Гончаров Олег. Княжич

   Чую, как сердечко ее трепещет. А мое и вовсе сейчас из груди выпрыгнет…
   И целую ее…
   Целую…
   В губы…
   В глаза… В щеки…
   И не верю, что такое может наяву быть… А потом она будто испугалась чего-то. Отстранилась. Вырываться из объятий моих стала.
   — Ты чего, княжич, — шепчет, — сдурел, что ли?
   — Да, — я ей в ответ говорю, — как есть сдурел. Не хочу отпускать тебя от себя. Так бы век целый с тобой стоял…
   И снова поцеловал. Только понимаю, что она совсем не та, что мгновение назад была. Напряглась. Заледенела. Будто и не она вот только что ко мне льнула.
   Отпустил ее сразу.
   — Ты прости меня, Любавушка, — сказал. — Только нет мне жизни без тебя. Ни за Океян-Морем, ни в родной стороне. Ни на небе, ни на земле. Ни в Нави темной, ни в Яви светлой…
   — Добрынюшка, — тихонько проговорила она, — вот и вырос ты, — а потом одним махом высказала: — Ты прости меня, глупую, только подождать нам надобно. Подождать. Не пришло еще наше время. Раны на душе моей не совсем затянулись. Сколько лет прошло, а они все еще кровью сочатся. Пойми. И прости…
   — Что ты, Любавушка, я ж не дурень. Все понимаю…
   — Вот и славно… — Она в глаза мне взглянула. А в глазах ее бездонных боль и тоска смертная.
   — А теперь иди, — точно ножом мне по сердцу полоснула. — Мне здесь одной побыть надобно. С Покровителем поговорить. Да с собой в согласие прийти. Иди… — и отвернулась.
   Ой как трудно мне было ее просьбу исполнить, как тяжело было оставить ее. Но что тут поделаешь? Пусто на душе стало. Как в леднике — холодно.
   Поплелся я со Святища. А сам по дороге оглядывался. Может, остановит? Может, позовет?
   Не остановила.
   И не позвала.
   А я на половине пути встал. Повернулся и крикнул то ли ей, то ли себе;
   — Хоть век ждать буду!
 
   16 сентября 945 г.
   Визжат поросятами несмазанные колеса. Шатает воз на дорожных ухабах» Растрясло меня. Кажется, еще немного, и кишки наружу полезут.
   А вол, что воз тащит, знай, идет себе помаленечку. Ползет обоз по лесной дороге навстречу неведомому. И неизвестно, когда до места доберется.
   Шесть повозок в обозе.
   Две с рухлядью мягкой. С куньими да беличьими шкурками. С бобрами карими. С волчьим мехом. Из старых запасов велел отец рухлядь доставать. Всю подклеть вытряхнули. Сверху шкурки новые, а внизу паршой побитые.
   Два воза с житом. По дворам собирали. От каждого дома по горсточке. Не пожалели огнищане на благое дело. Кто и по три горсти сыпанул.
   Еще повозка с медом. Это ятвиги постарались. Мед прошлым летом Велемудр прислал. Хороший мед. Жалко его. Да, может, еще обратно в Коростень вернется.
   И последний воз с брагою. Восемь бочек. Одна к одной. На воз этот вся надёжа наша…
 
   Мы ждали встречи, но все равно они появились внезапно. Обоз наткнулся на поваленное поперек дороги дерево и остановился. И тут же из бора высыпало с десяток вооруженных до зубов варягов.
   Окружили нас со всех сторон. Десять воинов против шести возничих. Меня они в счет не приняли. Подумаешь, какой-то мальчишка расселся на верхушке горы из звериных шкур.
   — Здраве буде, люди добрые! — замахал искалеченной рукой Куденя с первой повозки. — Вы чьи будете?
   — Заткнись! — прикрикнул на него здоровенный варяг.
   Он сграбастал бывшего лучника за шиворот. Стащил его на землю. Приставил к горлу кинжал. Сказал презрительно:
   — Слушай, калека. Отвечай коротко, и останешься жить. Что вы за люди? Куда путь держите? Кто у вас главный?
   — Мы люди князя Древлянского. Идем навстречу Ингварю. Главный у нас вон тот мальчонка, — кивнул Куденя на меня. — Он сын княжеский. Отпустите нас, разбойнички, — плаксиво запричитал он. — Мы люди подневольные. С нас небольшой спрос.
   Вот тут настала моя очередь. Я встал на своей меховой горе. Горделиво задрал подбородок и заорал что было мочи:
   — Эй, холоп! Ну-ка отпусти его немедля! И все от обоза назад! Я — княжич Древлянский! Ругу везу от земли, отцу подвластной, господину нашему Игорю Рюриковичу! Если не хотите, чтоб вас по всей Руси выискивали да боем лютым били, отпустите холопа моего и охраняйте, пока до Игорева становища не доберемся!
   — И этот, я смотрю, поговорить любит, — скривился варяг. — Эй, Айвор, пощекочи-ка ножичком выблядка^[140] княжеского.
   Варяг, стоящий ближе всех ко мне, заржал, показав свету черные пеньки гнилых зубов. Подскочил к повозке, схватил меня за ногу и попытался стянуть на землю.
   Я отбрыкивался, но хватка была крепкой. Поскользнулся и, под всеобщий смех, свалился на шкуры. Забарахтался в них. Чуть не захлебнулся от страха и обиды. Заорал пуще прежнего:
   — А ну… отпусти, скотина… отпусти, кому говорю!
   Но варяг продолжал стягивать меня с воза. И тогда я ему выдал по-свейски:
   — Как ты смеешь, сын вонючей потаскухи, касаться высокородного ярла своей грязной рукой? Отпусти меня, чтоб тебе не вернуться в родной фьорд!
   Айвор перестал смеяться. Отпустил мою ногу и уставился на меня, раскрыв рот от удивления.
   — Что вытаращился? Или китовой мочи напился?
   — Что ты там возишься, Айвор? — крикнул старший в этой ватаге.
   — Егри, а щенок-то по-нашему говорит! — Казалось, что Айвор сейчас лопнет от изумления.
   — Кого ты щенком назвал? — продолжал я на него наседать. — Чтоб твой драккар попутного ветра не знал! А ну-ка стань, как полагается перед ярлом стоять!
   Я старался кричать как можно громче, чтобы не только Айвор, но и остальные варяги меня слышали. Чуть горло не надорвал, но своего добился.
   Егри оставил Куденю в покое и подошел ко мне.
   — Прости, благородный ярл, — сказал он и склонил голову. — Не думал я встретить в этом богами забытом месте достойного человека, говорящего на приятном уху языке.
   — Только Один может знать все, — ответил я ему. — Назови себя.
   — Я, Егри, сын Евлиска, десятник ярла Асмуда.
   — А я — Добрын, сын Мала, конунга Древлянского. Приветствую тебя, Егри, сын Евлиска. Отведи меня и обоз этот к своему ярлу. И, если сделаешь это быстро, получишь от меня в награду вот этот кинжал. — Я наполовину вытащил из ножен кинжал, который выпросил у Жирота.
   Вспыхнули огнем глаза варяга. Сразу стало ясно, что понимает он, какую драгоценность я ему предлагаю.
   — Чрезмерная плата за столь малую услугу, ярл, — уважительно склонил он голову. — Не возьму я с тебя столь ценный подарок. В целости и сохранности доставим мы и тебя, и обоз к ярлу нашему. Эй! — крикнул он своим воинам. — Убирайте дерево, да поскорее. Мы в становище возвращаемся. И снова меня затрясло…
 
   Добирались недолго. Дорога сделала крутой поворот, и обоз выкатил на широкую поляну.
   Три десятка запыленных палаток варяжской дружины стояли по кругу. А в центре высился большой шатер Киевского владетеля. Рядом с входом был привязан красивый белый конь. Больше коней поблизости не было. Знал я, что не любят варяги конный строй. Им пешими воевать сподручнее. Этот, значит, каганов.
   — Три по десять да по десять воинов в каждой… всего, значит, триста… смекаешь? — шепнул возничему.
   — Чай, не маленький, — отозвался тот. — Счету обучен.
   — Значит, точно Путята их число назвал. — Я потрогал кольчугу под одежей. — Не подведи, милая. Оборони.
   Возле шатра горело несколько костров. Там на вертелах жарили кабанятину. Не с собой же дичину тащили. Видать, недавно охоту устроили. И ведь не шумели сильно. Ловкие, значит.
   И брага наша им ой как к столу придется.
   — Всем стоять! — раздалось от становища. Обоз остановился.
   — Гунар! — крикнул в ответ Егри. — Это мы вернулись. Скажи Асмуду, что с нами данники древлянские пожаловали. Привел их Добрый, сын Мала. Ярл молодой. Да поживее! А то жрать охота, аж животы подвело.
   — Спускайся, благородный ярл, — сказал он мне, как только Гунар побежал к большому шатру.
   Я сполз по шкурам на землю.
   — Следуй за мной, — кивнул он и пошел в голову обоза.
   От долгого сидения затекли ноги. А разминать их перед варягом мне показалось неловко. Так я и поплелся вслед. Точно цапля по болоту.
   У передней телеги стоял Куденя. Он с опаской поглядывал на варяжский стан. Я встал рядом.
   — Наши уж небось поблизости, — тихо сказал бывший лучник, но я так посмотрел на него, что он прикусил язык.
   Несколько долгих мгновений ожидания. Потом я увидел, что в нашу сторону идет старый варяг. Идет да покачивается. Точно не по земле шагает, а по палубе шаткой. Наверное, уж много лет в море не выходил, а вот привычка осталась.
   Длинные седые усы, заплетенные в тонкие косички, заложены за правое плечо. На поясе турий рог, серебром отделанный. В руке топор с длинной отполированной рукоятью. Это про него Путята рассказывал. Признал я его сразу. Сделал шаг навстречу старику. В пояс кланяться не стал, а только склонил голову по варяжскому обычаю. Сказал по-свейски:
   — Приветствую тебя, Асмуд, сын Конрада. Улыбнулся варяг в усы. Глазами сверкнул. Доволен, видать. Слегка кивнул.
   — Приветствую тебя, Добрый, сын Мала, — ответил.
   А потом добавил:
   — Зачем пришел?
   — Отец меня послал к конунгу Ингвару. С подарком, — показал я рукой на обоз. — И со словом.
   — Конунг будет твое слово слушать, Добрын, сын Мала. Идем. Я тебя провожу.
   Старый варяг отступил в сторону, пропуская меня вперед.
   — Откуда благородный язык знаешь? — спросил он меня, когда мы шли по лагерю.
   — Год целый по Океян-Морю с хевдингом Торбьерном, сыном Вивеля, гулял. Потом жил в семье Орма с Орлиной скалы. С ними на англов ходил. И в Ледяной земле зимовал. Тогда и язык выучил. А в родные края вернулся совсем недавно.
   — Похвальная жизнь для такого молодого человека, — сказал Асмуд.
   — Те дороги, что ведут нас к Вальхалле, знают только Один да попутный ветер, — ответил я ему с достоинством и заметил, что ему ответ понравился.
   — Вот это, — ткнул он в мой кинжал, — давай сюда. Там, — махнул он в сторону шатра, — тебе это навряд ли понадобится.
   Я снял кинжал, отдал его Асмуду. Тот повертел его в руках, цокнул языком, и мы пошли дальше.
   — Подожди здесь, — сказал он, когда мы подошли к шатру, и скрылся за пологом.
   Над становищем разливался запах жареного мяса. В животе заурчало. Я вспомнил, что не меньше Егри проголодался. Со вчерашнего заката во рту не было даже росинки. Сначала волнение еду не принимало, а потом я и забыл про нее…
   — Добрын! — услышал я голос Асмуда. Откинул полог и шагнул в шатер.
   Шатер изнутри нельзя было назвать богатым. Небольшой очаг, вырытый в земле и наскоро обложенный камнями. Невысокий настил, покрытый медвежьей шкурой. Оружие, кое-как развешанное по жердям, что покров шатра держат. Да еще мой кинжал, пустой безделицей лежащий у очага.
   На настиле, укутанный в кунью шубу, сидел конунг Киевский и всей Руси каган.
   Игорь Рюрикович.
   Человек он был еще не старый. Но почему-то мне показалось, что он очень устал. Взгляд у него был… потухший, что ли… точно у древнего старика, который все уже в этом мире видел, и ничто его уже не удивит.
   Из-под шубы торчали большие голые ступни. Он протянул их к очагу и время от времени шевелил пальцами.
   — Здраве будь, пресветлый князь, — сказал я и отвесил ему земной поклон.
   — Так ты, значит, сын Мала Древлянского? — спросил он, зевнул и посмотрел мне прямо в глаза.
   И полыхнуло в памяти…
   Зима морозная…
   Первый гон…
   Волк матерый мне в глаза смотрит…
   Струйка горячая по правой ноге…
   Стыд и ненависть…
   «Так вот почему тебя „волчарой“ кличут», — чуть вслух не сказал, да сдержался вовремя.
   — Да, пресветлый, Добрыном меня зовут.
   — Что нужно тебе?
   — Велел батюшка тебе обоз привести и слово передать. — Еще один земной поклон.
   Ничего. Небось спина не переломится.
   — Что в обозе? — Он снова уставился на свои ступни.
   — Меха, жито, мед да брага.
   — Угу, — пошевелил пальцами, покрутил правой ступней, поморщился и спросил: — А что за слово привез?
   — Вот что батюшка сказать велел: «Зачем идешь опять? По весне уже всю дань отроки твои собрали. И ругу, и полюдье. С сыном своим тебе все, что осталось, передаю. Забирай и уходи. Дай нам спокойно с голоду умереть»^[141].
   — Это все? — Снова пальцами шмург-шмург.
   — Да, пресветлый князь, — в третий раз поклонился я.
   — Асмуд, — позвал он.
   — Что, конунг? — Все это время старый варяг стоял за моей спиной.
   — Обоз в Киев отправь. Хотя — погоди. Брага, говоришь?
   — Да, пресветлый. Восемь бочек. — Я услышал, как стучит мое сердце.
   — Брагу здесь оставь. Дружине под кабана пойдет. Дальше завтра двинемся. А мальчишку… — Он снова взглянул на меня и отвернулся. — На мать похож… — сказал он тихо. — Как думаешь, Асмуд? Что с мальчишкой-то делать?
   — Мальчишку с возчиками на рассвете казнить, — сказал старый ярл. — Пора Руси привыкать, что один князь ею правит — каган Киевский.
   — Ты первый раз не назвал меня конунгом, — улыбнулся Игорь. — Будь по-твоему.
   — Пойдем, — точно клещами, вцепился варяг пальцами мне в шею. — Пойдем, Добрый… — и добавил с презрительной ухмылкой: — Сын Мала…
 
   Вечером в становище пир гудом гудел. Брага брала свое. Да еще Белорев перед нашим отъездом в каждую бочку насыпал чего-то. Так что восьми бочек на три сотни воинов хватило с лихвой.
   Но я и возчики не пировали. Мы лежали, связанные по рукам и ногам, на осенней земле за шатром кагана Киевского.
   А варяги напились, и на забаву их потянуло. Тут они и о нас вспомнили.
   — Эй, где тут выблядок, что по-нашему лопотать умеет? — спросил кто-то.
   Подошли к нам человек десять. Меня за волосы Айвор схватил и встать на ноги заставил.
   — Вот он, — говорит. — Ну-ка вякни чего-нибудь.
   — Да пошел ты… — я ему в ответ.
   Он меня пнул. Потом, под всеобщий смех, сапоги с меня стянул.
   — Тебе, — смеется, — они один хрен боле не понадобятся.
   — Тебе тоже, — огрызнулся я и сразу же пожалел об этом.
   — Ты мне что, щенок, угрожать вздумал? Эй, — повернулся он к своим, — огоньку кто-нибудь дайте.
   Ему в руку головешку сунули. Он ее помотал, чтоб она поярче занялась.
   — Щекотки боишься? — меня спрашивает.
   — Не боюсь, — говорю.
   — А вот мы сейчас и спробуем, — и головней мне в босые пятки.
   Не закричал я. Зубы покрепче сжал и стерпел.
   — Что, свинячий выкормыш, не хочешь от боли орать? — пуще прежнего разъярился Айвор. — А придется, — и сапогом меня пнул.
   А я снова стерпел. Сам лежу и думаю: «Хорошо хоть одёжу срывать не стали, а то заметили бы надетую на меня кольчугу…»
   — Хватит, Айвор, — слышу. Это Егри подошел.
   — А чего он, словно язык проглотил? — Мучитель мой взбеленился. — Крик бы поднял. Нас потешил. Что ему? Жалко, что ли? — и снова пнул.
   — Я сказал — хватит! — разозлился Егри. — Не смей ярла трогать. Не по твоим зубам эта рыба. Он благородных кровей, а ты червь ползучий! Если такая охота вам, вон над простолюдьем куражьтесь, — подошел к возчикам, схватил Куденю за бороду. — Тешьтесь, сколько вам надобно, а его, — кивнул на меня, — не трожь.
   — Ладно, — согласился Айвор. — Мы люди не гордые. Нам и возчик подойдет.
   Били они Куденю умело. А тот только крякал да поскуливал, удары варяжские принимая… Потом им надоело.
   — Как бы без нас там всю брагу не вылакали, — сказал Егри. — Пошли, что ли?
   Айвор напоследок пнул меня ногой, и варяги пошли пировать. А нас оставили.
   Брагу пить показалось им интереснее.
   А мы ждали…
   Временами казалось, что про нас забыли. Во всяком случае, до рассвета.
   — Как думаешь, княжич? — спросил Куденя и со стоном на бок повернулся. — Нас повесят или мечами порубят?
   — Не, — отозвался кто-то из возчиков. — Скорее всего, это мы их, — и засмеялся тихонько.
   — Пятки-то саднит? — Куденя ужом подполз ко мне поближе.
   — До свадьбы заживет, — ответил я.
   Боли в ступнях и правда почти не было. То ли Айвор был никудышным катом, то ли помогал давний заговор. Тот, которому меня Любава научила.
   — Всю требуху отбили, гады ползучие. — Куденя, постанывая, подвинулся еще ближе.
   — Ты на ползучего сейчас сам больше похож, — кто-то из возчиков голос подал.
   — Это уж точно, — через боль ухмыльнулся бывший лучший лучник древлянский. — Когда же наши-то начнут? А то ноги затекли, сил нет, — сокрушался он. — Да еще опорка размоталась.
   — Когда надо, тогда и начнут! — рассердился я. — Тише. Идет кто-то.
   И верно. Вскоре появился варяг. В обманчивом свете костров я не узнал его сразу. Но когда он присел передо мной на корточки, я понял, кто это.
   — Ну что, Добрый, сын Мала? Ты уже приготовился к встрече с пращурами? — спросил Асмуд по-свейски.
   — Да, — ответил я ему. — Матушка моя да ратники древлянские, которых ты со Святища на камни острые покидал, рады будут принять меня в Светлом Ирии…
   — Смел ты, и это делает тебе честь, — удивился старый варяг. — А ведь рассвет скоро.
   — Не с этим рассветом я уйду из Яви, — невольно улыбнулся я.
   — Ты так думаешь?
   — Не думаю. Знаю.
   — Откуда?
   — Прорицательница Торбьерг мне все про мою жизнь рассказала.
   — Мало ли что гадалка придумать могла, — усмехнулся Асмуд.
   — У хевдинга Торбьерна в Исландии ее звали Малой Вельвой, а это многое значит.
   — Чего же она тебе напророчила?
   — Что ты сейчас развяжешь меня, — сказал я настойчиво.
   — Прямо сейчас? — удивился он.
   — Да. Прямо сейчас.
   — А зачем?
   — Чтобы живым остаться.
   Он некоторое время посидел молча.
   Затем снял с пояса мой кинжал. Вынул клинок из ножен. Посмотрел, как отсветы костров играют на его лезвии. Взмахнул им и ударил меня в грудь…
   Удар был такой сильный, что я едва не задохнулся от боли. Слава Даждьбогу, кольчуга не подвела. Лезвие узорчатое сломалось, а я живой остался…
   А боль…
   Это не страшно… одним синяком больше, одним — меньше…
   — Права оказалась Торбьерг! — воскликнул Асмуд.
   — Убедился? — закашлялся я, а как только кашель отступил, превозмогая боль, прохрипел: — Нагнись ко мне, Асмуд, сын Конрада. Я тебе тоже должен слово сказать.
   Он нагнулся, и я быстро, без подробностей, нашептал ему о том, что напророчила мне гадалка варяжская.
   Он слушал меня внимательно. А когда я закончил, долго смотрел на меня, точно впервые увидел. А затем обломком кинжала перерезал мои путы.
   — Не забудь об этом, — сказал он.
   — Беги, пока можешь. И тоже не забудь об услуге, которую я тебе оказываю, — сказал я, растирая непослушные, затекшие руки.
   — Не забуду, — кивнул Асмуд, отбросил никому не нужный обломок недавно такого дорогого кинжала.
   Совсем не старческой, быстрой походкой он подошел к боевому коню кагана Киевского. Отвязал. Неловко забрался на него. Ударил пятками коню в бока и поскакал прочь из становища.
   Может быть, кто-то в стане варяжском и заметил это, только через мгновение забыл.
   Едва Асмуд скрылся в ночной тьме, над поляной раздалось странное жужжание, и один за другим опоенные варяги стали сыпаться на землю, пробитые древлянскими стрелами.
   — Слава тебе, Даждьбоже! — крикнул Куденя. — Наши начали. Молодец Побор, — улыбнулся он, когда я принялся его распутывать. — Точно лучники бьют.
   А спустя еще мгновение из ближнего бора послышалось:
   — Бей!
   И ратники древлянские навалились на становище.
   А я своих развязал. И пошли мы варягов бить.
   Но это не было битвой…
   Это была резня…
   Очумевшие от браги и зелья варяги метались среди костров. Все никак понять не могли, откуда на них смерть накинулась. И падали, стрелами пробитые, мечами порубленные, ножами подрезанные, копьями истыканные.
   — Жив, сынко? — услышал я отца.
   — Жив, батюшка, — я в ответ ему.
   Подбежал он ко мне. Глаза горят. Под скулами желваки от злости играют. Обнял меня крепко. Говорит:
   — Вот, держи. Дедов меч. Помнишь, как с Зеленей за него на стогне бился?
   — Как же забыть?
   — Твой он теперь. По праву твой.
   Взял я в руки оружие и понял, что теперь оно в моей руке не дрогнет. Поднял его над головой и пошел варягов крушить…
   Айвора я нашел возле воза с последней непочатой бочкой браги. Он вола пытался из телеги выпрячь.
   — Что, потаскухин сын, на нем, что ли, бежать удумал? Так на воле далеко не уедешь.
   Он обернулся быстро. Вижу, лук поднял и тетиву натянул. Наконечник стрелы мне в грудь уставился.
   — Уйди, щенок! — крикнул он мне.
   — Разве так смерть свою встречают? — сказал я спокойно.
   Понял он, что по добру не дам ему уйти.
   — Один! — закричал он и тетиву спустил. Стрела в полет отправилась. Прямо в сердце мне.
   Да не достала. Помнил я, что в кольчуге, и если Асмуд кинжалом ее не пробил, то стрела и вовсе не прошьет. Только рука у меня сама собой дернулась. А в руке меч дедов. Отбил я стрелу. Она по клинку скользнула и прочь ушла.
   А Айвор уж за новой стрелой к колчану тянется. Не буду же я ждать, когда он ее на тетиву положит. Поднялся меч.
   — Прими, Даждьбоже! — я с ударом выдохнул.
   Покатилась голова варяжская по земле и остановилась под задним колесом телеги. Глаза, выпученные, на меня таращатся. Рот открыт, точно сказать что-то хочет. Только взгляд мутнеть стал. И веки опустились. Навечно.
   А тело еще мгновение постояло, из шеи обрубленной кровью побрызгало. Рухнуло под копыта воловьи. Мне босые ноги горячим заляпало.
   А вол ноздрями воздух втянул, кровь учуял. Рванул воз в страхе. Только треск из-под заднего колеса раздался. Точно орех-лещина на зубах лопнул. А это еще больше напугало животину. Замычал вол да в ночь рванул.
   — Достанется волкам на съедение, — пожалел я его.
   Повернулся и пошел Ингваря искать…
 
   17 сентября 945 г.
   На рассвете все было кончено.
   Что не позволила сделать Путяте княгиня Древлянская три лета назад, сделал ее муж. Мой отец…
   Только Ингваря оставили в живых. Слишком много он должен был земле Древлянской, чтобы умереть легкой смертью.
   Его связали, как меня совсем недавно, забили в рот кляп, чтоб не болтал много, и на воз бросили. А бочку с брагой вниз скинули. Да дно ей выбили. Не пропадать же добру. Да и повод есть. И повод немалый. Выпили за радость древлянскую. За горе кагана Киевского.
   А воз тот самый, что ночью по голове Айворовой проехал. Вон, на заднем ободе, волосы его рыжие клочком топорщатся. Запеклись в месиве. Присохли.
   Значит, не достался вол волкам. И то славно.
   Других телег в становище уже не было. Еще вчера, до подхода наших, ушел обоз в Киев.
   — То-то Ольга обрадуется, — смеялся Куденя, — когда увидит, что меха-то все паршой побиты.
   — Меду жалко, — сказал я. — Мед славный был. Ятвигский.
   — Не жалей, сынко, — сказал подошедший отец. — Еще Велемудр пришлет. А то и сами соберем. Главное, что земля Древлянская снова свободной стала. Только что с тобой-то случилось?
   А я на земле сижу и встать не могу. Вчера впопыхах с ожогами босым по стану варяжскому бегал да врагов крушил. А сегодня огнем пятки горят. Горячка боя отхлынула, а боль вернулась.
   — Знахаря сюда! — Отец меня с земли поднял. Точно маленького на руках держит.
   Тут и знахарь подскочил. Взглянул на ноги мои. Изругался.
   — Как же ты с такими ранами сразу меня не позвал? — корить меня начал.
   — Некогда было, — отвечаю.
   Еще пуще ругаясь, Белорев смазал мне пятки.
   — Три дня тебе не ходить, — говорит. — А потом посмотрим. Ты его, княже, вот сюда. На воз к Ингварю сажай.
   — Не поеду я с ним! — заартачился я. — Лучше на четвереньках до дома поползу!
   — Как не поедешь? — не любил Белорев, когда ему перечили. — Еще как поедешь! Скажи ему, княже.
   Но тут Путята верхом подъехал. За меня вступился.
   — Я его за спину посажу, — сказал. — Давай, княже, подсаживай.
   Посадил меня отец болярину за спину.
   — Терпи, сынко, — сказал. — Собираемся! — крикнул так, что все живые в становище его услышали. — А то в Коростене нас небось заждались!
 
   Варягов хоронить не стали. Будет чем зверям лесным порадоваться. Палатки варяжские собрали — |все в хозяйстве сгодится, — шатер сложили да и в обратный путь тронулись. А Ингварь на возу лежал стреноженный. Ни дать ни взять — волк после облавы. Одёжа на нем разодрана. Во рту кляп. Глаза только лупырит да мычит что-то зло…
   А нам его мычание в радость.
   Не было еще на земле большей радости. Древляне песни запели. Смеялись воины, точно дети. Славили князя и меня, сына его, заодно.
   Жалели только об одном. О том, что Асмуду удалось уйти. Отец даже поругал меня за то, что предупредил я его. Путята обиделся. Только я им рассказал, о чем мы с ним ночью говорили. Поняли они меня. Простили…
 
   21 сентября 945 г.
   Ингваря вывели на Большое крыльцо.
   Зашумел народ, к детинцу ринулся. Хотело вече на куски кагана разорвать. Не дали дружинники бесправие учинить. Сдержали огнищан.
   Каган Киевский совершенно равнодушно наблюдал за тем, что происходило. Он знал, что виновен. Он смирился со своей участью. И немного жалел только о том, что не увидит больше ни жены, ни сына. И еще обидно было за Асмуда. Всю жизнь его советы слушал. Как себе доверял. Не ждал, что бросит его старый варяг в злой миг. Не ждал.
   Гостомысл вперед вышел. Поправил большую кожаную суму, висевшую на его плече. Руки кверху поднял. Крикнул громко:
   — Тише, люди вольные! Не дело нам, древлянам, сегодня, когда день равен ночи, а коло в равновесие пришло^[142], беззаконие творить. По Прави с ним, — указал он на Ингваря, — поступить надобно!