Страница:
Вот и до драки дело дошло…
Ринулись конники к нам. Только пешие на их пути встали. Ударили в них конные, а те тоже не лыком шитые…
Зазвенели мечи. Заржал конь да и рухнул подрубленный. И другой конь заржал испуганно да в лес унесся, и всадник с ним…
А вот и голова покатилась…
Взвыл кто-то…
А кто-то рукой врага отсеченной, словно дубинкой, размахивает, норовит другого промеж глаз приласкать…
Еще одного коня завалили…
Смешалось все в кучу. Не разобрать, кто с кем бьется. А только мне-то что? Пусть хоть под корень друг друга выкорчуют. Что от тех нам добра не ждать, что от этих…
Вырвался из кучи один. К нам кинулся. Шелом с него свалился. Лицо в крови. В руке кинжал. Бежит ко мне. А в глазах тоска. Видно, не знает — добежит ли…
Не добежал. Свалился…
Топор из спины торчит. А он ножом берег дырявит. Бьет в песок, точно в грудь мою.
— Повезло тебе, щенок, — сипит.
Может, и вправду повезло. Кто знает?..
Только камушек острый мне в коленку впился. Колет больно. А значит, я жив еще…
6 мая 943 г.
Вот оно какое — Океян-Море. Вода, словно волчья шкура. Серая. С серым небом сливается.
Дышит оно жутко…
Словно зверь диковинный…
Вздымается водная гладь и опускается— Драк-кар, как щепку, раскачивает. И конца-края тому морю нет…
Мы пополудни в море из речного устья вышли. Ветер Стрибожич туго ударил в парус. Мы вырвали перья весел из воды. Закрепили их по бортам драккара. И впервые за долгие дни смогли немного отдохнуть, отдаваясь во власть Океян-Моря.
Засверкали глаза у варягов. Счастьем засветились. Точно им это страшилище водяное ближе дома родного. Загалдели. Песни петь стали. И нам с Яромиром веселее. Если им хорошо, значит, бить не будут.
А гребцы глотки дерут. И песня летит над Океян-Морем, точно птица белая с черными крыльями:
Снова лоб холодит шлема сталь,
Соленые брызги в лицо летят.
Нас кличут викингами, значит, едва ль
Есть у нас дорога назад…
На берегу забыли Одина и Тора,
Не хотите верить в Вальхаллу — не верьте!
Отнявшего жизнь не назовут вором.
Ветер попутный и нам, и смерти![99]
Тогда я еще не понимал слов этой песни. Уже много позже, когда язык морских бродяг стал ясен, я выучил ее и пел вместе со всеми. И даже сейчас, спустя много лет, эта песня всплывает в памяти. И кажется, что я опять лечу чайкой на быстром драккаре по безбрежному Океян-Морю, что я молод, что у меня впереди целая жизнь…
Нас боятся и нас ненавидят,
Нас не ждут никогда и нигде.
И так будет, пока глаза наши видят
След чужих кораблей на воде…
На берегу забыли Одина и Тора,
Не хотите верить в Вальхаллу — не верьте!
Отнявшего жизнь не назовут вором.
Ветер попутный и нам, и смерти!
И не каждый увидит старость,
Нам иная судьба дана:
Погребальным костром станет парус,
А курганом нам будет волна…
На берегу забыли Одина и Тора,
Не хотите верить в Вальхаллу — не верьте!
Отнявшего жизнь не назовут вором.
Ветер попутный и нам, и смерти!
Я вслушивался в странное звучание этой песни. Старался понять смысл слов. И иногда мне казалось, что я понимаю, о чем поют эти люди…
В стычке на речном берегу варяги, пленившие нас, потеряли четверых. Наверное, именно это спасло нам жизнь.
Хевдинг[100] Торбьерн решил, что мы должны заменить погибших. Мечи и луки у нас отобрали. Кольчуги, правда, оставили. Но заставили снять.
Коней переловили и перебили (я благодаром вспомнил болярина Зеленю, который отговорил меня ехать на Гнедке и обещал приглядеть за ним, пока меня не будет). Сняли с них шкуры, а мясо засолили в дубовых бочках, которых в драккаре оказалось предостаточно.
Потом похоронили погибших. И своих, и чужих. Справили по ним короткую тризну. И нас заставили выпить пива и поесть жареной на углях конины, в поминание об оставшихся навечно в этой земле.
А потом нас отвели на драккар и привязали к большим веслам. Рядом со мной сел варяг. Мой учитель и кат.
Пары зуботычин оказалось достаточно, чтобы мы с Яромиром поняли, чего от нас хотят.
Еще пару дней нас сильно били, стоило только сбиться с общего ритма или слишком сильно плеснуть веслом по воде.
Потом бить стали меньше. Мы втянулись. Или просто наши новые хозяева увидели, что мы стараемся изо всех сил.
Будешь стараться, когда кулак сидящего рядом опытного гребца в любой момент готов врезаться в твои ребра. Будешь стараться, даже если спина и руки перестают слушаться от напряжения. Даже если пот заливает глаза. Даже если кажется, что лучше умереть. Прямо здесь. Прямо сейчас. Но новый удар быстро приводил в чувство. И я со всей силы снова налегал на весла.
Попутно я старался обучаться языку гребцов. В этом тоже помогали подзатыльники, оплеухи и пинки моего напарника.
Как я понял, его звали Ормом. Он был лысым, как коленка. И злым, как нечистый дух. Глубокий шрам на лысине. Красное обветренное лицо. Сломанный нос. Срезанный кончик правого уха. Большая серебряная серьга в левом. Тонкие, как крысиный хвост, косички усов. Таким он был, Орм-мореход.
Нельзя сказать, что ему нравилось мучить меня. Просто он не задумываясь пускал вход свои огромные кулачищи, если я совершал оплошность.
Так день за днем я становился варягом. Или викингом, как они себя называли…
14 мая 943 г.
Под вечер мы пристали к берегу. Впервые за долгое время я ступил на землю. Меня качало. Казалось, что земная твердь гуляет под ногами не хуже палубы драккара.
Затошнило…
Чтобы не упасть, я привалился к стволу большой сосны…
Она одиноко росла на морском берегу. Ветры корежили ее ветви. Штормы окатывали солеными брызгами. Морская вода сжигала корни. А она многие годы упрямо тянулась к солнцу. Старалась выжить. И выжила.
— Ты как, Добрый? — Это Яромир тихо подошел ко мне.
С самого начала нас посадили далеко друг от друга. Его на корму. Меня ближе к носу драккара.
Так, чтобы мы не могли друг с другом говорить. Видно, викинги боялись, что мы можем сговориться и сбежать. Будто есть куда бежать в Океян-Море. Мы и не пытались. Наоборот. Всячески старались не замечать друг друга. И вот теперь, когда викинги были заняты и не обращали на нас внимания, он улучил мгновение.
— Живой, — тихо ответил я. — А ты как?
Он молча показал мне свои истертые в кровь ладони.
— Орм! — вздрогнул я от крика Торбьерна. — Чего это трэли[101] прохлаждаются?
— Не могу я больше, — выдохнул Яромир и быстро отошел от меня…
Я жевал опостылевшую конину. Мой напарник Орм по обыкновению сидел рядом. И вдруг он ни с того ни с сего выбил миску из моих рук. Мясо упало на песок. А Орм рассмеялся раскатисто, довольный своей шуткой.
— Ты сдурел, хер моржовый? Пожрать спокойно не дает! — не знаю, как это вырвалось.
Орм удивленно уставился на меня. Потом расхохотался еще громче:
— Ух ты! Мальчишка заговорил! А я-то думал, что ты немой, рыбья блевотина!
— Сам ты китовая моча, — огрызнулся я и приготовился получить оплеуху.
Но вместо этого Орм зашелся в гоготе.
— Хевдинг, — сквозь смех позвал он Торбьерна, — иди посмотри, как этот крысеныш по-нашему чешет.
— Чего тут у вас? — Хевдинг оторвался от еды и подошел к нам.
— Ну-ка ругнись. — Орм хитро подмигнул мне.
Я молчал.
— Ругнись, говорю. — Напарник ткнул меня ладонью в плечо.
— Дерешься? Весло тебе в задницу! — заорал я на него. — Хевдинг, скажи ему, чтоб перестал. Я за себя не ручаюсь. Надоел хуже конины. Дождусь ночи и отправлю на дно селедку кормить!
Я даже ожидать не мог, что это вызовет такой прилив бурного веселья.
Торбьерн схватился за бока и заржал, как молодой жеребец. А Орм и вовсе повалился на землю и принялся кататься по песку, давясь смехом…
Через мгновение нас окружили викинги.
Развлечений в походе было мало, и сейчас они покатывались оттого, что немой раб вдруг заговорил. Да еще как!
Я лез из кожи вон. Коверкая слова, припоминал все ругательства, которые запомнил за эти долгие дни. А крепких слов, как оказалось, я выучил немало. Орм постарался. Сам не зная того, он стал неплохим учителем языка викингов. Свейский — так называли этот язык в Древлянской земле.
— Смотрите! — закричал вдруг один из викингов. — Второй трэль убегает!
И верно. Воспользовавшись тем, что я отвлек внимание морских бродяг, Яромир бросился бежать и вскоре скрылся в прибрежной чаще.
Несколько человек кинулись в погоню, но вскоре вернулись ни с чем.
Я подумал, что теперь меня точно убьют. Но ошибся. Торбьерн подошел ко мне и сказал:
— Дурак твой друг. Теперь либо зверям на ужин достанется, либо к германцам в рабство попадет. Для него было бы лучше, чтоб звери съели. А ты, парень, молодец. Лихо. Откуда язык знаешь?
— Плохо знаю, — ответил я. — Ругаться только. Орм хорошо. Пока гребле учил. Язык плохо знаю.
— Это поправимо, — улыбнулся хевдинг. — Ругаться научился, значит, и говорить научишься…
Как только солнце село, мы устроились на ночлег. Орм, на всякий случай, связал мне руки, а на ногу накинул ременную петлю. Боялся, что сбегу, что ли?..
25 мая 943 г.
Много дней мы идем на закат. Сколько? Да я уже и со счету сбился. По левому борту узкой полоской видна земля. По правому — бескрайний Океян-Море.
К берегу приставали всего дважды. Первый раз, чтобы пополнить запас воды. Морская-то горькая да соленая. Пить ее нельзя. Я как-то глотнул — наизнанку вывернуло. А второй раз — когда запас конины подошел к концу.
Торбьерн велел семерым викингам отправляться на охоту. Мы ждали их два дня. Хевдинг нервничал. Опасался, что охотники наткнутся на германцев. Очень те не любили морских бродяг. Впрочем, это было взаимно.
Вернулись шестеро. Принесли трех оленей, одну косулю, двух кабанов и мертвого товарища. Но германцы здесь были не виноваты. Матерый секач закатал Гардара Голенастого, прежде чем самого кабана сумели поддеть на рогатины.
Похороны были скорыми. Разложили костер. Положили покойного. Подпалили. Тризна в спешке прошла. Охотники наткнулись на следы людей. Сколько их было, определить не смогли, а потому решили больше на берегу не задерживаться, поскорее отчалили.
И вот теперь мы гнались вслед за убегающим солнцем, словно надеясь хоть немного продлить догорающий день.
Орм больше не бил меня. Если я что-то делал не так, он старался объяснить словами. Да и остальные стали относиться ко мне лучше. Как-то Орм сказал, что я приношу им удачу. За все время плавания не было ни одного шторма. И все сразу поверили в это.
Сегодня с самого утра ветер был попутным. Мы подняли весла, и драккар скоро бежал вперед, рассекая змеиным носом волны.
Викинги отдыхали. А меня подозвал Торбьерн. Он сидел на корме и о чем-то спорил с Борном Носатым. Тот правил драккаром, налегая на кормовое весло. Перед хевдингом лежала расчерченная на квадраты доска, уставленная черными и белыми камушками. Я узнал эту игру. Когда-то, а мне теперь казалось, что это было не со мной и совсем в другой жизни, я неплохо в нее играл.
Сразу вспомнил Ивица, Гостомысла, отца, Коростень, Любаву…
В одно мгновение родные образы пронеслись перед глазами.
Я в последнее время почти не вспоминал родину. Некогда было. Нужно было выживать, а не о доме скучать. И вот теперь нахлынуло вдруг. Огнем полыхнуло. И откатилось морской волной…
— Ты чего-то хотел от меня, хевдинг?
Он взглянул на меня, точно впервые увидел. Затем, вспомнив о том, зачем меня звал, сказал:
— Орм болтает, что ты приносишь удачу. Это так?
— Не знаю, — пожал я плечами.
— Вот сейчас и проверим. — Он поманил меня к себе. — Это, — показал он на доску, — тавлеи. Игра такая. Мы с Борном уже сыграли две партии. Одну он выиграл. Другую — я. Так что ничья у нас. Теперь играем третью. Кто выигрывает, тот и победил. Понятно?
Я кивнул.
— Да что ему понятно? — Борн переминался с ноги на ногу да нос свой длинный, за который и получил свое прозвище, потирал. — Ты лучше не тяни. Ходи давай.
— Погоди. — Торбьерн махнул на него рукой и повернулся ко мне: — Я играю черными. У меня есть два хода: либо так, — он передвинул камень на одну клетку и тут же вернул его обратно, — либо вот так, — он проделал то же самое с другим камнем. — Как, по-твоему? Какой ход выбрать?
Некоторое время я разглядывал доску. Потом понял, что любой ход Торбьерна приведет его к проигрышу. Король Борна уже вышел на прямую, и казалось, что уже ничто не помешает ему добраться до заветной угловой клетки.
— Так ты будешь ходить или нет? — Борн в предчувствии победы стал тереть нос еще сильнее.
— Подожди, — отмахнулся хевдинг. — Ну? — Торбьерн от нетерпения потер руки.
И тут я заметил то, что упустил из виду викинг.
— Я бы сходил вот так. — Я передвинул совсем другой камень. — Теперь, как бы ни сходил Борн, ты вот этот камень двигаешь сюда, — рука привычно взлетела над доской, — запираешь его короля и выигрываешь.
Несколько мгновений Торбьерн и Борн молча смотрели на то, что у меня получилось.
— Это нечестно, — наконец сказал Борн. А Торбьерн поднял на меня глаза:
— Ты не перестаешь меня удивлять, трэль. Может, ты и на арфе играешь, и висы слагать умеешь?[102]
— На арфе не умею, — признался я. — Хотя научиться бы не мешало.
— Торбьерн! — крик впередсмотрящего вывел хевдинга из оцепенения. — Прямо по носу Зеландия!
30 мая 943 г.
Солнце переползло в судуратт[103], когда я вдруг ощутил странную музыку. Покрутил головой, стараясь понять, откуда она льется. И понял. Звучало все вокруг.
Попутный ветер звенел в натянутых канатах. Ухал барабаном тугой парус. Ворчало море. Шуршал, врезаясь в волну, узкий нос нашего суденышка. Тело драккара мелко дрожало, вбирая в себя все звуки, и отзывалось удивительной мелодией неземной красоты. И ошеломляющая радость пронизала душу.
Я взглянул на Орма и удивился. Мой суровый напарник сейчас улыбался, словно младенец. Он посмотрел на меня, и его улыбка стала еще шире.
— Ты слышишь! — заорал он. — Я же вижу, что ты тоже это слышишь!
— Да! — заорал я в ответ, не в силах сдержать переполнявшее чувство восторга. — Я слышу! Я слышу!
— Это море, трэль! Это поет море! Хвала Одину за то, что он позволил мне родиться викингом!
И я увидел, как по его обветренной щеке сбегает слезинка. Как он подхватывает ее своей огромной ладонью. Пробует на язык.
— Она тоже соленая! — кричит он. — Соленая, как море!
И, подчинясь этой волшебной мелодии, он начинает петь. Петь древнюю песню викингов. И люди в драккаре подхватывают эту песню. Песню, которую я уже слышал однажды. О соленых брызгах, летящих в лицо. О следах чужих кораблей. О море. О жизни. О смерти…
И я понимаю, что пою вместе со всеми. Пою, потому что не могу иначе…
После полудня мы повернули на север. Огромная туша Зеландии осталась позади. А впереди уже виднелась новая земля.
Ветер стих. Нам снова пришлось поднажать на весла. Но эта работа стала для меня привычной.
— Нам и так повезло, — сказал Орм. — Солманудр[104] еще не закончился, а мы уже на подходе к Ютландии. Я оказался прав, трэль. Ты приносишь удачу…
2 июня 943 г.
Три долгих дня мы боролись с сильным встречным течением. Медленно, слишком медленно драк-кар продвигался вперед. Мы отдавали остатки сил, налегая на весла. И вот наконец сегодня я понял, что далекий берег перестал быть далеким.
И сразу, словно по волшебству, течение сбавило свой напор, а спустя совсем немного времени и вовсе стало подталкивать драккар к земле.
— Здесь всегда так, — пояснил Орм. — Кажется, что силы уже не хватает. И вдруг в один миг все меняется. Молодец Торбьерн. Точно вывел драк-кар на Трюггвасов фьорд. Нет лучшего хевдинга во всем морском мире. Слава Торбьерну! — крикнул он.
— Слава! — подхватили викинги.
— Погодите славить! — крикнул с кормы хевдинг. — Как причалим, тогда и радоваться будем.
Драккар осторожно скользнул в узкий залив. По бортам поднялись высокие скалы.
— Эй, Носатый! — Торбьерн окликнул Борна. — Сними драконью голову. Пусть знают, что друзья идут[105].
Борн с радостью выполнил приказание. Деревянная змеиная голова была завернута в запасной парус и спущена в трюм.
И почти сразу из-за небольшой скалы вынырнула двухвесельная лодка.
— Вовремя мы убрали дракона, — тихо сказал Орм. — Проводник пожаловал.
Мы подняли весла. Драккар еще некоторое гремя двигался по глади фьорда, а затем остановился.
Лодка причалила к правому борту. В ней было двое. Старик и юноша на веслах. Старик окинул взглядом наш драккар и крикнул:
— Не это ли достопочтенное судно принадлежит славному хевдингу Торбьерну, сыну Вивеля из Исландии?
— Да, — отозвался Торбьерн. — Это тот самый драккар. Я смотрю, Киттель Чертополох, несмотря на годы, обладает таким же острым взглядом, как и в молодости.
— Рад видеть тебя, Торбьерн. — Киттель приветственно махнул рукой. — Нужен ли тебе лоцман, чтобы твой драккар спокойно дошел до дружественного причала?
— Нет, Киттель, — ответил хевдинг. — Не раз проходил я Трюггвасов фьорд и с тобой, и в одиночку. Надеюсь, что и на этот раз память меня не подведет. Однако я был бы рад, если бы ты поднялся на борт и, хоть ненадолго, стал моим гостем.
— С не меньшей радостью я принимаю твое приглашение. — Старик ловко взобрался на торчащее из борта весло, пробежал по нему и прытко перепрыгнул через щиты, закрепленные по борту. — Сигмунд, — крикнул он оставшемуся в лодке юноше, — греби к сторожке! Старухе моей скажи, что я не появлюсь ближайшие три дня. Если что, пришлешь за мной кого-нибудь.
— Хорошо, — ответил Сигмунд отчаливая.
— Ну, здравствуй, Торбьерн, — повернулся старик к хевдингу.
— Здравствуй, Киттель.
И они обнялись под приветственные крики викингов.
— Давно ты не заглядывал в гости к конунгу Трюггвасу. Мы думали, что море приняло тебя.
— Как видишь, я жив, — ответил хевдинг. — Помотало нас, правда, изрядно. Не раз казалось, что уже не увидим дружественных берегов, но Один милостив…
Солнце уже клонилось к закату, а пятая осьмина подходила к концу[106], когда драккар причалил к длинной деревянной пристани. Здесь уже стояло несколько судов.
— Смотри, трэль, — сказал Орм, когда мы сходили на берег, — это поселение конунга Трюггваса. Это его люди, — показал он на спешащих к нам мужчин, женщин и детей. — А это… — Какая-то женщина вырвалась вперед, быстро пробежала по деревянному настилу причала и бросилась на шею моему напарнику. — Это Гро, — закончил он, притворно отворачиваясь от ее поцелуев.
— Которая страшно рада видеть тебя, могучий Орм, — сказала Гро. — А это что за малый? — спросила она через мгновение.
— Это не малый. — Огромной ручищей Орм шлепнул ее по заднице. — Это трэль.
— Жаль, — вздохнула женщина. — А на вид приличный человек, — и тут же забыла обо мне, словно меня и не было[107].
И то, что совсем не имело значения в море, снова всплыло наружу.
Здесь я был рабом. И с этим нужно было либо смириться, либо умереть…
Поселение конунга Трюггваса примостилось на небольшом клочке прибрежной земли, отвоеванной у наседавшего с трех сторон леса. С четвертой его подпирала вода. Невысокий частокол ровным кругом огибал несколько приземистых, крытых дранкой домов. Посреди круга стояло длинное строение. Оно так и называлось Длинный дом[108]. Что-то вроде нашего детинца. Только коростеньский детинец поднимался ввысь к солнцу, а дом конунга распластался по земле.
На отшибе высилось еще одно небольшое строение. Орм объяснил мне, что это отхожее место. И велел по нужде ходить только туда. У нас-то при каждом жилище строили нужник, а здесь был один общий на всех. В деревянном настиле было прорезано несколько дырок, и нужду жители поселка справляли открыто. И мужчины и женщины.
Единственное, чем мы были похожи, так это своей любовью к бане. Здесь они были, как и у нас, в каждом доме. Хоть это радовало, а то за многие дни, проведенные на драккаре, тело покрылось толстой коростой из грязи, морской соли и пота. Оно уже даже не чесалось.
И я был страшно рад, когда нас хорошенько отпарили и отмыли.
На мгновение мне показалось, что здесь, в бане, снова размылись границы между викингами и мной — рабом. Ведь голый человек — это просто голый человек. Однако это было не так.
Если викингов мыли свободные женщины, то меня купала тир — рабыня с выжженным клеймом на правой щеке. Я попытался заговорить с ней, но она удивленно взглянула на меня и, промычав что-то, принялась тереть меня еще усерднее.
Да и одёжу моим спутникам дали почти новую. Мне же досталась латаная-перелатаная. Правда, тут мне помог Орм. Он что-то прошептал на ухо Гро. Та захихикала. Быстро вышла и почти так же быстро вернулась. То, что она принесла, вполне можно было принять за приличную одёжу. Хорошо хоть сапоги мои не отобрали, слава Даждьбогу…
А потом нас накормили кашей из гороха и моркови и уложили спать в одном из домов. Темно уже было, и рассмотреть, как же живут морские бродяги на берегу, я так и не сумел.
Мы улеглись на широкие скамьи, которые тянулись вдоль длинных стен. Улеглись вповалку. Орм велел мне ложиться рядом с ним. Точно боялся, что ночью удача может сбежать от него.
Я положил под голову кулак. Задремал. Но еще долго море раскачивало меня, набегало волнами на ноги, будто и не на берегу засыпал, а в драккаре. И я…
…снова оказался дома.
И мама была жива…
И отец подбрасывал меня вверх и ловил своими сильными руками…
…и мы с Гридей и Славдей забрались на яблоню, рвали и ели сочные спелые яблоки…
А потом промелькнули и пропали желтые волчьи глаза, и вместе с ними пропало все. Осталось только море, которое качало меня на своей могучей спине… потом пропало и оно…
И я увидел Любаву. Она стояла и смотрела на меня, как тогда на стогне, когда мы боролись с Красуном. Только не было послухов. Были только я и она. И никого. И ничего больше.
А потом она медленно подошла ко мне и вдруг поцеловала жарко. Так жарко, что дрожь пробежала по телу и плоть моя налилась истомой. А она все целовала и целовала.
И тут я почувствовал ее руку. Она нежно заскользила по моей груди, по животу и остановилась там, где мое естество уже готово было вырваться наружу из грубого полотна исподнего…
И только в этот момент я с ужасом осознал, что это вовсе не сон.
Это явь.
И упругая женская грудь в моей ладони не наваждение. И проворный влажный язык, играющий в странную игру с серьгой на мочке моего уха, вовсе не грезится. И горячая рука, ласкающая мою плоть, подлинная. Настоящая. Жадная и бесстыдная.
И остатки дремы окончательно покинули меня.
— Кто здесь? — Я таращился, пытаясь разглядеть хоть что-то в кромешной темноте.
— Тише. Тише, трэль! — по-свейски зашептала она. — Орма разбудишь.
И тогда я понял, что это Гро. И от этого стало так жутко и сладостно.
А она закрыла мои губы своим ртом. Языком нашла мой язык, и они слились в замысловатой пляске. А потом… потом Гро прижалась крепче своей грудью к моей груди. Зашуршала юбкой. Оседлала меня точно молодого стригунка. И я ощутил, как моя плоть входит во что-то нежное, влажное и желанное. И тут же во мне что-то лопнуло, точно мыльный пузырь. Вспыхнуло внизу живота, мурашками побежало по спине и стоном попыталось вырваться в Мир. Я закусил до крови губу, чтобы сдержать этот стон. И огонь, бушевавший во мне лишь мгновение назад, погас. И стало стыдно… И гадко…
Ринулись конники к нам. Только пешие на их пути встали. Ударили в них конные, а те тоже не лыком шитые…
Зазвенели мечи. Заржал конь да и рухнул подрубленный. И другой конь заржал испуганно да в лес унесся, и всадник с ним…
А вот и голова покатилась…
Взвыл кто-то…
А кто-то рукой врага отсеченной, словно дубинкой, размахивает, норовит другого промеж глаз приласкать…
Еще одного коня завалили…
Смешалось все в кучу. Не разобрать, кто с кем бьется. А только мне-то что? Пусть хоть под корень друг друга выкорчуют. Что от тех нам добра не ждать, что от этих…
Вырвался из кучи один. К нам кинулся. Шелом с него свалился. Лицо в крови. В руке кинжал. Бежит ко мне. А в глазах тоска. Видно, не знает — добежит ли…
Не добежал. Свалился…
Топор из спины торчит. А он ножом берег дырявит. Бьет в песок, точно в грудь мою.
— Повезло тебе, щенок, — сипит.
Может, и вправду повезло. Кто знает?..
Только камушек острый мне в коленку впился. Колет больно. А значит, я жив еще…
6 мая 943 г.
Вот оно какое — Океян-Море. Вода, словно волчья шкура. Серая. С серым небом сливается.
Дышит оно жутко…
Словно зверь диковинный…
Вздымается водная гладь и опускается— Драк-кар, как щепку, раскачивает. И конца-края тому морю нет…
Мы пополудни в море из речного устья вышли. Ветер Стрибожич туго ударил в парус. Мы вырвали перья весел из воды. Закрепили их по бортам драккара. И впервые за долгие дни смогли немного отдохнуть, отдаваясь во власть Океян-Моря.
Засверкали глаза у варягов. Счастьем засветились. Точно им это страшилище водяное ближе дома родного. Загалдели. Песни петь стали. И нам с Яромиром веселее. Если им хорошо, значит, бить не будут.
А гребцы глотки дерут. И песня летит над Океян-Морем, точно птица белая с черными крыльями:
Снова лоб холодит шлема сталь,
Соленые брызги в лицо летят.
Нас кличут викингами, значит, едва ль
Есть у нас дорога назад…
На берегу забыли Одина и Тора,
Не хотите верить в Вальхаллу — не верьте!
Отнявшего жизнь не назовут вором.
Ветер попутный и нам, и смерти![99]
Тогда я еще не понимал слов этой песни. Уже много позже, когда язык морских бродяг стал ясен, я выучил ее и пел вместе со всеми. И даже сейчас, спустя много лет, эта песня всплывает в памяти. И кажется, что я опять лечу чайкой на быстром драккаре по безбрежному Океян-Морю, что я молод, что у меня впереди целая жизнь…
Нас боятся и нас ненавидят,
Нас не ждут никогда и нигде.
И так будет, пока глаза наши видят
След чужих кораблей на воде…
На берегу забыли Одина и Тора,
Не хотите верить в Вальхаллу — не верьте!
Отнявшего жизнь не назовут вором.
Ветер попутный и нам, и смерти!
И не каждый увидит старость,
Нам иная судьба дана:
Погребальным костром станет парус,
А курганом нам будет волна…
На берегу забыли Одина и Тора,
Не хотите верить в Вальхаллу — не верьте!
Отнявшего жизнь не назовут вором.
Ветер попутный и нам, и смерти!
Я вслушивался в странное звучание этой песни. Старался понять смысл слов. И иногда мне казалось, что я понимаю, о чем поют эти люди…
В стычке на речном берегу варяги, пленившие нас, потеряли четверых. Наверное, именно это спасло нам жизнь.
Хевдинг[100] Торбьерн решил, что мы должны заменить погибших. Мечи и луки у нас отобрали. Кольчуги, правда, оставили. Но заставили снять.
Коней переловили и перебили (я благодаром вспомнил болярина Зеленю, который отговорил меня ехать на Гнедке и обещал приглядеть за ним, пока меня не будет). Сняли с них шкуры, а мясо засолили в дубовых бочках, которых в драккаре оказалось предостаточно.
Потом похоронили погибших. И своих, и чужих. Справили по ним короткую тризну. И нас заставили выпить пива и поесть жареной на углях конины, в поминание об оставшихся навечно в этой земле.
А потом нас отвели на драккар и привязали к большим веслам. Рядом со мной сел варяг. Мой учитель и кат.
Пары зуботычин оказалось достаточно, чтобы мы с Яромиром поняли, чего от нас хотят.
Еще пару дней нас сильно били, стоило только сбиться с общего ритма или слишком сильно плеснуть веслом по воде.
Потом бить стали меньше. Мы втянулись. Или просто наши новые хозяева увидели, что мы стараемся изо всех сил.
Будешь стараться, когда кулак сидящего рядом опытного гребца в любой момент готов врезаться в твои ребра. Будешь стараться, даже если спина и руки перестают слушаться от напряжения. Даже если пот заливает глаза. Даже если кажется, что лучше умереть. Прямо здесь. Прямо сейчас. Но новый удар быстро приводил в чувство. И я со всей силы снова налегал на весла.
Попутно я старался обучаться языку гребцов. В этом тоже помогали подзатыльники, оплеухи и пинки моего напарника.
Как я понял, его звали Ормом. Он был лысым, как коленка. И злым, как нечистый дух. Глубокий шрам на лысине. Красное обветренное лицо. Сломанный нос. Срезанный кончик правого уха. Большая серебряная серьга в левом. Тонкие, как крысиный хвост, косички усов. Таким он был, Орм-мореход.
Нельзя сказать, что ему нравилось мучить меня. Просто он не задумываясь пускал вход свои огромные кулачищи, если я совершал оплошность.
Так день за днем я становился варягом. Или викингом, как они себя называли…
14 мая 943 г.
Под вечер мы пристали к берегу. Впервые за долгое время я ступил на землю. Меня качало. Казалось, что земная твердь гуляет под ногами не хуже палубы драккара.
Затошнило…
Чтобы не упасть, я привалился к стволу большой сосны…
Она одиноко росла на морском берегу. Ветры корежили ее ветви. Штормы окатывали солеными брызгами. Морская вода сжигала корни. А она многие годы упрямо тянулась к солнцу. Старалась выжить. И выжила.
— Ты как, Добрый? — Это Яромир тихо подошел ко мне.
С самого начала нас посадили далеко друг от друга. Его на корму. Меня ближе к носу драккара.
Так, чтобы мы не могли друг с другом говорить. Видно, викинги боялись, что мы можем сговориться и сбежать. Будто есть куда бежать в Океян-Море. Мы и не пытались. Наоборот. Всячески старались не замечать друг друга. И вот теперь, когда викинги были заняты и не обращали на нас внимания, он улучил мгновение.
— Живой, — тихо ответил я. — А ты как?
Он молча показал мне свои истертые в кровь ладони.
— Орм! — вздрогнул я от крика Торбьерна. — Чего это трэли[101] прохлаждаются?
— Не могу я больше, — выдохнул Яромир и быстро отошел от меня…
Я жевал опостылевшую конину. Мой напарник Орм по обыкновению сидел рядом. И вдруг он ни с того ни с сего выбил миску из моих рук. Мясо упало на песок. А Орм рассмеялся раскатисто, довольный своей шуткой.
— Ты сдурел, хер моржовый? Пожрать спокойно не дает! — не знаю, как это вырвалось.
Орм удивленно уставился на меня. Потом расхохотался еще громче:
— Ух ты! Мальчишка заговорил! А я-то думал, что ты немой, рыбья блевотина!
— Сам ты китовая моча, — огрызнулся я и приготовился получить оплеуху.
Но вместо этого Орм зашелся в гоготе.
— Хевдинг, — сквозь смех позвал он Торбьерна, — иди посмотри, как этот крысеныш по-нашему чешет.
— Чего тут у вас? — Хевдинг оторвался от еды и подошел к нам.
— Ну-ка ругнись. — Орм хитро подмигнул мне.
Я молчал.
— Ругнись, говорю. — Напарник ткнул меня ладонью в плечо.
— Дерешься? Весло тебе в задницу! — заорал я на него. — Хевдинг, скажи ему, чтоб перестал. Я за себя не ручаюсь. Надоел хуже конины. Дождусь ночи и отправлю на дно селедку кормить!
Я даже ожидать не мог, что это вызовет такой прилив бурного веселья.
Торбьерн схватился за бока и заржал, как молодой жеребец. А Орм и вовсе повалился на землю и принялся кататься по песку, давясь смехом…
Через мгновение нас окружили викинги.
Развлечений в походе было мало, и сейчас они покатывались оттого, что немой раб вдруг заговорил. Да еще как!
Я лез из кожи вон. Коверкая слова, припоминал все ругательства, которые запомнил за эти долгие дни. А крепких слов, как оказалось, я выучил немало. Орм постарался. Сам не зная того, он стал неплохим учителем языка викингов. Свейский — так называли этот язык в Древлянской земле.
— Смотрите! — закричал вдруг один из викингов. — Второй трэль убегает!
И верно. Воспользовавшись тем, что я отвлек внимание морских бродяг, Яромир бросился бежать и вскоре скрылся в прибрежной чаще.
Несколько человек кинулись в погоню, но вскоре вернулись ни с чем.
Я подумал, что теперь меня точно убьют. Но ошибся. Торбьерн подошел ко мне и сказал:
— Дурак твой друг. Теперь либо зверям на ужин достанется, либо к германцам в рабство попадет. Для него было бы лучше, чтоб звери съели. А ты, парень, молодец. Лихо. Откуда язык знаешь?
— Плохо знаю, — ответил я. — Ругаться только. Орм хорошо. Пока гребле учил. Язык плохо знаю.
— Это поправимо, — улыбнулся хевдинг. — Ругаться научился, значит, и говорить научишься…
Как только солнце село, мы устроились на ночлег. Орм, на всякий случай, связал мне руки, а на ногу накинул ременную петлю. Боялся, что сбегу, что ли?..
25 мая 943 г.
Много дней мы идем на закат. Сколько? Да я уже и со счету сбился. По левому борту узкой полоской видна земля. По правому — бескрайний Океян-Море.
К берегу приставали всего дважды. Первый раз, чтобы пополнить запас воды. Морская-то горькая да соленая. Пить ее нельзя. Я как-то глотнул — наизнанку вывернуло. А второй раз — когда запас конины подошел к концу.
Торбьерн велел семерым викингам отправляться на охоту. Мы ждали их два дня. Хевдинг нервничал. Опасался, что охотники наткнутся на германцев. Очень те не любили морских бродяг. Впрочем, это было взаимно.
Вернулись шестеро. Принесли трех оленей, одну косулю, двух кабанов и мертвого товарища. Но германцы здесь были не виноваты. Матерый секач закатал Гардара Голенастого, прежде чем самого кабана сумели поддеть на рогатины.
Похороны были скорыми. Разложили костер. Положили покойного. Подпалили. Тризна в спешке прошла. Охотники наткнулись на следы людей. Сколько их было, определить не смогли, а потому решили больше на берегу не задерживаться, поскорее отчалили.
И вот теперь мы гнались вслед за убегающим солнцем, словно надеясь хоть немного продлить догорающий день.
Орм больше не бил меня. Если я что-то делал не так, он старался объяснить словами. Да и остальные стали относиться ко мне лучше. Как-то Орм сказал, что я приношу им удачу. За все время плавания не было ни одного шторма. И все сразу поверили в это.
Сегодня с самого утра ветер был попутным. Мы подняли весла, и драккар скоро бежал вперед, рассекая змеиным носом волны.
Викинги отдыхали. А меня подозвал Торбьерн. Он сидел на корме и о чем-то спорил с Борном Носатым. Тот правил драккаром, налегая на кормовое весло. Перед хевдингом лежала расчерченная на квадраты доска, уставленная черными и белыми камушками. Я узнал эту игру. Когда-то, а мне теперь казалось, что это было не со мной и совсем в другой жизни, я неплохо в нее играл.
Сразу вспомнил Ивица, Гостомысла, отца, Коростень, Любаву…
В одно мгновение родные образы пронеслись перед глазами.
Я в последнее время почти не вспоминал родину. Некогда было. Нужно было выживать, а не о доме скучать. И вот теперь нахлынуло вдруг. Огнем полыхнуло. И откатилось морской волной…
— Ты чего-то хотел от меня, хевдинг?
Он взглянул на меня, точно впервые увидел. Затем, вспомнив о том, зачем меня звал, сказал:
— Орм болтает, что ты приносишь удачу. Это так?
— Не знаю, — пожал я плечами.
— Вот сейчас и проверим. — Он поманил меня к себе. — Это, — показал он на доску, — тавлеи. Игра такая. Мы с Борном уже сыграли две партии. Одну он выиграл. Другую — я. Так что ничья у нас. Теперь играем третью. Кто выигрывает, тот и победил. Понятно?
Я кивнул.
— Да что ему понятно? — Борн переминался с ноги на ногу да нос свой длинный, за который и получил свое прозвище, потирал. — Ты лучше не тяни. Ходи давай.
— Погоди. — Торбьерн махнул на него рукой и повернулся ко мне: — Я играю черными. У меня есть два хода: либо так, — он передвинул камень на одну клетку и тут же вернул его обратно, — либо вот так, — он проделал то же самое с другим камнем. — Как, по-твоему? Какой ход выбрать?
Некоторое время я разглядывал доску. Потом понял, что любой ход Торбьерна приведет его к проигрышу. Король Борна уже вышел на прямую, и казалось, что уже ничто не помешает ему добраться до заветной угловой клетки.
— Так ты будешь ходить или нет? — Борн в предчувствии победы стал тереть нос еще сильнее.
— Подожди, — отмахнулся хевдинг. — Ну? — Торбьерн от нетерпения потер руки.
И тут я заметил то, что упустил из виду викинг.
— Я бы сходил вот так. — Я передвинул совсем другой камень. — Теперь, как бы ни сходил Борн, ты вот этот камень двигаешь сюда, — рука привычно взлетела над доской, — запираешь его короля и выигрываешь.
Несколько мгновений Торбьерн и Борн молча смотрели на то, что у меня получилось.
— Это нечестно, — наконец сказал Борн. А Торбьерн поднял на меня глаза:
— Ты не перестаешь меня удивлять, трэль. Может, ты и на арфе играешь, и висы слагать умеешь?[102]
— На арфе не умею, — признался я. — Хотя научиться бы не мешало.
— Торбьерн! — крик впередсмотрящего вывел хевдинга из оцепенения. — Прямо по носу Зеландия!
30 мая 943 г.
Солнце переползло в судуратт[103], когда я вдруг ощутил странную музыку. Покрутил головой, стараясь понять, откуда она льется. И понял. Звучало все вокруг.
Попутный ветер звенел в натянутых канатах. Ухал барабаном тугой парус. Ворчало море. Шуршал, врезаясь в волну, узкий нос нашего суденышка. Тело драккара мелко дрожало, вбирая в себя все звуки, и отзывалось удивительной мелодией неземной красоты. И ошеломляющая радость пронизала душу.
Я взглянул на Орма и удивился. Мой суровый напарник сейчас улыбался, словно младенец. Он посмотрел на меня, и его улыбка стала еще шире.
— Ты слышишь! — заорал он. — Я же вижу, что ты тоже это слышишь!
— Да! — заорал я в ответ, не в силах сдержать переполнявшее чувство восторга. — Я слышу! Я слышу!
— Это море, трэль! Это поет море! Хвала Одину за то, что он позволил мне родиться викингом!
И я увидел, как по его обветренной щеке сбегает слезинка. Как он подхватывает ее своей огромной ладонью. Пробует на язык.
— Она тоже соленая! — кричит он. — Соленая, как море!
И, подчинясь этой волшебной мелодии, он начинает петь. Петь древнюю песню викингов. И люди в драккаре подхватывают эту песню. Песню, которую я уже слышал однажды. О соленых брызгах, летящих в лицо. О следах чужих кораблей. О море. О жизни. О смерти…
И я понимаю, что пою вместе со всеми. Пою, потому что не могу иначе…
После полудня мы повернули на север. Огромная туша Зеландии осталась позади. А впереди уже виднелась новая земля.
Ветер стих. Нам снова пришлось поднажать на весла. Но эта работа стала для меня привычной.
— Нам и так повезло, — сказал Орм. — Солманудр[104] еще не закончился, а мы уже на подходе к Ютландии. Я оказался прав, трэль. Ты приносишь удачу…
2 июня 943 г.
Три долгих дня мы боролись с сильным встречным течением. Медленно, слишком медленно драк-кар продвигался вперед. Мы отдавали остатки сил, налегая на весла. И вот наконец сегодня я понял, что далекий берег перестал быть далеким.
И сразу, словно по волшебству, течение сбавило свой напор, а спустя совсем немного времени и вовсе стало подталкивать драккар к земле.
— Здесь всегда так, — пояснил Орм. — Кажется, что силы уже не хватает. И вдруг в один миг все меняется. Молодец Торбьерн. Точно вывел драк-кар на Трюггвасов фьорд. Нет лучшего хевдинга во всем морском мире. Слава Торбьерну! — крикнул он.
— Слава! — подхватили викинги.
— Погодите славить! — крикнул с кормы хевдинг. — Как причалим, тогда и радоваться будем.
Драккар осторожно скользнул в узкий залив. По бортам поднялись высокие скалы.
— Эй, Носатый! — Торбьерн окликнул Борна. — Сними драконью голову. Пусть знают, что друзья идут[105].
Борн с радостью выполнил приказание. Деревянная змеиная голова была завернута в запасной парус и спущена в трюм.
И почти сразу из-за небольшой скалы вынырнула двухвесельная лодка.
— Вовремя мы убрали дракона, — тихо сказал Орм. — Проводник пожаловал.
Мы подняли весла. Драккар еще некоторое гремя двигался по глади фьорда, а затем остановился.
Лодка причалила к правому борту. В ней было двое. Старик и юноша на веслах. Старик окинул взглядом наш драккар и крикнул:
— Не это ли достопочтенное судно принадлежит славному хевдингу Торбьерну, сыну Вивеля из Исландии?
— Да, — отозвался Торбьерн. — Это тот самый драккар. Я смотрю, Киттель Чертополох, несмотря на годы, обладает таким же острым взглядом, как и в молодости.
— Рад видеть тебя, Торбьерн. — Киттель приветственно махнул рукой. — Нужен ли тебе лоцман, чтобы твой драккар спокойно дошел до дружественного причала?
— Нет, Киттель, — ответил хевдинг. — Не раз проходил я Трюггвасов фьорд и с тобой, и в одиночку. Надеюсь, что и на этот раз память меня не подведет. Однако я был бы рад, если бы ты поднялся на борт и, хоть ненадолго, стал моим гостем.
— С не меньшей радостью я принимаю твое приглашение. — Старик ловко взобрался на торчащее из борта весло, пробежал по нему и прытко перепрыгнул через щиты, закрепленные по борту. — Сигмунд, — крикнул он оставшемуся в лодке юноше, — греби к сторожке! Старухе моей скажи, что я не появлюсь ближайшие три дня. Если что, пришлешь за мной кого-нибудь.
— Хорошо, — ответил Сигмунд отчаливая.
— Ну, здравствуй, Торбьерн, — повернулся старик к хевдингу.
— Здравствуй, Киттель.
И они обнялись под приветственные крики викингов.
— Давно ты не заглядывал в гости к конунгу Трюггвасу. Мы думали, что море приняло тебя.
— Как видишь, я жив, — ответил хевдинг. — Помотало нас, правда, изрядно. Не раз казалось, что уже не увидим дружественных берегов, но Один милостив…
Солнце уже клонилось к закату, а пятая осьмина подходила к концу[106], когда драккар причалил к длинной деревянной пристани. Здесь уже стояло несколько судов.
— Смотри, трэль, — сказал Орм, когда мы сходили на берег, — это поселение конунга Трюггваса. Это его люди, — показал он на спешащих к нам мужчин, женщин и детей. — А это… — Какая-то женщина вырвалась вперед, быстро пробежала по деревянному настилу причала и бросилась на шею моему напарнику. — Это Гро, — закончил он, притворно отворачиваясь от ее поцелуев.
— Которая страшно рада видеть тебя, могучий Орм, — сказала Гро. — А это что за малый? — спросила она через мгновение.
— Это не малый. — Огромной ручищей Орм шлепнул ее по заднице. — Это трэль.
— Жаль, — вздохнула женщина. — А на вид приличный человек, — и тут же забыла обо мне, словно меня и не было[107].
И то, что совсем не имело значения в море, снова всплыло наружу.
Здесь я был рабом. И с этим нужно было либо смириться, либо умереть…
Поселение конунга Трюггваса примостилось на небольшом клочке прибрежной земли, отвоеванной у наседавшего с трех сторон леса. С четвертой его подпирала вода. Невысокий частокол ровным кругом огибал несколько приземистых, крытых дранкой домов. Посреди круга стояло длинное строение. Оно так и называлось Длинный дом[108]. Что-то вроде нашего детинца. Только коростеньский детинец поднимался ввысь к солнцу, а дом конунга распластался по земле.
На отшибе высилось еще одно небольшое строение. Орм объяснил мне, что это отхожее место. И велел по нужде ходить только туда. У нас-то при каждом жилище строили нужник, а здесь был один общий на всех. В деревянном настиле было прорезано несколько дырок, и нужду жители поселка справляли открыто. И мужчины и женщины.
Единственное, чем мы были похожи, так это своей любовью к бане. Здесь они были, как и у нас, в каждом доме. Хоть это радовало, а то за многие дни, проведенные на драккаре, тело покрылось толстой коростой из грязи, морской соли и пота. Оно уже даже не чесалось.
И я был страшно рад, когда нас хорошенько отпарили и отмыли.
На мгновение мне показалось, что здесь, в бане, снова размылись границы между викингами и мной — рабом. Ведь голый человек — это просто голый человек. Однако это было не так.
Если викингов мыли свободные женщины, то меня купала тир — рабыня с выжженным клеймом на правой щеке. Я попытался заговорить с ней, но она удивленно взглянула на меня и, промычав что-то, принялась тереть меня еще усерднее.
Да и одёжу моим спутникам дали почти новую. Мне же досталась латаная-перелатаная. Правда, тут мне помог Орм. Он что-то прошептал на ухо Гро. Та захихикала. Быстро вышла и почти так же быстро вернулась. То, что она принесла, вполне можно было принять за приличную одёжу. Хорошо хоть сапоги мои не отобрали, слава Даждьбогу…
А потом нас накормили кашей из гороха и моркови и уложили спать в одном из домов. Темно уже было, и рассмотреть, как же живут морские бродяги на берегу, я так и не сумел.
Мы улеглись на широкие скамьи, которые тянулись вдоль длинных стен. Улеглись вповалку. Орм велел мне ложиться рядом с ним. Точно боялся, что ночью удача может сбежать от него.
Я положил под голову кулак. Задремал. Но еще долго море раскачивало меня, набегало волнами на ноги, будто и не на берегу засыпал, а в драккаре. И я…
…снова оказался дома.
И мама была жива…
И отец подбрасывал меня вверх и ловил своими сильными руками…
…и мы с Гридей и Славдей забрались на яблоню, рвали и ели сочные спелые яблоки…
А потом промелькнули и пропали желтые волчьи глаза, и вместе с ними пропало все. Осталось только море, которое качало меня на своей могучей спине… потом пропало и оно…
И я увидел Любаву. Она стояла и смотрела на меня, как тогда на стогне, когда мы боролись с Красуном. Только не было послухов. Были только я и она. И никого. И ничего больше.
А потом она медленно подошла ко мне и вдруг поцеловала жарко. Так жарко, что дрожь пробежала по телу и плоть моя налилась истомой. А она все целовала и целовала.
И тут я почувствовал ее руку. Она нежно заскользила по моей груди, по животу и остановилась там, где мое естество уже готово было вырваться наружу из грубого полотна исподнего…
И только в этот момент я с ужасом осознал, что это вовсе не сон.
Это явь.
И упругая женская грудь в моей ладони не наваждение. И проворный влажный язык, играющий в странную игру с серьгой на мочке моего уха, вовсе не грезится. И горячая рука, ласкающая мою плоть, подлинная. Настоящая. Жадная и бесстыдная.
И остатки дремы окончательно покинули меня.
— Кто здесь? — Я таращился, пытаясь разглядеть хоть что-то в кромешной темноте.
— Тише. Тише, трэль! — по-свейски зашептала она. — Орма разбудишь.
И тогда я понял, что это Гро. И от этого стало так жутко и сладостно.
А она закрыла мои губы своим ртом. Языком нашла мой язык, и они слились в замысловатой пляске. А потом… потом Гро прижалась крепче своей грудью к моей груди. Зашуршала юбкой. Оседлала меня точно молодого стригунка. И я ощутил, как моя плоть входит во что-то нежное, влажное и желанное. И тут же во мне что-то лопнуло, точно мыльный пузырь. Вспыхнуло внизу живота, мурашками побежало по спине и стоном попыталось вырваться в Мир. Я закусил до крови губу, чтобы сдержать этот стон. И огонь, бушевавший во мне лишь мгновение назад, погас. И стало стыдно… И гадко…