Страница:
— И вели, чтобы баню топили! — крикнул я ему вдогонку. — Будем стужу из себя выгонять.
Не в силах больше стоять, я присел на краешек кровати. Положил ладонь на лоб Халльдис. Лоб был не слишком горячим.
— Уже легче, — сказал я. — Значит, жара нет.
— Я принес, трэль, — услышал я голос Орма.
— А баня?
— Топят уже.
— Ставь снег на огонь. Пусть кипятится…
К вечеру женщине стало легче. Весь день я отпаивал ее отваром. И пил его сам. Потом парились. Потом одна из тир приготовила мясную похлебку. Мы с Халльдис поели. Я велел Орму ночью не спать и продолжать давать жене отвар. А сам свалился от усталости и заснул. Я знал, что теперь мы с ней пойдем на поправку…
20 февраля 944 г.
За стенами Длинного дома продолжала бушевать зима. Но это было уже не так страшно.
После того как я исцелился сам и поднял на ноги Халльдис, ко мне стали привозить больных из ближних поселений. Я помогал чем мог. Запасы трав у меня быстро пошли на убыль. Но, хвала Даждьбогу, и болеть стали меньше.
Отступила лихоманка. На спад пошла. Да тут другая напасть приключилась.
Голод.
Его травой не излечишь. Тут мясо нужно. Только где его взять? В такую стынь до зверя не доберешься. За рыбой в море не выйдешь. Вот и сидели мы на каше постной. И той не досыта было.
Халльдис мне все лишний кусок подсовывала. Я для нее после излечения как сын родной стал. И Орм ко мне переменился. Правда, он и так меня давно уже не обижал.
Казалось, живи да радуйся…
А меня тоска по дому совсем заела. Каждую ночь Коростень снился. Отец да Любава из головы не шли. Как там они? Здоровы ли? Живы ли? Может, и нет их больше на свете по прихоти Ингваря Киевского? Рвется сердце в землю Древлянскую. Так бы и уле-тел на родину. Только человек не птица. Через Океян-Море не перемахнет…
В тот день мы с Ормом поближе к очагу подсели. Викинг доску достал. Мы в тавлеи играть хотели. Только не дали нам.
Пришел человек с Купального склона. Отворил дверь, впуская в Длинный дом морозный дух. Сразу к огню протянул озябшие руки. А от одежи меховой пар повалил.
— Приветствую тебя, Орм, — сказал.
— Привет и тебе, Борн, — ответил викинг.
Я Борна и не узнал сразу. Привык его на драккаре видеть. А тут он в лохматый мех укутан по самые глаза. Только нос его длинный из-под шапки торчит. Посинел от холода.
— Торбьерн тебе привет шлет. Тебя и трэля твоего к себе в гости зовет, — сказал Борн и шмыгнул носом.
— Зачем это мы хевдингу понадобились? — спросил Орм.
— Ты слышал про женщину по имени Торбьерг? Ну… ту, что называют Малой Вельвой?[126]
— Это та, у которой было девять сестер, а в живых только она одна осталась?
— Да. Та самая. Она всю зиму ходит по пирам из поселения в поселение и предсказывает людям будущее. Сегодня она должна прийти в поселение на Купальном склоне. Торбьерн не хочет принимать ее в своем доме. Ты знаешь, что он не любит всего этого. Но один из его людей, да ты его помнишь, Торкель его зовут…
— Это тот, который не захотел с нами в поход идти?
— Стар он уже для походов, — сказал Борн и смахнул капельку со своего оттаявшего носа. — Торкель решил ее принять. Даже человека ей навстречу выслал. Хевдинг боится свое будущее узнавать, а за тобой и трэлем твоим послал. Говорит, что вам, может быть, это нужно.
— Правильно говорит Торбьерн. Собирайся, трэль, — сказал мне Орм и ссыпал камни с доски в кожаный мешок. — В тавлеи потом доиграем…
Путь до поселения Торбьерна показался мне бесконечным.
Ледяной ветер валил с ног. От него слезились глаза и сводило щеки.
Мы брели над берегом неспокойного моря. Я шел за Ормом, стараясь хоть немного укрыться от ветра за его могучей спиной. А под нами холодные волны лизали голый камень. Ревели, сталкивались друг с другом. Взлетали вверх солеными брызгами. И чудилось, что еще немного — и Океян-Море доберется до нас. Смоет. Утянет в свою промозглую бездну. Жутко от этого становилось на душе. Тошно.
— А вон и Купальный склон! — перекрикивая ветер, показал рукой Орм. — Видишь, трэль, мы почти дошли…
Вечером в дом Торкеля пришла прорицательница. Она была гораздо моложе, чем я ее себе представлял. Моложе Халльдис. Но старше Гудрит, дочери Торбьерна, которая тоже была здесь.
Казалось, что холод ей не страшен. Она вошла в дом и не бросилась к огню, как это делали все остальные, а внимательно оглядела собравшихся.
Я и сам с любопытством рассматривал ее.
На ней был синий плащ, завязанный спереди ремешками и отороченный самоцветными камушками До самого подола. На шее — стеклянные бусы, а на голове — черная смушковая шапка, подбитая белым кошачьим мехом.
В руке она держала посох с набалдашником, оправленным желтой медью и усаженным самоцветными камушками. Пояс у нее был из трута, а на поясе висел большой кошель.
Она была обута в мохнатые башмаки из телячьей кожи, и на них были длинные и крепкие ремешки с большими пряжками из желтой меди. На руках у нее были рукавицы из кошачьего меха, белые и мохнатые[127].
Торкель подошел к ней, почтительно взял за руку и повел к специально приготовленному для нее стулу. На стуле лежала подушка, набитая куриными перьями, чтобы Торбьерг было мягче сидеть.
Проходя мимо меня, прорицательница остановилась. Она впилась взглядом в мои глаза. Мне показалось, что мы смотрели друг на друга целую вечность…
Наконец она хитро улыбнулась и пошла дальше.
Когда она села, перед ней поставили небольшой стол, который, как шепнул Борн, был специально сколочен по такому случаю.
Мы же расселись на лавках.
Женщины стали подавать еду.
Торкель не поскупился. Перед каждым поставили по большой миске каши, сваренной на козьем молоке, и по маленькой миске с мясом. Была открыта бочка с пивом, и женщины засуетились, разнося пенный напиток.
Долго меня уговаривать не пришлось. Наголодавшись в поселении Орма у Орлиной скалы, я решил как можно плотнее набить живот здесь.
Да и все, кто находился сейчас у Торкеля в гостях, с жадностью набросились на еду.
— Посмотри на Вельву, — сказал мне Орм и отправил себе в рот большой кусок мяса.
Я поднял глаза от миски и увидел, что Торбьерг не притронулась к еде. Она продолжала внимательно разглядывать нас. И мне стало стыдно. Мне показалось, что я со стороны похожу на поросенка, которому дали месиво. Я несколько умерил свой пыл и начал есть более опрятно.
Она снова улыбнулась мне и достала из складок своего плаща ложку из желтой меди и нож с рукоятью из моржовой кости, стянутой двумя медными кольцами. Острие ножа было обломано.
Подняв большую глиняную кружку, полную пива, она сделала небольшой глоток, а затем принялась отрезать маленькие кусочки мяса.
— Ей подали кушанье, — прожевав свой кусок, сказал Орм, — из сердец всех животных, которые еще остались в поселке. А она нос воротит, — и он отправил себе в рот очередной кус мяса.
— Скажи, почтенная Торбьерг, — сказал Торкель, когда первый голод был утолен, — что ты думаешь о будущем собравшихся здесь людей?
— Как только эти люди утолят свой голод, — ответила женщина, — я смогу начать ворожбу.
После этих слов все отставили свои миски. Да и мне кусок в горло не полез. Уж больно хотелось посмотреть на то, как будет ворожить Вельва.
Я помнил, как ворожил Гостомысл. Даже несколько раз, когда ходил у него в послухах, помогал ему в Даждьбожьем доме. Там было все просто.
Сначала я подавал ему ворону, которую накануне ловил пришедший за советом. Ведун острым ножом быстро отсекал ей голову и кропил ее кровью алатырный камень. Читал заговоры. Призывал лесных духов. Потом я держал миску с водой над головой желающего узнать свое будущее. А Гостомысл лил в воду растопленный воск. Потом, когда воск остывал, ведун осторожно вынимал его из миски. Воск принимал причудливую форму. Гостомысл внимательно рассматривал его и рассказывал, что видит. Вот и все.
Здесь же все было совсем не так.
Когда убрали еду, Торбьерг достала из своего кошеля несколько мелких косточек. Потрясла их в кулаке и метнула на стол. Она взглянула на то, что у нее получилось, и вздохнула.
— Мне очень жаль, — сказала она, — но духи не желают мне открывать будущее.
Народ разочарованно зашумел. Вельва подняла вверх руку, призывая к молчанию, и добавила:
— Они хотят слышать песню.
— Какую песню? — спросил Торкель.
— Среди вас, — сказала Торбьерг, — есть женщина, которая знает песню вардлок[128]. Кто эта женщина? Назови себя.
Некоторое время в Длинном доме стояла тишина. Затем Гудрит, дочь Торбьерна, робко кашлянула и, смущаясь, подняла руку.
Все в изумлении уставились на девушку.
— Я не колдунья и не ворожея, — тихо сказала Гудрит, — но Халльдис, жена Орма, научила меня песне, которую она называла вардлок.
Тут настала очередь изумляться Орму.
— Я и не знал, — шепнул он мне, — что моя жена знает такие песни.
— Ваши жены, — словно услышав шепот викинга, сказала Вельва, — порой знают гораздо больше, чем вы можете себе представить. Твое знание, — сказала она Гудрит, — очень кстати.
— Но я хочу стать христианкой, — вдруг сказала девушка. — И я не знаю, пристало ли мне петь такие песни?
— Возможно, ты окажешь помощь людям и не станешь от этого хуже, — улыбнулась Вельва. — Но это — дело Торкеля позаботиться о том, что мне нужно, — добавила она.
Торкель, да и все, кто находился в доме, принялись уговаривать Гудрит. В конце концов смущенная всеобщим вниманием девушка согласилась.
— Хорошо, — сказала Торбьерг. — Пусть женщины станут кольцом вокруг меня.
Женщины исполнили повеление. Вельва закрыла глаза и прошептала:
— Пой, девочка. И Гудрит запела:
Ар вар альда
Фат эр экки вар,
Вар-а сандр не сор
Не сайлар юннир;
Еро фаннск ейги
Не юпфеминн,
Гап вар Гиннунга
Эн грае экки…[129]
Вначале ее голос звучал робко и неуверенно. Но потом она запела так хорошо и красиво, что мне показалось, будто колокольчики зазвенели под крышей Длинного дома…
— Многие духи явились теперь, — сказала Вельва тяжелым басом, когда Гудрит закончила петь. — Любо им было слушать песню, а раньше они хотели скрыться от нас и не оказывали нам послушания. Мне теперь ясно многое из того, что было скрыто и от меня, и от других. Я могу теперь сказать, что голод скоро кончится, и лучшие времена настанут весной. Болезнь, которая долго свирепствовала здесь, прекратится скорее, чем можно было ожидать, благодаря чудному трэлю, который знает благородный язык. А тебя, Гудрит, я сразу же отблагодарю за твою помощь, ибо я теперь ясно вижу твою судьбу. Ты вступишь здесь, в Исландии, в почетный брак, и от тебя произойдет большой и славный род, и над твоим потомством просияет яркий свет. Будь же здорова и счастлива, дочь моя!
Затем Торбьерг встряхнула головой, точно прогоняя наваждение. Открыла глаза и сказала уже своим обычным голосом:
— Теперь каждый поочередно подходите ко мне и спрашивайте то, что вы хотели узнать…
Когда черед дошел до меня, я робко шагнул к Вельве. Она посмотрела на меня и тихо сказала:
— Так ты и есть тот самый трэль, который знает многое, но не все?
Я кивнул.
— Как зовут тебя? — спросила она.
— Трэль, — ответил я.
— Нет, — махнула она рукой. — Как твое настоящее имя?
Мне вдруг стало не по себе. Впервые за долгое-долгое время кто-то поинтересовался моим именем.
— Добрын, сын Мала, — сказал я и почувствовал, как на глаза наворачиваются слезы.
— Ты станешь великим ярлом, Добрын, сын Мала. Не здесь. Там, далеко за морем. В стране-где-встает-солнце тебя любят и ждут. Скоро, очень скоро ты вернешься туда. У тебя будет долгая жизнь.
Полная радости и полная горя. Полная больших побед и жестоких поражений. Многих ты потеряешь на своем пути. Многое найдешь. Там, в стране-где-встает-солнце, рядом с тобой всегда будут гордые викинги. Одни будут помогать тебе, другие — стараться тебя убить. Но только пусть они знают, что, если тронут хоть один волосок на твоей голове, их ждет страшная гибель. Ворота Асгарда[130] и чертоги Вальхаллы для них будут закрыты навсегда. И их души будут вечно бродить неприкаянными по земле. Но и ты должен будешь оберегать своих врагов. Ибо их преждевременная смерть от твоей руки принесет твоей земле и твоим людям немыслимые беды и страдания. А теперь иди, Добрын, сын Мала. Иди собирайся в дальнюю дорогу.
Я отошел от нее ошеломленный и некоторое время стоял неподвижно, точно меня облили ледяной водой и я превратился в ледышку. Потом слух стал возвращаться ко мне. Я услышал, как Вельва подозвала к себе Орма. Как она что-то быстро стала говорить ему. Я смог расслышать только несколько имен. Сначала Торбьерна. Потом какого-то Эйрика Рыжего. Затем что-то про Зеленую землю[131]. А потом я уловил и свое имя.
Сначала Орм слушал спокойно. Но когда мое имя было произнесено, он начал нервничать. Даже попытался возразить, но Вельва так взглянула на него, что он сразу замолчал и покорно склонил голову.
Потом Орм повернулся. Посмотрел на меня тоскливо и сказал:
— Я, Орм, сын Хальвдана, с Орлиной скалы, даю вольную своему трэлю. Отныне пусть все зовут его по имени…
— Добрый, сын Мала, — тихо подсказала ему прорицательница.
— Добрый, сын Мала! — громко повторил викинг и выбежал из дома на мороз, громко хлопнув дверью…
11 июня 944 г.
Новгородское торжище гудело не хуже пчелиного роя. Кто-то нахваливал свои холсты, кто-то торговался до хрипоты, кто-то ругался. А я сидел и улыбался, словно безумный. Слаще любой музыки мне был этот гомон толпы…
Я не встречал Орма с того вечера, когда Вельва сделала свое предсказание. Правда, Халльдис часто навещала меня, и от нее я знал, что викинг справляется обо мне, но не желает меня видеть. Я стал вольным, и все называли меня только по имени. Но почему-то это не слишком радовало. Может быть, потому, что и раньше со мной не обращались, как с трэлем, а может, скучал по своему бывшему хозяину?
Так я и жил в поселении Торбьерна. Потихоньку лечил людей и ждал, когда же появится обещанная Торбьерг возможность вернуться на родину. И вот однажды такая возможность представилась.
Эйнар, сына Торгейра, зашел на своем кнорре в бухту у Купального склона в конце месяца эггтид[132]. Его путь лежал в Гардерику. Ко мне домой. Он вез на продажу мечи, наконечники для стрел и копий в Хольмгард. Там он договорился с кем-то о крупной сделке, еще в прошлом году, и теперь спешил выполнить свои обязательства.
Он с удовольствием взял меня с собой в качестве толмача.
Накануне отплытия я не выдержал, побежал к Орлиной скале. Я знал, что Орм сильно рассердится, увидев меня, но уйти, не попрощавшись, просто не мог.
Но Орм не рассердился. Наоборот, встреча оказалась бурной. Было много выпито и съедено. Весь вечер Орм шутил, вспоминая, как впервые увидел меня. Как учил уму-разуму. Как перепугался, когда я вдруг заговорил. Как мы вместе слушали песню моря…
И Халльдис суетилась, точно мать, которая провожает сына в дальнюю дорогу…
А на рассвете, когда они с Халльдис вышли меня провожать, он вдруг обнял меня крепко. Постоял так немного, а потом сказал горько:
— Теперь меня навсегда оставит удача, — развернулся и, опустив голову, побрел к дому…
Больше я его никогда не видел. И уже никогда не увижу. Могучего Орма. Страшного видом, но чистого, как та слеза, которая на вкус, как море. Большого Человека с душой ребенка…
Я считал дни…
Я все время сидел на носу кнорра и смотрел вдаль…
Я ждал, когда же вдали появится желанный берег…
Нам снова везло. Ветер был попутным, и кнорр весело бежал навстречу восходящему солнцу. А мне казалось, что мы еле плетемся, что устье Нево-реки никогда не покажется. Только я напрасно переживал…
Сначала мы зашли в Неву. Затем прошли по Ладожскому озеру, которое мало чем отличалось от моря. Разве что вода в нем была не соленая да по берегам поднимались леса.
Я знал, что до моих родных пущей и боров еще очень далеко. Что в здешних краях живут не древляне, а словены. Но все равно с жадностью вглядывался в берега: а вдруг сейчас из чащи выйдет Белорев, который в поисках своих трав забрел так далеко на полночь. Но нет, не было видно знахаря. Только лоси да медведи выходили к озеру на водопой…
А потом была Ладога-град. И я чуть не закричал от счастья, когда услышал родную сердцу речь…
Крепкий мужичок, принимая от меня канат, прошелся по всей моей родне до пятого колена, когда я нечаянно засветил ему концом каната по лбу.
Каково же было его удивление, когда я ответил ему не менее заковыристым словцом, а спрыгнув на пристань, обнял его и расцеловал…
И вот теперь Нова-город. Или, как его называют викинги, Хольмгард. Красивый большой город. Больше нашего Коростеня будет.
И торжище шумное.
Уже два дня мы ждем покупателя. Я бы давно ушел, но не могу, обещал Эйнару, что помогу со сделкой. А покупателя все нет. И отлучиться тоже нельзя — а вдруг придет? Где искать-то меня? Торжище большое…
А в лавке душно. Я уж и подремывать начал. Уж и сны красивые про дом стали сниться…
Вдруг слышу:
— Эй, есть кто живой?
И второй голос сквозь сон:
— А мы в ту лавку-то зашли?
— В ту, — отвечает первый. — Вон и рыба синяя над входом привешена.
— Батя, смотри, кажись, уснул варяжина.
— А может, помер?
— А ты проверь. За плечо потряси.
— Эй, — чувствую, как меня трясут, — добрый человек!..
— Да какой он тебе добрый? — не унимается второй. — Варяг, он и есть варяг. Ты его посильней. Небось не развалится.
С трудом я раскрываю слипшиеся веки и вижу толстое пузо, обтянутое холстом рубахи…
Поднимаю голову…
Всматриваюсь…
Начинаю орать, потому что не в силах сдержаться…
— Жирот! Ивиц! Каким вас ветром сюда занесло?! — и понимаю, что кричу по-свейски.
— Ишь, варяжина разорался, — говорит Ивиц.
— Сам ты варяжина, — говорю я ему на родном языке. — Или забыл, как тебя отец драл, когда Белорева варевом ошпарил?
— Погоди, — говорит Ивиц и смотрит, смотрит на меня, а узнать не может.
— Жирот, ты тоже меня не признаешь?
— Нет вроде, — пожимает плечами оружейник. — Ты чей же будешь, малый?
— Не малый я, а Мала, — смеюсь.
— Добрыня?! — не верит своим глазам Ивиц.
— Княжич? — вторит ему Жирот.
— Так ты же сгинул! — Я вижу, как глаза оружейникова сына становятся огромными.
— Живой я, — говорю. — Живой…
Глава шестая
Не в силах больше стоять, я присел на краешек кровати. Положил ладонь на лоб Халльдис. Лоб был не слишком горячим.
— Уже легче, — сказал я. — Значит, жара нет.
— Я принес, трэль, — услышал я голос Орма.
— А баня?
— Топят уже.
— Ставь снег на огонь. Пусть кипятится…
К вечеру женщине стало легче. Весь день я отпаивал ее отваром. И пил его сам. Потом парились. Потом одна из тир приготовила мясную похлебку. Мы с Халльдис поели. Я велел Орму ночью не спать и продолжать давать жене отвар. А сам свалился от усталости и заснул. Я знал, что теперь мы с ней пойдем на поправку…
20 февраля 944 г.
За стенами Длинного дома продолжала бушевать зима. Но это было уже не так страшно.
После того как я исцелился сам и поднял на ноги Халльдис, ко мне стали привозить больных из ближних поселений. Я помогал чем мог. Запасы трав у меня быстро пошли на убыль. Но, хвала Даждьбогу, и болеть стали меньше.
Отступила лихоманка. На спад пошла. Да тут другая напасть приключилась.
Голод.
Его травой не излечишь. Тут мясо нужно. Только где его взять? В такую стынь до зверя не доберешься. За рыбой в море не выйдешь. Вот и сидели мы на каше постной. И той не досыта было.
Халльдис мне все лишний кусок подсовывала. Я для нее после излечения как сын родной стал. И Орм ко мне переменился. Правда, он и так меня давно уже не обижал.
Казалось, живи да радуйся…
А меня тоска по дому совсем заела. Каждую ночь Коростень снился. Отец да Любава из головы не шли. Как там они? Здоровы ли? Живы ли? Может, и нет их больше на свете по прихоти Ингваря Киевского? Рвется сердце в землю Древлянскую. Так бы и уле-тел на родину. Только человек не птица. Через Океян-Море не перемахнет…
В тот день мы с Ормом поближе к очагу подсели. Викинг доску достал. Мы в тавлеи играть хотели. Только не дали нам.
Пришел человек с Купального склона. Отворил дверь, впуская в Длинный дом морозный дух. Сразу к огню протянул озябшие руки. А от одежи меховой пар повалил.
— Приветствую тебя, Орм, — сказал.
— Привет и тебе, Борн, — ответил викинг.
Я Борна и не узнал сразу. Привык его на драккаре видеть. А тут он в лохматый мех укутан по самые глаза. Только нос его длинный из-под шапки торчит. Посинел от холода.
— Торбьерн тебе привет шлет. Тебя и трэля твоего к себе в гости зовет, — сказал Борн и шмыгнул носом.
— Зачем это мы хевдингу понадобились? — спросил Орм.
— Ты слышал про женщину по имени Торбьерг? Ну… ту, что называют Малой Вельвой?[126]
— Это та, у которой было девять сестер, а в живых только она одна осталась?
— Да. Та самая. Она всю зиму ходит по пирам из поселения в поселение и предсказывает людям будущее. Сегодня она должна прийти в поселение на Купальном склоне. Торбьерн не хочет принимать ее в своем доме. Ты знаешь, что он не любит всего этого. Но один из его людей, да ты его помнишь, Торкель его зовут…
— Это тот, который не захотел с нами в поход идти?
— Стар он уже для походов, — сказал Борн и смахнул капельку со своего оттаявшего носа. — Торкель решил ее принять. Даже человека ей навстречу выслал. Хевдинг боится свое будущее узнавать, а за тобой и трэлем твоим послал. Говорит, что вам, может быть, это нужно.
— Правильно говорит Торбьерн. Собирайся, трэль, — сказал мне Орм и ссыпал камни с доски в кожаный мешок. — В тавлеи потом доиграем…
Путь до поселения Торбьерна показался мне бесконечным.
Ледяной ветер валил с ног. От него слезились глаза и сводило щеки.
Мы брели над берегом неспокойного моря. Я шел за Ормом, стараясь хоть немного укрыться от ветра за его могучей спиной. А под нами холодные волны лизали голый камень. Ревели, сталкивались друг с другом. Взлетали вверх солеными брызгами. И чудилось, что еще немного — и Океян-Море доберется до нас. Смоет. Утянет в свою промозглую бездну. Жутко от этого становилось на душе. Тошно.
— А вон и Купальный склон! — перекрикивая ветер, показал рукой Орм. — Видишь, трэль, мы почти дошли…
Вечером в дом Торкеля пришла прорицательница. Она была гораздо моложе, чем я ее себе представлял. Моложе Халльдис. Но старше Гудрит, дочери Торбьерна, которая тоже была здесь.
Казалось, что холод ей не страшен. Она вошла в дом и не бросилась к огню, как это делали все остальные, а внимательно оглядела собравшихся.
Я и сам с любопытством рассматривал ее.
На ней был синий плащ, завязанный спереди ремешками и отороченный самоцветными камушками До самого подола. На шее — стеклянные бусы, а на голове — черная смушковая шапка, подбитая белым кошачьим мехом.
В руке она держала посох с набалдашником, оправленным желтой медью и усаженным самоцветными камушками. Пояс у нее был из трута, а на поясе висел большой кошель.
Она была обута в мохнатые башмаки из телячьей кожи, и на них были длинные и крепкие ремешки с большими пряжками из желтой меди. На руках у нее были рукавицы из кошачьего меха, белые и мохнатые[127].
Торкель подошел к ней, почтительно взял за руку и повел к специально приготовленному для нее стулу. На стуле лежала подушка, набитая куриными перьями, чтобы Торбьерг было мягче сидеть.
Проходя мимо меня, прорицательница остановилась. Она впилась взглядом в мои глаза. Мне показалось, что мы смотрели друг на друга целую вечность…
Наконец она хитро улыбнулась и пошла дальше.
Когда она села, перед ней поставили небольшой стол, который, как шепнул Борн, был специально сколочен по такому случаю.
Мы же расселись на лавках.
Женщины стали подавать еду.
Торкель не поскупился. Перед каждым поставили по большой миске каши, сваренной на козьем молоке, и по маленькой миске с мясом. Была открыта бочка с пивом, и женщины засуетились, разнося пенный напиток.
Долго меня уговаривать не пришлось. Наголодавшись в поселении Орма у Орлиной скалы, я решил как можно плотнее набить живот здесь.
Да и все, кто находился сейчас у Торкеля в гостях, с жадностью набросились на еду.
— Посмотри на Вельву, — сказал мне Орм и отправил себе в рот большой кусок мяса.
Я поднял глаза от миски и увидел, что Торбьерг не притронулась к еде. Она продолжала внимательно разглядывать нас. И мне стало стыдно. Мне показалось, что я со стороны похожу на поросенка, которому дали месиво. Я несколько умерил свой пыл и начал есть более опрятно.
Она снова улыбнулась мне и достала из складок своего плаща ложку из желтой меди и нож с рукоятью из моржовой кости, стянутой двумя медными кольцами. Острие ножа было обломано.
Подняв большую глиняную кружку, полную пива, она сделала небольшой глоток, а затем принялась отрезать маленькие кусочки мяса.
— Ей подали кушанье, — прожевав свой кусок, сказал Орм, — из сердец всех животных, которые еще остались в поселке. А она нос воротит, — и он отправил себе в рот очередной кус мяса.
— Скажи, почтенная Торбьерг, — сказал Торкель, когда первый голод был утолен, — что ты думаешь о будущем собравшихся здесь людей?
— Как только эти люди утолят свой голод, — ответила женщина, — я смогу начать ворожбу.
После этих слов все отставили свои миски. Да и мне кусок в горло не полез. Уж больно хотелось посмотреть на то, как будет ворожить Вельва.
Я помнил, как ворожил Гостомысл. Даже несколько раз, когда ходил у него в послухах, помогал ему в Даждьбожьем доме. Там было все просто.
Сначала я подавал ему ворону, которую накануне ловил пришедший за советом. Ведун острым ножом быстро отсекал ей голову и кропил ее кровью алатырный камень. Читал заговоры. Призывал лесных духов. Потом я держал миску с водой над головой желающего узнать свое будущее. А Гостомысл лил в воду растопленный воск. Потом, когда воск остывал, ведун осторожно вынимал его из миски. Воск принимал причудливую форму. Гостомысл внимательно рассматривал его и рассказывал, что видит. Вот и все.
Здесь же все было совсем не так.
Когда убрали еду, Торбьерг достала из своего кошеля несколько мелких косточек. Потрясла их в кулаке и метнула на стол. Она взглянула на то, что у нее получилось, и вздохнула.
— Мне очень жаль, — сказала она, — но духи не желают мне открывать будущее.
Народ разочарованно зашумел. Вельва подняла вверх руку, призывая к молчанию, и добавила:
— Они хотят слышать песню.
— Какую песню? — спросил Торкель.
— Среди вас, — сказала Торбьерг, — есть женщина, которая знает песню вардлок[128]. Кто эта женщина? Назови себя.
Некоторое время в Длинном доме стояла тишина. Затем Гудрит, дочь Торбьерна, робко кашлянула и, смущаясь, подняла руку.
Все в изумлении уставились на девушку.
— Я не колдунья и не ворожея, — тихо сказала Гудрит, — но Халльдис, жена Орма, научила меня песне, которую она называла вардлок.
Тут настала очередь изумляться Орму.
— Я и не знал, — шепнул он мне, — что моя жена знает такие песни.
— Ваши жены, — словно услышав шепот викинга, сказала Вельва, — порой знают гораздо больше, чем вы можете себе представить. Твое знание, — сказала она Гудрит, — очень кстати.
— Но я хочу стать христианкой, — вдруг сказала девушка. — И я не знаю, пристало ли мне петь такие песни?
— Возможно, ты окажешь помощь людям и не станешь от этого хуже, — улыбнулась Вельва. — Но это — дело Торкеля позаботиться о том, что мне нужно, — добавила она.
Торкель, да и все, кто находился в доме, принялись уговаривать Гудрит. В конце концов смущенная всеобщим вниманием девушка согласилась.
— Хорошо, — сказала Торбьерг. — Пусть женщины станут кольцом вокруг меня.
Женщины исполнили повеление. Вельва закрыла глаза и прошептала:
— Пой, девочка. И Гудрит запела:
Ар вар альда
Фат эр экки вар,
Вар-а сандр не сор
Не сайлар юннир;
Еро фаннск ейги
Не юпфеминн,
Гап вар Гиннунга
Эн грае экки…[129]
Вначале ее голос звучал робко и неуверенно. Но потом она запела так хорошо и красиво, что мне показалось, будто колокольчики зазвенели под крышей Длинного дома…
— Многие духи явились теперь, — сказала Вельва тяжелым басом, когда Гудрит закончила петь. — Любо им было слушать песню, а раньше они хотели скрыться от нас и не оказывали нам послушания. Мне теперь ясно многое из того, что было скрыто и от меня, и от других. Я могу теперь сказать, что голод скоро кончится, и лучшие времена настанут весной. Болезнь, которая долго свирепствовала здесь, прекратится скорее, чем можно было ожидать, благодаря чудному трэлю, который знает благородный язык. А тебя, Гудрит, я сразу же отблагодарю за твою помощь, ибо я теперь ясно вижу твою судьбу. Ты вступишь здесь, в Исландии, в почетный брак, и от тебя произойдет большой и славный род, и над твоим потомством просияет яркий свет. Будь же здорова и счастлива, дочь моя!
Затем Торбьерг встряхнула головой, точно прогоняя наваждение. Открыла глаза и сказала уже своим обычным голосом:
— Теперь каждый поочередно подходите ко мне и спрашивайте то, что вы хотели узнать…
Когда черед дошел до меня, я робко шагнул к Вельве. Она посмотрела на меня и тихо сказала:
— Так ты и есть тот самый трэль, который знает многое, но не все?
Я кивнул.
— Как зовут тебя? — спросила она.
— Трэль, — ответил я.
— Нет, — махнула она рукой. — Как твое настоящее имя?
Мне вдруг стало не по себе. Впервые за долгое-долгое время кто-то поинтересовался моим именем.
— Добрын, сын Мала, — сказал я и почувствовал, как на глаза наворачиваются слезы.
— Ты станешь великим ярлом, Добрын, сын Мала. Не здесь. Там, далеко за морем. В стране-где-встает-солнце тебя любят и ждут. Скоро, очень скоро ты вернешься туда. У тебя будет долгая жизнь.
Полная радости и полная горя. Полная больших побед и жестоких поражений. Многих ты потеряешь на своем пути. Многое найдешь. Там, в стране-где-встает-солнце, рядом с тобой всегда будут гордые викинги. Одни будут помогать тебе, другие — стараться тебя убить. Но только пусть они знают, что, если тронут хоть один волосок на твоей голове, их ждет страшная гибель. Ворота Асгарда[130] и чертоги Вальхаллы для них будут закрыты навсегда. И их души будут вечно бродить неприкаянными по земле. Но и ты должен будешь оберегать своих врагов. Ибо их преждевременная смерть от твоей руки принесет твоей земле и твоим людям немыслимые беды и страдания. А теперь иди, Добрын, сын Мала. Иди собирайся в дальнюю дорогу.
Я отошел от нее ошеломленный и некоторое время стоял неподвижно, точно меня облили ледяной водой и я превратился в ледышку. Потом слух стал возвращаться ко мне. Я услышал, как Вельва подозвала к себе Орма. Как она что-то быстро стала говорить ему. Я смог расслышать только несколько имен. Сначала Торбьерна. Потом какого-то Эйрика Рыжего. Затем что-то про Зеленую землю[131]. А потом я уловил и свое имя.
Сначала Орм слушал спокойно. Но когда мое имя было произнесено, он начал нервничать. Даже попытался возразить, но Вельва так взглянула на него, что он сразу замолчал и покорно склонил голову.
Потом Орм повернулся. Посмотрел на меня тоскливо и сказал:
— Я, Орм, сын Хальвдана, с Орлиной скалы, даю вольную своему трэлю. Отныне пусть все зовут его по имени…
— Добрый, сын Мала, — тихо подсказала ему прорицательница.
— Добрый, сын Мала! — громко повторил викинг и выбежал из дома на мороз, громко хлопнув дверью…
11 июня 944 г.
Новгородское торжище гудело не хуже пчелиного роя. Кто-то нахваливал свои холсты, кто-то торговался до хрипоты, кто-то ругался. А я сидел и улыбался, словно безумный. Слаще любой музыки мне был этот гомон толпы…
Я не встречал Орма с того вечера, когда Вельва сделала свое предсказание. Правда, Халльдис часто навещала меня, и от нее я знал, что викинг справляется обо мне, но не желает меня видеть. Я стал вольным, и все называли меня только по имени. Но почему-то это не слишком радовало. Может быть, потому, что и раньше со мной не обращались, как с трэлем, а может, скучал по своему бывшему хозяину?
Так я и жил в поселении Торбьерна. Потихоньку лечил людей и ждал, когда же появится обещанная Торбьерг возможность вернуться на родину. И вот однажды такая возможность представилась.
Эйнар, сына Торгейра, зашел на своем кнорре в бухту у Купального склона в конце месяца эггтид[132]. Его путь лежал в Гардерику. Ко мне домой. Он вез на продажу мечи, наконечники для стрел и копий в Хольмгард. Там он договорился с кем-то о крупной сделке, еще в прошлом году, и теперь спешил выполнить свои обязательства.
Он с удовольствием взял меня с собой в качестве толмача.
Накануне отплытия я не выдержал, побежал к Орлиной скале. Я знал, что Орм сильно рассердится, увидев меня, но уйти, не попрощавшись, просто не мог.
Но Орм не рассердился. Наоборот, встреча оказалась бурной. Было много выпито и съедено. Весь вечер Орм шутил, вспоминая, как впервые увидел меня. Как учил уму-разуму. Как перепугался, когда я вдруг заговорил. Как мы вместе слушали песню моря…
И Халльдис суетилась, точно мать, которая провожает сына в дальнюю дорогу…
А на рассвете, когда они с Халльдис вышли меня провожать, он вдруг обнял меня крепко. Постоял так немного, а потом сказал горько:
— Теперь меня навсегда оставит удача, — развернулся и, опустив голову, побрел к дому…
Больше я его никогда не видел. И уже никогда не увижу. Могучего Орма. Страшного видом, но чистого, как та слеза, которая на вкус, как море. Большого Человека с душой ребенка…
Я считал дни…
Я все время сидел на носу кнорра и смотрел вдаль…
Я ждал, когда же вдали появится желанный берег…
Нам снова везло. Ветер был попутным, и кнорр весело бежал навстречу восходящему солнцу. А мне казалось, что мы еле плетемся, что устье Нево-реки никогда не покажется. Только я напрасно переживал…
Сначала мы зашли в Неву. Затем прошли по Ладожскому озеру, которое мало чем отличалось от моря. Разве что вода в нем была не соленая да по берегам поднимались леса.
Я знал, что до моих родных пущей и боров еще очень далеко. Что в здешних краях живут не древляне, а словены. Но все равно с жадностью вглядывался в берега: а вдруг сейчас из чащи выйдет Белорев, который в поисках своих трав забрел так далеко на полночь. Но нет, не было видно знахаря. Только лоси да медведи выходили к озеру на водопой…
А потом была Ладога-град. И я чуть не закричал от счастья, когда услышал родную сердцу речь…
Крепкий мужичок, принимая от меня канат, прошелся по всей моей родне до пятого колена, когда я нечаянно засветил ему концом каната по лбу.
Каково же было его удивление, когда я ответил ему не менее заковыристым словцом, а спрыгнув на пристань, обнял его и расцеловал…
И вот теперь Нова-город. Или, как его называют викинги, Хольмгард. Красивый большой город. Больше нашего Коростеня будет.
И торжище шумное.
Уже два дня мы ждем покупателя. Я бы давно ушел, но не могу, обещал Эйнару, что помогу со сделкой. А покупателя все нет. И отлучиться тоже нельзя — а вдруг придет? Где искать-то меня? Торжище большое…
А в лавке душно. Я уж и подремывать начал. Уж и сны красивые про дом стали сниться…
Вдруг слышу:
— Эй, есть кто живой?
И второй голос сквозь сон:
— А мы в ту лавку-то зашли?
— В ту, — отвечает первый. — Вон и рыба синяя над входом привешена.
— Батя, смотри, кажись, уснул варяжина.
— А может, помер?
— А ты проверь. За плечо потряси.
— Эй, — чувствую, как меня трясут, — добрый человек!..
— Да какой он тебе добрый? — не унимается второй. — Варяг, он и есть варяг. Ты его посильней. Небось не развалится.
С трудом я раскрываю слипшиеся веки и вижу толстое пузо, обтянутое холстом рубахи…
Поднимаю голову…
Всматриваюсь…
Начинаю орать, потому что не в силах сдержаться…
— Жирот! Ивиц! Каким вас ветром сюда занесло?! — и понимаю, что кричу по-свейски.
— Ишь, варяжина разорался, — говорит Ивиц.
— Сам ты варяжина, — говорю я ему на родном языке. — Или забыл, как тебя отец драл, когда Белорева варевом ошпарил?
— Погоди, — говорит Ивиц и смотрит, смотрит на меня, а узнать не может.
— Жирот, ты тоже меня не признаешь?
— Нет вроде, — пожимает плечами оружейник. — Ты чей же будешь, малый?
— Не малый я, а Мала, — смеюсь.
— Добрыня?! — не верит своим глазам Ивиц.
— Княжич? — вторит ему Жирот.
— Так ты же сгинул! — Я вижу, как глаза оружейникова сына становятся огромными.
— Живой я, — говорю. — Живой…
Глава шестая
КНЯЗЬ-ВОЛК
12 сентября 945 г.
— Добрынюшка… Слышь, Добрынюшка…
— Что тебе, Малушка?
— Тебя батюшка кличет. Злющий…
— Ладно. Сейчас буду.
— Ой, а что это у тебя? Коник?
— Да. Коник.
— А для кого это, Добрынюшка?
— Для тебя, Малушка, делаю. Нравится?
— Для меня? Правда?! Ой, Добрынюшка, здорово как!
— Вот. Держи.
— Ой, Добрынюшка!
— Ладно, будет тебе.
— Добрынюшка, а к батюшке поспеши. Дюже он осерчал на что-то. Ты не проказил?
— Да нет вроде…
— Звал, батюшка?
— Да, сынко. Проходи.
— Чем провинился перед тобой?
— С чего ты взял?
— Малушка сказала — ты зол на меня.
— На тебя? Да нет, сынко. Твоей вины нет.
— Тогда…
— Ингварь к нам идет. Опять руги хочет.
— Так он же получил свое. Сполна отдали.
— Так-то оно так, только, видно, мало ему показалось.
— Что делать будем?
— Народ я созвал. К полудню на стогне вече собираю.
— А я…
— Вырос ты уже, сынко. Рядом станешь. Княжий сын как-никак. Да и умишком Белее тебя не обделил. Вон, в тавлеи самого Гостомысла обыгрываешь, а он ведун Даждьбогов — ему проигрывать не положено.
— Так то тавлеи, батюшка. То игрушка.
— Не скажи, сынок. Тавлеи нам самим Арием завещаны. В них вся мудрость Прави сокрыта. Так что — иди. Оденься в чистое. Вместе перед огнищанами выйдем.
— Как скажешь, батюшка…
Людей на стогне собралось много. Почти весь Коростень, да еще и с окрестных деревень пришли огнищане. Оно и понятно. Ругу полянам отдали немалую. По весне сороками и полюдье, и пожить, и рухлядь отмеряли. Жито подчистую выгребли. Только на посев и осталось.
— Ничего, — смеялись Свенельдовы отроки. — Скоро новое жито подойдет. Тогда вдосталь хлебушка наедитесь…
Прав оказался отец. Нельзя было откупаться, когда Свенельд с русью в первый раз за ругой пришел. Драться надо было. Только кто его тогда слушал? Гостомысл отговаривал, да и вече супротив было. А что может князь против веча поделать? Смирился он. А теперь, как он предсказывал, так и вышло. Но что-то нет радости от правоты в его глазах. Злость есть. А радости — нет.
Вышли мы с отцом на Большое крыльцо. Там уже старейшина, один он после позора трехлетней давности в живых остался, и ведун Даждьбогов стояли. А перед нами, на стогне, шумел народ древлянский. Удивился Гостомысл, увидев меня, да виду не подал. И сказал отцу тихонько:
— Не время, княже, о мести думать. Лучше о пользе земле Древлянской поразмысли. Тяжко тебе, но и Даждьбоговым людям не легче.
— Как вече решит, так и будет, — ответил князь. А ведун вздохнул.
— Полдень уж, княже, — сказал. — Начинать пора.
Отец кивнул.
— Древляне, люди вольные! — Гостомысл поднял руки к небу, и стих народ. — Собрали мы вас нынче не на праздник, не на пир, не на тризну… С дурными вестями прибежал наш разъезд от межи полянской. Ингварь снова к нам собирается. Мало ему того, что побрал он с нас…
Возмущенный гул был ему ответом.
— Что порешим, древляне? — тихо спросил ведун Даждьбога, но вопрос его услышали все.
— Бить будем! — крикнул кто-то.
— А ежели они нас побьют? Не просохла еще кровь под Святищем.
— Откупимся…
— Не впервой…
— А самим с голоду пухнуть?!
— Кому как на роду написано…
— Ты Рода не трожь…
— Не гневи Всевышнего…
— А ты че в меня пальцами тычешь?!. Разошелся народ. Вече грозило превратиться в
побоище.
— Тихо, древляне! Тихо, люди вольные! — Мужичок-огнищанин замахал руками на толпу. — Пущай боляре свое слово скажут. Им с кургану виднее, а мы уж рассудим.
— Верно, Твердило! Что боляре думают?
— Люди вольные! — Гостомысл поклонился вечевикам. — У нас с Киевом замирение. Не можем мы священный договор нарушать. Или забыли вы, что Мал Ингварю стремя целовал?
— Так-то оно так…
— Только не по своей воле он это сделал. И вече на то ему права не давало…
— Все знают, как оно было. — Гостомысл тяжело вздохнул, видно, всплыло в памяти, как княгиня Беляна погибла…
Как Мал с русью бился…
Эх, не подоспей тогда Свенельд, совсем по-другому бы все обернулось…
Как потом Асмудовы варяги кидали с высокой кручи побежденных…
Каждого десятого…
Уже четвертое лето по всей земле Древлянской бабы своих мужей и сыновей оплакивают. А мужики зубами скрипят…
— И я знаю, — продолжил ведун. — Только еще знаю я, что не оправилась Древлянская земля от поругания. Силы наши уже не те. Не справимся мы с Русью. И будут нас варяги опять боем бить…
— Не будут! — раздалось за спинами вечевиков.
Все разом обернулись на голос.
Там, в проеме городских ворот, я разглядел всадника.
В полной тишине он проехал через стогнь, от ворот до крыльца детинца. И люди молча расступались перед его конем.
Запыленный, болотного цвета, древлянский плащ с простой застежкой на правом плече. Простая кольчуга двойного набора. Прямой варяжский меч у левого бедра. Непокрытая голова с длинными, до плеч, волосами. Седая прядь, спадающая на правую щеку, не могла прикрыть страшный пунцовый шрам, пробороздивший лицо. О всаднике можно было сказать, что он совсем не молод, но только все на стогне знали, что совсем недавно он встретил свою двадцатую осень.
Вспомнило вече тот страшный день, когда полянское воинство разбило дружину Мала под стенами столицы древлянской. Вспомнило, как Асмуд, точно Кощей, отсчитывал каждого десятого среди полоненных ратников, чтоб отдать его в жертву охочего до людской крови Перуна.
Как пал кошт на молодого Яруна-лучника, а всадник вызвался на смерть вместо него. Как, не дожидаясь толчка в спину, сам прыгнул с высокого Святища вниз, на острый гранит. Да, видно, не нужен он был Марене. Не приняла она его. И когда ушла русь, а бабы стали собирать для похорон казненных, он оказался жив.
Как почти целый год Белорев собирал и сращивал его изломанные кости. А он не хотел жить и все просил, чтобы его добили. Как ушел потом вместе со спасенным им Яруном и Смирным из Коростеня незнамо куда. И вот теперь вернулся.
— Добрынюшка… Слышь, Добрынюшка…
— Что тебе, Малушка?
— Тебя батюшка кличет. Злющий…
— Ладно. Сейчас буду.
— Ой, а что это у тебя? Коник?
— Да. Коник.
— А для кого это, Добрынюшка?
— Для тебя, Малушка, делаю. Нравится?
— Для меня? Правда?! Ой, Добрынюшка, здорово как!
— Вот. Держи.
— Ой, Добрынюшка!
— Ладно, будет тебе.
— Добрынюшка, а к батюшке поспеши. Дюже он осерчал на что-то. Ты не проказил?
— Да нет вроде…
— Звал, батюшка?
— Да, сынко. Проходи.
— Чем провинился перед тобой?
— С чего ты взял?
— Малушка сказала — ты зол на меня.
— На тебя? Да нет, сынко. Твоей вины нет.
— Тогда…
— Ингварь к нам идет. Опять руги хочет.
— Так он же получил свое. Сполна отдали.
— Так-то оно так, только, видно, мало ему показалось.
— Что делать будем?
— Народ я созвал. К полудню на стогне вече собираю.
— А я…
— Вырос ты уже, сынко. Рядом станешь. Княжий сын как-никак. Да и умишком Белее тебя не обделил. Вон, в тавлеи самого Гостомысла обыгрываешь, а он ведун Даждьбогов — ему проигрывать не положено.
— Так то тавлеи, батюшка. То игрушка.
— Не скажи, сынок. Тавлеи нам самим Арием завещаны. В них вся мудрость Прави сокрыта. Так что — иди. Оденься в чистое. Вместе перед огнищанами выйдем.
— Как скажешь, батюшка…
Людей на стогне собралось много. Почти весь Коростень, да еще и с окрестных деревень пришли огнищане. Оно и понятно. Ругу полянам отдали немалую. По весне сороками и полюдье, и пожить, и рухлядь отмеряли. Жито подчистую выгребли. Только на посев и осталось.
— Ничего, — смеялись Свенельдовы отроки. — Скоро новое жито подойдет. Тогда вдосталь хлебушка наедитесь…
Прав оказался отец. Нельзя было откупаться, когда Свенельд с русью в первый раз за ругой пришел. Драться надо было. Только кто его тогда слушал? Гостомысл отговаривал, да и вече супротив было. А что может князь против веча поделать? Смирился он. А теперь, как он предсказывал, так и вышло. Но что-то нет радости от правоты в его глазах. Злость есть. А радости — нет.
Вышли мы с отцом на Большое крыльцо. Там уже старейшина, один он после позора трехлетней давности в живых остался, и ведун Даждьбогов стояли. А перед нами, на стогне, шумел народ древлянский. Удивился Гостомысл, увидев меня, да виду не подал. И сказал отцу тихонько:
— Не время, княже, о мести думать. Лучше о пользе земле Древлянской поразмысли. Тяжко тебе, но и Даждьбоговым людям не легче.
— Как вече решит, так и будет, — ответил князь. А ведун вздохнул.
— Полдень уж, княже, — сказал. — Начинать пора.
Отец кивнул.
— Древляне, люди вольные! — Гостомысл поднял руки к небу, и стих народ. — Собрали мы вас нынче не на праздник, не на пир, не на тризну… С дурными вестями прибежал наш разъезд от межи полянской. Ингварь снова к нам собирается. Мало ему того, что побрал он с нас…
Возмущенный гул был ему ответом.
— Что порешим, древляне? — тихо спросил ведун Даждьбога, но вопрос его услышали все.
— Бить будем! — крикнул кто-то.
— А ежели они нас побьют? Не просохла еще кровь под Святищем.
— Откупимся…
— Не впервой…
— А самим с голоду пухнуть?!
— Кому как на роду написано…
— Ты Рода не трожь…
— Не гневи Всевышнего…
— А ты че в меня пальцами тычешь?!. Разошелся народ. Вече грозило превратиться в
побоище.
— Тихо, древляне! Тихо, люди вольные! — Мужичок-огнищанин замахал руками на толпу. — Пущай боляре свое слово скажут. Им с кургану виднее, а мы уж рассудим.
— Верно, Твердило! Что боляре думают?
— Люди вольные! — Гостомысл поклонился вечевикам. — У нас с Киевом замирение. Не можем мы священный договор нарушать. Или забыли вы, что Мал Ингварю стремя целовал?
— Так-то оно так…
— Только не по своей воле он это сделал. И вече на то ему права не давало…
— Все знают, как оно было. — Гостомысл тяжело вздохнул, видно, всплыло в памяти, как княгиня Беляна погибла…
Как Мал с русью бился…
Эх, не подоспей тогда Свенельд, совсем по-другому бы все обернулось…
Как потом Асмудовы варяги кидали с высокой кручи побежденных…
Каждого десятого…
Уже четвертое лето по всей земле Древлянской бабы своих мужей и сыновей оплакивают. А мужики зубами скрипят…
— И я знаю, — продолжил ведун. — Только еще знаю я, что не оправилась Древлянская земля от поругания. Силы наши уже не те. Не справимся мы с Русью. И будут нас варяги опять боем бить…
— Не будут! — раздалось за спинами вечевиков.
Все разом обернулись на голос.
Там, в проеме городских ворот, я разглядел всадника.
В полной тишине он проехал через стогнь, от ворот до крыльца детинца. И люди молча расступались перед его конем.
Запыленный, болотного цвета, древлянский плащ с простой застежкой на правом плече. Простая кольчуга двойного набора. Прямой варяжский меч у левого бедра. Непокрытая голова с длинными, до плеч, волосами. Седая прядь, спадающая на правую щеку, не могла прикрыть страшный пунцовый шрам, пробороздивший лицо. О всаднике можно было сказать, что он совсем не молод, но только все на стогне знали, что совсем недавно он встретил свою двадцатую осень.
Вспомнило вече тот страшный день, когда полянское воинство разбило дружину Мала под стенами столицы древлянской. Вспомнило, как Асмуд, точно Кощей, отсчитывал каждого десятого среди полоненных ратников, чтоб отдать его в жертву охочего до людской крови Перуна.
Как пал кошт на молодого Яруна-лучника, а всадник вызвался на смерть вместо него. Как, не дожидаясь толчка в спину, сам прыгнул с высокого Святища вниз, на острый гранит. Да, видно, не нужен он был Марене. Не приняла она его. И когда ушла русь, а бабы стали собирать для похорон казненных, он оказался жив.
Как почти целый год Белорев собирал и сращивал его изломанные кости. А он не хотел жить и все просил, чтобы его добили. Как ушел потом вместе со спасенным им Яруном и Смирным из Коростеня незнамо куда. И вот теперь вернулся.