Всколыхнулся народ. Крик поднял. Да понимали все, что месть в деле Прави не советчица. Успокоились.
   Вышел отец. Поклонился до земли людям. Сурово взглянул на кагана. А потом спросил у Гостомысла. Громко спросил, чтобы слышали:
   — А что Веда Прави про то говорит?
   Ведун вынул из сумы кожаной толстый деревянный складень. Он был очень старым. Дерево совсем потемнело от времени. И от многих ладоней, которые касались его за многие лета.
   Гостомысл положил складень на руки, отцом подставленные. Перевернул несколько дощечек. Задержал свой взгляд на мгновение. Понял, что не там читает. Перевернул еще одну досочку. Кивнул и прочитал:
   — «И спросил Богумир Учителя Мудрости[143], как же быть с гостем непрошеным? И ответил Лесной Хозяин[144]: „Гость непрошеный тоже гость. Прими его, как желанного. Накорми. Напои его. Спать уложи, коль остаться пожелает. Утром в путь проводи"…» Так ли поступила княгиня Древлянская? — оторвался Гостомысл от чтения и спросил у веча.
   — Точно так, — ответили люди.
   — Да будет так, — кивнул ведун. Перевернул еще одну доску. Губами пошевелил,
   разбирая написанное. Потом огласил:
   — «…аще ты гость, и принял тебя хозяин, как Правь требует, веди себя скромно. Разора хозяину не чини. Богов его уважай. Предков его чти. Жену почитай. Чад не бей…» Так ли поступил Ингварь, князь Киевский? — снова спросил ведун у веча.
   — Нет! — закричали люди.
   — Да будет так, — кивнул ведун и продолжил: — «…аще ты нарушил Правью данный закон. Злым ответил на предоброе. Дом хозяйский разорил. Жену его с чадами побил или жизни лишил… будет тебе кара смертная. Кара жестокая. Бо не гостю так поступать позволено, но захватчику». — Ведун закончил читать, сложил досочки вместе и спрятал складень в суму. — Был ли захватчиком в Коростене Ингварь Киевский? — посмотрел ведун на Путяту.
   — Нет, — сказал Путята. — Княгиня его встретить вышла. За столы пригласила. И его, и людей его. С конем в поводу Ингварь в город зашел. Гостем, но не захватчиком. Тому много свидетелей есть. — Болярин показал рукой на Яруна со Смирным.
   Те закивали, подтверждая.
   — Да будет так… — сказал Гостомысл.
   Он поклонился до земли вечу. Повернулся к отцу и сказал:
   — Ты теперь знаешь, что говорит Веда Прави. Тебе, Малу Древлянскому, решать, какой смертью лютой будем казнить во Зле уличенного?
   Притих народ.
   — Казнить будем, как дедами завещано. Как казнить должно убийц и охальников.
   — Да будет так…
 
   22 сентября 945 г.
   Ночь выдалась холодная. Оно и понятно. Осень.
   В эту ночь Ингваря на лодке перевезли на другой берег Ужа. Завели в дом Даждьбога, чтобы смог каган Киевский в последний раз требу принести своим богам. Долго молился Ингварь. Потом сам к древлянам вышел. Руки вперед вытянул, чтобы снова связали его.
   Только к утру довели кагана до места казни. Остановили Ингваря у подножия высокого крутояра. Днем с него далеко было видать. Почитай, вся земля Древлянская была словно на ладони. А сейчас даже звезд от костров не видно.
   Здесь уже суетились отроки.
   Крепкими веревками обвязали они верхушки двух берез, растущих на крутом яру. На высоком косогоре. Притянули к земле. Привязали веревки к подножию могучего дуба. Прикрепили четыре петли. По две на каждую натянутую, словно тетива, веревку. Еще костры подпалили. Много костров. Так, что на поляне стало светло как днем.
   Младшие ведуны, пришедшие со всей земли Древлянской, тоже были здесь. Корогодом встали они вокруг крутояра. Кощуны запели. Гостомысл на камне алатырном травы духмяные жег.
   Народ уже собрался, и светать стало. Ингваря на крутояр вывели.
   Закричал он сильно, когда понял, какую казнь ему принять суждено. От крика заложило уши. О, Даждьбоже, как он кричал, этот каган! Я даже не знал, что так кричать можно…
 
   Вру.
   Знал.
   Давно.
   В детстве.
   Сам так кричал, когда волк ушел.
   А я стоял. Один среди леса. Один среди Мира.
   И боялся. Боялся. Боялся…
 
   Ингваря быстро успокоили. Белорев напоил его снадобьем, которым меня после того гона отпаивал. От него пусто делается. Ой как пусто. И безразлично. Засыпать с тем снадобьем хорошо.
   Но не уснул Ингварь. Да и как тут уснешь, если сейчас твоя жизнь кончится. Но кричать каган перестал. На землю лег. Позволил руки и ноги свои в петли просунуть.
   Притихли люди. Ярче вспыхнули костры. Громче запели ведуны.
   Давно, очень давно Даждьбог человеческой жертвы не получал. Еще прадед Мала Древлянского запретил подобное. И ведуны тогда согласились. Лучше за пленника выкуп получить или холопом пусть отработает, чем зараз жизни лишать. И Даждьбог не обиделся. Видно, хватало ему вороньей крови да дыма от пиров жертвенных[145]. И вот теперь случай представился окропить алатырный камень кровью врага земли Древлянской. Как такое не попользовать?
   Оттого ведуны и старались. Звали Даждьбога. Славили силу его. И справедливость его. Люди сначала притопывать начали. Под кощуны ноги сами топали. Потом ладонь об ладонь бить стали. Потом не выдержал кто-то, подпевать ведунам начал. И другие подхватили.
   Я и не заметил, как приплясывать вместе с остальными стал. Руками хлопать. Ногами топать…
   Даждь Боже долюшки,
   Свет — Белосветушко!
   Солнце — Даждьбожушко,
   Мы — твои детушки!
   Речь реку — луч плету,
   Жгуч пламень, знамя — дым!
   Сварга Триславная,
   Солнце Трисветлое!
   Ярь златовейная,
   Сила рассветная!
   Слава![146]
   Первый луч нового дня прорвался сквозь предрассветные облака. По глазам ударил…
   Застыли люди, пораженные красотой…
   — К тебе иду, мама… — прошептал каган Киевский Игорь Рюрикович.
   Ударил топором острым князь Древлянский, Мал Нискинич, по веревке, вокруг дуба обмотанной.
   С шумом выпрямились березы. Первая желтая листва с них посыпалась.
   Кровь человеческая брызнула навстречу восходящему солнцу.
   — Слава Даждьбогу! — в один голос вскричали древляне.
   — Да будет так… — сказал Гостомысл, простирая руки к лику Даждьбогову.
 
   Не прав был отец. Не так все надо было делать. Не понимал он тогда, что, если бы жив остался Ингварь, земле Древлянской не хуже, а лучше бы было. Не понимал.
   Да и я это много позже понял. А тогда я, как и все. Тогда я на стороне отца был.
   Жажда ему глаза застила. Жажда мести за смерть любимой своей. Лишь смертью обидчика он насытиться мог. И насытился. И задержал время. Только не надолго…
   Ведь время, что вода. Его в кулаке не удержишь…
   А Ингварь…
   Так он и умер…
   Спокойно…
   Достойно казнь принял.
   Никогда больше в Древлянской земле Ингваря дурным словом не поминали. Смертью своей он вину перед внуками Даждьбога с себя снял.
   Может, и вправду он сейчас в Светлом Ирии. Рядом с матушкой своей. Простил он ее за то, что на свет этот родила. За то, что нежданный он был, нежеланный. И за то, что она его не любила, тоже простил. Ведь сам он любил ее, даже не осознавая этого. А если любишь, то все простить можно…

Глава седьмая
НЕВЕСТЫ[147]

   18 сентября 945 г.
   На Киев наползал теплый осенний вечер.
   Ольга сидела в горнице. Она примостилась на низком стульчике у окошка. Перед ней на невысоком столике лежало рукоделие.
   В пяльцы был зажат ворот новой рубашки, и Ольга старательно вышивала на нем красными нитками маленькие обереги.
   «Вернется Игорь, — думала она, — вот ему и обнова будет».
   А за окном разоралось воронье. Молодые слетки встали на крыло, и стая кружила над Киевом.
   — Эка черные раскаркались, — зевнув, сказала Дарена. — Грают, словно беду кличут…
   Дарена была сенной девкой в тереме кагана Киевского. Она жила при Ольге уже пятый год. Ее взяли в услужение за долги отца, коваля[148] Любояра, когда у кагана родился сын.
   Девушка была расторопной и сообразительной, за что Ольга любила ее и доверяла ей пригляд за Святославом. Вот и сейчас они с мальчиком были здесь.
   Ольга оторвалась от рукоделия и выглянула в оконце.
   Воронья стая, беспрерывно горлопаня, кружила над теремом.
   — Эй, Тудор! — крикнула Ольга стражнику, который, оперевшись на копье, придремал у городских ворот.
   — А? Что?! Кто там? — внезапно разбуженный, Тудор никак не мог сообразить, что его разбудило.
   — Я это. Я, — улыбнулась Ольга.
   — Да. — Стражник окончательно проснулся. — Что случилось, госпожа?
   — Ничего не случилось, — сказала Ольга. — Видишь, воронья сколько? Ты бы их прогнал, Тудор. Как бы беду не накаркали. Пугани их, что ли…
   — Не могу, госпожа, — ответил варяг, — нельзя мне от ворот отлучаться. Я лучше воеводе скажу, как увижу, пусть пошлет на крышу кого-нибудь.
   «Ну вот, — подумала Ольга, — без Свенельда даже ворон пугнуть не могут», — а вслух сказала:
   — Ладно уж, спи дальше.
   Она собралась взяться за вышивание, но снова отвлеклась — пока разговаривала со стражником, Святослав расшалился.
   Мальчишка стал бегать по горнице за котенком. Старался его поймать. Котенку это не нравилось. Он шипел и пытался улизнуть от мальчишки. Но тот проворно схватил его своими цепкими ручонками и начал засовывать ему в рот большущий кус хлеба. Котенку это совсем не понравилось. Он выпустил свои острые коготки, царапнул Святослава по руке и, оказавшись на свободе, опрометью кинулся вон.
   Святослав заревел.
   Ольга подхватила сына на руки. Укоризненно посмотрела на сенную девку: как же, мол, недоглядела — и принялась успокаивать мальчонку:
   — Ну, чего ты?
   — Я ему поесть… а он, — сквозь слезы жаловался малыш. — Вот смотли, мама… байт, — и он протянул Ольге оцарапанную ручонку.
   Мать поцеловала ранку.
   — Ну? — посмотрела она на сына. — Теперь не болит?
   — Не байт, — сказал Святослав серьезно, а потом показал пальчиком на свою щечку и добавил: — Зесь байт.
   Ольга улыбнулась, поцеловала сына в мокрую от слез щеку:
   — А теперь?
   — Тепей не байт.
   — Ну и хорошо. — Ольга вытерла слезы мальчику и опустила его на пол. — Беги к себе да смотри не плачь. Нельзя будущему кагану плакать. Узнают про то враги и скажут, что на Руси каган плакса.
   — Не скажут! Я их всех победю! — крикнул Святослав, выбегая из горницы.
   Ольга улыбнулась вслед сыну.
   — Иди присмотри за ним, — сказала она Дарене.
   Когда та вышла, Ольга вновь принялась за оставленную на время работу. Она сменила красную нитку в игле на лазоревую. Собралась сделать стежок, как вдруг кончик иглы замер, так и не проткнув ткань ворота…
 
   А за окном граяло воронье. И вспомнилось вдруг Ольге, как несмышленой девчонкой впервые она услышала этот вороний грай. Вспомнилось, как въехала в этот город, даже не подозревая, что теперь не Ладога, а Киев станет ее родным домом.
   Ее привез Свенельд. Отцу, как всегда, было недосуг, и брат забрал ее из отчего дома, в котором отца видели всего несколько раз.
   Мама, провожая ее в неизвестность, плакала и махала платочком вслед. А Хельге, ведь именно это имя дали ей при рождении, было интересно повидать новые земли, новых людей, новые города. Видно, не зря назвал ее Асмуд в честь своего друга и соратника Хельги Киевского. Назвал заранее, уверенный в том, что у него родится сын, но… человек предполагает, а боги располагают. Родилась дочь.
   Погорился Асмуд, но слово данное сдержал.
   А Хельга оказалась девчонкой смышленой и любознательной. Мать на нее ругается. Дескать, ей бы рукоделием заняться или в куклы играть, а она все больше с мальчишками. Все окрестности Ладоги облазила. А город Ладога странный. Шумный и многолюдный. Кого тут только не было! И словены, и варяги, и фрязи с латинами. Даже булгары с персами и хазарами здесь свои лабазы держали. Перевал главный на пути из варяг в греки. В Нова-городе главный торг, а в Ладоге главный склад.
   И пускай была Хельга из варяжского рода, да в друзьях ее от всех народов чада водились. Оттого она, почитай, на всех языках Мира свободно говорила. А языки зная, и верховодить легко. Недаром же отец у нее был ярлом, а брат воеводой в Киеве. Вот и она под себя ватагу подобрала.
   Да только недолго ее начальство длилось. Едва только из детства в отрочество она перешла, как приехал за ней брат.
   По дороге на Киев увидела Хельга и Нова-город с его торжищем шумным да пестрым, и Старую Руссу, и Смоленск. И подивилась она — до чего же велика Гардерика. И до чего красива.
   Все лето спускались они с братом по рекам и волокам с севера на юг и вот в такой же осенний день наконец-то добрались до киевских гор.
   И здесь встретил Хельгу вороний грай.
   Нигде, ни в одном месте Мира, у воронов не было таких противных голосов. В этом она не сомневалась. Они напугали девочку больше, чем все остальное. Странное и незнакомое.
   А потом была свадьба. И маленькая Хельга сидела во главе огромного стола…
   И рядом сидел незнакомый дядька. И было ей тринадцать лет. А дядьке сорок два…
   А потом была ночь…
   И страх…
   И боль…
   И еще стыд, когда на другой день по широкой горнице, где все еще продолжался свадебный пир, носили простыню с кровавым пятном с их ложа. А пьяные ратники отпускали сальные шутки. Ржали. Сыпали в нее золото и серебро…
   И блин с дыркой посредине, который ее вместе с дядькой — она теперь знала, что его зовут Игорь, что он каган Киевский и что он теперь ее муж и владыка, — заставили съесть…
   И еще непривычное обращение — Ольга…
   И все это было шесть лет назад…
   А после Ольга поняла, что Игорь не такой уж и страшный, как показался вначале. Что он похож на тех мальчишек, которыми она верховодила в Ладоге. Просто большой мальчишка.
   Подход к нему нашла. Где лаской, где хитростью. То девочкой несмышленой прикинется, то женщиной обворожительной.
   Взъерепенится каган, бывало: дескать, кто хозяин в доме? А потом поостынет и сделает так, как она захочет. А Игорь и рад под ее чарами буйную голову сложить.
   Слушался ее. Любил.
   А вот она…
   Треть ее жизни прошла здесь.
   В Киеве.
   И она к этому уже привыкла.
   И все ничего бы вроде…
   Но каждую осень этот грай молодых слетков наводил на нее невыносимую тоску…
 
   Вот и опять.
   Каркнул громко ворон над самым окном. Вырвал Ольгу из воспоминаний. Точно от сна очнулась она. Воткнула иглу в ворот. Вытянула нить лазоревую, да не судьба ей, видимо, сегодня доделать вышивку.
   Только она сделала стежок, как тревожные голоса долетели от ворот града. Ольга вздохнула — опять, мол, отвлекают, — воткнула иглу в ткань, встала и выглянула на улицу. И… сразу забыла о рукоделии.
   У ворот быстро собирались ратники Свенельдовой большой дружины. Они шумели, размахивали руками и возмущенно потрясали оружием.
   Посреди этой гомонящей, не хуже вороньей стаи, толпы Ольга увидела белого боевого коня. Любимого коня кагана Киевского. Его бока вздымались и опадали, на губах серела пена, а от пота и пыли шерсть стала грязно-землистой.
   На спине коня кто-то лежал. Ольга все силилась разглядеть кто? Но не могла. Видно было только руку всадника, безвольно свисающую вдоль шеи коня.
   — О, боги! — всплеснула руками женщина. — Чего же я стою!
   И оцепенение отхлынуло. А взамен навалилось чувство неизбежного, большого и страшного… Ольга выбежала из горницы.
   — Дарена! — крикнула она сенной девке, быстро спускаясь по широкой лестнице. — Ставь воду греть! Да пошли кого-нибудь за лекарем! Живо!
   Через мгновение она уже бежала через двор к мужнину коню. Она словно не замечала собравшихся здесь ратников. И они, точно почувствовав ее состояние, притихли и расступились.
   Ольга подошла к коню и только теперь смогла рассмотреть всадника.
   Это был не Игорь. Это был Асмуд.
   Старый варяг был без сознания.
   — Снимите его, — сказала Ольга.
   Ратники исполнили приказание. Старика спустили на землю. Он застонал, а спустя мгновение открыл глаза.
   — Отец! — Ольга облегченно вздохнула. — Что случилось, отец?
   — Древляне… засада… я едва ушел…
   — А Игорь? Что с Игорем?
   Но варяг не ответил. Он снова прикрыл глаза и впал в беспамятство.
   — Несите его в терем, — распоряжалась Ольга. — Свенельда найдите. Скажите, что беда приключилась. Пусть прямо в светелку мою идет. Отца на постель нашу положите. Да осторожнее!
   И все беспрекословно бросились выполнять ее приказания.
   — Дарена! — Ольга искала глазами сенную девку. — Ты послала за лекарем?
   — Да, госпожа, — услышала Ольга. — За Соломоном[149] побежали. Сейчас будет…
 
   Соломон ушел, когда уже совсем стемнело.
   Дарена вынесла миску, полную крови старого варяга, и выплеснула за порог. Маленькая дворовая собачонка тут же подбежала к темной лужице и принялась жадно лакать.
   Дарена сперва хотела прогнать ее, но потом передумала.
   — Ешь. Ешь скорее, — шепнула она и, оглянувшись, нет ли кого рядом, добавила: — Как собака злая вражью кровь жрет, так пусть лихоманки врагов сжирают. Отче Громам, Перуне, прими славу мою. И будут мои слова крепки и липки. Крепче камня. Липче теста. Да будет так. — Она трижды плюнула через левое плечо и вернулась в терем…
 
   На широкой кагановой постели, застланной греческим простынным полотном, под толстым пуховым одеялом лежал Асмуд.
   После кровопускания — а хазарский лекарь считал это лучшим лекарством от всех болезней — он был бледен. Седые косы его длинных усов разметались по подушке. Черные круги под глазами делали его похожим на Кощея. А выбритая голова с куцым, истертым шеломом оселком только усиливала сходство.
   У постели стоял Свенельд. Без привычной кольчуги, плаща и шлема он казался совсем юным. Только в его кошачьей манере держаться, в том, как он говорил, как рубил воздух правой рукой, угадывался достойный сын своего отца. Хитрец и воин.
   Ольга сидела на краешке постели. Ее прямая спина, внимательный взгляд и гордо приподнятый подбородок не оставляли сомнений в том, кто был истинным хозяином в этом доме, в стольном Киеве, да и во всей Руси. Только предатели-пальцы теребили краешек шелкового платочка. Выдавали волнение…
   — Нет, отец, — Свенельд покачал головой, — пророчество Вельвы — это, конечно, серьезно. Но оставлять Мала в покое нам нельзя. Эдак Новгород захочет нашего посадника скинуть. И другие земли отвалятся. Им же только дай слабину, враз в разные стороны побегут.
   — Новгородцы еще ума не лишились, — тихо возразил старый варяг. — Они на прикорме сидят. Им из-под нашей руки выходить резона нет. Уж больно любят жены новгородские себя свейскими да цареградскими висюльками украшать. А мужьям их дорога на Царьград больно нравится. Так что купцы за нас обеими руками держаться будут. И если радимичи или северяне вольности захотят, так словены их мигом успокоят. Кривичам сейчас свои бы раны зализать. Ты, сын, их надолго бунтовать отучил. А Древлянская земля в стороне лежит…[150]
   — И все же, отец, — Свенельд рубанул ладонью воздух, — я завтра же большую дружину подниму. Иначе что люди скажут? Кагана убили, и в ответ ничего? Значит, простого варяга безбоязненно прикончить можно…
   — Полукровка он, — скривился Асмуд. — Не варяг.
   — Для тебя полукровка… — возразил Свенельд.
   — А для меня муж, — подала голос Ольга.
   — Ты еще слезу пусти! — Старый варяг с трудом повернулся на бок. — Ты не за Ингвара, ты за конунга замуж шла. Наследника ему родила. Вот и вступит Святослав в наследство. Будет новый каган у Киева.
   — А я как же? — Пальцы вцепились в платок, словно он был причиной всех женских несчастий.
   — А ты? — Асмуд хитро сощурился. — Ты опекой для него станешь. Ему сейчас без мамкиной титьки никак не обойтись.
   — Я? — удивилась Ольга.
   — А что? — сказал старик. — Не мне же внуку в дядьки[151] идти. Да и Свенельду нельзя. Дядя он. И недосуг ему. Русь в руках держать нужно. Так что готовься. Завтра поутру Святослава конунгом дружина крикнет. На щитах поднимет[152]. А люди Полянские каганом нарекут. Вот тогда наплачешься вволю по убитому злодеями любимому мужу, — усмехнулся Асмуд.
   — А может, жив еще Ингвар? — Свенельд подошел к двери в опочивальню и выглянул наружу, не подслушивает ли кто, потом плотнее притворил дверь и добавил: — Как же мы при живом отце сына конунгом крикнем?
   — Не переживай, — покачал головой Асмуд. — Даже если он жив еще, так это не надолго. Нискинич его быстро к предкам отправит. Тянуть не будет. Так что завтра все по закону случится.
   — Хорошо, отец, — сказал Свенельд, а Ольга головой кивнула. — Только послезавтра я на Коростень походом пойду, за конунга мстить.
   — Воля твоя. — Старик зевнул. — Только если пророчество верное, похода не будет.
   — Посмотрим, — пожал плечами Свенельд.
   — Посмотрим… — сквозь дремоту прошептал Асмуд.
 
   Спустившись со Старокиевской горы, Соломон вошел в Козары. Это поселение на берегу Почай-реки было заложено еще в те времена, когда и сам Киев, да и вся Полянская земля были данниками Хазарского каганата. Здесь стоял хазарский сторожевой отряд. Потом, после захвата города Оскольдом, отряд ушел. Остались только несколько купеческих семей, которых в коренных землях каганата никто не ждал. Да и как бросить нажитое за долгие годы добро? Как порушить в один миг налаженные торговые связи? Как оставить без присмотра путь на Византию?
   Соломон тогда мальчишкой был, но до сих пор помнит, как трясся по ночам отец, ожидая погрома. Как хоронил скарб, от чужих загребущих рук оберегая.
   Толпа ворвалась на подворье под утро. Пьяная, злая…
   Накануне Оскольд, точно замаливая грех за убийство Киевича[153], выкатил на Подол[154] бочки с медом пьяным. Дескать, пейте-веселитесь, люди киевские. Вот как о вас варяги заботятся. И дружинники варяжские с вами вместе веселиться будут. Не захватчики варяги. От хазарской дани освободители…
   Когда народ напился, напелся и наплясался, кто-то из Оскольдовой дружины кинул клич:
   — Аида в Козары! Жидов[155] добивать!