Грант Линда. Все еще здесь

   Тут старуха через несколько стульев от нас, с кошмарной алой помадой на губах, повернулась к нам и рявкнула:
   — Да замолчи же наконец, Барух, имей совесть! Веди себя прилично, ты как-никак на поминках!
   — Вот она, — продолжал Неслен в полный голос, ткнув пальцем в сестру Сэма, — она в этой семейке — единственный человек с мозгами. Потому что вовремя свалила отсюда. Я бы тоже уехал, да уже поздно. Мне-то поздно срываться с места, но вот родись я прямо сейчас — ползком бы уполз из этого города куда подальше, не дожидаясь, пока бандиты и наркоманы съедят меня живьем.
   Губы у него были мягкие, красные, подвижные, а глаза как пуговицы. Вот он поднес ко рту чашку чая с лимоном и, обернувшись ко мне, задал вопрос, которого я ждал весь вечер:
   — А вы, собственно, зачем приехали?
   — У меня здесь работа, — ответил я.
   — Вот как? А чем занимаетесь, коли не секрет?
   — Я архитектор. Строю отели.
   — Вы что, здесь собираетесь отель строить? — Он повернулся к своей старухе и выразительно постучал пальцем по лбу. — Слышала? К нам из-за океана явился чокнутый — как будто в Ливерпуле своих мало! — И театрально развел руками — пухлыми, с желтыми от никотина костяшками пальцев.
   — Ну, не прямо здесь — милях в четырех, в нескольких минутах ходьбы отсюда.
   — Ну вот, я же говорю — чокнутый!
   — Вовсе нет. На мой взгляд, прибрежный район обладает большим потенциалом. Городские власти полагают, что будущее города — в туризме, и я с ними согласен. Недавняя рекламная кампания Ливерпуля в США прошла очень успешно. Разумеется, приезжая в Англию, люди прежде всего хотят посмотреть на Большого Бена, увидеть Стратфорд-на-Эйвоне, шотландцев в юбочках и прочие знаменитые достопримечательности — однако не стоит забывать и о том, что в свое время девять миллионов будущих американцев начали свой путь в Новый Свет из Ливерпуля. Они садились на пароходы прямо здесь, в нескольких сотнях метров от этого дома. Отсюда начинается история едва ли не каждой американской семьи. И потом, не стоит забывать о культуре: «Битлз» родом из Ливерпуля, а их знает вся Америка. Нет, я считаю, что у этого города большое будущее.
   — И что же за отель вы здесь построите? — спросил Неслен. Теперь-то заинтересовался — даже голос охрип и губы увлажнились. — У нас ведь уже есть отели. «Холидей Инн», «Краун-Плаза» — прекрасные места.
   — Моя специальность — отели-музеи. Я…
   — Как-как?
   — Отели-музеи. Я построил уже пять таких отелей в пяти городах мира. — И я начал загибать пальцы: — Первый — в Сан-Франциско, потом в Торонто, Франкфурте, Праге и Мадриде. Строю в индустриальных зонах, часто использую брошенные фабричные или складские здания. В каждом отеле размещаю предметы искусства — современные, не старше 1980 года, и созданные в этом городе. Заключаю сделки с местными художниками и скульпторами: они получают возможность выставляться, а за мной — оформление. Приглашаю дизайнеров из Италии и Германии, объясняю им, что мне нужно. Особенно мне импонирует немецкий стиль в дизайне — просто, строго, функционально, никакой помпезности и бьющей в глаза роскоши. Поверьте, мистер Неслен, вкус у меня есть — поэтому люди останавливаются в моих отелях с удовольствием.
   — И это пятизвездочные отели?
   — Нет, четырехзвездочные. В пятизвездочных много ненужного. Зачем, к примеру, в отеле ресторан? Он ведь расположен в центре большого города, и человек всегда найдет, где поесть. Бассейнов у меня тоже нет…
   Но Неслен меня уже не слушал — он откинулся на спинку стула, утомленный разговором, и недоеденный кусок пирога выпал из его руки, ароматными крошками рассыпался по полу.
   — Напрасно вы стараетесь, — проговорил он. — С этим городом покончено — им завладели наркоманы, и красные, и…
   Тут я заметил, что Сэм подошел ко мне и стоит за моим стулом, покачиваясь на каблуках. Его жена Мелани плеснула старому Неслену еще виски в бокал.
   — Если собираешься у нас работать, — заговорил Сэм, — запомни одно. Люди здесь, на побережье Мерси, не такие, как все прочие. В других местах живут безобидные мечтатели: если жизнь им не по нутру, они занимаются фэн-шуй, или жгут костры на Бельтан, или сочиняют истории про то, как их в детстве похищали инопланетяне или собственные родители едва не принесли в жертву Сатане, и так далее. Но мы, ливерпульцы, не таковы. Если мы чего-то хотим, мы этого добиваемся. Решили, что сделаем то, на что не отважились ни сталелитейщики, ни шахтеры, — пошлем капиталистов на хрен (извини, Ида), объявим Ливерпуль зоной, свободной от угнетения, — и, Бог свидетель, так мы и сделаем.
   — Вот видите? — вскричал Неслен. — А я что говорил?
   Тут к нам подошел еще один старикан, с виду совсем не похожий на еврея: перед собой он гордо нес, словно пивной бочонок, свой выпяленный живот, а вот руки у него были костлявые, и казалось, он нарочно скрючил пальцы, чтобы золотые перстни со звоном не посыпались на пол.
   — Можно мне к вам присоединиться? — спросил он.
   — Разумеется. — Сэм отодвинулся, освобождая ему проход к стулу. — Джозеф, ты уже знаком с Кевином Вонгом?
   — Слышал, вы, мистер Шилдс, строите здесь отель?
   — Откуда вы знаете?
   — Он все знает, — улыбнулся Сэм.
   — Вы журналист?
   — Я? Ха-ха, ну и юморок у вас! Я поверенный.
   — Значит, знакомы со всеми местными гангстерами?
   — Нет-нет, с криминалом я не работаю. Моя специальность — контракты, имущественные споры, дела о профессиональных травмах и все такое.
   — Кевин составил первый контракт Брайана Эп-стайна с «Битлз», — заметил Сэм.
   — Верно. А еще с «Джерри энд Пейсмейкерз», и с Циллой Блэк, и со всеми ливерпульскими группами, пока еще Брайан здесь жил. Хороший он был парнишка, Брайан, а мать его, Квини, просто чудо. Я никогда не верил, что он голубой. Часто, бывало, говорю Квини: «Вот увидишь, в Лондоне наш Брайан найдет себе девушку по сердцу». Жаль, не успел, бедняга, умер совсем молодым.
   — Так вы знали «Битлов» ?!
   — Еще бы мне их не знать! Бывало, как у них что стрясется — они сразу ко мне.
   — Например?
   — Ну, мистер Шилдс, такие вещи я рассказывать не могу. Сами понимаете, адвокат все равно что священник. Но неприятностей с этими ребятами хватало, это уж точно. Я-то в первую очередь на Брайана работал. А в них я сразу ничего такого и не разглядел. Подумаешь, говорю себе, очередная дворовая команда, ненадолго их хватит. А вот Брайан сразу почуял: что-то этакое в них есть. Чутье у Брайана было, это уж точно, чутья своего он не потерял, даже когда пересел на «Роллс-Ройс». Это Брайан мне раздобыл билет в Палладиум, когда «Битлз» играли концерт перед королевой. А в другой раз устроил мне встречу с Бенни Хиллом. И еще у меня есть автографы всех «Беверли Систерз»…
   — С ума сойти, — вежливо заметил я.
   — Да, всех до единой — и сейчас висят на стенке у меня в кабинете, в рамочке.
   Вокруг нас становилось все многолюднее. Из кухни с бутылкой виски и тарелкой пирожков появилась сестра — высокая женщина в черном брючном костюме, на три-четыре дюйма выше брата. В свое время, должно быть, она была хороша — пышные волосы, фигура модели, — но теперь кожа ее потускнела, лицо увяло и приобрело характерную поношенность, которую, как однажды сказала мне Эрика, ничего не стоит исправить всего за каких-то десять тысяч баксов. И тогда, много лет назад, я ответил ей: «Не смей ничего делать с лицом. Я не позволю». Сестра Сэма наполнила бокал старика Неслена, а затем мой. Я не стал ее останавливать — на поминках пить шардоне не принято. В прежние времена нас, наверное, угощали бы шнапсом.
   — Мне сейчас вспомнился анекдот, — проговорил я, с улыбкой оглядываясь кругом.
   Нет смысла, думал я, рассказывать о моем отеле этим унылым старикам. Они не поймут. Они уверены, что городу уже ничто не поможет — что ж, подождем и посмотрим, кто прав! Мой отель откроется в январе две тысячи первого. Вот тогда они и увидят.
   — Почему, когда Элиан Гонсалес сбежал от жены на ее машине, девяносто восемь процентов американских евреев одобрили его поступок? — Гости переглядывались, улыбаясь, предчувствуя хорошую шутку. — Потому что представляют, что это такое — застрять с родней в Майами!
   Сэм расхохотался, закинув голову и хлопая себя по бедрам. Вонг улыбался, Неслен кивал и приговаривал: «Хорошо, очень хорошо». «Что-что? Повторите, я не расслышала», — спрашивала старуха с другого конца стола.
   Мелани подтолкнула сестру:
   — Алике, а расскажи тот, что нам рассказывала.
   — Ладно. Но этот анекдот не слишком-то веселый.
   Одного еврея спросили, почему евреи не пьют.
   — Кроме как на поминках, — вставил Неслен, поднимая бокал.
   — Потому что выпивка притупляет боль, — ответил он.
   — Это напоминает мне, — проговорил Неслен, — старую шутку о еврейской телеграмме: «Беспокойся запятая подробности письмом».
   — Знаете, — заговорил я, обращаясь к Алике, — когда ваш брат сказал мне, что он еврей и что здесь, в городе, есть еврейская община, я подумал: быть не может! В Ливерпуле — и вдруг евреи? Наверное, какие-нибудь ненастоящие, подумал я, не такие, как у нас в Чикаго. Честно говоря, я просто не знал, чего ожидать. Но теперь вижу, что ошибся. Вы — самые настоящие евреи. Непременно напишу об этом жене.
   При слове «жена» в глазах у нее мелькнула знакомая горечь — такое выражение мне часто приходилось видеть у разведенных подруг Эрики, что забегали к нам на огонек пожаловаться на жизнь и перемыть косточки этим скотам мужикам. Горечь одинокой женщины, которая понимает, что и здесь ей ничего не светит.
   Но, как ни смешно, я сказал правду.
   — Вы живете здесь, в Ливерпуле? — спросил я. — Или просто приехали на похороны матери?
   — Живу во Франции, но много путешествую. Не обращайте внимания на этих старых ворчунов, они ничего не понимают. Мне ваша идея очень понравилась. Могу сказать, что будет дальше: вы построите свой отель, он станет невероятно популярен, и через двадцать лет эти же старики будут говорить: «Никто и представить себе не мог, что такое возможно… и как вы думаете, кто на это решился? Еврей!» Вас наградят медалью, присвоят звание почетного гражданина города, вы забудете свой Чикаго и останетесь у нас навсегда.
   — А вы? Вы — почетная гражданка Ливерпуля?
   — Скорее его блудная дочь. Вот Сэм — другое дело: он у нас местный герой, как и отец, вторая после Брайана Эпстайна ливерпульская знаменитость. После волнений в Токстете Сэм защищал бунтовщиков в суде: его фотографии печатались в центральных газетах, и даже сейчас, когда кто-нибудь из лондонских журналистов хочет знать, что здесь происходит, звонит Сэму. Вообще наша семья — своего рода местная достопримечательность.
   — А вы чем занимаетесь?
   — Совершенно не американским делом.
   — В смысле? Агитируете за коммунистов? Или нет, подождите, я догадался: вы террористка и в День матери закладываете взрывчатку в пекарни, где пекут яблочные пироги?
   — Нет, против матерей я ничего не имею.
   — Ой! Боже мой, простите, я совсем забыл…
   Но тут она расхохоталась — открыто, самозабвенно, не стесняясь широко открывать рот. В просвете меж ярких губ блеснули крупные зубы, золотая коронка, узкий язык.
   — Нет-нет, ничего такого страшного и криминального. Просто моя работа тесно связана с прошлым, а это совсем не по-американски.
   — Вы историк?
   — Не совсем. Социолог. В свое время преподавала, потом из университета пришлось уйти.
   — Почему?
   — Расскажу как-нибудь в другой раз. А сейчас работаю на фонд, который разыскивает и восстанавливает исчезнувшие еврейские общины.
   — Уговариваете людей переехать туда, где когда-то жили их предки?
   — Господи помилуй, конечно, нет! Всего лишь находим и реставрируем заброшенные синагоги. Я занимаюсь сбором средств, поэтому моя работа начинается с самой ранней стадии — когда мы находим развалины или здание, приспособленное для каких-то иных целей, я раскапываю его историю, выясняю, что за община молилась в этой синагоге и что с ней случилось потом. Чаще всего оказывается, что евреи бежали от погромов, были изгнаны или депортированы. Затем архитекторы объясняют мне, что потребуется, чтобы привести здание в приличный вид. Получив всю необходимую информацию, я пишу что-то вроде биографии общины и рассылаю ее людям, которые могут дать деньги на восстановление. Правда, они часто задают один и тот же вопрос: хорошо, синагогу разрушили, людей перебили или выгнали из страны, все это ужасно. Но почему бы просто не забыть об этом? Зачем строить музей, в который все равно никто не будет ходить? Зачем возводить синагогу там, где нет ни одного еврея, зато в любой момент какой-нибудь недоросль может запустить камнем в стекло или намалевать на дверях свастику?
   Честно сказать, я тоже об этом подумал.
   — И что же вы отвечаете?
   — Музей мне не нужен, говорю я. И плевать мне на то, будет туда кто-нибудь ходить или нет. Я хочу, чтобы местные жители знали и помнили: когда-то среди них жили евреи. Вот здесь они молились своему Богу. Они возвели здание, которое простояло сотни лет, пока ненависть, расизм и фанатизм его не уничтожили. Мои синагоги становятся для них напоминанием и предупреждением. Становятся символом.
   — Символом чего?
   — Того, что мы всегда возвращаемся.
   — Евреи?
   — Другие. Непохожие. Поэтому фашизм обречен на поражение: он не может подчинить себе жизнь, а жизнь по природе своей хаотична. Сама я в чем-то классическая либералка, а в чем-то нет. В жизни множество верований, и многие из них мне кажутся чушью; множество стилей жизни, и многие из них мне отвратительны. Но мы, евреи, — символ аутсайдеров, других, тех, кого боятся и ненавидят. И я хочу ткнуть людей носом в этот символ. Идут ли они на работу, в школу, в магазин — пусть видят наши синагоги. Пусть понимают, что чистым никогда не удастся отделаться от нечистых. — И с улыбкой добавила: — Этакое фигуральное: «Вот вам всем!..» Кажется, многим в Америке такой подход нравится.
   Надо сказать, ее речь меня впечатлила. Не часто встречаешь женщину, способную к столь резким и бескомпромиссным суждениям: моя жена уж точно так не умеет. Но я сказал просто:
   — Подпишите меня на тысячу долларов.
   — А вас, оказывается, легко уговорить, — улыбнулась она.
   — Что, обычно это занимает больше времени?
   — Обычно — да. На случай, если этот аргумент не действует, у меня есть и другие в запасе.
   — Например?
   — Хотите стать вице-президентом нашего фонда? Хотите, чтобы в рекламных материалах значилось ваше имя?
   — Ну и как, действует?
   — Пока ни одной осечки.
   — Такие уж мы люди, американцы. Послушайте, а я все еще приглашен на ужин?
   — Да, конечно. Организуем посиделки где-нибудь на следующей неделе, когда покончим со всем этим. Вы должны понять, мы не бесчувственные, просто… просто мама уже несколько месяцев была при смерти.
   — А вы еще будете здесь?
   — Скорее всего, да.
   — Вот и отлично.
   Слишком поздно я сообразил, что эту фразу она может расценить как заигрывание. Но, в конце концов, я же сказал, что женат! А о том, что от нашего брака, в сущности, ничего не осталось, ей знать не обязательно.
   Она подошла к окну и застыла спиной ко мне, с бокалом в руке. Почему-то я не сводил с нее глаз. Черный пиджак слегка круглился над бедрами, там, где большинство женщин с годами полнеют. Волосы у нее были великолепные. Густая пышная грива насыщенного бронзово-рыжего цвета, без седины; вся в мелких кудряшках, словно волосы на лобке, и стоит торчком, как наэлектризованная. В ее волосах мне почудилось что-то дикое, неукротимое, колдовское, отчего на миг стало не по себе. Вот она рассмеялась чьей-то шутке, запрокинув голову, встретилась со мной взглядом и вдруг сделала то, что женщины делают крайне редко, — подмигнула. И я подумал: господи боже, эта женщина, если бы захотела, могла бы взглядом останавливать уличное движение. И все же она не в моем вкусе. Мой тип женщин — «белые и пушистые», из тех, которых хочется прижать к себе и погладить по голове, как ребенка. Мишель Пфайфер, Мег Райан — вот такой тип. Но в Алике ничего «белого и пушистого» и в помине нет.
   Десять минут спустя, зайдя в спальню взять пальто, я увидел, что Сэм сидит, сгорбившись, на кровати и по лицу его текут слезы.
   — Сэм, дружище, как ты?
   Он ослабил галстук и сбросил туфли. Чертовски тяжелый день ему выдался: еще сутки назад его мать была жива. В то время я не представлял себе, чем она болела и от чего умерла: думал, должно быть, от рака. В спортзале он рассказал только, что навещает мать каждый день, что она при смерти, но доктор не может сказать, сколько это еще протянется. Невесело, подумалось мне, изо дня в день жить вот так — в подвешенном состоянии. Совсем как я, когда Эрика сказала, что уходит, но не ушла совсем, а перебралась в спальню Гила.
   Тыльной стороной ладони он потер мокрые глаза.
   — Знаешь, что мне вдруг вспомнилось? Как первый раз иду в десятый класс, и мама поправляет мне галстук. Никогда бы не подумал, что помню такие вещи.
   Мне тут же вспомнился собственный первый день в десятом классе. Я уже стоял в дверях, как вдруг мама набросилась на меня с расческой. Но я увернулся с воплем: «Мама, ну пожалуйста!» Когда я последний раз с ней разговаривал? Пару дней назад, по телефону. Сказала, они с отцом уже недели две не выходили на улицу. Холодная зима их убивает. Надо бы перевезти их куда-нибудь в южные штаты: говорят, теплый климат продлевает жизнь.
   — Сейчас, минутку, — смущенно пробормотал Сэм и сунул ноги в туфли — кожаные, совсем как у меня.
   — Не стесняйся. Мои родители живы, и я даже не представляю, что чувствуешь, когда теряешь мать.
   — У нас были свои сложности, — ответил он, глядя в сторону. — Как-нибудь расскажу… в другой раз.
   — Кстати, вот что я хотел спросить: что за человек этот Кевин Вонг?
   — Кев? Старый отцовский приятель. Мы его знаем уже бог знает сколько — должно быть, с рождения. Они с отцом частенько вместе обедали в «Ригби» и до хрипоты спорили о политике. Кев — консерватор, а отец был левым.
   — Что за дела он ведет?
   — Ну как тебе сказать… Предположим, в воскресенье вечером ты хлебнул лишку, а наутро в понедельник с жутким похмельем плетешься на родной завод. Под ноги себе, естественно, не глядишь. И вдруг — у-упс! — спотыкаешься о моток проволоки, которую какой-то разгильдяй оставил посреди дороги, и приземляешься носом в землю. Что ты делаешь дальше? Идешь в профсоюз, профсоюзные деятели звонят Кевину, и — крибле-крабле-бумс, — в кармане у тебя сотня фунтов компенсации за травму, полученную на рабочем месте по халатности работодателя. Одно время по количеству таких травм Ливерпуль занимал первое место в Англии: мостовые у нас неровные, а завсегдатаи баров любят гулять по городу за полночь и, мягко говоря, в нетрезвом виде. Кевин — специалист по таким делам. Не улыбайся, Джозеф. Хочешь спросить, как мог человек, составлявший контракты «Битлз», так опуститься? Вот так и смог. Все мы опустились, дружище, и вся надежда — на тебя: быть может, твой проект сможет вновь вознести Ливерпуль на вершину мира.
   Живу я в том же доме, что и Ребики. Это мрачноватое здание в районе доков в восьмидесятых было перестроено и поделено на квартиры. Сэм Ребик свою купил, мне мою предоставили в аренду городские власти. Здесь есть все, что нужно: консьерж, подземный гараж и тренажерный зал в соседнем доме. По утрам из окна я вижу, как люди в тренировочных старательно трусят по булыжной мостовой. Потом их сменяют туристы: к этим я приглядываюсь как к потенциальным клиентам. Порой до меня долетают обрывки их разговоров. Вот, пожалуй, и весь круг моего общения — если не считать строителей, с которыми приходится день-деньской ругаться из-за халтурной работы и срыва сроков. На следующей неделе начнутся встречи с художниками и дизайнерами; я уже набросал в блокноте примерное расписание. Много лет назад, только начиная свою работу, я не сомневался, что общаться с людьми искусства — одно удовольствие. И почему меня тогда никто не предупредил, что этот народ поголовно со сдвигами?
   Поэтому я обрадовался знакомству с Сэмом Ребиком и охотно принял его предложение. Постепенно до меня начало доходить, кто он такой и какое место занимает в городе; не из его собственных слов, а главным образом из того, что говорили о нем другие. Крупнейшая юридическая контора в Мерсисайде, специализирующаяся по уголовным делам, основана двадцать пять лет назад. Сэм стал знаменитостью в начале восьмидесятых, во время расовых волнений в Токстете, в дни бракосочетания принца Чарльза и принцессы Ди. Судя по всему, первые две ночи выдались жаркие, и полиции изрядно досталось; на третью ночь полицейские начали мстить. Всякое было — дубинки, слезоточивый газ. Направляли на толпу служебные автомобили. Несколько человек погибло. И тогда Сэм заявил в прямом эфире по национальному телевидению, что полицейские объявили войну простым гражданам, что полиция использует незаконные методы. Главным виновником происшедшего он назвал шефа полиции — человека, к этому моменту своей карьеры превратившегося, как рассказывал мне Сэм, в «умного, циничного и глубоко несчастного алкаша». Для черных неожиданная помощь Сэма стала манной небесной — семейство Ребиков в городе знали все, а Ребик-старший, как я понял, считался кем-то вроде местного святого.
   Историю о баллистической экспертизе я услышал от самого Сэма, когда мы, пролив семь потов на тренажерах, отдыхали и подкрепляли силы минералкой.
   — Во время беспорядков в Токстете, — рассказывал он, — впервые на территории Англии был применен слезоточивый газ. Раньше его использовали за морем, в Северной Ирландии, но здесь у нас такого не было. Однако в ход пошла не та разновидность газа, которая предназначена для разгона толпы, а другая, которая применяется при штурме зданий. Мне удалось достать одну пустую гильзу, я отдал ее на экспертизу, и эксперт сразу сказал, что такими штуковинами бить по толпе нельзя. Так вот, одному местному парню, по кличке Черный Пес Андерсон, такой патрон с газом угодил в живот и взорвался. Парнишка чуть не умер, несколько месяцев провалялся в больнице, а как только вышел, его арестовали за организацию беспорядков и подстрекательство к мятежу. А я в то время, надо тебе сказать, был идеалистом. Мы с Мелани, когда нам было по двадцать с небольшим, чуть было не подались в хиппи. Уехали в Америку и несколько месяцев прожили в коммуне в Сан-Франциско. Потом-то пришлось вернуться — мы так и не получили разрешения на работу. Но к хиппи я надолго сохранил теплые чувства. Когда основал адвокатскую контору, даже своим логотипом сделал лист марихуаны — чтобы хиппари знали, к кому идти за помощью, если их заметут за наркоту.
   Так вот, я про слезоточивый газ. Полицейский утверждал, что целился в другую сторону, что, должно быть, патрон ударился о светофор и в Черного Пса попал рикошетом. Тогда я пригласил экспертов из Америки. Раз двадцать или тридцать они проделали то же самое — и каждый раз патрон взрывался, осколки разлетались в разные стороны, а копы из кожи вон лезли, пытаясь объяснить, как все эти осколки в одну и ту же секунду оказались в брюхе у бедняги Андерсона. В первый раз мнения присяжных разошлись, и дело отправили на доследование; ко второму слушанию я уже в баллистике собаку съел и разбил их адвокатов подчистую. Вот так и началась моя блестящая карьера. Теперь хиппари уже не приходят ко мне спросить, что с ними сделают, если поймают за покупкой травки. Потому что знают: попался — обращайся к Сэму Ребику, и ничегошеньки тебе не сделают!
   — Ты и сейчас куришь траву?
   — Нет. После Токстета понял, что мне лучше не рисковать репутацией. В серьезных делах случайность могла все испортить, тем более что между мной и полицией после Токстета особой любви не было. Теперь-то, конечно, у них руки коротки прищучить меня за травку — но мне уже и не хочется. Отвык. А ты?
   — Я почти и не курил. Возможности особой не было: сначала приходилось прятать косяки от родителей, потом — от детей.
   Ужин готовила сестра, Алике, — и, надо сказать, получилось у нее что-то невероятное. Я пришел ровно в назначенное время, позвонил в дверь. Открыла Мелани, и, пока она пропускала меня в холл, я успел снова окинуть взглядом ее стройную фигурку. Стариков не было, и мне наконец удалось как следует разглядеть дом. Квартира у Сэма оказалась потрясающая — просторная, на целый этаж, с высокими потолками и окнами, выходящими на залив, а не на улицу, как у меня. Сэм, развалившись на кушетке, смотрел телевизор: какие-то беженцы плелись по дороге из ниоткуда в никуда. Сюжет закончился, Сэм щелкнул пультом, и экран погас.
   — Как ты? — спросил я его.
   — Уже лучше.
   Из кухни появилась сестра, вытирая руки бумажным полотенцем: на ней снова был черный костюм, но, кажется, другой. Или, может, блузка другая — с более глубоким вырезом. Алике улыбнулась, а меня при виде ее вновь поразило то же ощущение, что и на поминках: ощущение исходящей от нее жизненной силы, свободы, неукротимости. Скажу больше — откровенной чувственности. Честно сказать, смущает меня, когда немолодая, да и не особо привлекательная женщина, вызывает такие ассоциации.