Страница:
И пошли…
Поджечь подворье погромщики не смогли. Жадно лизал огонь дубовые бревна, а сожрать не смог. Три дня маленький Соломон с сестренкой Сарой таскали воду и поливали стены. Словно чуял отец, что без пожара погромщики не обойдутся. Угадал.
Зато хозяевам подворья досталось. Не нашли подольские ни гривен серебряных, ни золота, ни рухляди мягкой. Только все в доме переломали да изгадили.
А потом за отца принялись. Бороду ему подпалили. Били жестоко. Пытали, куда добро попрятал. Не сказал отец. Вытерпел. Так они Сару на глазах у него насиловать стали. А когда отец умер, ратник варяжский ее топором зарубил. И Соломона убить хотел, да не успел.
Подоспели гои[156], те, что рядом с жидами в Козаре жили. Побоялись, что пожар от жидовских подворий на их дома перекинется. Подольских на колы подняли. И варягам Оскольдовым досталось.
Соломона коваль Здравень отбил. Ох и здоров был коваль. Оглоблей, что перышком гусиным, по варяжской спине прошелся. И мальчишку от неминуемой гибели спас. Соломон с сыном его Любояром дружбу водил. Выходит, не зря…
А потом…
Потом похоронили отца и сестренку, а Соломона в Саркел[157] к дальним родственникам с караваном отправили. За подворьем Здравень обещался приглядеть. А Любояр на память фибулу[158], им самим кованную, подарил.
Не дошел караван до Саркела. Печенеги[159] разграбили. Соломона с караванщиками в полон взяли. В рабство мальчишку продали.
Через много рук, и злых и добрых, прошел раб Соломон за пять долгих лет. Его перепродавали, проигрывали, отдавали за долги…
Только однажды повезло ему. Попал он к арабскому лекарю Ниязу ал-Хасан ал-Басри. Тот в Мараканду[160] из Басры по приглашению халифа направлялся. Остановился в караван-сарае. Приглянулся ему смышленый мальчишка-раб, вот он его в шахматы у хозяина и выиграл.
Не прогадал. Соломон действительно оказался сообразительным и прилежным. Читать и писать на арабском быстро выучился. Сначала в услужении у лекаря Нияза был. Потом помогать с больными стал. Присматривался, как ал-Басри недужных исцеляет. И учился изо всех сил. Трудная наука врачевания давалась ему на удивление легко. Через семь лет старый лекарь стал доверять ему больных. А перед смертью вольную дал.
Ушел Соломон из Мараканды. Добрался до Саркела. Нашел родственников. А те при кагане высокую должность занимали. В почете были. И для Соломона место подыскали. Три года он при дворе кагана лекарем служил.
А потом Олег Киевский город осадил. Измором Саркел на колени поставил. Пришлось кагану с ним договор заключать.
И отправился Соломон с войском Олеговым обратно в тот город, в котором впервые свет белый увидел. Да не простым пленником. Нужны были кагану Хазарскому свои глаза и уши на пути из варяг в греки. И стал лекарь Соломон лазутчиком…
Изменился Киев за пятнадцать лет. Больше стал, краше. И подворье отцово сохранилось. Сдержал слово Здравень, не позволил разор учинять. Приглядывал. До самой смерти своей туда чужих не пускал. И сыну то же самое завещал.
А Любояр не узнал Соломона. Да и сам Ковалев сын изменился. Вырос. Семьей обзавелся. Дочь у него Дарена появилась. Сам теперь ковалем стал.
Но сохранил Соломон фибулу, другом подаренную. Как сберег, лучше не спрашивать. Только по ней коваль и признал старого друга. А как признал, обрадовался.
А Соломон клад отцов выкопал. Рухлядь истлела, а серебру и золоту что сделается? Расплатился звонкой монетой с Любояром за пригляд. Тот сначала брать не хотел, но потом все же деньги взял. Новую кузню на них поставил. И зажили соседи в мире. Любояр железо ковал, а Соломон людей лечил.
Только и о поручении кагана лекарь не забывал. Регулярно с караванами в Саркел вести из Киева слал…
Шли годы…
Олега на Киевском столе Игорь сменил.
Только мелковат оказался новый каган. Невысокого полета птица.
С одной стороны, это Хазарскому каганату на руку было. Больно Олег силу имел. В крепкий кулак зажал он земли и народы, что жили вдоль всего пути из варяг в греки. Сумел под себя подмять и хитрых новгородцев, и простоватых черниговцев. Вражду между славянскими племенами прекратил. В единую Русь их собрал. Пришлось каганату на время забыть о том, что когда-то эти народы Саркелу подвластны были.
Только и пользы Олег хазарам немало принес. Торговые пути укрепил. Налог на купцов хазарских не тяжелый положил. Позволил и в Киеве, и в других русских градах торговлю налаживать.
И столицу хазарскую в покое оставил. На полдень, на Понт свой взор обратил[161]. До самого Царьграда дошел. Данниками гордых византийцев сделал. Ну, так это Саркелу в радость. Забыли на время кесари распри с хазарами. Союза с каганатом запросили…
А Игорь…
Так, ни рыба ни мясо. Когда малым был, Олега пуще отца родного слушал. А как вырос да без поводыря остался, так и в сомнениях погряз. Но поводырь нашелся. Асмудом его зовут. Под его дудку каган Киевский плясать с радостью начал. И не тайна это вовсе. О том народ на погостах и торгах в открытую толковище вел.
Олег, тот хитро поступал. Понимал, что для полян он находник. Вот и подмасливал их. Перуну Полянскому при народе киевском жертвы и требы приносил. Опять же добычей воинской с киевлянами делился. В походы войско полянское брал.
Асмуд не таков. Варяг он, варяг и по крови, и по разумению. Ему что славяне, что иудеи, что христиане. Разве ж такое может понравиться? Нет, не может. И не нравилось. Оттого-то киевляне роптать начали. Сначала тихонько. Потом громче.
Смотрел на это Соломон, слушал. Видел он, как недовольство Игорем растет. В Саркел доносы слал.
А потом Асмуд еще одну ошибку совершил. Вместо славянки Игоря на варяжке женил. Да еще на ком! На своей же дочери. Привез ее откуда-то из Ладоги. Народ киевский снова возроптал, но дружина варяжская быстро рты позатыкала. Тем паче Свенельда, сына Асмудова, Игорь воеводой поставил…
Прочно семейка на Старокиевской горе обосновалась. Порой и неясно было, то ли Игорь Русью правит, то ли Асмуд, то ли Ольга — кукушка ночная.
А тут как раз из Саркела послание пришло. Дескать, нельзя ли поближе к кагану Киевскому подобраться? Отчего же нельзя? И случай удобный представился.
Собрался Игорь на печенегов[162]. Велел ковалям заказы от горожан да крестьян окрестных не принимать. Только мечи ковать, кольчуги вязать приказал. С каждой кузни по десять мечей да по три кольчуги.
Навалилось на Любояра работы — непочатый край. Не по его силам только. Он же все больше по-мелкому ладил. Ножи ковал. Коней в подковы обувал. А тут такой оброк. Да и невмоготу одному. Был бы сын… только нет сына. А дочь молотом махать не будет. Не справился Любояр. Долг на него тиуны[163] повесили. За тот долг Дарену в холопки забрали.
Помог ему Соломон. Знал он, как хлеб рабу достается. Дал Любояру денег. Тот ключника подмазал. Определили Дарену в сенные девки. В пригляд за маленьким Святославом.
Занедужил как-то малыш. Ольга в крик. А тут Дарена подсказала, кого на помощь позвать. Так Соломон стал вхож в терем кагана Киевского.
Из первых рук каган Хазарский знал, что на Старокиевской горе творится. Оттого и арабов на Византию натравил, когда Игорь решил на Царь-град пойти. Иначе не видать бы Киеву греческой дани. Только невыгодна была Саркелу победа Византии. Отобьется кесарь от Руси, на Хазарию войско пошлет. Пусть уж лучше по-прежнему дань Киеву платит. И хотя Феофан Игоря в пух и прах перед Судом разбил, ладьи его огнем греческим пожог, только добить не смог[164]. Руки кесарю Роману арабы связали. Да так крепко, что он, спустя три года, сам в Киев послов прислал. Старый договор обновить.
А теперь вот Соломон узнал такое, отчего впору самому в Хазарию бежать.
Нет больше Игоря. Сгинул в древлянских лесах. И затрещала Русь по швам, как корзно[165] изношенное. Еще немного, и начнут разбегаться земли всяк в свою сторону. Мал Древлянский уже с себя киевскую стопу снял. Теперь и другим дорожка расчищена. А там, глядишь, опять под хазарский присмотр попадут.
Лишь подтолкнуть камушек надобно, потом он и сам под горку покатится. А толкнуть силы найдутся.
Оттого и не пошел Соломон на свое подворье. Устал он сильно, Асмуда в чувство приводя, и спать хотелось. Однако не до сна сейчас. Ой не до сна…
Так размышлял Соломон, шагая по деревянной мостовой в осенней ночи. Лай собак иногда отвлекал лекаря. Он беззлобно поругивался на них. Кутался в зипун от прохладного ветерка и мечтал о хорошем корце[166] горячего сбитня[167].
Лекарь не боялся темноты. Здесь, в Козарах, он знал каждый двор, каждую выбоину в мостовой, поэтому шел смело и был уверен, что скоро дойдет туда, куда нужно.
И верно. Вскоре перед ним вырос забор подворья посадника козарского[168] Ицхака бен Захарии. Соломон нащупал калитку, подхватил висящий на веревке деревянный молоток и застучал им.
На стук откликнулись дворовые собаки. Они подняли тревожный лай, который тут же подхватили окрестные кобели и суки.
Через некоторое время лекарь постучал еще раз. Он услышал голос Ицхака:
— Кого там принесло на ночь глядя? — Голос у козарского посадника был густой.
— Это я, Ицхак.
— Ты, Соломон?
— Да, посадник. Это я.
— Сейчас отворю. — Ицхак прикрикнул на дворняг, поскрипел досчатым настилом и отворил калитку.
Желтый свет факела резанул Соломона по глазам. Он зажмурился. Постоял так некоторое время. Затем осторожно открыл их и шагнул во двор. Ицхак запер калитку и пошел к дому. Соломон пошел вслед за ним.
— Мы уже давно ждем тебя, — тихо сказал посадник.
— Я и так спешил как мог, — так же тихо отозвался лекарь. — Темень, хоть глаз коли.
— Ничего. Мы дольше ждали. Дождались? — повернулся он к Соломону.
— Сейчас все расскажу, — ответил тот. — Только вначале вели, чтобы мне сбитню подали. Что-то я иззяб.
— Проходи, погрейся.
Они поднялись по невысокой лестнице, миновали сени и подошли к оббитой овчиной двери в горницу[169].
— Ну, ты давай, — сказал Ицхак. — А я сейчас со сбитнем что-нибудь придумаю.
— Хорошо, — ответил лекарь и отворил дверь.
В горнице горели тусклым светом масляные светильники. Три по стенам. Один на столе. Здесь Соломона действительно ждали.
За широким накрытым столом сидели трое мужчин. Соломон хорошо знал двоих. Это были коваль Любояр и священник церкви Ильи Пророка Серафим[170].
— А это кто? — кивнул на третьего лекарь. — Что-то я не припомню…
— Лучаном меня зовут, — представился третий. — Гончар я, с Подола.
Соломон невольно поморщился. С детства, с той самой погромной ночи, не любил он подольских. И даже теперь, спустя много лет, старался не заходить на Подол.
— Лучан так Лучан, — сказал он, присаживаясь за стол.
В горнице было тепло. Соломон даже кушак развязал и зипун расстегнул.
— Нам без Подола никак нельзя, — словно оправдывая гончара, сказал Любояр. — Там же народу, варягами замордованного, ой как много.
— Да я все понимаю, — кивнул головой лекарь. — Здраве будь, Лучан, — сказал он и протянул гончару руку.
Тот пожал ее. Серафим вздохнул облегченно.
— Ну, рассказывай, — сказал Ицхак, как только прикрыл за собою дверь.
— Со сбитнем-то что?
— Будет тебе сбитень, — кивнул посадник. — Это же не год разом. Может, пока вином мадьярским погреешься? — Он взял стоящий на столе кувшин. — Хорошее вино. Мы спробовали.
— Можно и вином.
— Вот и чарка чистенькая. — Серафим придвинул чарку поближе к лекарю.
— А ты что, тоже приложился? — Соломон с удивлением посмотрел на христианина.
— Да ну, что ты! — перекрестился тот. — Избави Боже. Пост же.
— А донос в Царьград уже отправил?
Даже в тусклом неровном свете было видно, как священник покраснел.
— Какой донос? — спросил он.
— Ладно тебе, — усмехнулся Соломон, переглянувшись с Ицхаком. — А то люди не знают, откуда кесарь про житье бытье киевское узнает.
— Так они многое знают. — Священник посмотрел на сидящих, а потом подмигнул Соломону. — В Белой Веже каган, наверное, тоже не в потемках сидит?
— Будет вам. — Любояр встал и поднял свою чарку. — Потом разберемся, кто какому богу служит. Сейчас о деле думать надо.
— А что тут голову ломать, — подал голос Лучан. — Варяги у всех богов поперек глотки стали.
Выпили.
Священник посмотрел на них с завистью и слюну сглотнул. Потом, точно опомнившись, перекрестился быстро и прошептал:
— Слава Тебе, Господи. Отвел от искуса.
— Не тяни, — сказал Ицхак лекарю. — Слух-то уж по всей Руси разнесся…
Долго потом сидели эти пятеро в горнице у посадника козарского. Разговоры разговаривали. Сбитень да вино пили. Пироги с зайчатиной ели. А как светать стало, разошлись. Да только не по своим домам.
Лучан по Подолу прошелся. И по гончарному концу, и по кожевенному. И к кузнецам, и к стрельникам заглянул. Даже в рыбачью слободу до первых солнечных лучей успел.
Серафим на заутреню поспешил. Проповедовать он нынче со значением собирался.
А Любояр с Ицхаком по Козарам прогулялись.
Только Соломону было не до прогулок. Больной у него был тяжелый. Купец из Булгара. Животом сильно маялся, помощь ему от лекаря была нужна…
19 сентября 945 г.
С утра в киевском граде царила суета. Холопы стучали топорами. Возводили перед теремом высокий помост. Холопки готовили еду и питье. Ольга суетилась больше всех. Кричала и на тех и на других. Распоряжалась готовкой. Следила, чтобы на длинные столы стелили чистые скатерти. Оттаскала за волосы случайно подвернувшуюся девку, чтоб делом занималась, а не путалась под ногами.
— Ишь, разошлась варяжка, — шепнула кухарка пробегавшему мимо отроку. — Точно сама на стол Киевский сесть собралась…
— Так ведь не за себя, за сына волнуется, — ответил отрок и умчался, окликнутый суровым ключником.
— Да хоть за самого Перуна, — проворчала кухарка, перемешивая большой деревянной лопатой варево в огромном чане.
И дружинники оказались при деле. Чистили броню. Полировали мечи. Щиты перетягивали[171]. Свенельд дружинников в строгости держал. Но и заботился о варягах. Ни один без благодара не оставался. И данью щедро делился. Понимал Свенельд, что опорой власти ратники служат. Молодой, а не хуже отца родного. За то и уважали его.
А шум и гам в киевском граде не умолкал. И только сам виновник нонешнего переполоха, Святослав Игоревич, мирно спал под приглядом Дарены.
Ему снилось что-то большое. Красивое. Доброе. Словно руки мамины. И хорошо ему в этих руках. Покойно…
Только вдруг пропало все…
В чистом поле он оказался. Трава высокая. Лишь голова его над ковылем торчит…
Огляделся Святослав…
Видит, что бредет по полю дикому немал человек. Прямо к нему идет. Никуда не сворачивает…
Жутко стало мальчишке. Оторопь от босых ног до самой макушки пробежала. Убежать от того человека хочет, а не получается. Словно к земле прирос. А человек все ближе и ближе…
Пригляделся Святослав, а это отец его. Каган Киевский. Большущий. Головой в облака упирается. В крови весь, с головы до пят. Тут уж совсем перепугался мальчишка. Закричать от страха хотел, да не смог. Крик в глотке застрял. Наружу выходить не хочет…
А отец подошел к нему, нагнулся. Кровь с его лица алым дождем закапала. Залила все вокруг. И Святослава залила. Горячая. Аж паром исходит. А отец улыбнулся ему и говорит:
— Одноглазого бойся, сынок, — и засмеялся.
А потом пырхнул вороньей стаей. И закружили те вороны над Святославом. Закаркали. Прочь унеслись. И только голос отца остался:
— Сынок… сынок…
— Сынок… — Ольга будила мальчонку, а он просыпаться не хотел. — Вставай, сынок.
А Святослав упирается. Стонет во сне. И силится глаза открыть, а не получается.
— Что с ним, Дарена? — испугалась мать.
— Позволь, госпожа, я попробую, — подошла девка, в лицо мальчишке подула.
Он успокоился. Глаза раскрыл. Бросился на шею матери. Обнял ее крепко. Отлегло от сердца у Ольги. Она его по волосам гладит и приговаривает:
— Тише… тише, маленький. Это просто сон. Пойдем к оконцу подойдем.
Поднесла мальчика к окну.
— Ну, — сказала, — помнишь, что говорить надобно? Как Дарена тебя учила?
— Прочь ночь, и сон прочь, — серьезно сказал Святослав и трижды через плечо плюнул.
Не доплюнул только. Слюнка на плече повисла.
— Вот и все, — сказала Ольга, слюну платочком вытирая. — Теперь все дурные сны спать ушли?
— Да, — кивнул головой мальчишка.
— Хорошо. — Ольга опустила сына на пол. — Дарена, — обернулась она к сенной девке, — одевай его. Да поживей. Уже народ собирается…
Ближе к обеду солнце закрыли тучи. Стал накрапывать мелкий осенний дождик. Несмотря на это, народу на площади перед теремом собралось немало. Посадские пришли одетыми в теплые зипуны и войлочные остроконечные клобуки.
Капли дождя барабанили по большой воловьей шкуре, растянутой над помостом. Святославу это нравилось.
Его вымыли в бане. Одели в чистое исподнее и расшитую, пахнущую весенним лугом, сорочицу[172]. Подпоясали усаженным красивыми разноцветными камушками плетеным ремнем с серебряной застежкой. Большая калита[173], полная мелких серебряных денег. Усыпанные речным жемчугом ножны с маленьким, но острым ножом. Две тяжелые золотые цепочки. Все это также было прикреплено к поясу мальчишки.
Широкие малиновые порты из тяжелого шелка заправлены в мягкие желтые сапожки из конской кожи. Портянки тоже расшитые. Святославу было жалко, что из-за сапог эту красоту никто не видит.
Поверх сорочицы шитый золотом синий зипун. С золотыми пуговками и бляшками.
Сверху алое корзно с серебряной фибулой и тонкой вышивкой по краю.
А на шею мать повязала Святославу платок из золотой парчи. Сказала, что этот платок носил когда-то еще каган Олег. А сверху платка повесила длинную золотую цепь с тяжелой золотой гривной. На гривне был изображен сокол, камнем падающий на свою добычу[174]. Цепь оттягивала шею, а гривна больно била по коленям. Мальчик хотел снять ее, но дядя Свенельд не позволил.
Маленькая, отороченная куньим мехом, шапочка венчала наряд Святослава. Мать хотела надеть на него другую, расшитую дорогим цареградским жемчугом и отороченную соболем, но та делалась на вырост и оказалась мальчонке велика. Пришлось надеть эту, попроще.
— Красивый какой, — улыбнулась Ольга сыну и поцеловала в щечку.
Святослав улыбнулся в ответ матери:
— Ты тоже красивая.
Она и правда была сегодня хороша. Обшитый золотой тесьмой небесно-голубой летник[175] с длинными, унизанными жемчужными нитками, накапками[176] делал ее и стройнее, и величавее. А увесистое яхонтовое ожерелье хотя и давило немного шею, но зато вызывало неприкрытую зависть у стоящих на площади женщин.
— Свенельд, — сказала Ольга, — возьми его, а то тяжело мне.
— Ну-ка, иди ко мне. — Воевода взял Святослава у матери.
Мальчик сидел на руках у дяди и смотрел на людей, столпившихся вокруг помоста. Он не понимал, для чего собрались эти люди. Чего ради они стоят под дождем и смотрят на него?
Почему страшный косматый старик в смешном, расшитом золотыми молниями, одеянии что-то поет? Зачем с него снимают его красивую новую шапку и мочат волосы? А старик, видно, устав петь, замолкает и копается в складках своего плаща?
Достает блестящий нож, похожий на тот, которым отец скреб по утрам свой подбородок. Почему он скребет этим ножом по его голове?
Лезвие ножа холодное…
Святослав видит, как его светлые длинные волосы падают на помост под ноги матери. А воины, стоящие у помоста, принимаются кричать во все горло странное слово.
— Конунг! Конунг! Конунг! — кричат они, и от этого крика слезы наворачиваются на глаза.
Но Святослав помнит, что, если он заплачет, враги Руси назовут его плаксой. И он изо всех сил сдерживает слезы. Лишь проводит ручонкой по голове и понимает, что страшный старик соскреб все его волосы. Оставил только одну прядку на самой маковке. И кожа на голове гладкая…
А ратники смеются. Кричат свое чудное слово. Интересно, а что такое конунг?..
Особенно громко кричит один. Святослав знает его. Этот воин часто стоит у ворот града. Святослав любит пробегать мимо него, потому что он только на вид страшенный. На самом деле он очень добрый. Его зовут дед Тудор. И он всегда дарит Святославу разные забавные штучки. Гладит его по голове и рассказывает сказки. Святослав любит слушать сказки деда Тудора. Они всегда такие смешные.
Теперь дед Тудор тоже кричит это непонятное слово «конунг». Вместе со всеми. И вместе со всеми стучит длинным мечом по красной коже щита.
А страшный старик с молниями на плаще достает иглу, хватает мальчишку за ухо, точно тот сильно провинился, и протыкает иглой мочку. Боли почти нет. Только слышно, как скрипит игла, прорываясь сквозь плоть.
Святослав все равно не плачет. Даже когда старик пропихивает в проколотую дырку увесистую золотую серьгу. Мальчишка припоминает, у отца в ухе тоже была такая серьга. И отец рассказывал, что на той серьге написаны имена тех земель, которыми он владеет. Святослав только не поймет, как можно владеть землей?
А еще ему непонятно, почему дядя Свенельд опускает его с помоста и сажает на подставленные воинами щиты? И зачем эти здоровые дядьки начинают таскать его на щитах вокруг помоста. Впрочем, это ему нравится. Он понимает, что это так они с ним играют. Ему становится весело. Даже несмотря на то, что холодный дождь падает на бритую голову. Несмотря на то, что болит проколотое ухо. Ему все равно весело. Он смеется. Но игра быстро заканчивается. Его возвращают на помост.
Он спешит к дяде Свенельду. Хочет вновь забраться к нему на руки. Но дядя качает головой.
Поджечь подворье погромщики не смогли. Жадно лизал огонь дубовые бревна, а сожрать не смог. Три дня маленький Соломон с сестренкой Сарой таскали воду и поливали стены. Словно чуял отец, что без пожара погромщики не обойдутся. Угадал.
Зато хозяевам подворья досталось. Не нашли подольские ни гривен серебряных, ни золота, ни рухляди мягкой. Только все в доме переломали да изгадили.
А потом за отца принялись. Бороду ему подпалили. Били жестоко. Пытали, куда добро попрятал. Не сказал отец. Вытерпел. Так они Сару на глазах у него насиловать стали. А когда отец умер, ратник варяжский ее топором зарубил. И Соломона убить хотел, да не успел.
Подоспели гои[156], те, что рядом с жидами в Козаре жили. Побоялись, что пожар от жидовских подворий на их дома перекинется. Подольских на колы подняли. И варягам Оскольдовым досталось.
Соломона коваль Здравень отбил. Ох и здоров был коваль. Оглоблей, что перышком гусиным, по варяжской спине прошелся. И мальчишку от неминуемой гибели спас. Соломон с сыном его Любояром дружбу водил. Выходит, не зря…
А потом…
Потом похоронили отца и сестренку, а Соломона в Саркел[157] к дальним родственникам с караваном отправили. За подворьем Здравень обещался приглядеть. А Любояр на память фибулу[158], им самим кованную, подарил.
Не дошел караван до Саркела. Печенеги[159] разграбили. Соломона с караванщиками в полон взяли. В рабство мальчишку продали.
Через много рук, и злых и добрых, прошел раб Соломон за пять долгих лет. Его перепродавали, проигрывали, отдавали за долги…
Только однажды повезло ему. Попал он к арабскому лекарю Ниязу ал-Хасан ал-Басри. Тот в Мараканду[160] из Басры по приглашению халифа направлялся. Остановился в караван-сарае. Приглянулся ему смышленый мальчишка-раб, вот он его в шахматы у хозяина и выиграл.
Не прогадал. Соломон действительно оказался сообразительным и прилежным. Читать и писать на арабском быстро выучился. Сначала в услужении у лекаря Нияза был. Потом помогать с больными стал. Присматривался, как ал-Басри недужных исцеляет. И учился изо всех сил. Трудная наука врачевания давалась ему на удивление легко. Через семь лет старый лекарь стал доверять ему больных. А перед смертью вольную дал.
Ушел Соломон из Мараканды. Добрался до Саркела. Нашел родственников. А те при кагане высокую должность занимали. В почете были. И для Соломона место подыскали. Три года он при дворе кагана лекарем служил.
А потом Олег Киевский город осадил. Измором Саркел на колени поставил. Пришлось кагану с ним договор заключать.
И отправился Соломон с войском Олеговым обратно в тот город, в котором впервые свет белый увидел. Да не простым пленником. Нужны были кагану Хазарскому свои глаза и уши на пути из варяг в греки. И стал лекарь Соломон лазутчиком…
Изменился Киев за пятнадцать лет. Больше стал, краше. И подворье отцово сохранилось. Сдержал слово Здравень, не позволил разор учинять. Приглядывал. До самой смерти своей туда чужих не пускал. И сыну то же самое завещал.
А Любояр не узнал Соломона. Да и сам Ковалев сын изменился. Вырос. Семьей обзавелся. Дочь у него Дарена появилась. Сам теперь ковалем стал.
Но сохранил Соломон фибулу, другом подаренную. Как сберег, лучше не спрашивать. Только по ней коваль и признал старого друга. А как признал, обрадовался.
А Соломон клад отцов выкопал. Рухлядь истлела, а серебру и золоту что сделается? Расплатился звонкой монетой с Любояром за пригляд. Тот сначала брать не хотел, но потом все же деньги взял. Новую кузню на них поставил. И зажили соседи в мире. Любояр железо ковал, а Соломон людей лечил.
Только и о поручении кагана лекарь не забывал. Регулярно с караванами в Саркел вести из Киева слал…
Шли годы…
Олега на Киевском столе Игорь сменил.
Только мелковат оказался новый каган. Невысокого полета птица.
С одной стороны, это Хазарскому каганату на руку было. Больно Олег силу имел. В крепкий кулак зажал он земли и народы, что жили вдоль всего пути из варяг в греки. Сумел под себя подмять и хитрых новгородцев, и простоватых черниговцев. Вражду между славянскими племенами прекратил. В единую Русь их собрал. Пришлось каганату на время забыть о том, что когда-то эти народы Саркелу подвластны были.
Только и пользы Олег хазарам немало принес. Торговые пути укрепил. Налог на купцов хазарских не тяжелый положил. Позволил и в Киеве, и в других русских градах торговлю налаживать.
И столицу хазарскую в покое оставил. На полдень, на Понт свой взор обратил[161]. До самого Царьграда дошел. Данниками гордых византийцев сделал. Ну, так это Саркелу в радость. Забыли на время кесари распри с хазарами. Союза с каганатом запросили…
А Игорь…
Так, ни рыба ни мясо. Когда малым был, Олега пуще отца родного слушал. А как вырос да без поводыря остался, так и в сомнениях погряз. Но поводырь нашелся. Асмудом его зовут. Под его дудку каган Киевский плясать с радостью начал. И не тайна это вовсе. О том народ на погостах и торгах в открытую толковище вел.
Олег, тот хитро поступал. Понимал, что для полян он находник. Вот и подмасливал их. Перуну Полянскому при народе киевском жертвы и требы приносил. Опять же добычей воинской с киевлянами делился. В походы войско полянское брал.
Асмуд не таков. Варяг он, варяг и по крови, и по разумению. Ему что славяне, что иудеи, что христиане. Разве ж такое может понравиться? Нет, не может. И не нравилось. Оттого-то киевляне роптать начали. Сначала тихонько. Потом громче.
Смотрел на это Соломон, слушал. Видел он, как недовольство Игорем растет. В Саркел доносы слал.
А потом Асмуд еще одну ошибку совершил. Вместо славянки Игоря на варяжке женил. Да еще на ком! На своей же дочери. Привез ее откуда-то из Ладоги. Народ киевский снова возроптал, но дружина варяжская быстро рты позатыкала. Тем паче Свенельда, сына Асмудова, Игорь воеводой поставил…
Прочно семейка на Старокиевской горе обосновалась. Порой и неясно было, то ли Игорь Русью правит, то ли Асмуд, то ли Ольга — кукушка ночная.
А тут как раз из Саркела послание пришло. Дескать, нельзя ли поближе к кагану Киевскому подобраться? Отчего же нельзя? И случай удобный представился.
Собрался Игорь на печенегов[162]. Велел ковалям заказы от горожан да крестьян окрестных не принимать. Только мечи ковать, кольчуги вязать приказал. С каждой кузни по десять мечей да по три кольчуги.
Навалилось на Любояра работы — непочатый край. Не по его силам только. Он же все больше по-мелкому ладил. Ножи ковал. Коней в подковы обувал. А тут такой оброк. Да и невмоготу одному. Был бы сын… только нет сына. А дочь молотом махать не будет. Не справился Любояр. Долг на него тиуны[163] повесили. За тот долг Дарену в холопки забрали.
Помог ему Соломон. Знал он, как хлеб рабу достается. Дал Любояру денег. Тот ключника подмазал. Определили Дарену в сенные девки. В пригляд за маленьким Святославом.
Занедужил как-то малыш. Ольга в крик. А тут Дарена подсказала, кого на помощь позвать. Так Соломон стал вхож в терем кагана Киевского.
Из первых рук каган Хазарский знал, что на Старокиевской горе творится. Оттого и арабов на Византию натравил, когда Игорь решил на Царь-град пойти. Иначе не видать бы Киеву греческой дани. Только невыгодна была Саркелу победа Византии. Отобьется кесарь от Руси, на Хазарию войско пошлет. Пусть уж лучше по-прежнему дань Киеву платит. И хотя Феофан Игоря в пух и прах перед Судом разбил, ладьи его огнем греческим пожог, только добить не смог[164]. Руки кесарю Роману арабы связали. Да так крепко, что он, спустя три года, сам в Киев послов прислал. Старый договор обновить.
А теперь вот Соломон узнал такое, отчего впору самому в Хазарию бежать.
Нет больше Игоря. Сгинул в древлянских лесах. И затрещала Русь по швам, как корзно[165] изношенное. Еще немного, и начнут разбегаться земли всяк в свою сторону. Мал Древлянский уже с себя киевскую стопу снял. Теперь и другим дорожка расчищена. А там, глядишь, опять под хазарский присмотр попадут.
Лишь подтолкнуть камушек надобно, потом он и сам под горку покатится. А толкнуть силы найдутся.
Оттого и не пошел Соломон на свое подворье. Устал он сильно, Асмуда в чувство приводя, и спать хотелось. Однако не до сна сейчас. Ой не до сна…
Так размышлял Соломон, шагая по деревянной мостовой в осенней ночи. Лай собак иногда отвлекал лекаря. Он беззлобно поругивался на них. Кутался в зипун от прохладного ветерка и мечтал о хорошем корце[166] горячего сбитня[167].
Лекарь не боялся темноты. Здесь, в Козарах, он знал каждый двор, каждую выбоину в мостовой, поэтому шел смело и был уверен, что скоро дойдет туда, куда нужно.
И верно. Вскоре перед ним вырос забор подворья посадника козарского[168] Ицхака бен Захарии. Соломон нащупал калитку, подхватил висящий на веревке деревянный молоток и застучал им.
На стук откликнулись дворовые собаки. Они подняли тревожный лай, который тут же подхватили окрестные кобели и суки.
Через некоторое время лекарь постучал еще раз. Он услышал голос Ицхака:
— Кого там принесло на ночь глядя? — Голос у козарского посадника был густой.
— Это я, Ицхак.
— Ты, Соломон?
— Да, посадник. Это я.
— Сейчас отворю. — Ицхак прикрикнул на дворняг, поскрипел досчатым настилом и отворил калитку.
Желтый свет факела резанул Соломона по глазам. Он зажмурился. Постоял так некоторое время. Затем осторожно открыл их и шагнул во двор. Ицхак запер калитку и пошел к дому. Соломон пошел вслед за ним.
— Мы уже давно ждем тебя, — тихо сказал посадник.
— Я и так спешил как мог, — так же тихо отозвался лекарь. — Темень, хоть глаз коли.
— Ничего. Мы дольше ждали. Дождались? — повернулся он к Соломону.
— Сейчас все расскажу, — ответил тот. — Только вначале вели, чтобы мне сбитню подали. Что-то я иззяб.
— Проходи, погрейся.
Они поднялись по невысокой лестнице, миновали сени и подошли к оббитой овчиной двери в горницу[169].
— Ну, ты давай, — сказал Ицхак. — А я сейчас со сбитнем что-нибудь придумаю.
— Хорошо, — ответил лекарь и отворил дверь.
В горнице горели тусклым светом масляные светильники. Три по стенам. Один на столе. Здесь Соломона действительно ждали.
За широким накрытым столом сидели трое мужчин. Соломон хорошо знал двоих. Это были коваль Любояр и священник церкви Ильи Пророка Серафим[170].
— А это кто? — кивнул на третьего лекарь. — Что-то я не припомню…
— Лучаном меня зовут, — представился третий. — Гончар я, с Подола.
Соломон невольно поморщился. С детства, с той самой погромной ночи, не любил он подольских. И даже теперь, спустя много лет, старался не заходить на Подол.
— Лучан так Лучан, — сказал он, присаживаясь за стол.
В горнице было тепло. Соломон даже кушак развязал и зипун расстегнул.
— Нам без Подола никак нельзя, — словно оправдывая гончара, сказал Любояр. — Там же народу, варягами замордованного, ой как много.
— Да я все понимаю, — кивнул головой лекарь. — Здраве будь, Лучан, — сказал он и протянул гончару руку.
Тот пожал ее. Серафим вздохнул облегченно.
— Ну, рассказывай, — сказал Ицхак, как только прикрыл за собою дверь.
— Со сбитнем-то что?
— Будет тебе сбитень, — кивнул посадник. — Это же не год разом. Может, пока вином мадьярским погреешься? — Он взял стоящий на столе кувшин. — Хорошее вино. Мы спробовали.
— Можно и вином.
— Вот и чарка чистенькая. — Серафим придвинул чарку поближе к лекарю.
— А ты что, тоже приложился? — Соломон с удивлением посмотрел на христианина.
— Да ну, что ты! — перекрестился тот. — Избави Боже. Пост же.
— А донос в Царьград уже отправил?
Даже в тусклом неровном свете было видно, как священник покраснел.
— Какой донос? — спросил он.
— Ладно тебе, — усмехнулся Соломон, переглянувшись с Ицхаком. — А то люди не знают, откуда кесарь про житье бытье киевское узнает.
— Так они многое знают. — Священник посмотрел на сидящих, а потом подмигнул Соломону. — В Белой Веже каган, наверное, тоже не в потемках сидит?
— Будет вам. — Любояр встал и поднял свою чарку. — Потом разберемся, кто какому богу служит. Сейчас о деле думать надо.
— А что тут голову ломать, — подал голос Лучан. — Варяги у всех богов поперек глотки стали.
Выпили.
Священник посмотрел на них с завистью и слюну сглотнул. Потом, точно опомнившись, перекрестился быстро и прошептал:
— Слава Тебе, Господи. Отвел от искуса.
— Не тяни, — сказал Ицхак лекарю. — Слух-то уж по всей Руси разнесся…
Долго потом сидели эти пятеро в горнице у посадника козарского. Разговоры разговаривали. Сбитень да вино пили. Пироги с зайчатиной ели. А как светать стало, разошлись. Да только не по своим домам.
Лучан по Подолу прошелся. И по гончарному концу, и по кожевенному. И к кузнецам, и к стрельникам заглянул. Даже в рыбачью слободу до первых солнечных лучей успел.
Серафим на заутреню поспешил. Проповедовать он нынче со значением собирался.
А Любояр с Ицхаком по Козарам прогулялись.
Только Соломону было не до прогулок. Больной у него был тяжелый. Купец из Булгара. Животом сильно маялся, помощь ему от лекаря была нужна…
19 сентября 945 г.
С утра в киевском граде царила суета. Холопы стучали топорами. Возводили перед теремом высокий помост. Холопки готовили еду и питье. Ольга суетилась больше всех. Кричала и на тех и на других. Распоряжалась готовкой. Следила, чтобы на длинные столы стелили чистые скатерти. Оттаскала за волосы случайно подвернувшуюся девку, чтоб делом занималась, а не путалась под ногами.
— Ишь, разошлась варяжка, — шепнула кухарка пробегавшему мимо отроку. — Точно сама на стол Киевский сесть собралась…
— Так ведь не за себя, за сына волнуется, — ответил отрок и умчался, окликнутый суровым ключником.
— Да хоть за самого Перуна, — проворчала кухарка, перемешивая большой деревянной лопатой варево в огромном чане.
И дружинники оказались при деле. Чистили броню. Полировали мечи. Щиты перетягивали[171]. Свенельд дружинников в строгости держал. Но и заботился о варягах. Ни один без благодара не оставался. И данью щедро делился. Понимал Свенельд, что опорой власти ратники служат. Молодой, а не хуже отца родного. За то и уважали его.
А шум и гам в киевском граде не умолкал. И только сам виновник нонешнего переполоха, Святослав Игоревич, мирно спал под приглядом Дарены.
Ему снилось что-то большое. Красивое. Доброе. Словно руки мамины. И хорошо ему в этих руках. Покойно…
Только вдруг пропало все…
В чистом поле он оказался. Трава высокая. Лишь голова его над ковылем торчит…
Огляделся Святослав…
Видит, что бредет по полю дикому немал человек. Прямо к нему идет. Никуда не сворачивает…
Жутко стало мальчишке. Оторопь от босых ног до самой макушки пробежала. Убежать от того человека хочет, а не получается. Словно к земле прирос. А человек все ближе и ближе…
Пригляделся Святослав, а это отец его. Каган Киевский. Большущий. Головой в облака упирается. В крови весь, с головы до пят. Тут уж совсем перепугался мальчишка. Закричать от страха хотел, да не смог. Крик в глотке застрял. Наружу выходить не хочет…
А отец подошел к нему, нагнулся. Кровь с его лица алым дождем закапала. Залила все вокруг. И Святослава залила. Горячая. Аж паром исходит. А отец улыбнулся ему и говорит:
— Одноглазого бойся, сынок, — и засмеялся.
А потом пырхнул вороньей стаей. И закружили те вороны над Святославом. Закаркали. Прочь унеслись. И только голос отца остался:
— Сынок… сынок…
— Сынок… — Ольга будила мальчонку, а он просыпаться не хотел. — Вставай, сынок.
А Святослав упирается. Стонет во сне. И силится глаза открыть, а не получается.
— Что с ним, Дарена? — испугалась мать.
— Позволь, госпожа, я попробую, — подошла девка, в лицо мальчишке подула.
Он успокоился. Глаза раскрыл. Бросился на шею матери. Обнял ее крепко. Отлегло от сердца у Ольги. Она его по волосам гладит и приговаривает:
— Тише… тише, маленький. Это просто сон. Пойдем к оконцу подойдем.
Поднесла мальчика к окну.
— Ну, — сказала, — помнишь, что говорить надобно? Как Дарена тебя учила?
— Прочь ночь, и сон прочь, — серьезно сказал Святослав и трижды через плечо плюнул.
Не доплюнул только. Слюнка на плече повисла.
— Вот и все, — сказала Ольга, слюну платочком вытирая. — Теперь все дурные сны спать ушли?
— Да, — кивнул головой мальчишка.
— Хорошо. — Ольга опустила сына на пол. — Дарена, — обернулась она к сенной девке, — одевай его. Да поживей. Уже народ собирается…
Ближе к обеду солнце закрыли тучи. Стал накрапывать мелкий осенний дождик. Несмотря на это, народу на площади перед теремом собралось немало. Посадские пришли одетыми в теплые зипуны и войлочные остроконечные клобуки.
Капли дождя барабанили по большой воловьей шкуре, растянутой над помостом. Святославу это нравилось.
Его вымыли в бане. Одели в чистое исподнее и расшитую, пахнущую весенним лугом, сорочицу[172]. Подпоясали усаженным красивыми разноцветными камушками плетеным ремнем с серебряной застежкой. Большая калита[173], полная мелких серебряных денег. Усыпанные речным жемчугом ножны с маленьким, но острым ножом. Две тяжелые золотые цепочки. Все это также было прикреплено к поясу мальчишки.
Широкие малиновые порты из тяжелого шелка заправлены в мягкие желтые сапожки из конской кожи. Портянки тоже расшитые. Святославу было жалко, что из-за сапог эту красоту никто не видит.
Поверх сорочицы шитый золотом синий зипун. С золотыми пуговками и бляшками.
Сверху алое корзно с серебряной фибулой и тонкой вышивкой по краю.
А на шею мать повязала Святославу платок из золотой парчи. Сказала, что этот платок носил когда-то еще каган Олег. А сверху платка повесила длинную золотую цепь с тяжелой золотой гривной. На гривне был изображен сокол, камнем падающий на свою добычу[174]. Цепь оттягивала шею, а гривна больно била по коленям. Мальчик хотел снять ее, но дядя Свенельд не позволил.
Маленькая, отороченная куньим мехом, шапочка венчала наряд Святослава. Мать хотела надеть на него другую, расшитую дорогим цареградским жемчугом и отороченную соболем, но та делалась на вырост и оказалась мальчонке велика. Пришлось надеть эту, попроще.
— Красивый какой, — улыбнулась Ольга сыну и поцеловала в щечку.
Святослав улыбнулся в ответ матери:
— Ты тоже красивая.
Она и правда была сегодня хороша. Обшитый золотой тесьмой небесно-голубой летник[175] с длинными, унизанными жемчужными нитками, накапками[176] делал ее и стройнее, и величавее. А увесистое яхонтовое ожерелье хотя и давило немного шею, но зато вызывало неприкрытую зависть у стоящих на площади женщин.
— Свенельд, — сказала Ольга, — возьми его, а то тяжело мне.
— Ну-ка, иди ко мне. — Воевода взял Святослава у матери.
Мальчик сидел на руках у дяди и смотрел на людей, столпившихся вокруг помоста. Он не понимал, для чего собрались эти люди. Чего ради они стоят под дождем и смотрят на него?
Почему страшный косматый старик в смешном, расшитом золотыми молниями, одеянии что-то поет? Зачем с него снимают его красивую новую шапку и мочат волосы? А старик, видно, устав петь, замолкает и копается в складках своего плаща?
Достает блестящий нож, похожий на тот, которым отец скреб по утрам свой подбородок. Почему он скребет этим ножом по его голове?
Лезвие ножа холодное…
Святослав видит, как его светлые длинные волосы падают на помост под ноги матери. А воины, стоящие у помоста, принимаются кричать во все горло странное слово.
— Конунг! Конунг! Конунг! — кричат они, и от этого крика слезы наворачиваются на глаза.
Но Святослав помнит, что, если он заплачет, враги Руси назовут его плаксой. И он изо всех сил сдерживает слезы. Лишь проводит ручонкой по голове и понимает, что страшный старик соскреб все его волосы. Оставил только одну прядку на самой маковке. И кожа на голове гладкая…
А ратники смеются. Кричат свое чудное слово. Интересно, а что такое конунг?..
Особенно громко кричит один. Святослав знает его. Этот воин часто стоит у ворот града. Святослав любит пробегать мимо него, потому что он только на вид страшенный. На самом деле он очень добрый. Его зовут дед Тудор. И он всегда дарит Святославу разные забавные штучки. Гладит его по голове и рассказывает сказки. Святослав любит слушать сказки деда Тудора. Они всегда такие смешные.
Теперь дед Тудор тоже кричит это непонятное слово «конунг». Вместе со всеми. И вместе со всеми стучит длинным мечом по красной коже щита.
А страшный старик с молниями на плаще достает иглу, хватает мальчишку за ухо, точно тот сильно провинился, и протыкает иглой мочку. Боли почти нет. Только слышно, как скрипит игла, прорываясь сквозь плоть.
Святослав все равно не плачет. Даже когда старик пропихивает в проколотую дырку увесистую золотую серьгу. Мальчишка припоминает, у отца в ухе тоже была такая серьга. И отец рассказывал, что на той серьге написаны имена тех земель, которыми он владеет. Святослав только не поймет, как можно владеть землей?
А еще ему непонятно, почему дядя Свенельд опускает его с помоста и сажает на подставленные воинами щиты? И зачем эти здоровые дядьки начинают таскать его на щитах вокруг помоста. Впрочем, это ему нравится. Он понимает, что это так они с ним играют. Ему становится весело. Даже несмотря на то, что холодный дождь падает на бритую голову. Несмотря на то, что болит проколотое ухо. Ему все равно весело. Он смеется. Но игра быстро заканчивается. Его возвращают на помост.
Он спешит к дяде Свенельду. Хочет вновь забраться к нему на руки. Но дядя качает головой.