плечами.
— А значит, пора учение начинать. На этот раз удивился я.
— Как так? — говорю. — Послушничество мое закончилось. Чему же еще учиться?
— Понятно, — снова улыбнулся отец. — Выходит, ты теперь знаешь все?
— Вроде того.
— Ну, тогда расскажи, как поставить полки так, чтоб супротивник тебя с боков не обошел? Кто из ближних соседей нам друзья, а кто враги? И что ты делать будешь, ежели на тебя трое с копьями прут, а у тебя в руках только кушак ременный?
Я сразу сник. Такому послухов ни Гостомысл, ни Белорев не обучали.
— А ты думал, что кликнули люди тебя грядущим князем — и можно спать да сны видеть? Теперь только твое обучение по-настоящему начинается. Понял?
— Понял, батюшка, — кивнул я.
— Ну, а коли понял, вот тебе прутик, — кинул он мне короткий березовый дрын.
— Зачем это, батюшка?
— Как зачем? Защищайся, — схватил он дедов меч, что на стене висел, и на меня бросился.
Я на него смотрю — не шутит он. Ладно, думаю, и, пока он замахивался, я его дрыном. По ребрам хотел, только не вышло. Он мой удар на клинок принять успел. А потом вокруг меня бочонком обкатился, за спиной очутился и плашмя мне мечом, да по мягкому месту.
— То, что первым ударить хотел, — говорит, — молодец. Только надумай, что супротивник тебя глупее. Нападай, да о защите думай, — и опять на меня.
И завертелось…
По первости к нам Домовит сунулся, дескать, кто здесь шум без его ведома поднимает? Но отец на него так рявкнул, что ключник из горницы точно птах испуганный вылетел. И дверь тихонько за собой притворил…
Почитай, полдня он меня по горнице гонял. Я только успевал уворачиваться да клинок его дрыном отмахивать. Устал, как мерин после пахоты. Пот с меня в сто ручьев бежит. Исподнее хоть выжимай. А отец даже с дыхания не сбился. Нападает, а сам приговаривает:
— Это тебе не из лука стрелы слать. Рубка — работа тяжелая. Думай, где силу применить, а где и отдохнуть чуток… Чуешь, что рука устает? Плечом принимай, — и опять хлясть меня по заднице.
— Все, — взмолился я. — Не могу боле…
— И ворогу ты так скажешь? — не унимался отец. — Мол, погоди, отдохнем давай да на солнышко полюбуемся? Не знает князь таких слов. Могу! И только. Иначе не князь он, а девка. — А меч дедов над головой свистит, не угнешься, так голова с плеч.
Угнулся. Успел. Продых улучил. И снова… Отскок… Кувырок… Прыжок… Уворот… Отскок… И упал без сил…
Отец надо мной склонился. Улыбнулся. Руку протянул, чтоб помочь с пола подняться.
— Молодец, — говорит. — Выдюжил. Завтра продолжим. А пока беги к Домовиту. Пускай он мыльню[85] для тебя готовит. Да вели, чтоб на стол накрывал. Проголодался небось?
— Угу, — ответил я.
Усталый был, но довольный отцовой похвалой.
— А ты говоришь, что не можешь, — продолжал отец. — Чтоб я от тебя этого слова не слыхал никогда. Беги мойся. Помоешься — возвращайся. Поедим да учение продолжим, — и ладошкой меня под зад шутейно, а у меня там сплошной синяк от меча деда Нискини.
Только я зубы сжал да мыться пошел…
После мытья стало гораздо легче. Вместе с пеной от мыльного корня ушла усталость. Оделся я в чистое и опять к отцу поторопился.
Л в горнице уж стол накрыли.
— Садись, поснедаем, — говорит отец и на меня хитро смотрит.
Я на лавку присел да вскочил тут же. Гузно отбитое о себе знать дало.
— Не, — отвечаю. — Постою я, так влезет больше.
— Ну-ну, — усмехнулся он. — Как знаешь. Так и ел стоя, словно корова. А он мне:
— Снедь для тела, а учение для головы. Ешь да на ус мотай, — и стал рассказывать, что в ближних и дальних землях творится.
И я ел. И на ус мотал тоже…
— Там, — показал он утиной ногой жареной, в руке зажатой, в сторону восхода, — Славута-река, поляне ее Днепром зовут. Велика она — с полуночи на полдень[86] катится. За Славутой северяне живут. Стольным градом у них Чернигов был, пока Хольг, дядька Ингваря, с варягами его под себя не забрал да князя Черниговского на кол не посадил. Дале — вятичи. Жарох, что тебя жизни решить хотел, из них был. Охотники знатные. И люди в большинстве приветливые. За ними голядь и мещера — народ дикий. Золотой бабе поклоняются. Да живых людей ей в требы приносят. За ними мурома. За муромой булгары. Эти на Pa-реке[87] живут да хазарам ругу платят. Хазария — страна большая. Вдоль Pa-реки тянется до самого полудня, — откусил он от утиной ноги, прожевал и продолжил: — Ас полудня нас Полянская земля подпирает. На горах киевских каган Ингварь сидит. Поляне-то по первости тоже хазарам ругу давали, но потом Хольг их отвадил. И полян вместе с Киевом к своим рукам прибрал. Теперь вот и нас варяги ругой обложили, — вздохнул отец горько и добавил зло: — Только ненадолго это. Вот с силой соберемся, тогда и посмотрим, кто сверху, а кто снизу окажется.
Он выпил из корчаги меду пьяного, крякнул, отер бороду, а потом макнул палец в корчагу и принялся малевать по столешне.
— Вот смотри, — водил он пальцем, и на отскобленном до белизны дереве стали появляться мокрые полоски. — Это Славута. Это Pa-река. Это Уж наш. Здесь Коростень, а здесь Киев. Вот посередке Малин. В нем теперь тоже варяги сидят. За Киевом Дикое поле начинается. Там люди-кони живут…
— Как Китоврас? — изумился я, склонившись над узором.
— Нет, — рассмеялся он. — Обычные, только от коней они кормятся, И конь у них ценится дороже всего на свете. А за ними греки. Тут у них Океян-Море, а тут сам Царь-город. В нем василис их сидит и вотчиной своей правит.
— Нам про него Гостомысл рассказывал, а знахарь мне листы дерева лярв показывал.
— Вот-вот, — кивнул отец. — Домовит! — позвал он, и тотчас появился ключник. — Со стола убирайте.
— Девки! — крикнул тот. — Ну-ка живо!
И тут же появились сенные да вмиг все унесли.
— Чего еще, княже? — спросил ключник.
— Ты не помнишь, где у нас игрушки, на которых меня отец полки водить учил?
— Как не помнить, — ответил Домовит, довольный тем, что сохранил нужные вещи, а понадобились — нате вам.
— За сохранность благодар от меня, — сказал отец. — Выбери любую шубу да Загляде своей отдай, а то я видел, как она в дерюжке какой-то по двору бегала.
— Здраве буде, княже, — поклонился ключник в пояс.
— Ступай игрушки принеси.
Ключник ушел, а отец продолжал показывать мне Мира устройство:
— Здесь на закате ятвиги и мазовщане, этих ты знаешь.
— Да, батюшка.
— А за ними германцы и латиняне. А что за латинянами, то мне неведомо. Может, ты узнаешь?
— Узнаю, — сказал я.
А отец снова в бороду ухмыльнулся.
— А на полночь — радимичи и кривичи. У них город главный Смоленск.
— И правит ими не князь, а ведун Макоши-Богини, — вставил я. — Я помню, как ты от них обоз с железом привел.
— Смекнул, — сказал отец, — только обоз я привел не от них, а из Нова-города. И железо то из-за моря теми же варягами привезено.
— Как же варяги тебе железо продали, чтоб Жирот из него мечей наковал да против тех же варягов их направил? — Я от удивления в затылке почесал.
— Ну, во-первых, варяг варягу рознь. А во-вторых, в этом и заключается главная княжеская наука. Ежели нужно — соври, ежели нужно — подольсти, ежели нужно — твердо на своем стой, хоть костьми ложись, только все это земле и народу твоему на пользу пойти должно…
— Вот, княже, игрушки батюшки твоего, Нискини, сына Любодара. — В горницу вернулся ключник.
Перед собой он нес большой берестяной короб. Тяжелыми, видать, были дедовы игрушки. У ключника от натуги испарина на лбу проступила.
— Хорошо, — сказал отец, стер со столешни ладонью подсохшие рисунки, и исчезли и Уж, и Славута, и Ра-река. — Высыпай их сюда.
Домовит опрокинул короб, и на стол посыпались раскрашенные в разные цвета деревянные фигурки. Вот всадник. Вот лучник. Вон копейщик. Копье, правда, обломилось, но шишак и щит на месте остались…
— Сейчас, сынко, будем учиться полки водить…
Так я начал постигать трудную науку. Каждое утро еще и петухи спят, а меня отец будит. Дрын в руки и ну меня мечом обтесывать. Потом, когда дрын на щепу развалился, он и мне меч доверил. Звонко в ту зиму было в детинце коростеньском. Со щитом. Без щита. В плаще и без плаща. С ножом. С голыми руками. С копьем в руках…
Учил меня отец землю свою защищать.
Помылся.
Отобедал.
Игрушки дедовы на стол, и…
— Сынко, да у тебя же конники в болоте повязнут. Кони-то тяжелые. В трясине стрянутъ будут… а вот тут должно лучников поставить. Чтоб они ратников с левого боку прикрыли…
Ввечеру снова за оружие…
И так, пока не упаду замертво…
А утром все по новой…
Сколько раз я жалел, что кликнул меня отец грядущим князем. Мне бы конюхом… или плотником… или горшечником, на худой конец…
И сколько раз потом я вспоминал отца с благодарностью за эту науку…
И вспомнился мне вдруг тот день, когда отец меня против болярина Зелени на стогне выставил, а на благодар меч дедов, тот самый, что в первый день на заднице моей синяков наставил, выложил. Мол, кто победит, тому и достанется…
30 марта 943 г.
Стайка испуганных воробьев носилась над Коростенем. Они громко перекрикивались. Выделывали в небе немыслимое. Злились, оттого что их потревожили. И никак не могли найти подходящую крышу, чтобы сесть и наконец угомониться.
Звон мечей не давал им покоя. Будоражил яркое весеннее утро и беспокоил пташек.
Зеленя, новый болярин младшей дружины, наскакивал на меня, точно коршун на цыпленка. Я едва успевал уворачиваться от его проворного меча.
Его клинок так и мелькал. Разрисовывал вокруг болярина замысловатые круги. Со стороны могло показаться, что это не два ратника сошлись в поединке, а два сверкающих шара катаются по стогню. Сходятся. Сталкиваются. Разлетаются в разные стороны для того, чтобы через миг сойтись снова.
Умело плел смертоносное кружево Зеленя. Не зазря его младшие болярином кликнули. Да только и я не собирался сдаваться. Да и выкупа жалко. Видно, с умыслом отец перед поединком дедов меч благодаром назвал. Знал, что захочу я такой подарок получить. Вот я и старался изо всех сил.
А в поединке этом еще и особое пристрастие было. Хотел молодой болярин самому себе доказать, что не зря ему такую честь оказали — над собой ратники поставили.
Но и я не хотел в грязь лицом падать. Как-никак, а грядущий князь Древлянский. А князь, он многое знать и уметь должен. Больше многих. Эту науку мне отец накрепко втолковал.
И к тому же не хотелось перед отцом срамиться. Он же меня сам натаскивал. Вот и натаскал.