Страница:
И о том, что тихо в посадах. Затаились все. Ждут, что со сватовством получится. В Козарах купцы об заклад бьются, пойдет Ольга за Мала или отказ даст? Гадают. Товар придерживают, ожидают, что цены поднимутся…
И не знали мы тогда, в затворе сидючи, и не ведали, что Асмуд на встречу с новгородским войском отправился. Что Свенельд с печенегами договор заключил и спешит к Киеву. Не один спешит, с молодым ханом Курей и войском его торопится. Что в Ольговичи пришел конунг Стегги, сын Иггивальда, со своей дружиной. И плату за год вперед получил. И стремя кагану Киевскому поцеловал.
А если бы знали?
Сегодня Ольга вернулась в Киев. Нас в терем свой каменный позвала.
На этот раз в горнице столов не было. Ольга вышла к нам в хорошем расположении духа, улыбалась.
— Небось заждались, гости дорогие? — спросила.
— Да, госпожа, — Гостомысл за нас всех ответил.
— Что ж, — сказала она, — вот мое решение. Шлите гонца князю Малу. Пусть встречает меня там, где мужа моего, Игоря Рюриковича, жизни лишил. Хочу последнюю честь ему отдать. Прощения попросить за то, что недолго по его кончине скорбела. Поплачусь на могиле его, тризну справлю. С Малом повидаюсь. Тогда и скажу, пойду за него или нет. А теперь ступайте. Мне приданое готовить надо.
— А Святослав как же? — спросил Побор. — Возьмешь его с собой?
— Святослав пока в Ольговичах останется. — Ольга взглянула на нас. — Ему под присмотром спокойнее будет. А как с Малом столкуемся, так и его привезут.
— Рекой пойдем или сушей? — спросил Гостомысл.
— Как быстрее?
— Рекой восемь дней, сушей — четыре.
— Сушей. И пусть Мал на Ирпене переправу наведет. Мне три дня на сборы нужно. Как раз гонец успеет.
— Как скажешь, госпожа, — поклонился ей ведун.
14 мая 946 г.
Ближе к полудню мы подошли к подножию высокого крутояра. На этом месте полгода назад принял смерть каган Киевский. Две березы и дуб по-прежнему на вершине высокого утеса растут. К небушку тянутся.
Здесь, под крутояром, и похоронили его. Ингваря. А теперь здесь для тризны столы накрыли. Ждут Ольгу. Ждут и нас.
Путята, как только Ольга свой ответ дала, так и в землю Древлянскую ускакал.
А мы еще на три дня задержались. Готовилась Ольга к отъезду. И мы готовились. Задарили нас киевляне снедью разной. —Переметные сумки заполнили. Тяжело загрузили, щедро.
Но пришел день, и мы в сторону родины из Киева выступили. И мать кагана Киевского с нами.
Сама она налегке шла. Верхом у нее совсем неплохо получалось. И кобылка под ней справная. Серая в светлых яблоках. С Ольгой три десятка варяжских дружинников. Охрана личная. Я с ними на первом же привале сошелся. Дивились они тому, что я по-свейски легко говорю. Я им рассказал, как в трэлях ходил. А они мне, что по родным берегам соскучились, что Ольга не жадная, жалует их и серебром, и даже золотом. И одежей, если есть нужда.
Мы до Ирпеня добрались и сразу поняли, что успел Путята до Коростеня доскакать. Переправу отец велел навести. Скрепили лодки рыбаки ирпеньские. Борт к борту поставили. Доски сверху настелили. Так что мы, не замочив ног, через реку пограничную перешагнули.
Сразу, как переправились, Ольга ко мне кобылку свою направила.
— Давай-ка, княжич, в сторонку отъедем, — сказала и поводья дернула, коня в галоп пуская.
А я за ней вдогон поскакал.
Конь подо мной резвый, горячий. Не мой Гнедко, но ничего. Коней нам Ольга из кагановой конюшни дала. Со сбруей, с седлами. Расщедрилась.
Резво он шел по берегу. Ольгину кобылку быстро настиг. Окоротила Ольга коня. Повод натянула. Ко мне обернулась.
— А ты на отца похож? — спросила.
— Да, — кивнул я, а сам удивился, чего это она вдруг.
— Красивый у тебя отец, — улыбнулась она. — А ты правда меня в мачехи хочешь?
— Я хочу, чтобы между нами и людьми нашими больше распри не было.
— И ты думаешь, что после свадьбы лучше будет?
— А ты так не думаешь? — ответил я вопросом на вопрос.
— Не знаю я, — пожала она плечами, тронула повод и пустила шагом своего коня обратно к переправе. — Смешно, — сказала. — Пасынок на год младше мачехи.
— Такая уж Доля нам выпала, — улыбнулся я.
Но тут разговор наш прервали. Варяги подлетели. Охрана Ольгина. Окружили ее, меня в сторону оттерли. Точно я недруг и навредить ей могу. Только я на это не обиделся. Они свою службу несли. Охранную.
Больше мы с ней не разговаривали.
А пока мы по Древлянской земле шли, я все на нее поглядывал. Как ей родина моя? Нравится? Но она и не смотрела по сторонам. Ехала молча, в свои думы погруженная. А зря.
Вокруг весна буйство учинила. Зеленью чистой землю раскрасила. Цветами яркими в глаза брызгает. Солнышко светит. Птицы трелями рассыпаются. Даждьбога славят. Благостно стало на душе.
А вдвое радостнее оттого, что Любаву скоро увижу. Соскучился по ней, сил нет. Как закончится все, я сразу к ней. Но когда это все закончится?
Так мы и двигались вперед.
А я все думал, какой она мне станет мачехой. Не обидит ли Малушу? Сумеет ли отца полюбить? Без любви разве жить можно?
Так и добрались мы до крутояра. Поодаль стали. Смотрю, всадники летят. Отец нам навстречу скачет. Спешит. Путята за ним едва успевает. Подлетел к Ольге. Осадил коня. На дыбы его перед ней поднял.
— Здраве буде, — говорит, а сам, вижу, волнуется.
А конь под ним танцует. Сбруей поигрывает. На кобылку Ольгину глазом косит. Дескать, смотри, какой я молодец.
А та отвернулась. Точно ее ничего не касается. Потом и вовсе головой в землю уткнулась, молодую травку щипать начала.
Мы-то дальше поехали. К столам поближе. А отец с Ольгой остался. Оглянулся я. Вижу, что они говорят о чем-то. Пусть говорят. Может, что и выговорят.
А все же верно, что в гостях хорошо, а дома лучше. Рад я был увидеть после долгого отсутствия родные лица.
— Что, Добрыня, — спросил Белорев, когда мы подъехали к своим, — хорошо ли вас угощала княгиня Киевская?
— Здрав будь, знахарь, — ответил я. — Угощала неплохо, но разве снедь полянская может с нашей сравниться?
— А что? Наша еда лучше?
— А то сам не знаешь?
— Ну, а сама княгиня Ольга?
— Это ты у Гостомысла спроси. Он с ней больше моего говорил.
— А все же?
— Поживем — увидим.
— О чем это князь с ней беседу ведет? — подошел к нам ключник Домовит.
— Это не наше дело, — ответил ему Путята, сходя с коня. — Ты лучше скажи, что там у тебя со столами?
— А что? — пожал плечами ключник. — У нас все к тризне готово. Холопы уж накрывать начали.
— Да… — вздохнул Гостомысл. — Дай им Белес разума. Столковались бы…
Ольга наплакалась вволю. И не столько ей мужа своего жалко было, сколько по себе слезы лила. По житью своему нелегкому. Ольга даже злилась на Игоря. Оставил ее одну с малолетним сыном. И сдалась же ему эта треклятая земля Древлянская.
Она сидела у его могилы на большом валуне. Одна. Никто не смел мешать ее вдовьему горю. А слезы все текли и текли. Да только не вернут эти слезы соленые ни мужа, ни покоя.
Враги кругом. Недруги. Только и ждут повода, чтобы и ее, и Святослава жизни лишить. И среди этих недругов выживать надо. Сына на ноги ставить. Сердце в одной ладони сжать, а в другой Русь удерживать. Иначе сломают, искорежат и выкинут, словно безделицу ненужную.
А слезы — это ничего. Хорошо даже. Пусть враги думают, что и вправду она горем безутешным придавлена. Пусть победу свою попразднуют. Недолго им радоваться. Всего ничего…
Встала она с валуна холодного. Слезы утерла. Повернулась к стоящим в отдалении дружинникам.
— Снимайте шеломы, — крикнула. — Натаскайте земли. Курган насыпьте. Как положено. Пусть курган стоит, чтоб люди Игоря помнили…
Курган насыпали высокий. Мы тоже хотели помочь, но Ольга попросила отца, чтоб не вмешивался. Он и здесь ей на уступку пошел. Понимал, что важно это для нее. А потому мы ждали в сторонке. Впрочем, варяги и сами справились.
Меня так и подмывало спросить отца, договорились они или нет. Видел я, что и других это волнует. Только молчал князь, и мы молчали. Стояли и смотрели, как дружинники землю в шеломах таскают.
А после и за тризну сели. И все сразу ясно стало. Рядом Ольга с отцом во главе стола оказалась. Выходит, будет у меня мачеха.
Вздохнул я только. Зубы покрепче сжал. Обидно мне почему-то за матушку стало. А потом успокоился. Прав был отец. Лучше уж так, чем война.
Холопы налили в братину[197] меда пьяного. Отцу подали. Тот встал. Поднял ее двумя руками высоко над головой. Посмотрел на заходящее солнце и сказал:
— Пусть пухом Ингварю земля Древлянская будет. Не хотели мы смерти его, только сам он ее в земле нашей нашел. Прощаю ему все обиды свои. Не держу на него больше ни гнева, ни зла. Пусть спокойно ему будет в Сварге. Пусть не пустеет его чаша в Светлом Ирии. Да будет так!
Выпил он и по кругу братину пустил. Все приложились к поминальному меду. По очереди. И каждый о своем подумал. Каждый извинил кагана Киевского. Чтобы легко его душе в Репейских горах жилось.
И я к братине приложился. Простил я Ингварю все, что он мне плохого сделал. И смерть матери тоже простил. Мертвые, они бесчестья не имеют…
А вслед за тем тризна своим путем пошла. И пили много. И ели много. И песню кто-то затянул.
А Ольга сидела, словно каменная. Отец ей что-то наговаривал, а она и не замечала будто. И не ела, и не пила.
Стемнело уже совсем. Лишь разложенные вокруг стола костры освещали поминающих. Разгоняли ночную тьму, красили все вокруг в алое.
Мне мед в голову ударил. Легко стало. На душе весело. Натуга последних дней отпускать стала. И уже не такой страшной жизнь грядущая казалась.
«Ну что? — думал я. — Ну мачеха. Не съест же она меня в самом-то деле. И Малушу небось не обидит. Отец не позволит…»
Тут вдруг кукушка в ближнем лесу закуковала.
— Кукушка, кукушка, сколько мне жить осталось?
Я уж считать начал. Потом лишь дошло: откуда кукушке так рано взяться? Не пришло еще ее время. Удивился я. Смотрю — Ольга встрепенулась вроде. На отца посмотрела. Улыбнулась. Сказала что-то. Встала из-за стола. К бору направилась. И варяги тоже приподнялись. Вслед за ней пошли. Оно и понятно — охрана. И Путята встал. Что-то Смирному на ухо шепнул…
А вокруг уж веселье вовсю. Тризна, она веселья требует. Чтоб Ингварь в Сварге не скучал. Никто и не заметил, что застолье пустеть стало. Мало ли, куда люди отлучиться захотели? Может, по нужде. Или по каким-то другим делам.
Я тоже из-за стола вышел. Тихонько к бору направился. В лесок зашел. Вроде тихо. Решил чуть пройтись да обратно вернуться. Прошелся. Слышу — ветка треснула. То ли зверь, то ли человек? Подобраться поближе захотел. Еще пару шагов сделал. Прислушался…
Даждьбоже пресветлый! Конь фыркнул! Наши кони недалеко от столов к коновязи привязаны. Значит, не наши! Я крикнуть собрался. Кто, мол, такие? Не успел. Ладонь чья-то мне на рот легла.
— Тише, княжич, — в ухо мне Путята прошептал.
Я только головой кивнул. Он меня отпустил. Я к нему повернулся.
— Чужие? — выдохнул.
Болярин меня поманил. Я за ним. Недолго мы впотьмах крались. К поляне вышли. Видим — на поляне войско. Человек пятьсот. Может, и больше. На конях. Свет от луны на броне играет. Светлым пятном Ольга среди них. Говорит что-то быстро. Слов не разобрать. Но и без слов понятно. Дурное задумали. Татями по нашей земле прокрались. Вот тебе и мачеха добрая!
— Иди князя предупреди, — болярин мне шепчет. — А я за этими пригляжу. Да поживее.
Я в чащу метнулся. Уже и опушка близко. Всполохи костров видны. Тут и налетели на меня. Огрели тяжелым чем-то по голове, я и крикнуть не успел…
15 мая 946 г.
Очнулся я только под утро. Голова раскалывалась на куски. Боль была такой сильной, что, казалось, еще чуть-чуть, и она сожрет меня, словно голодный зверь. Глаза открывать не хотелось. Пришлось. Meня окатили ледяной водой. Как ни странно — стало легче.
Первое, что я увидел, вырвавшись из небытия, было морщинистое лицо Асмуда.
— Хвала Одину! — проскрипел он. — Щенок жив. Еще воды! — велел он кому-то, и снова на меня обрушился холодный поток. — Вытрите его чем-нибудь. — В голосе Асмуда слышалось облегчение. — Да унесите его отсюда. Не пристало живому среди мертвых валяться.
Я почувствовал, как чьи-то руки стали снимать с меня одежду, и снова провалился в пустоту…
— Я испугался, — сказал старый варяг, когда я окончательно пришел в себя. — Думал, что тебе совсем конец пришел.
— Жив я, как видишь, — ответил я тихо. — Голова болит только.
— Это люди Стегги перестарались. Не знали они о нашем договоре. А голова пройдет. Что ей сделается? Кость, она и есть кость. — Асмуд засмеялся хрипло, на кашель сорвался. — Лекаря позовите! — крикнул, когда откашлялся. — Ладно, лежи. Сейчас лекарь придет. Поможет, — и ушел, ковыляя.
Превозмогая боль, я огляделся.
Оказалось, что лежу на разостланных шкурах в походном варяжском шатре. Один. Голый. Даже озяб слегка.
За полотняной стеной были слышны голоса. Я прислушался. Говорили по-свейски. Попытался понять, о чем говорят. Не смог. Голову ломило так, что не до понимания было. Ясно одно: вокруг шатра варяги. Значит, я пленник. И тут точно ножом острым резануло: «Отец! Что с ним?»
Полог откинулся. В шатер вошел Соломон.
— Что, Добрый, занедужил? — сказал он и присел рядом.
— Да я ничего, — прошептал я, — голова только…
— Ага, — кивнул он, ощупал мою макушку, вздохнул и добавил: — Шишмень тебе набили знатную. Сейчас помогу.
Он перетянул мне руку выше локтя тугим ремнем.
— Кулак сожми, — сказал.
Я исполнил его повеление. Вены на руке вспухли.
— Вот и хорошо, — сказал он. — Сейчас тебе дурную кровь отворим, сразу легче станет.
Острым ножичком он полоснул мне по локтевому сгибу. И ослабил ремень. Брызнула темная густая кровь. Побежала ручейком по предплечью. Закапала с пальцев в миску. И правда, через некоторое время я почувствовал себя гораздо лучше…
— Ну вот, — сказал лекарь, накладывая мне тугую повязку. — Теперь совсем хорошо будет. Я велю, чтоб тебе мясной отвар давали. Он тебя быстро на ноги поднимет.
— Что случилось? — наконец спросил я. — Где отец?
— Нельзя тебе сейчас дурное в голову брать, — ответил он.
— Он жив?
— Жив, — кивнул Соломон. — Говорят, что ранен только.
— Сильно?
— Не знаю. Он уйти сумел. Не смог я предупредить. Меня Асмуд все время при себе держал. Как только вы из Киева ушли, так он в городе и объявился. С ним варягов много. Дружина Стегги, сына Иггивальда. Быстро они в посадах порядок навели. Снова кровью Старокиевскую гору залили. А потом вам вдогон заспешили. Асмуд меня с собой забрал. Совсем плох старик. Задыхаться уж начал. Недолго ему осталось. Ему бы полежать, а он противится. Говорит, что должен на бранном поле умереть. Успели они. Пока Ольга по мужу плакала, подошли. Дождались, когда вы тризну справлять начнете, тогда и ударили. Хотел я с Белоревом о делах лечебных поговорить, только теперь уж не придется…
— Белорева убили?! — Я почувствовал, как сердце сжалось в груди.
— И Белорева, и еще много ваших положили.
Я стиснул кулаки так, что ногти впились в ладони. От судороги заломило ноги. Потемнело в глазах.
— Ну все. Все. — Соломон разжал ножом мои зубы и влил в рот несколько капель горького зелья. — Успокойся. Нельзя тебе так. Я тоже, старый дурень…
— Нет, — я упрямо закачал головой, — ты все правильно… лучше уж сразу… Так что же с отцом? — спросил я, когда немного отпустило.
— А тебя снова не накроет?
— Не бойся. Выдюжу.
— Да говорят, что его какой-то дружинник, шрамами исполосованный, из боя вынес. На конях в лес и ушли.
— Это Путята, — сказал я.
— Скорее всего, он.
— А Ярун со Смирным?
— Я же боя самого не видел. Слышал только, как варяги потом бахвалились. Цену себе набивали. Один все радовался, что какого-то здоровяка уложил. Тот-де шестерых за собой утащил. А ему, видишь, повезло. Поддел он великана ножичком.
— Это Смирной, — вздохнул я.
— Да еще, пока за вами спешили, узнал я, что вслед за варягами Свенельд должен подойти. Он с печенегами договорился. Вместе решили землю Древлянскую на разор пустить. Новгородцы еще собирались войска дать. Да, видно, не смог посадник вече уговорить. Так и без новгородцев силы у Ольги достаточно.
— Ты же говорил, что слаба она…
— Говорил, — сокрушенно покачал головой Соломон. — Но видишь, как все обернулось?
— Вижу…
28 мая 946 г.
Наверное, для кого-то этот день был самым обычным днем.
Какой-нибудь рыбак с первыми лучом солнца оттолкнулся от берега и поплыл на своей утлой лодочке к тихой заводи, чтобы проверить поставленную накануне сеть…
Охотник встал еще затемно, чтобы отправиться в лес. Он не взял с собой лук. И колчан со стрелами оставил дома. Не до охоты сейчас. Пушной зверь сбросил с себя зимние наряды. Птица вьет гнездо. А олени да косули только начали набирать жирок после зимней голодухи. Он ушел в бор потому, что очень любил это время года, когда весна подходит к концу, а лето еще только вступает в свои права. Когда сосны сладко пахнут, а молодая листва берез шелестит особенно мирно…
Ведьма выбралась втайне от мужа из своего подворья, чтобы искупаться в холодной росе. И снова стать для любимого желанной и родной…
А огнищанин со слезами на глазах собрался резать прихворнувшую коровенку. Он всю ночь, не смыкая глаз, просидел возле нее в хлеву. Молил Велеса о помощи. Да, видно, не докричался. А может, срок ей уже вышел. Столько лет она им служила, щедро делясь молоком и телятами, и вот пришло ее время…
Но все это было где-то далеко…
Здесь же, в Древлянской земле, стало не до привычных весенних забот и радостей…
Два года назад, когда я с ватагой викингов на быстром драккаре мчался по Океян-Морю и учился слушать музыку ветра, случилась страшная гроза.
Перунова стрела[198] ударила в вековую сосну, высоко поднявшуюся над лесом. Расщепила ее надвое. Вонзилась в землю. Брызнула искрами. Побежала по бору неистовым пожаром. Злой огонь накинулся на деревья. Спалил округу и умер, смытый весенним ливнем.
Большой ожог, с торчащими кощеями[199] обугленных стволов, за это время не успел затянуться. Зиял словно плешь на макушке. Только-только на выжженной земле стала пробиваться молодая поросль. Пройдет еще немало лет, прежде чем бор залечит эту рану и над пожарищем поднимется молодой лес. И следов не останется. А сегодня здесь сойдутся две рати. Войско князя Мала Нискинича и Ольгина русь…
Соломон оказался прав. Мясной отвар да травный настой быстро подняли меня на ноги. Уже через два дня я мог сидеть в седле. Подташнивало, но терпелось.
Меня не обижали. В почетных пленниках гулял. Но гулял недалеко. Только куда Асмуд позволит.
К этому времени подошел Свенельд. С ним восемь сотен отроков и тысяча печенегов под водительством молодого хана Кури.
Впервые я столкнулся с этим буйным племенем. Черны длинными волосами. Темны загорелыми лицами. Усаты не хуже варягов. Только ниже их ростом да одеты чудно. В длиннополые стеганые зипуны, подбитые войлоком и обшитые железными пластинами. Высокие остроконечные шапки на головах. Мечи на поясах кривые, дугою изогнутые. Луки маленькие, а стрелы длинные. Длиннее наших будут.
И кони у них зловредные. Так и смотрят, кого укусить.
А сами печенеги галдят беспрестанно. Говорят так быстро, что и не разобрать о чем. Говор вроде наш, а непонятно.
Куря — их молодой хан — и впрямь кривой. Еще мальчишкой был, когда хазарская стрела ему глаз выстегнула. Оттого он, видимо, лютый такой. Чуть что не по его воле — словно щепка вспыхивает. Не щадит своих. Бьет не жалеючи. Печенеги его как огня боятся. Услужить во всем стараются.
А еще Свенельд маленького кагана Киевского с собой привез. Ольга за то поругалась на него, а Асмуд похвалил. Сказал, что нужен Святослав здесь. Это ему на пользу пойдет. Да и руси подспорьем будет. Варяги не Ольге, а кагану Киевскому стремя целовали. Побоятся богов. Крепче биться будут. Не видать Вальхаллы нарушившему клятву. Так он и ездил с нами на отцовом коне.
Дикой бурей, яростным вихрем прошлась Ольга по весям Древлянской земли.
Врывались ратники в деревни да подворья. Грабили, но не жгли. Не убивали огнищан. Асмуд не велел. Только баб насиловали. Ну, так без этого никак. Особливо печенеги старались. У них на огнищанок наших аж слюни текли. Меж собой до драк доходили.
Горько мне на все это смотреть было. Только что я поделать мог? Трижды за эти дни сбежать пытался. Но варяги меня посменно день и ночь стерегли. Понимал я, что нужен Ольге. И от этого еще пуще злился.
А ратники древлян на капища сгоняли. Заставляли перед Даждьбогом на верность кагану Киевскому клятву давать. Стремя Святославу целовать. И дальше шли.
Но шепнул мне как-то Соломон, что жалуются варяги Асмуду. Дескать, клятву огнищане дают, а как уходит войско, они к Коростеню бегут. Там какой-то Микула ополчение собирает. В помощь дружине древлянской. Но не пугало это старого варяга. Не верил он в силу огнищанскую. Смеялся только. Что, мол, огнищане против копий косами да вилами воевать станут? Говорил, что ополчение это на одну ладонь положит, а другою прихлопнет.
Я-то знал, что за Микула огнищан в ратников обращает. Знал, что не зря отец все эти годы по землям разъезжал. Из Иова-города оружие в Коростень свозил. Хватит и кольчуг, и мечей острых, и щитов крепких. Знал, но помалкивал.
Зачем врагам про силу древлянскую раньше времени догадываться? Пусть лучше в неведении до поры до времени пребывают.
А мне оставалось только ждать. Ждать и надеяться…
И вот сегодня вышла Ольгина русь на лесное пепелище. А здесь их отец мой с дружиной и ополчением ждет…
Встали насупротив друг друга.
Тихо.
Даже птицы лесные свой весенний гомон прекратили. Только ветер шумит высокими соснами. Ворчит бор. Скрипит деревами. Стонет надсадно по тем, кто сегодня на пепелище навечно останется…
Меня под присмотром десятка варягов на холме определили. Здесь запасную сотню Асмуд поставил. Тут и Ольга свой шатер разбить велела. Рядом с шатром к чудом сохранившейся после пожара сосенке веревкой крепкой привязали. Невысок холм, а поле бранное как на ладони. Так что я мог и своих и чужих видеть.
Отец установил свое войско, как обычно, в низинке. Поделил полки на три части. Под правой рукой у него старшая дружина встала. Над ратниками поднялся стяг князя Древлянского. Лик Даждьбожий на алом солнечном круге говорил о том, что и сам отец будет сражаться здесь. Под левой рукой Путята с младшими. А посредине ополчение. Микулу, отца Любавы, я сразу признал. Ростом своим он выдавался. Шеломом новеньким поблескивал. Перед ополчением Поборовы лучники. С левого бока рать древлянскую озерцо прикрыло. Правым боком полки в рощицу уперлись.
Варяги на пригорке встали. Надвое разделились. Одну часть Свенельд поведет. Другую — Стегги, сын Иггивальда. А вот печенегов что-то не видно было. Это настораживало. Сердце подсказывало, что недоброе Асмуд задумал.
Эх, отца бы предупредить! Да как? Крепко веревка руки стянула. Рванул я было, да только петля в запястье сильнее врезалась.
— Не пущу! — услышал я голос Ольги. Вскоре и она сама из шатра вышла. Со Святославом на руках. А вслед за ней Асмуд.
— Как же ты не поймешь, что каган должен впереди войска быть? — говорил он напористо. — Ничего ему не сделается. Он только на отцовом коне покажется, а потом я его к тебе отправлю.
— Дитя он малое. А я мать его. Как же я могу отдать сына под древлянские стрелы?
— Какие стрелы? Далеко до них. Не долетят. Что ж мы, зря его из Киева везли?
— Не пущу!
— Эх! — махнул рукой варяг. Не выдержал я. Засмеялся.
— Что, — говорю, — страшно стало? Посмотрела на меня Ольга. Губы поджала. А потом Святослава старику передала:
— Смотри… головой за него отвечаешь. Если что, не посмотрю, что ты мне отец…
— Вот и славно, дочка, — улыбнулся Асмуд. Он подхватил мальчонку на руки:
— Что, Святослав? Пойдем зададим врагам жару?
— Я не боюсь, — сказал мальчишка. — Я не плакса. Я им задам.
— Не плакса ты, — кивнул Асмуд. — Ты храбрый. Тебя все враги бояться будут.
Посадил варяг на коня кагана Киевского. Копьецо ему детское в руки дал. Взял коня под уздцы. С холма спустился. Радостный крик варяжской дружины разорвал напряженную тишину.
Ольга вытянулась вся, за сыном следила.
— Как бы конь не споткнулся, — прошептала.
Увидела, что я на нее смотрю. Подобралась. Бросила на меня строгий взгляд. В шатер вернулась.
«Сильна», — подумал я.
Асмуд коня с мальчишкой перед войском провел. Между полками варяжскими стал.
— Слава кагану Киевскому!
— Слава конунгу!
— Эй, дубы корявые! — крикнул кто-то из руси в сторону древлянского войска. — Смотрите! Дите, и тот с вами справится!
— Эх вы, рожи бесстыжие! — раздалось в ответ. — Настолько страх вас взял, что за детскую спину спрятались! Позорники!
— Сами вы пальцем деланные! — подхватил кто-то из варягов. — Сейчас мы вам бороды повыдерем!
— А мы вам усы повыщипаем!
— Морды древлянские!
— Волчьи выкормыши! Злили себя и те и другие… Злили…
Знали, что без злости в ратном деле никак нельзя…
И не знали мы тогда, в затворе сидючи, и не ведали, что Асмуд на встречу с новгородским войском отправился. Что Свенельд с печенегами договор заключил и спешит к Киеву. Не один спешит, с молодым ханом Курей и войском его торопится. Что в Ольговичи пришел конунг Стегги, сын Иггивальда, со своей дружиной. И плату за год вперед получил. И стремя кагану Киевскому поцеловал.
А если бы знали?
Сегодня Ольга вернулась в Киев. Нас в терем свой каменный позвала.
На этот раз в горнице столов не было. Ольга вышла к нам в хорошем расположении духа, улыбалась.
— Небось заждались, гости дорогие? — спросила.
— Да, госпожа, — Гостомысл за нас всех ответил.
— Что ж, — сказала она, — вот мое решение. Шлите гонца князю Малу. Пусть встречает меня там, где мужа моего, Игоря Рюриковича, жизни лишил. Хочу последнюю честь ему отдать. Прощения попросить за то, что недолго по его кончине скорбела. Поплачусь на могиле его, тризну справлю. С Малом повидаюсь. Тогда и скажу, пойду за него или нет. А теперь ступайте. Мне приданое готовить надо.
— А Святослав как же? — спросил Побор. — Возьмешь его с собой?
— Святослав пока в Ольговичах останется. — Ольга взглянула на нас. — Ему под присмотром спокойнее будет. А как с Малом столкуемся, так и его привезут.
— Рекой пойдем или сушей? — спросил Гостомысл.
— Как быстрее?
— Рекой восемь дней, сушей — четыре.
— Сушей. И пусть Мал на Ирпене переправу наведет. Мне три дня на сборы нужно. Как раз гонец успеет.
— Как скажешь, госпожа, — поклонился ей ведун.
14 мая 946 г.
Ближе к полудню мы подошли к подножию высокого крутояра. На этом месте полгода назад принял смерть каган Киевский. Две березы и дуб по-прежнему на вершине высокого утеса растут. К небушку тянутся.
Здесь, под крутояром, и похоронили его. Ингваря. А теперь здесь для тризны столы накрыли. Ждут Ольгу. Ждут и нас.
Путята, как только Ольга свой ответ дала, так и в землю Древлянскую ускакал.
А мы еще на три дня задержались. Готовилась Ольга к отъезду. И мы готовились. Задарили нас киевляне снедью разной. —Переметные сумки заполнили. Тяжело загрузили, щедро.
Но пришел день, и мы в сторону родины из Киева выступили. И мать кагана Киевского с нами.
Сама она налегке шла. Верхом у нее совсем неплохо получалось. И кобылка под ней справная. Серая в светлых яблоках. С Ольгой три десятка варяжских дружинников. Охрана личная. Я с ними на первом же привале сошелся. Дивились они тому, что я по-свейски легко говорю. Я им рассказал, как в трэлях ходил. А они мне, что по родным берегам соскучились, что Ольга не жадная, жалует их и серебром, и даже золотом. И одежей, если есть нужда.
Мы до Ирпеня добрались и сразу поняли, что успел Путята до Коростеня доскакать. Переправу отец велел навести. Скрепили лодки рыбаки ирпеньские. Борт к борту поставили. Доски сверху настелили. Так что мы, не замочив ног, через реку пограничную перешагнули.
Сразу, как переправились, Ольга ко мне кобылку свою направила.
— Давай-ка, княжич, в сторонку отъедем, — сказала и поводья дернула, коня в галоп пуская.
А я за ней вдогон поскакал.
Конь подо мной резвый, горячий. Не мой Гнедко, но ничего. Коней нам Ольга из кагановой конюшни дала. Со сбруей, с седлами. Расщедрилась.
Резво он шел по берегу. Ольгину кобылку быстро настиг. Окоротила Ольга коня. Повод натянула. Ко мне обернулась.
— А ты на отца похож? — спросила.
— Да, — кивнул я, а сам удивился, чего это она вдруг.
— Красивый у тебя отец, — улыбнулась она. — А ты правда меня в мачехи хочешь?
— Я хочу, чтобы между нами и людьми нашими больше распри не было.
— И ты думаешь, что после свадьбы лучше будет?
— А ты так не думаешь? — ответил я вопросом на вопрос.
— Не знаю я, — пожала она плечами, тронула повод и пустила шагом своего коня обратно к переправе. — Смешно, — сказала. — Пасынок на год младше мачехи.
— Такая уж Доля нам выпала, — улыбнулся я.
Но тут разговор наш прервали. Варяги подлетели. Охрана Ольгина. Окружили ее, меня в сторону оттерли. Точно я недруг и навредить ей могу. Только я на это не обиделся. Они свою службу несли. Охранную.
Больше мы с ней не разговаривали.
А пока мы по Древлянской земле шли, я все на нее поглядывал. Как ей родина моя? Нравится? Но она и не смотрела по сторонам. Ехала молча, в свои думы погруженная. А зря.
Вокруг весна буйство учинила. Зеленью чистой землю раскрасила. Цветами яркими в глаза брызгает. Солнышко светит. Птицы трелями рассыпаются. Даждьбога славят. Благостно стало на душе.
А вдвое радостнее оттого, что Любаву скоро увижу. Соскучился по ней, сил нет. Как закончится все, я сразу к ней. Но когда это все закончится?
Так мы и двигались вперед.
А я все думал, какой она мне станет мачехой. Не обидит ли Малушу? Сумеет ли отца полюбить? Без любви разве жить можно?
Так и добрались мы до крутояра. Поодаль стали. Смотрю, всадники летят. Отец нам навстречу скачет. Спешит. Путята за ним едва успевает. Подлетел к Ольге. Осадил коня. На дыбы его перед ней поднял.
— Здраве буде, — говорит, а сам, вижу, волнуется.
А конь под ним танцует. Сбруей поигрывает. На кобылку Ольгину глазом косит. Дескать, смотри, какой я молодец.
А та отвернулась. Точно ее ничего не касается. Потом и вовсе головой в землю уткнулась, молодую травку щипать начала.
Мы-то дальше поехали. К столам поближе. А отец с Ольгой остался. Оглянулся я. Вижу, что они говорят о чем-то. Пусть говорят. Может, что и выговорят.
А все же верно, что в гостях хорошо, а дома лучше. Рад я был увидеть после долгого отсутствия родные лица.
— Что, Добрыня, — спросил Белорев, когда мы подъехали к своим, — хорошо ли вас угощала княгиня Киевская?
— Здрав будь, знахарь, — ответил я. — Угощала неплохо, но разве снедь полянская может с нашей сравниться?
— А что? Наша еда лучше?
— А то сам не знаешь?
— Ну, а сама княгиня Ольга?
— Это ты у Гостомысла спроси. Он с ней больше моего говорил.
— А все же?
— Поживем — увидим.
— О чем это князь с ней беседу ведет? — подошел к нам ключник Домовит.
— Это не наше дело, — ответил ему Путята, сходя с коня. — Ты лучше скажи, что там у тебя со столами?
— А что? — пожал плечами ключник. — У нас все к тризне готово. Холопы уж накрывать начали.
— Да… — вздохнул Гостомысл. — Дай им Белес разума. Столковались бы…
Ольга наплакалась вволю. И не столько ей мужа своего жалко было, сколько по себе слезы лила. По житью своему нелегкому. Ольга даже злилась на Игоря. Оставил ее одну с малолетним сыном. И сдалась же ему эта треклятая земля Древлянская.
Она сидела у его могилы на большом валуне. Одна. Никто не смел мешать ее вдовьему горю. А слезы все текли и текли. Да только не вернут эти слезы соленые ни мужа, ни покоя.
Враги кругом. Недруги. Только и ждут повода, чтобы и ее, и Святослава жизни лишить. И среди этих недругов выживать надо. Сына на ноги ставить. Сердце в одной ладони сжать, а в другой Русь удерживать. Иначе сломают, искорежат и выкинут, словно безделицу ненужную.
А слезы — это ничего. Хорошо даже. Пусть враги думают, что и вправду она горем безутешным придавлена. Пусть победу свою попразднуют. Недолго им радоваться. Всего ничего…
Встала она с валуна холодного. Слезы утерла. Повернулась к стоящим в отдалении дружинникам.
— Снимайте шеломы, — крикнула. — Натаскайте земли. Курган насыпьте. Как положено. Пусть курган стоит, чтоб люди Игоря помнили…
Курган насыпали высокий. Мы тоже хотели помочь, но Ольга попросила отца, чтоб не вмешивался. Он и здесь ей на уступку пошел. Понимал, что важно это для нее. А потому мы ждали в сторонке. Впрочем, варяги и сами справились.
Меня так и подмывало спросить отца, договорились они или нет. Видел я, что и других это волнует. Только молчал князь, и мы молчали. Стояли и смотрели, как дружинники землю в шеломах таскают.
А после и за тризну сели. И все сразу ясно стало. Рядом Ольга с отцом во главе стола оказалась. Выходит, будет у меня мачеха.
Вздохнул я только. Зубы покрепче сжал. Обидно мне почему-то за матушку стало. А потом успокоился. Прав был отец. Лучше уж так, чем война.
Холопы налили в братину[197] меда пьяного. Отцу подали. Тот встал. Поднял ее двумя руками высоко над головой. Посмотрел на заходящее солнце и сказал:
— Пусть пухом Ингварю земля Древлянская будет. Не хотели мы смерти его, только сам он ее в земле нашей нашел. Прощаю ему все обиды свои. Не держу на него больше ни гнева, ни зла. Пусть спокойно ему будет в Сварге. Пусть не пустеет его чаша в Светлом Ирии. Да будет так!
Выпил он и по кругу братину пустил. Все приложились к поминальному меду. По очереди. И каждый о своем подумал. Каждый извинил кагана Киевского. Чтобы легко его душе в Репейских горах жилось.
И я к братине приложился. Простил я Ингварю все, что он мне плохого сделал. И смерть матери тоже простил. Мертвые, они бесчестья не имеют…
А вслед за тем тризна своим путем пошла. И пили много. И ели много. И песню кто-то затянул.
А Ольга сидела, словно каменная. Отец ей что-то наговаривал, а она и не замечала будто. И не ела, и не пила.
Стемнело уже совсем. Лишь разложенные вокруг стола костры освещали поминающих. Разгоняли ночную тьму, красили все вокруг в алое.
Мне мед в голову ударил. Легко стало. На душе весело. Натуга последних дней отпускать стала. И уже не такой страшной жизнь грядущая казалась.
«Ну что? — думал я. — Ну мачеха. Не съест же она меня в самом-то деле. И Малушу небось не обидит. Отец не позволит…»
Тут вдруг кукушка в ближнем лесу закуковала.
— Кукушка, кукушка, сколько мне жить осталось?
Я уж считать начал. Потом лишь дошло: откуда кукушке так рано взяться? Не пришло еще ее время. Удивился я. Смотрю — Ольга встрепенулась вроде. На отца посмотрела. Улыбнулась. Сказала что-то. Встала из-за стола. К бору направилась. И варяги тоже приподнялись. Вслед за ней пошли. Оно и понятно — охрана. И Путята встал. Что-то Смирному на ухо шепнул…
А вокруг уж веселье вовсю. Тризна, она веселья требует. Чтоб Ингварь в Сварге не скучал. Никто и не заметил, что застолье пустеть стало. Мало ли, куда люди отлучиться захотели? Может, по нужде. Или по каким-то другим делам.
Я тоже из-за стола вышел. Тихонько к бору направился. В лесок зашел. Вроде тихо. Решил чуть пройтись да обратно вернуться. Прошелся. Слышу — ветка треснула. То ли зверь, то ли человек? Подобраться поближе захотел. Еще пару шагов сделал. Прислушался…
Даждьбоже пресветлый! Конь фыркнул! Наши кони недалеко от столов к коновязи привязаны. Значит, не наши! Я крикнуть собрался. Кто, мол, такие? Не успел. Ладонь чья-то мне на рот легла.
— Тише, княжич, — в ухо мне Путята прошептал.
Я только головой кивнул. Он меня отпустил. Я к нему повернулся.
— Чужие? — выдохнул.
Болярин меня поманил. Я за ним. Недолго мы впотьмах крались. К поляне вышли. Видим — на поляне войско. Человек пятьсот. Может, и больше. На конях. Свет от луны на броне играет. Светлым пятном Ольга среди них. Говорит что-то быстро. Слов не разобрать. Но и без слов понятно. Дурное задумали. Татями по нашей земле прокрались. Вот тебе и мачеха добрая!
— Иди князя предупреди, — болярин мне шепчет. — А я за этими пригляжу. Да поживее.
Я в чащу метнулся. Уже и опушка близко. Всполохи костров видны. Тут и налетели на меня. Огрели тяжелым чем-то по голове, я и крикнуть не успел…
15 мая 946 г.
Очнулся я только под утро. Голова раскалывалась на куски. Боль была такой сильной, что, казалось, еще чуть-чуть, и она сожрет меня, словно голодный зверь. Глаза открывать не хотелось. Пришлось. Meня окатили ледяной водой. Как ни странно — стало легче.
Первое, что я увидел, вырвавшись из небытия, было морщинистое лицо Асмуда.
— Хвала Одину! — проскрипел он. — Щенок жив. Еще воды! — велел он кому-то, и снова на меня обрушился холодный поток. — Вытрите его чем-нибудь. — В голосе Асмуда слышалось облегчение. — Да унесите его отсюда. Не пристало живому среди мертвых валяться.
Я почувствовал, как чьи-то руки стали снимать с меня одежду, и снова провалился в пустоту…
— Я испугался, — сказал старый варяг, когда я окончательно пришел в себя. — Думал, что тебе совсем конец пришел.
— Жив я, как видишь, — ответил я тихо. — Голова болит только.
— Это люди Стегги перестарались. Не знали они о нашем договоре. А голова пройдет. Что ей сделается? Кость, она и есть кость. — Асмуд засмеялся хрипло, на кашель сорвался. — Лекаря позовите! — крикнул, когда откашлялся. — Ладно, лежи. Сейчас лекарь придет. Поможет, — и ушел, ковыляя.
Превозмогая боль, я огляделся.
Оказалось, что лежу на разостланных шкурах в походном варяжском шатре. Один. Голый. Даже озяб слегка.
За полотняной стеной были слышны голоса. Я прислушался. Говорили по-свейски. Попытался понять, о чем говорят. Не смог. Голову ломило так, что не до понимания было. Ясно одно: вокруг шатра варяги. Значит, я пленник. И тут точно ножом острым резануло: «Отец! Что с ним?»
Полог откинулся. В шатер вошел Соломон.
— Что, Добрый, занедужил? — сказал он и присел рядом.
— Да я ничего, — прошептал я, — голова только…
— Ага, — кивнул он, ощупал мою макушку, вздохнул и добавил: — Шишмень тебе набили знатную. Сейчас помогу.
Он перетянул мне руку выше локтя тугим ремнем.
— Кулак сожми, — сказал.
Я исполнил его повеление. Вены на руке вспухли.
— Вот и хорошо, — сказал он. — Сейчас тебе дурную кровь отворим, сразу легче станет.
Острым ножичком он полоснул мне по локтевому сгибу. И ослабил ремень. Брызнула темная густая кровь. Побежала ручейком по предплечью. Закапала с пальцев в миску. И правда, через некоторое время я почувствовал себя гораздо лучше…
— Ну вот, — сказал лекарь, накладывая мне тугую повязку. — Теперь совсем хорошо будет. Я велю, чтоб тебе мясной отвар давали. Он тебя быстро на ноги поднимет.
— Что случилось? — наконец спросил я. — Где отец?
— Нельзя тебе сейчас дурное в голову брать, — ответил он.
— Он жив?
— Жив, — кивнул Соломон. — Говорят, что ранен только.
— Сильно?
— Не знаю. Он уйти сумел. Не смог я предупредить. Меня Асмуд все время при себе держал. Как только вы из Киева ушли, так он в городе и объявился. С ним варягов много. Дружина Стегги, сына Иггивальда. Быстро они в посадах порядок навели. Снова кровью Старокиевскую гору залили. А потом вам вдогон заспешили. Асмуд меня с собой забрал. Совсем плох старик. Задыхаться уж начал. Недолго ему осталось. Ему бы полежать, а он противится. Говорит, что должен на бранном поле умереть. Успели они. Пока Ольга по мужу плакала, подошли. Дождались, когда вы тризну справлять начнете, тогда и ударили. Хотел я с Белоревом о делах лечебных поговорить, только теперь уж не придется…
— Белорева убили?! — Я почувствовал, как сердце сжалось в груди.
— И Белорева, и еще много ваших положили.
Я стиснул кулаки так, что ногти впились в ладони. От судороги заломило ноги. Потемнело в глазах.
— Ну все. Все. — Соломон разжал ножом мои зубы и влил в рот несколько капель горького зелья. — Успокойся. Нельзя тебе так. Я тоже, старый дурень…
— Нет, — я упрямо закачал головой, — ты все правильно… лучше уж сразу… Так что же с отцом? — спросил я, когда немного отпустило.
— А тебя снова не накроет?
— Не бойся. Выдюжу.
— Да говорят, что его какой-то дружинник, шрамами исполосованный, из боя вынес. На конях в лес и ушли.
— Это Путята, — сказал я.
— Скорее всего, он.
— А Ярун со Смирным?
— Я же боя самого не видел. Слышал только, как варяги потом бахвалились. Цену себе набивали. Один все радовался, что какого-то здоровяка уложил. Тот-де шестерых за собой утащил. А ему, видишь, повезло. Поддел он великана ножичком.
— Это Смирной, — вздохнул я.
— Да еще, пока за вами спешили, узнал я, что вслед за варягами Свенельд должен подойти. Он с печенегами договорился. Вместе решили землю Древлянскую на разор пустить. Новгородцы еще собирались войска дать. Да, видно, не смог посадник вече уговорить. Так и без новгородцев силы у Ольги достаточно.
— Ты же говорил, что слаба она…
— Говорил, — сокрушенно покачал головой Соломон. — Но видишь, как все обернулось?
— Вижу…
28 мая 946 г.
Наверное, для кого-то этот день был самым обычным днем.
Какой-нибудь рыбак с первыми лучом солнца оттолкнулся от берега и поплыл на своей утлой лодочке к тихой заводи, чтобы проверить поставленную накануне сеть…
Охотник встал еще затемно, чтобы отправиться в лес. Он не взял с собой лук. И колчан со стрелами оставил дома. Не до охоты сейчас. Пушной зверь сбросил с себя зимние наряды. Птица вьет гнездо. А олени да косули только начали набирать жирок после зимней голодухи. Он ушел в бор потому, что очень любил это время года, когда весна подходит к концу, а лето еще только вступает в свои права. Когда сосны сладко пахнут, а молодая листва берез шелестит особенно мирно…
Ведьма выбралась втайне от мужа из своего подворья, чтобы искупаться в холодной росе. И снова стать для любимого желанной и родной…
А огнищанин со слезами на глазах собрался резать прихворнувшую коровенку. Он всю ночь, не смыкая глаз, просидел возле нее в хлеву. Молил Велеса о помощи. Да, видно, не докричался. А может, срок ей уже вышел. Столько лет она им служила, щедро делясь молоком и телятами, и вот пришло ее время…
Но все это было где-то далеко…
Здесь же, в Древлянской земле, стало не до привычных весенних забот и радостей…
Два года назад, когда я с ватагой викингов на быстром драккаре мчался по Океян-Морю и учился слушать музыку ветра, случилась страшная гроза.
Перунова стрела[198] ударила в вековую сосну, высоко поднявшуюся над лесом. Расщепила ее надвое. Вонзилась в землю. Брызнула искрами. Побежала по бору неистовым пожаром. Злой огонь накинулся на деревья. Спалил округу и умер, смытый весенним ливнем.
Большой ожог, с торчащими кощеями[199] обугленных стволов, за это время не успел затянуться. Зиял словно плешь на макушке. Только-только на выжженной земле стала пробиваться молодая поросль. Пройдет еще немало лет, прежде чем бор залечит эту рану и над пожарищем поднимется молодой лес. И следов не останется. А сегодня здесь сойдутся две рати. Войско князя Мала Нискинича и Ольгина русь…
Соломон оказался прав. Мясной отвар да травный настой быстро подняли меня на ноги. Уже через два дня я мог сидеть в седле. Подташнивало, но терпелось.
Меня не обижали. В почетных пленниках гулял. Но гулял недалеко. Только куда Асмуд позволит.
К этому времени подошел Свенельд. С ним восемь сотен отроков и тысяча печенегов под водительством молодого хана Кури.
Впервые я столкнулся с этим буйным племенем. Черны длинными волосами. Темны загорелыми лицами. Усаты не хуже варягов. Только ниже их ростом да одеты чудно. В длиннополые стеганые зипуны, подбитые войлоком и обшитые железными пластинами. Высокие остроконечные шапки на головах. Мечи на поясах кривые, дугою изогнутые. Луки маленькие, а стрелы длинные. Длиннее наших будут.
И кони у них зловредные. Так и смотрят, кого укусить.
А сами печенеги галдят беспрестанно. Говорят так быстро, что и не разобрать о чем. Говор вроде наш, а непонятно.
Куря — их молодой хан — и впрямь кривой. Еще мальчишкой был, когда хазарская стрела ему глаз выстегнула. Оттого он, видимо, лютый такой. Чуть что не по его воле — словно щепка вспыхивает. Не щадит своих. Бьет не жалеючи. Печенеги его как огня боятся. Услужить во всем стараются.
А еще Свенельд маленького кагана Киевского с собой привез. Ольга за то поругалась на него, а Асмуд похвалил. Сказал, что нужен Святослав здесь. Это ему на пользу пойдет. Да и руси подспорьем будет. Варяги не Ольге, а кагану Киевскому стремя целовали. Побоятся богов. Крепче биться будут. Не видать Вальхаллы нарушившему клятву. Так он и ездил с нами на отцовом коне.
Дикой бурей, яростным вихрем прошлась Ольга по весям Древлянской земли.
Врывались ратники в деревни да подворья. Грабили, но не жгли. Не убивали огнищан. Асмуд не велел. Только баб насиловали. Ну, так без этого никак. Особливо печенеги старались. У них на огнищанок наших аж слюни текли. Меж собой до драк доходили.
Горько мне на все это смотреть было. Только что я поделать мог? Трижды за эти дни сбежать пытался. Но варяги меня посменно день и ночь стерегли. Понимал я, что нужен Ольге. И от этого еще пуще злился.
А ратники древлян на капища сгоняли. Заставляли перед Даждьбогом на верность кагану Киевскому клятву давать. Стремя Святославу целовать. И дальше шли.
Но шепнул мне как-то Соломон, что жалуются варяги Асмуду. Дескать, клятву огнищане дают, а как уходит войско, они к Коростеню бегут. Там какой-то Микула ополчение собирает. В помощь дружине древлянской. Но не пугало это старого варяга. Не верил он в силу огнищанскую. Смеялся только. Что, мол, огнищане против копий косами да вилами воевать станут? Говорил, что ополчение это на одну ладонь положит, а другою прихлопнет.
Я-то знал, что за Микула огнищан в ратников обращает. Знал, что не зря отец все эти годы по землям разъезжал. Из Иова-города оружие в Коростень свозил. Хватит и кольчуг, и мечей острых, и щитов крепких. Знал, но помалкивал.
Зачем врагам про силу древлянскую раньше времени догадываться? Пусть лучше в неведении до поры до времени пребывают.
А мне оставалось только ждать. Ждать и надеяться…
И вот сегодня вышла Ольгина русь на лесное пепелище. А здесь их отец мой с дружиной и ополчением ждет…
Встали насупротив друг друга.
Тихо.
Даже птицы лесные свой весенний гомон прекратили. Только ветер шумит высокими соснами. Ворчит бор. Скрипит деревами. Стонет надсадно по тем, кто сегодня на пепелище навечно останется…
Меня под присмотром десятка варягов на холме определили. Здесь запасную сотню Асмуд поставил. Тут и Ольга свой шатер разбить велела. Рядом с шатром к чудом сохранившейся после пожара сосенке веревкой крепкой привязали. Невысок холм, а поле бранное как на ладони. Так что я мог и своих и чужих видеть.
Отец установил свое войско, как обычно, в низинке. Поделил полки на три части. Под правой рукой у него старшая дружина встала. Над ратниками поднялся стяг князя Древлянского. Лик Даждьбожий на алом солнечном круге говорил о том, что и сам отец будет сражаться здесь. Под левой рукой Путята с младшими. А посредине ополчение. Микулу, отца Любавы, я сразу признал. Ростом своим он выдавался. Шеломом новеньким поблескивал. Перед ополчением Поборовы лучники. С левого бока рать древлянскую озерцо прикрыло. Правым боком полки в рощицу уперлись.
Варяги на пригорке встали. Надвое разделились. Одну часть Свенельд поведет. Другую — Стегги, сын Иггивальда. А вот печенегов что-то не видно было. Это настораживало. Сердце подсказывало, что недоброе Асмуд задумал.
Эх, отца бы предупредить! Да как? Крепко веревка руки стянула. Рванул я было, да только петля в запястье сильнее врезалась.
— Не пущу! — услышал я голос Ольги. Вскоре и она сама из шатра вышла. Со Святославом на руках. А вслед за ней Асмуд.
— Как же ты не поймешь, что каган должен впереди войска быть? — говорил он напористо. — Ничего ему не сделается. Он только на отцовом коне покажется, а потом я его к тебе отправлю.
— Дитя он малое. А я мать его. Как же я могу отдать сына под древлянские стрелы?
— Какие стрелы? Далеко до них. Не долетят. Что ж мы, зря его из Киева везли?
— Не пущу!
— Эх! — махнул рукой варяг. Не выдержал я. Засмеялся.
— Что, — говорю, — страшно стало? Посмотрела на меня Ольга. Губы поджала. А потом Святослава старику передала:
— Смотри… головой за него отвечаешь. Если что, не посмотрю, что ты мне отец…
— Вот и славно, дочка, — улыбнулся Асмуд. Он подхватил мальчонку на руки:
— Что, Святослав? Пойдем зададим врагам жару?
— Я не боюсь, — сказал мальчишка. — Я не плакса. Я им задам.
— Не плакса ты, — кивнул Асмуд. — Ты храбрый. Тебя все враги бояться будут.
Посадил варяг на коня кагана Киевского. Копьецо ему детское в руки дал. Взял коня под уздцы. С холма спустился. Радостный крик варяжской дружины разорвал напряженную тишину.
Ольга вытянулась вся, за сыном следила.
— Как бы конь не споткнулся, — прошептала.
Увидела, что я на нее смотрю. Подобралась. Бросила на меня строгий взгляд. В шатер вернулась.
«Сильна», — подумал я.
Асмуд коня с мальчишкой перед войском провел. Между полками варяжскими стал.
— Слава кагану Киевскому!
— Слава конунгу!
— Эй, дубы корявые! — крикнул кто-то из руси в сторону древлянского войска. — Смотрите! Дите, и тот с вами справится!
— Эх вы, рожи бесстыжие! — раздалось в ответ. — Настолько страх вас взял, что за детскую спину спрятались! Позорники!
— Сами вы пальцем деланные! — подхватил кто-то из варягов. — Сейчас мы вам бороды повыдерем!
— А мы вам усы повыщипаем!
— Морды древлянские!
— Волчьи выкормыши! Злили себя и те и другие… Злили…
Знали, что без злости в ратном деле никак нельзя…