Страница:
Люди вокруг собрались. Смотрят. Подначивают.
— Так его, Зеленя!
— Вправо уходи, Добрыня!
— Не поддавайся, княжич! Я и не поддавался.
Сойдутся шары. Позвенят клинки. Друг об друга почешутся. И вновь разойдутся. То я верх беру, то болярин. А воробьи несчастные знай себе чирикают. На людские потехи ругаются.
Только так и не узнали мы, у кого рука крепче, а меч вернее. Не дали нам поединок докончить.
— Князь! — донеслось с дозорной башни. — Всадники к городу торопятся! Не наши!
Остановил нас князь.
— Ничья пока, — сказал. — Так что до поры у меня Нискинин меч останется, — ив детинец дедово наследство унес.
Мы свои-то мечи опустили. Обнялись, как побратимы. К воротам поспешили.
А люди напружились. Кого это принесло? Уж не от Полянской ли земли супостаты прут?
Но нет, Даждьбоже миловал.
Взобрались мы с Зеленей на стену. Глянули. Верно, не наши. Только и не поляне это. Те под красными плащами ходят, а на этих грязно-синие. Да и кони под ними не наши. И броня чужая. Видно, издалека их к нам занесло.
Трое их было, всего трое, а как народ всполошился. Ожегшись на молоке, на воду дуют.
Устали, верно, всадники. И кони их устали. Осадили они их перед подъемным мостом. Спешились. Как положено гостям, в поводу коней повели. А сами еле ноги переставляют. Долгой дорога их была, по всему видать. Запылились плащи. И лиц под густой грязью не разглядеть.
Только бросилось в глаза, что один из них длинный, что жердь. Другой крепок собой. А третий малец еще. Не старше меня. А может, и моложе.
Подошли они к воротам. Привратникам поклон отвесили. Длинный вышел вперед и заговорил. Говором чудным:
— Прошченя просим у почтенных стражников. Не можем ли мы круля Древлянского, Мала Нискинича, лице зреть?
— А вы чьи же будете? — не растерялся дружинник. — Из каких земель?
— Мы посланники от круля Пражского и Моравского. Болеслава Пржемысловца. Он крулевне Древлянской, Беляне, дядей доводится.
— Нету больше Беляны, — вздохнул Гутора-стражник. — Ингваря то вина.
— То знамо крулю Болеславу, — скорбно склонили голову все трое. — Оттого он и слал нас.
К Гуторе подбежал Ратибор и зашептал на ухо что-то быстро.
Тот кивнул мальчонке. Гостям поклонился. Сказал с достоинством:
— Князь Древлянский, Мал Нискинич, ласки просит. Рады в Коростене посланникам князя Болеслава, как и всем, кто из Чешской земли к нам приходит. Проходите, люди добрые. И напоят вас, и накормят. Баню уж топить стали. Помойтесь. Отдохните с дороги, а потом князь Древлянский примет вас, — и от себя добавил: — Для хороших людей разве ж жалко.
Вошли в город посланники. Конюхи у них поводья приняли. А Домовит повел в покои для мытья и отдыха.
Мы с Зеленей сговорились поединок позже довершить. И разошлись друзьями.
1 апреля 943 г.
— Не хочу никуда уезжать! — Я впервые возразил отцу.
На миг показалось, что сейчас земля уйдет из-под ног, а небесный свод упадет мне на голову… Но ничего не произошло.
— Что значит «не хочу»? — Гостомысл даже ногой притопнул. — Если князь велел, то так тому и быть.
— Погоди, ведун. — Отец подошел ко мне, положил руки на плечи и посмотрел в глаза: — Помнишь, о чем я тебе говорил? Князь для земли своей, что отец для сына. Ты князь грядущий, и тебе решать…
— Княже, — Гостомысл растерянно развел руками, — ну нельзя же так.
— Ладно. — Отец сел на место. — Постарайся понять, что в Коростене, да и во всей земле Древлянской, тебе сейчас оставаться опасно.
— Почему?
— Ты, верно, забыл, как Белорев тебя из Нави вытащил.
— Так это ж когда было? И потом, изменника казнили. Нет его…
— Сынко, — отец сдержал мой напор, — послушай Гостомысла. А потом решение принимай.
— Сам посуди. — Ведун принялся ходить по горнице и в такт шагам рубил воздух рукой. — Варягам Древлянский стол, что кость в горле. Княгиню к праотцам отправили и князя бы не пощадили. Да, видать, не решился Ингварь. Он-то, считай, выскочка безродный. Отец его, Рюрик, простым наемником был и Словенскую землю боем взял[88]. А Киев под Хольга сам лег с радостью. Оскольд полян Богом ромейским замордовал, а хазары данью измучили[89]. Оттого и Ингваря принимают. Буревоеву кровь в нем признают[90]. Хотя, сколько там этой крови? А Древлянский стол древний. Еще с Германорехом[91] Нискиничи битвы вели. Змиевы валы[92] поднимали. И не по своей воле мы в Русь вошли. Сам же знаешь. Только просто Древлянский стол не свалить. И Ингварь это понимает. Вот и решили варяги нас не мытьем, так катаньем взять. Жароха подослали, чтоб род княжеский на Мале оборвался. Не станет тебя, и легче варягам на Киевском столе дышать будет.
— Так не вышло же у них…
— Ты уверен, что они еще раз не попытаются? Может, уже змеиное племя где-то рядом гнездо свило? Только часа своего ждет?
— А может, это страх? Обычный страх? — Я от негодования кулаком о ладонь стукнул. — Как все переполошились, когда чужаки к воротам подъехали. Перепугались, что варяги пожаловали.
— Да если бы это страхи пустые были… — вырвалось у ведуна, да осекся он и на отца виновато посмотрел.
— Прав ведун. — Отец снова встал и по горнице зашагал. — Не хотел я говорить, чтоб от учения тебя не отвлекать. И смуту не подымать. Только ключник в еде два раза отраву находил. Благо что я велел, прежде чем на стол подавать, собакам на пробу снедь скармливать.
От этих слов у меня холодок пробежал по спине.
— Кто? — вырвалось.
— Не знаю, — зло сказал отец. — Найдем — удавлю собственными руками.
— А Малуша как же?
— Княжна девка, — пожал плечами ведун. — А с девки какой спрос?
— Но почему в Прагу? Болеслав деда моего, Вацлава, жизни лишил, да и маму не жаловал.
— Послы сказали, что хочет князь Пражский кровь свою в нашей земле сохранить. — Отец в меня пальцем ткнул. — Ты же чех наполовину. Или забыл?
— Древлянин я.
А он подошел к окну. Выглянул.
— Иди посмотри, — сказал.
Один из послов, фрязь Хлодвиг, на стогне потешал жителей коростеньских. Казалось, что он и конь под ним — единое целое.
Сначала Хлодвиг просто скакал по кругу легким галопом. Только конь, по команде фрязя, менял ногу. То левую вперед выкидывал, то правую. Потом стал на месте кружить. Потом на дыбы поднялся. Да так на задних ногах и ходил. А копытами передними по воздуху молотил, точно дрался с кем-то. А потом и вовсе на колени встал. Правую ногу вперед выставил и поклон отвесил.
— Вот как надо с конем управляться. — Отец помахал фрязю рукой, а потом ко мне повернулся: — А если древлянин ты, то и поступай так, как Древлянской земле удобнее. Болеслав внука своего, Здебора, здесь оставляет. Если с тобой что случится, его на куски порежем. Так что? Едешь?
— Еду.
— Язык-то помнишь?
— Трудно забыть язык, на котором мама мне песни колыбельные пела, — сказал я по-чешски.
— Вот и славно, — перешел на чешский отец. — Чем дальше ты сейчас от Коростеня будешь, тем мне спокойнее. Кривичи хотят против Ингваря подняться. Я им предлагал, чтобы вместе попробовать. Отказался ведун Кривя. Побоялся, что вместо Киева Коростень их к рукам приберет. В общем, — улыбнулся он, — правильно побоялся. Но едва ли по одиночке нам с варягами справиться. Попробуй Болеслава уговорить, чтобы помог он нам. Людей дал, коней и оружия. Может, с фрязями да латинянами подружишься. Я бы от таких, — кивнул он на Хлодвига, — ратников не отказался. Помни, что помощь нам нужна. Я сейчас ни от какой поддержки не откажусь. Правда, Гостомысл?
— Что? — не понял ведун.
— Говорю, если Добрыня в Праге поживет, нам спокойнее будет.
— Вот и я о том же толкую, — кивнул ведун.
— Так что… собирайся, сынко. Завтра поутру ты в Прагу едешь.
4 апреля 943 г.
Вспомнилось мне, как мы со Славдей и Гридей на ятвигов ходили. Года еще не прошло, а, кажется, так давно это было. И дороги были такие же. Грязные. Раскисшие. Только сейчас еще снег лежит. Холодно. Утром изморозь до костей пробирает.
А солнышко весеннее. Днем припекает, хоть из шубы выскакивай. Да только и шапку снимать боязно. Ветром весенним прохватит, не доеду до деда
Болеслава. Так и маюсь. Днем баня, ночью ледник. Ну, да мне не привыкать. Выдюжу.
Нашли проплешину посуше. Привалились. Мы с Яромиром за снедь принялись. Костерок развели, снегу в чан набрали. Пусть топится. А Хлодвиг по нужде отошел.
— Слушай, Яромир, а у тебя зазноба есть? — Вот уже три дня я говорил только по-чешски.
— Есть, конечно. — Риттер подбросил ветку в костер. — Только не видел я ее давно. Хорошая девча. Она у крулевны Сусанны в одевальщицах…
— Это как? — не понял я.
— При дворе так принято, — пояснил чех. — Знатных особ специальные люди одевают. Одевальщики.
— Чудно, — подивился я и представил, что утром меня тоже одевать будут. «Не дамся, — решил. — Что я, дитятя, что ли?»
А вслух спросил:
— А зовут ее как?
— Жанной.
— И имя чудное. Непривычное.
— Из франков она, Сусанна, принцесса франкская. Правнучка самого Карла Великого[93]. А Жанна — дочка ее ближней служанки. Они вместе приехали, когда Сусанна за Болеслава вышла. Эх, — вздохнул риттер, — глаза у Жанны. И губы жаркие… — Он вдруг посмотрел на меня строго. — Рано тебе еще об этом.
— Ничего не рано, — обиделся я. — У меня тоже зазноба есть. Любавой зовут. Как из Праги вернусь, так женюсь на ней. Кстати, ее подворье у нас на пути. Заедем, я вас познакомлю. Она тебе тоже понравится.
— Не боишься, что уведу? — рассмеялся Яромир. Хотел я ему ответить, да Хлодвиг не дал.
Он вынырнул из бора. Ошалело взглянул на нас. Быстро подбежал к костру. Опрокинул чан с водой в огонь. Костер зашипел, выдохнул облачком пара и умер.
— Ты чего?1
— Силянс![94] — Он дотронулся пальцем до моих губ. — Нюжно… вит! Ле плю вит посибль![95] Враги! — Он сделал страшное лицо и начал затаптывать костер.
— Кес ке сэ? Что такое? — Яромир встревожился не на шутку.
И они затараторили на причудливой смеси из фряжского и чешского…
Через пару мгновений чех объяснил:
— Погоня за нами, Хлодвиг видел семерых. Может, и больше их.
— Так, может, отец…
— А у круля Древлянского есть норманны на службе?
— Норманны? — не понял я.
— Варяги по-вашему, — пояснил риттер. Меня точно громом пришибло. Прав оказался
Гостомысл. Где-то рядом с Коростенем змеиное гнездо было. Значит, предупредил их кто-то, что я из города выехал. Или сами следили? Ладно. Потом разберемся. Сейчас бежать надо…
19 апреля 943 г.
Вот уже две седмицы за нами по пятам гонятся убийцы.
На подворье к Микуле мы не пошли. Зачем людей под удар ставить? Решили, что лучше попытаться по лесу уйти.
Но варяги не отставали ни на шаг.
Они загоняли нас, точно волчья стая. Не давали передыху.
Но пока нам везло.
Мы опережали их. А это давало возможность путать следы.
Сколько лесных ручьев мы перешли? Сколько речушек переплыли? Через сколько болот и озерков весенних перебрались? Я давно и со счету сбился.
Мы и на полдень ломились. И на полночь спешили. И снова на закат путь держали. Только варяги за нами словно привязанные шли.
И вот сегодня они приотстали. Только рано мы радовались. Им и не надо спешить было. Прижали они нас.
Мы уперлись в реку. Широкую и полноводную. Нам бы по льду на тот берег, что синей полоской торчал у окоема. Да сошел лед. И вода холодная. Метнулись мы вдоль грязного потока: нет ни перевоза, ни жилья какого, чтоб лодку взять. Было бы время, плот бы связали. Только нет времени. Варяги нам в затылки дышат.
— Может, вплавь? — предложил я.
— Не чуди. — Яромир настороженно вглядывался в лес. — Вода ледяная. И темнеет уже. Мы по ночи и до середины не доплывем. Замерзнем.
А темнело быстро. Это давало маленькую надежду. Может, уйдем. Затеряемся в ночи.
— Регард![96] — вскрикнул фрязь, указывая рукой вдоль берега.
Я увидел огонек костра. Понял, что это не наши гонители. Те костров не жгли. И мы, не раздумывая, пустили коней вдоль берега.
Совсем стемнело. А в темноте недолго и шею свернуть. Мы придержали коней и поехали шагом. Огонь, горящий в ночи, притягивал. Обещал тепло и горячую еду. И опасность отступала.
Мы подъезжали все ближе. И я старался не думать о том, что нас ждет.
У костра угадывались неясная тень. Он был один, а нас трое. Если что, справимся.
— Кого там несет нелегкая?
Не варяг. Значит — свой. Слава тебе, Даждьбоже!
— Ласки просим, добрый человек. — Я натянул поводья. — Не примешь ли к себе трех усталых путников?
— Отчего ж не принять, коли нужду терпите. — Он поднялся с бревна, на котором сидел. — Вы чьи будете?
А сам подбросил веток в костер. Огонь вспыхнул ярко, освещая нас. В свете костра я смог рассмотреть говорящего.
Это был невысокий мужичонка, одетый в подранный кожух, опорки и лапти. Всклоченная бороденка его смешно топорщилась. А из-под треуха торчали давно не мытые космы.
— Гонцы князя Древлянского, — ответил я. — Скачем в Моравию.
— Эка вас занесло, — покачал головой мужичонка. — Больно вы на север забрали. Там, — махнул он рукой в сторону противоположного берега, — ляхи живут.
— Да вот, заплутали. — Я все пытался понять, какого он рода-племени, и никак не мог определить.
Говорил он чисто. Без мазовщанских пришепетываний и ятвигских яканий. Казалось, что он такой же древлянин, как и я, только откуда здесь, за тридевять земель от коренной земли, появился этот странный мужичок?
— Вам вверх по течению надо. Дня три пути до перевоза. Перевоз тот мазовщане держат. Плату берут немалую. Да я смотрю, вы люди не бедные. Кони-то у вас вон какие справные. Завтра и поедете. А пока слазьте. У меня уха поспела.
Мы не заставили себя ждать. За две долгие седмицы мы разжигали огонь всего раза три. И только тогда, когда понимали, что иначе просто замерзнем.
— Экие сотоварищи у тебя чудные. — Мужичок достал из-за пазухи большую ложку, зачерпнул из котла, попробовал варево, крякнул от удовольствия.
— Это Яромир. Чех он. А это фрязь. Хлодвиг. Он по-нашему говорит плохо.
— А тебя как зовут? — Мужичок кивнул на варево — налетай, мол.
— Гридиславом, — соврал я, приняв имя погибшего друга.
— Гридислав, значит? — Он странно хмыкнул. — Ладно, Гридислав. Уж прости, что хлебца нет.
— Хлеб есть. — Яромир метнулся к своему коню и достал из седельной сумы каравай.
Это было все, что осталось у нас из снеди. Мужичок понюхал каравай. Закатил глаза от удовольствия и прошептал:
— Наш хлебушко. Духмяный.
— Так, значит, я правильно про тебя подумал, — сказал я. — Из наших ты краев. Из земли Древлянской.
— Правильно, — кивнул мужичок и отправил в рот очередную ложку ухи да хлебушком прикусил.
— А как звать-то тебя?
Мужичок прожевал. Посмотрел на меня внимательно. Вздохнул, словно решаясь на что-то, и наконец сказал:
— Когда-то Разбеем кликали, а теперь вот Андреем люди добрые прозывают.
— Так ты тот самый Разбей-рыбак, который ушел из Коростеня, чтобы Репейские горы отыскать? Да с Даждьбогом за жизнь потолковать?
— Тот самый, — кивнул мужичонка. — Неужто помнят еще меня люди?
— Как же не помнить. Много о тебе Гостомысл рассказывал, когда я у него в послухах ходил. И как жену ты свою любил. И как померла она. И как не хотел ты с этим примириться. Как на Святище целую седмицу прожил, желая выпытать у Даждьбога, за что он ее Марене отдал. И как ушел из Коростеня…
— А ты давно ли посвящение принял?
— Этой зимой.
— То-то я смотрю, молод ты еще для гонцовой службы. — Разбей отправил еще одну ложку ухи в рот, проглотил и добавил тихо: — Значит, есть теперь у земли Древлянской грядущий князь?
Меня словно бревном ударило.
— Как понял?
— Уж больно ты, княжич, на отца похож. Я же его помню, когда он чуть постарше тебя был. Да ты не бойся, — хитро улыбнулся он. — Если ты здесь, выходит, так Господу угодно.
— Господу? — не понял я.
— Я же когда из земли Древлянской ушел, почитай, пол-Мира протопал. Но нигде не нашел ни Ирия, ни гор Репейских. Везде, где бы я ни был, не боги, а люди живут. Дошел до самого Рима-города. Тут-то и объяснили мне, что истинный Бог, он не на горах живет. Не на небе. Не на земле. Он везде. И во мне. И в тебе. И в травинке сокрыт. И понял я, что все в этом Мире вершится по воле Его. А замысел Его простой человек понять не в силах. Как не может понять дерево, зачем его срубают. Зачем обтесывают. Зачем в венец[97] кладут. Не может оно понять, что человек из него дом строит. Так и человек всего лишь бревнышко малое. Песчинка незаметная, из которой Господь Мир складывает. Не знали того люди. Противились промыслу Богову. Зло и беззаконие творили. Грехи совершали. Не мог Господь такого терпеть, как не может человек в основание дома бревно гнилое класть. Послал он однажды в Мир этот сына своего. Иисусом звали его. Тот и объяснил людям, почему так, а не эдак в жизни делается. Только люди, что те деревья. Не поняли. Казнили его смертью лютой. Так он, даже умирая, грехи их на себя взял. Чтоб простил их Господь. Чтоб не карал. Ибо не ведали они, что творят. А сын стал заступником людей перед Господом. И если нужда человеку какая, то надо Сыну Божьему молиться. А он уж перед отцом похлопочет. Как узнал я про то, так и успокоился. Понял, что Господь для дела мою жену прибрал, а не из прихоти. Признал я Иисуса. В купели, как и сам он, крестился. И имя другое принял. Был Разбеем, стал Андреем. Так первого ученика Иисусова звали. Он, как и я, рыбаком был. Только подошел к нему Иисус и сказал, чтоб бросал он рыбу ловить, ибо научит его Сын Божий, как стать ловцом душ человечьих. И пошел за ним Андрей. И стал после смерти его слово его людям нести. Говорят, даже в наши края заходил. Вот и я так же. Хожу по Миру. Слово Божие людям несу.
— То верно говоришь, брат, — подал голос Яромир. — Я же тоже христианин. И Хлодвиг Христу молится. — Он что-то быстро стал говорить фрязю, тот закивал и заулыбался.
— Так разве братья вы? — удивился я. — Вы же первый раз видитесь.
— Все мы братья, — ответил Разбей-Андрей. — Все, кто в себе учение Сына Божия несет. Христианин христианину даже ближе брата кровного, ибо они братья в вере. Ну что? Поели? Вот и слава тебе, Господи.
Он взял котел. Остатки ухи на землю выплеснул. Пошел к берегу, чтоб котел помыть.
— Слушай, Яромир, — я прилег поближе к теплу костра, — а чехи все христиане?
— Нет, — ответил риттер, — но многие. Дед твой Вацлав перед смертью своей христианскую веру принял и вместе с ним войско его и еще люди многие.
— А латины? Они христиане?
— Да, — кивнул Яромир и стал сам на ночлег укладываться. — Что франки, что латины. Те все в вере пребывают. И ляхи. И моравы… — Он зевнул.
— Так чего же тогда ляхи на чехов, братьев своих по вере, войной идут? И боем их бьют?
— На все воля Божия, — снова зевнул чех и повернулся спиной к огню.
— Нет, ты погоди, — не унимался я. — Понятно, когда Перун Полянский с Даждьбогом Древлянским ссорятся. Они Майю Златогорку[98] поделить не могут. Оттого поляне на древлян из века в век нападают. Через них Перун хочет Даждьбога одолеть. А чего тогда Господь ваш ляхов с чехами лбами сшибает? От скуки, что ли?
Но ответом мне был здоровый молодецкий храп. Уснул Яромир. И Хлодвиг уснул. И меня от ухи да от тепла разморило. Последнее, что я слышал, как скрежетал Андрей речным песком по меди. Котел чистил…
Как мог я, княжич молодой, предвидеть тогда, что эта встреча с Андреем на берегу вспухшей от весеннего паводка реки однажды вспомнится? Вспомнится и перевернет всю мою жизнь. И внук Даждьбога, потомок Древы и Богумира, откажется от веры предков своих. Отринет от себя все, чему учил его, послуха несмышленого, ведун Гостомысл. Поймет, что только с именем нового Бога на устах, Бога вселюбящего и всепрощающего, сможет собрать земли православные в единый кулак и отдать их потомку своему. Чтобы не угас. Не зачах деревцем-дичком древний род древлянских князей. А потом, спустя много-много лет, вдруг поймет, что за всю свою бурную, полную невзгод и радостей жизнь так и не нашел ответ на однажды заданный вопрос.
Вопрос: «ЗАЧЕМ?»
Глава пятая
— Так его, Зеленя!
— Вправо уходи, Добрыня!
— Не поддавайся, княжич! Я и не поддавался.
Сойдутся шары. Позвенят клинки. Друг об друга почешутся. И вновь разойдутся. То я верх беру, то болярин. А воробьи несчастные знай себе чирикают. На людские потехи ругаются.
Только так и не узнали мы, у кого рука крепче, а меч вернее. Не дали нам поединок докончить.
— Князь! — донеслось с дозорной башни. — Всадники к городу торопятся! Не наши!
Остановил нас князь.
— Ничья пока, — сказал. — Так что до поры у меня Нискинин меч останется, — ив детинец дедово наследство унес.
Мы свои-то мечи опустили. Обнялись, как побратимы. К воротам поспешили.
А люди напружились. Кого это принесло? Уж не от Полянской ли земли супостаты прут?
Но нет, Даждьбоже миловал.
Взобрались мы с Зеленей на стену. Глянули. Верно, не наши. Только и не поляне это. Те под красными плащами ходят, а на этих грязно-синие. Да и кони под ними не наши. И броня чужая. Видно, издалека их к нам занесло.
Трое их было, всего трое, а как народ всполошился. Ожегшись на молоке, на воду дуют.
Устали, верно, всадники. И кони их устали. Осадили они их перед подъемным мостом. Спешились. Как положено гостям, в поводу коней повели. А сами еле ноги переставляют. Долгой дорога их была, по всему видать. Запылились плащи. И лиц под густой грязью не разглядеть.
Только бросилось в глаза, что один из них длинный, что жердь. Другой крепок собой. А третий малец еще. Не старше меня. А может, и моложе.
Подошли они к воротам. Привратникам поклон отвесили. Длинный вышел вперед и заговорил. Говором чудным:
— Прошченя просим у почтенных стражников. Не можем ли мы круля Древлянского, Мала Нискинича, лице зреть?
— А вы чьи же будете? — не растерялся дружинник. — Из каких земель?
— Мы посланники от круля Пражского и Моравского. Болеслава Пржемысловца. Он крулевне Древлянской, Беляне, дядей доводится.
— Нету больше Беляны, — вздохнул Гутора-стражник. — Ингваря то вина.
— То знамо крулю Болеславу, — скорбно склонили голову все трое. — Оттого он и слал нас.
К Гуторе подбежал Ратибор и зашептал на ухо что-то быстро.
Тот кивнул мальчонке. Гостям поклонился. Сказал с достоинством:
— Князь Древлянский, Мал Нискинич, ласки просит. Рады в Коростене посланникам князя Болеслава, как и всем, кто из Чешской земли к нам приходит. Проходите, люди добрые. И напоят вас, и накормят. Баню уж топить стали. Помойтесь. Отдохните с дороги, а потом князь Древлянский примет вас, — и от себя добавил: — Для хороших людей разве ж жалко.
Вошли в город посланники. Конюхи у них поводья приняли. А Домовит повел в покои для мытья и отдыха.
Мы с Зеленей сговорились поединок позже довершить. И разошлись друзьями.
1 апреля 943 г.
— Не хочу никуда уезжать! — Я впервые возразил отцу.
На миг показалось, что сейчас земля уйдет из-под ног, а небесный свод упадет мне на голову… Но ничего не произошло.
— Что значит «не хочу»? — Гостомысл даже ногой притопнул. — Если князь велел, то так тому и быть.
— Погоди, ведун. — Отец подошел ко мне, положил руки на плечи и посмотрел в глаза: — Помнишь, о чем я тебе говорил? Князь для земли своей, что отец для сына. Ты князь грядущий, и тебе решать…
— Княже, — Гостомысл растерянно развел руками, — ну нельзя же так.
— Ладно. — Отец сел на место. — Постарайся понять, что в Коростене, да и во всей земле Древлянской, тебе сейчас оставаться опасно.
— Почему?
— Ты, верно, забыл, как Белорев тебя из Нави вытащил.
— Так это ж когда было? И потом, изменника казнили. Нет его…
— Сынко, — отец сдержал мой напор, — послушай Гостомысла. А потом решение принимай.
— Сам посуди. — Ведун принялся ходить по горнице и в такт шагам рубил воздух рукой. — Варягам Древлянский стол, что кость в горле. Княгиню к праотцам отправили и князя бы не пощадили. Да, видать, не решился Ингварь. Он-то, считай, выскочка безродный. Отец его, Рюрик, простым наемником был и Словенскую землю боем взял[88]. А Киев под Хольга сам лег с радостью. Оскольд полян Богом ромейским замордовал, а хазары данью измучили[89]. Оттого и Ингваря принимают. Буревоеву кровь в нем признают[90]. Хотя, сколько там этой крови? А Древлянский стол древний. Еще с Германорехом[91] Нискиничи битвы вели. Змиевы валы[92] поднимали. И не по своей воле мы в Русь вошли. Сам же знаешь. Только просто Древлянский стол не свалить. И Ингварь это понимает. Вот и решили варяги нас не мытьем, так катаньем взять. Жароха подослали, чтоб род княжеский на Мале оборвался. Не станет тебя, и легче варягам на Киевском столе дышать будет.
— Так не вышло же у них…
— Ты уверен, что они еще раз не попытаются? Может, уже змеиное племя где-то рядом гнездо свило? Только часа своего ждет?
— А может, это страх? Обычный страх? — Я от негодования кулаком о ладонь стукнул. — Как все переполошились, когда чужаки к воротам подъехали. Перепугались, что варяги пожаловали.
— Да если бы это страхи пустые были… — вырвалось у ведуна, да осекся он и на отца виновато посмотрел.
— Прав ведун. — Отец снова встал и по горнице зашагал. — Не хотел я говорить, чтоб от учения тебя не отвлекать. И смуту не подымать. Только ключник в еде два раза отраву находил. Благо что я велел, прежде чем на стол подавать, собакам на пробу снедь скармливать.
От этих слов у меня холодок пробежал по спине.
— Кто? — вырвалось.
— Не знаю, — зло сказал отец. — Найдем — удавлю собственными руками.
— А Малуша как же?
— Княжна девка, — пожал плечами ведун. — А с девки какой спрос?
— Но почему в Прагу? Болеслав деда моего, Вацлава, жизни лишил, да и маму не жаловал.
— Послы сказали, что хочет князь Пражский кровь свою в нашей земле сохранить. — Отец в меня пальцем ткнул. — Ты же чех наполовину. Или забыл?
— Древлянин я.
А он подошел к окну. Выглянул.
— Иди посмотри, — сказал.
Один из послов, фрязь Хлодвиг, на стогне потешал жителей коростеньских. Казалось, что он и конь под ним — единое целое.
Сначала Хлодвиг просто скакал по кругу легким галопом. Только конь, по команде фрязя, менял ногу. То левую вперед выкидывал, то правую. Потом стал на месте кружить. Потом на дыбы поднялся. Да так на задних ногах и ходил. А копытами передними по воздуху молотил, точно дрался с кем-то. А потом и вовсе на колени встал. Правую ногу вперед выставил и поклон отвесил.
— Вот как надо с конем управляться. — Отец помахал фрязю рукой, а потом ко мне повернулся: — А если древлянин ты, то и поступай так, как Древлянской земле удобнее. Болеслав внука своего, Здебора, здесь оставляет. Если с тобой что случится, его на куски порежем. Так что? Едешь?
— Еду.
— Язык-то помнишь?
— Трудно забыть язык, на котором мама мне песни колыбельные пела, — сказал я по-чешски.
— Вот и славно, — перешел на чешский отец. — Чем дальше ты сейчас от Коростеня будешь, тем мне спокойнее. Кривичи хотят против Ингваря подняться. Я им предлагал, чтобы вместе попробовать. Отказался ведун Кривя. Побоялся, что вместо Киева Коростень их к рукам приберет. В общем, — улыбнулся он, — правильно побоялся. Но едва ли по одиночке нам с варягами справиться. Попробуй Болеслава уговорить, чтобы помог он нам. Людей дал, коней и оружия. Может, с фрязями да латинянами подружишься. Я бы от таких, — кивнул он на Хлодвига, — ратников не отказался. Помни, что помощь нам нужна. Я сейчас ни от какой поддержки не откажусь. Правда, Гостомысл?
— Что? — не понял ведун.
— Говорю, если Добрыня в Праге поживет, нам спокойнее будет.
— Вот и я о том же толкую, — кивнул ведун.
— Так что… собирайся, сынко. Завтра поутру ты в Прагу едешь.
4 апреля 943 г.
Вспомнилось мне, как мы со Славдей и Гридей на ятвигов ходили. Года еще не прошло, а, кажется, так давно это было. И дороги были такие же. Грязные. Раскисшие. Только сейчас еще снег лежит. Холодно. Утром изморозь до костей пробирает.
А солнышко весеннее. Днем припекает, хоть из шубы выскакивай. Да только и шапку снимать боязно. Ветром весенним прохватит, не доеду до деда
Болеслава. Так и маюсь. Днем баня, ночью ледник. Ну, да мне не привыкать. Выдюжу.
Нашли проплешину посуше. Привалились. Мы с Яромиром за снедь принялись. Костерок развели, снегу в чан набрали. Пусть топится. А Хлодвиг по нужде отошел.
— Слушай, Яромир, а у тебя зазноба есть? — Вот уже три дня я говорил только по-чешски.
— Есть, конечно. — Риттер подбросил ветку в костер. — Только не видел я ее давно. Хорошая девча. Она у крулевны Сусанны в одевальщицах…
— Это как? — не понял я.
— При дворе так принято, — пояснил чех. — Знатных особ специальные люди одевают. Одевальщики.
— Чудно, — подивился я и представил, что утром меня тоже одевать будут. «Не дамся, — решил. — Что я, дитятя, что ли?»
А вслух спросил:
— А зовут ее как?
— Жанной.
— И имя чудное. Непривычное.
— Из франков она, Сусанна, принцесса франкская. Правнучка самого Карла Великого[93]. А Жанна — дочка ее ближней служанки. Они вместе приехали, когда Сусанна за Болеслава вышла. Эх, — вздохнул риттер, — глаза у Жанны. И губы жаркие… — Он вдруг посмотрел на меня строго. — Рано тебе еще об этом.
— Ничего не рано, — обиделся я. — У меня тоже зазноба есть. Любавой зовут. Как из Праги вернусь, так женюсь на ней. Кстати, ее подворье у нас на пути. Заедем, я вас познакомлю. Она тебе тоже понравится.
— Не боишься, что уведу? — рассмеялся Яромир. Хотел я ему ответить, да Хлодвиг не дал.
Он вынырнул из бора. Ошалело взглянул на нас. Быстро подбежал к костру. Опрокинул чан с водой в огонь. Костер зашипел, выдохнул облачком пара и умер.
— Ты чего?1
— Силянс![94] — Он дотронулся пальцем до моих губ. — Нюжно… вит! Ле плю вит посибль![95] Враги! — Он сделал страшное лицо и начал затаптывать костер.
— Кес ке сэ? Что такое? — Яромир встревожился не на шутку.
И они затараторили на причудливой смеси из фряжского и чешского…
Через пару мгновений чех объяснил:
— Погоня за нами, Хлодвиг видел семерых. Может, и больше их.
— Так, может, отец…
— А у круля Древлянского есть норманны на службе?
— Норманны? — не понял я.
— Варяги по-вашему, — пояснил риттер. Меня точно громом пришибло. Прав оказался
Гостомысл. Где-то рядом с Коростенем змеиное гнездо было. Значит, предупредил их кто-то, что я из города выехал. Или сами следили? Ладно. Потом разберемся. Сейчас бежать надо…
19 апреля 943 г.
Вот уже две седмицы за нами по пятам гонятся убийцы.
На подворье к Микуле мы не пошли. Зачем людей под удар ставить? Решили, что лучше попытаться по лесу уйти.
Но варяги не отставали ни на шаг.
Они загоняли нас, точно волчья стая. Не давали передыху.
Но пока нам везло.
Мы опережали их. А это давало возможность путать следы.
Сколько лесных ручьев мы перешли? Сколько речушек переплыли? Через сколько болот и озерков весенних перебрались? Я давно и со счету сбился.
Мы и на полдень ломились. И на полночь спешили. И снова на закат путь держали. Только варяги за нами словно привязанные шли.
И вот сегодня они приотстали. Только рано мы радовались. Им и не надо спешить было. Прижали они нас.
Мы уперлись в реку. Широкую и полноводную. Нам бы по льду на тот берег, что синей полоской торчал у окоема. Да сошел лед. И вода холодная. Метнулись мы вдоль грязного потока: нет ни перевоза, ни жилья какого, чтоб лодку взять. Было бы время, плот бы связали. Только нет времени. Варяги нам в затылки дышат.
— Может, вплавь? — предложил я.
— Не чуди. — Яромир настороженно вглядывался в лес. — Вода ледяная. И темнеет уже. Мы по ночи и до середины не доплывем. Замерзнем.
А темнело быстро. Это давало маленькую надежду. Может, уйдем. Затеряемся в ночи.
— Регард![96] — вскрикнул фрязь, указывая рукой вдоль берега.
Я увидел огонек костра. Понял, что это не наши гонители. Те костров не жгли. И мы, не раздумывая, пустили коней вдоль берега.
Совсем стемнело. А в темноте недолго и шею свернуть. Мы придержали коней и поехали шагом. Огонь, горящий в ночи, притягивал. Обещал тепло и горячую еду. И опасность отступала.
Мы подъезжали все ближе. И я старался не думать о том, что нас ждет.
У костра угадывались неясная тень. Он был один, а нас трое. Если что, справимся.
— Кого там несет нелегкая?
Не варяг. Значит — свой. Слава тебе, Даждьбоже!
— Ласки просим, добрый человек. — Я натянул поводья. — Не примешь ли к себе трех усталых путников?
— Отчего ж не принять, коли нужду терпите. — Он поднялся с бревна, на котором сидел. — Вы чьи будете?
А сам подбросил веток в костер. Огонь вспыхнул ярко, освещая нас. В свете костра я смог рассмотреть говорящего.
Это был невысокий мужичонка, одетый в подранный кожух, опорки и лапти. Всклоченная бороденка его смешно топорщилась. А из-под треуха торчали давно не мытые космы.
— Гонцы князя Древлянского, — ответил я. — Скачем в Моравию.
— Эка вас занесло, — покачал головой мужичонка. — Больно вы на север забрали. Там, — махнул он рукой в сторону противоположного берега, — ляхи живут.
— Да вот, заплутали. — Я все пытался понять, какого он рода-племени, и никак не мог определить.
Говорил он чисто. Без мазовщанских пришепетываний и ятвигских яканий. Казалось, что он такой же древлянин, как и я, только откуда здесь, за тридевять земель от коренной земли, появился этот странный мужичок?
— Вам вверх по течению надо. Дня три пути до перевоза. Перевоз тот мазовщане держат. Плату берут немалую. Да я смотрю, вы люди не бедные. Кони-то у вас вон какие справные. Завтра и поедете. А пока слазьте. У меня уха поспела.
Мы не заставили себя ждать. За две долгие седмицы мы разжигали огонь всего раза три. И только тогда, когда понимали, что иначе просто замерзнем.
— Экие сотоварищи у тебя чудные. — Мужичок достал из-за пазухи большую ложку, зачерпнул из котла, попробовал варево, крякнул от удовольствия.
— Это Яромир. Чех он. А это фрязь. Хлодвиг. Он по-нашему говорит плохо.
— А тебя как зовут? — Мужичок кивнул на варево — налетай, мол.
— Гридиславом, — соврал я, приняв имя погибшего друга.
— Гридислав, значит? — Он странно хмыкнул. — Ладно, Гридислав. Уж прости, что хлебца нет.
— Хлеб есть. — Яромир метнулся к своему коню и достал из седельной сумы каравай.
Это было все, что осталось у нас из снеди. Мужичок понюхал каравай. Закатил глаза от удовольствия и прошептал:
— Наш хлебушко. Духмяный.
— Так, значит, я правильно про тебя подумал, — сказал я. — Из наших ты краев. Из земли Древлянской.
— Правильно, — кивнул мужичок и отправил в рот очередную ложку ухи да хлебушком прикусил.
— А как звать-то тебя?
Мужичок прожевал. Посмотрел на меня внимательно. Вздохнул, словно решаясь на что-то, и наконец сказал:
— Когда-то Разбеем кликали, а теперь вот Андреем люди добрые прозывают.
— Так ты тот самый Разбей-рыбак, который ушел из Коростеня, чтобы Репейские горы отыскать? Да с Даждьбогом за жизнь потолковать?
— Тот самый, — кивнул мужичонка. — Неужто помнят еще меня люди?
— Как же не помнить. Много о тебе Гостомысл рассказывал, когда я у него в послухах ходил. И как жену ты свою любил. И как померла она. И как не хотел ты с этим примириться. Как на Святище целую седмицу прожил, желая выпытать у Даждьбога, за что он ее Марене отдал. И как ушел из Коростеня…
— А ты давно ли посвящение принял?
— Этой зимой.
— То-то я смотрю, молод ты еще для гонцовой службы. — Разбей отправил еще одну ложку ухи в рот, проглотил и добавил тихо: — Значит, есть теперь у земли Древлянской грядущий князь?
Меня словно бревном ударило.
— Как понял?
— Уж больно ты, княжич, на отца похож. Я же его помню, когда он чуть постарше тебя был. Да ты не бойся, — хитро улыбнулся он. — Если ты здесь, выходит, так Господу угодно.
— Господу? — не понял я.
— Я же когда из земли Древлянской ушел, почитай, пол-Мира протопал. Но нигде не нашел ни Ирия, ни гор Репейских. Везде, где бы я ни был, не боги, а люди живут. Дошел до самого Рима-города. Тут-то и объяснили мне, что истинный Бог, он не на горах живет. Не на небе. Не на земле. Он везде. И во мне. И в тебе. И в травинке сокрыт. И понял я, что все в этом Мире вершится по воле Его. А замысел Его простой человек понять не в силах. Как не может понять дерево, зачем его срубают. Зачем обтесывают. Зачем в венец[97] кладут. Не может оно понять, что человек из него дом строит. Так и человек всего лишь бревнышко малое. Песчинка незаметная, из которой Господь Мир складывает. Не знали того люди. Противились промыслу Богову. Зло и беззаконие творили. Грехи совершали. Не мог Господь такого терпеть, как не может человек в основание дома бревно гнилое класть. Послал он однажды в Мир этот сына своего. Иисусом звали его. Тот и объяснил людям, почему так, а не эдак в жизни делается. Только люди, что те деревья. Не поняли. Казнили его смертью лютой. Так он, даже умирая, грехи их на себя взял. Чтоб простил их Господь. Чтоб не карал. Ибо не ведали они, что творят. А сын стал заступником людей перед Господом. И если нужда человеку какая, то надо Сыну Божьему молиться. А он уж перед отцом похлопочет. Как узнал я про то, так и успокоился. Понял, что Господь для дела мою жену прибрал, а не из прихоти. Признал я Иисуса. В купели, как и сам он, крестился. И имя другое принял. Был Разбеем, стал Андреем. Так первого ученика Иисусова звали. Он, как и я, рыбаком был. Только подошел к нему Иисус и сказал, чтоб бросал он рыбу ловить, ибо научит его Сын Божий, как стать ловцом душ человечьих. И пошел за ним Андрей. И стал после смерти его слово его людям нести. Говорят, даже в наши края заходил. Вот и я так же. Хожу по Миру. Слово Божие людям несу.
— То верно говоришь, брат, — подал голос Яромир. — Я же тоже христианин. И Хлодвиг Христу молится. — Он что-то быстро стал говорить фрязю, тот закивал и заулыбался.
— Так разве братья вы? — удивился я. — Вы же первый раз видитесь.
— Все мы братья, — ответил Разбей-Андрей. — Все, кто в себе учение Сына Божия несет. Христианин христианину даже ближе брата кровного, ибо они братья в вере. Ну что? Поели? Вот и слава тебе, Господи.
Он взял котел. Остатки ухи на землю выплеснул. Пошел к берегу, чтоб котел помыть.
— Слушай, Яромир, — я прилег поближе к теплу костра, — а чехи все христиане?
— Нет, — ответил риттер, — но многие. Дед твой Вацлав перед смертью своей христианскую веру принял и вместе с ним войско его и еще люди многие.
— А латины? Они христиане?
— Да, — кивнул Яромир и стал сам на ночлег укладываться. — Что франки, что латины. Те все в вере пребывают. И ляхи. И моравы… — Он зевнул.
— Так чего же тогда ляхи на чехов, братьев своих по вере, войной идут? И боем их бьют?
— На все воля Божия, — снова зевнул чех и повернулся спиной к огню.
— Нет, ты погоди, — не унимался я. — Понятно, когда Перун Полянский с Даждьбогом Древлянским ссорятся. Они Майю Златогорку[98] поделить не могут. Оттого поляне на древлян из века в век нападают. Через них Перун хочет Даждьбога одолеть. А чего тогда Господь ваш ляхов с чехами лбами сшибает? От скуки, что ли?
Но ответом мне был здоровый молодецкий храп. Уснул Яромир. И Хлодвиг уснул. И меня от ухи да от тепла разморило. Последнее, что я слышал, как скрежетал Андрей речным песком по меди. Котел чистил…
Как мог я, княжич молодой, предвидеть тогда, что эта встреча с Андреем на берегу вспухшей от весеннего паводка реки однажды вспомнится? Вспомнится и перевернет всю мою жизнь. И внук Даждьбога, потомок Древы и Богумира, откажется от веры предков своих. Отринет от себя все, чему учил его, послуха несмышленого, ведун Гостомысл. Поймет, что только с именем нового Бога на устах, Бога вселюбящего и всепрощающего, сможет собрать земли православные в единый кулак и отдать их потомку своему. Чтобы не угас. Не зачах деревцем-дичком древний род древлянских князей. А потом, спустя много-много лет, вдруг поймет, что за всю свою бурную, полную невзгод и радостей жизнь так и не нашел ответ на однажды заданный вопрос.
Вопрос: «ЗАЧЕМ?»
Глава пятая
ЛЮДИ МОРЯ
20 апреля 943 г.
Меня поднял с земли удар ногой под ребра…
Я вскочил, ошалело озираясь по сторонам. Пытался понять, что случилось…
Понять не дали…
Повалили на землю. Лицом вдавили в холодный прибрежный песок так, что едва не задохнулся…
Набился тот песок в рот, когда чье-то колено вонзилось промеж лопаток…
Руки стянули ремнями…
Кое-как повернул голову…
Отплевался…
Схватил ртом воздух…
Краем глаза заметил, что у догоревшего костра хрипит Хлодвиг. Глаза вытаращил в ужасе. А из перерезанного горла красным пенится кровь…
Услышал, как мычит Яромир. Носом зло сопит. А сказать не может ничего. Кляп ему в рот загнали…
А Андрея нет. Может, успел уйти. Он же случайно с нами оказался. Не его, нас варяги искали. Помоги ему Даждьбог. Или как там его Бога зовут?..
А они нас взяли все-таки. Тепленькими взяли. Сонными. Как же проспать мы могли? Почему дозор не оставили? А, теперь уж без разницы.
Меня на колени поставили. Рядом с чехом.
А фрязь уже затих. Жалко его. Сколько вместе по лесам да по болотам бегали. Сколько грелись по ночам, прижавшись друг к другу. Пусть слов я его не понимал, так ведь глаза порой больше любых слов говорят. Свой он был. Настоящий. Не хуже Славди с Гридей побратимом стал. И вот нет его больше. Только кровь впиталась в мокрый песок. Сгинул вдали от родного дома. И я вот тоже могу здесь сгинуть. Так и не увидеть ни Коросте-ня, ни отца.
Жгут. Жгут сердце желтые волчьи глаза. Жутью от них холодок по спине бежит. Каменной тяжестью наливаются ноги. Режут руки крепкие ремни. Ноет затекшее тело. Ноет душа. И не понять, то ли от холода утреннего трясет, то ли от страха.
Огляделся я. Точно. Варяги. Да только не те.
Те за нами на конях гнались. А у этих драккар. К берегу пристали. Нас повязали.
Смеются. Лопочут что-то по-своему. На нас с Яромиром показывают. Небось бахвалятся друг перед дружкой, как это им ловко удалось нас скрутить. Пусть смеются. Им сегодня удача. Только не покажу я им, что испугался. И глаза волчьи прочь прогоню. Не до них мне сейчас.
А Яромир что-то снова замычал. Глазами на сторону косит» Понял я. Увидел.
Вот и наши гонители появились. Десять конников из леса выехали. И прямиком к нам направились. Выходит, точно загнали нас, как дичину. Пока те нам передыху не давали, эти нас с реки пасли. Или ошибся я?
Что-то не больно конники радуются. Встали поодаль. Один, старший наверное, спешился. Несколько шагов в нашу сторону сделал. Остановился, Выкрикнул что-то. Эти, что нас полонили, ему ответили. Здоровенный варяжина ему навстречу вышел. Говорить стали. Тихо сначала. Потом громче. Потом на ругань перешли. Слов не понятно, а все равно ясно, что ругаются. И ведь сильно.
Уже и конники, и те, что с драккара, молчать перестали. Не в друзьях они, получается. Не хотят эти с теми добычей делиться…
Меня поднял с земли удар ногой под ребра…
Я вскочил, ошалело озираясь по сторонам. Пытался понять, что случилось…
Понять не дали…
Повалили на землю. Лицом вдавили в холодный прибрежный песок так, что едва не задохнулся…
Набился тот песок в рот, когда чье-то колено вонзилось промеж лопаток…
Руки стянули ремнями…
Кое-как повернул голову…
Отплевался…
Схватил ртом воздух…
Краем глаза заметил, что у догоревшего костра хрипит Хлодвиг. Глаза вытаращил в ужасе. А из перерезанного горла красным пенится кровь…
Услышал, как мычит Яромир. Носом зло сопит. А сказать не может ничего. Кляп ему в рот загнали…
А Андрея нет. Может, успел уйти. Он же случайно с нами оказался. Не его, нас варяги искали. Помоги ему Даждьбог. Или как там его Бога зовут?..
А они нас взяли все-таки. Тепленькими взяли. Сонными. Как же проспать мы могли? Почему дозор не оставили? А, теперь уж без разницы.
Меня на колени поставили. Рядом с чехом.
А фрязь уже затих. Жалко его. Сколько вместе по лесам да по болотам бегали. Сколько грелись по ночам, прижавшись друг к другу. Пусть слов я его не понимал, так ведь глаза порой больше любых слов говорят. Свой он был. Настоящий. Не хуже Славди с Гридей побратимом стал. И вот нет его больше. Только кровь впиталась в мокрый песок. Сгинул вдали от родного дома. И я вот тоже могу здесь сгинуть. Так и не увидеть ни Коросте-ня, ни отца.
Жгут. Жгут сердце желтые волчьи глаза. Жутью от них холодок по спине бежит. Каменной тяжестью наливаются ноги. Режут руки крепкие ремни. Ноет затекшее тело. Ноет душа. И не понять, то ли от холода утреннего трясет, то ли от страха.
Огляделся я. Точно. Варяги. Да только не те.
Те за нами на конях гнались. А у этих драккар. К берегу пристали. Нас повязали.
Смеются. Лопочут что-то по-своему. На нас с Яромиром показывают. Небось бахвалятся друг перед дружкой, как это им ловко удалось нас скрутить. Пусть смеются. Им сегодня удача. Только не покажу я им, что испугался. И глаза волчьи прочь прогоню. Не до них мне сейчас.
А Яромир что-то снова замычал. Глазами на сторону косит» Понял я. Увидел.
Вот и наши гонители появились. Десять конников из леса выехали. И прямиком к нам направились. Выходит, точно загнали нас, как дичину. Пока те нам передыху не давали, эти нас с реки пасли. Или ошибся я?
Что-то не больно конники радуются. Встали поодаль. Один, старший наверное, спешился. Несколько шагов в нашу сторону сделал. Остановился, Выкрикнул что-то. Эти, что нас полонили, ему ответили. Здоровенный варяжина ему навстречу вышел. Говорить стали. Тихо сначала. Потом громче. Потом на ругань перешли. Слов не понятно, а все равно ясно, что ругаются. И ведь сильно.
Уже и конники, и те, что с драккара, молчать перестали. Не в друзьях они, получается. Не хотят эти с теми добычей делиться…