Гроссман Василий Семёнович. За правое дело (Книга 1)

   Колонны машин, конные обозы тянулись на восток Раненые шли в запыленных бинтах, некоторые в гимнастёрках без пояса, ремни у них были перекинуты через шею и поддерживали забинтованные руки. Одни шли, опираясь на палочку, другие несли в руке кружечку или пустую консервную баночку. На этой дороге не нужны были личные вещи, даже самые ценные и дорогие; человек нуждался в хлебе, кружке воды, табаке и спичках, а всё остальное, будь то даже новые хромовые сапоги, не годилось
   Раненые шли, лишь изредка поглядывая по сторонам, где бы, не сворачивая далеко с дороги, черпнуть кружечкой воды. Шагали они молча, не разговаривая друг с другом, не окликая тех, кто их обгонял, ни тех, кого они обгоняли...
   В стороне от дороги велись оборонные работы. Под большим степным небом женщины в белых платочках копали окопы. Они то и дело поглядывали вверх: "не летит ли паразит".
   Солдаты, уходившие с запада на восток, смотрели на противотанковые рвы, на проволоку, на огневые точки, окопы, блиндажи - и шли мимо.
   На восток шли штабы, их легко было отличить: в грузовиках среди столов, пёстрых матрацев и чёрных футляров пишущих машинок сидели озиравшие небо, припудренные пылью писаря и грустные девочки в пилотках, державшие в руках папки с документами и керосиновые лампы.
   Ехали моторизованные походные мастерские, рембазы, военторговские полуторки с обмундированием и обеденной посудой, тяжёлые машины батальонов аэродромного обслуживания: рации, движки, трёхтонные грузовики с авиационными бомбами в тесовых футлярах, бензозаправщики; тягач тащил гружёный на прицеп подбитый истребитель, крылья самолёта подрагивали - казалось, то чёрный деловитый жук волочит полумёртвую стрекозу.
   На восток шла артиллерия. Красноармейцы сидели на пушках, обнимая на ухабах пыльные, зелёные стволы. Тягачи тащили автоплатформы с металлическими бочками. Высоко в небе прошли на запад советские скоростные бомбардировщики должно быть, на бомбёжку немецких аэродромов.
   Казалось, эта степь уже никогда не узнает покоя...
   "Но ведь придёт день, - подумал Крымов, - и пыль, поднятая войной, вновь ляжет на землю, вновь настанет тишина, погаснут пожары, осядет пепел, рассеется дым, и весь мир войны, в дыму, в пламени, в грохоте, в слезах, станет прошлым - историей..."
   Минувшей зимой, в избе, где-то за Корочей, его ординарец Рогов, погибший впоследствии при бомбёжке, сказал: с удивлением:
   - Товарищ комиссар, посмотрите, стены обклеены чем - газеты мирного времени! Крымов ему ответил:
   - Ну что же, Рогов, а потом хозяин обклеит стены сегодняшними газетами, мы приедем после войны, и вы скажете:
   "Комиссар, посмотрите, - сводки Информбюро, газеты военного времени..."
   Рогов с сомнением покачал головой, и правда - для него мир не пришёл. И всё же все это станет прошлым, и люди будут вспоминать, писатели станут описывать великую войну.
   Семёнов уложил под пыльное сидение домкрат, ключ, чёрную, в красных заплатах камеру и прислушался к раскатистому грохоту, шедшему не от неба к земле, а от охваченной грозой земли в безоблачное небо.
   Семёнов, Сожалея, Посмотрел на тихие, Поседевшие деревца - он уже успел привыкнуть к месту, где за долгие двадцать минут ничего худого с ним не случилось.
   - Переправу долбает, - сказал: он, - подождать - спокойней бы проехали. И, не дожидаясь ответа комиссара, за ранее ему известного, включил мотор.
   Все напряжённей становилось вокруг.
   - Горят на переправе машины, товарищ комиссар, - сказал: Семёнов и, указывая пальцем, ста! считать немецкие самолёты. - Вот они один, два, три!
   Блеснула вода, освещённая солнцем, и сверкание её было, как недобрый, серый блеск ножа Прошедшие через пере праву машины, буксуя, въезжали на песчаный восточный берег. Люди подталкивали их руками, плечами, грудью, вкладывая в эту работу все своё желание жить. Шофёры, переключив скорость, с остановившимися, напряженными глазами, вытянув шеи, прислушивались к звуку мотора, возьмет или не возьмёт, ведь застрять на выезде - значило вновь отдать только что выигранный у судьбы шанс.
   Сапёры с тёмными лицами подкладывали под колёса выезжающих машин доски и зелёные ветки, и когда грузовик, взяв песчаный подъем, выходил на дорогу, хмурые лица сапёров светлели, точно им самим предстояло на этом грузовике уехать от переправы.
   Грузовики, выехав на дорогу, набирали скорость. Пассажиры, те, что половчей, цеплялись за борта и, болтая ногам, подтягивались, переваливали в кузов, другие бежали, тяжело вихляя сапогами по песку, и кричали "Давай, давай!" - точно в самом деле водитель собирался ради них тормозить, а они его уговаривали не делать этого.
   Потом уже, добежав до остановившейся далеко за пере правой машины, они, задыхаясь, лезли на свои места в кузове, смеялись, оглядываясь на реку, рассыпая табак, сворачивали цыгарки и говорили:
   - Ну, теперь всё, поехали...
   А спустя недолгое время радостное возбуждение исчезало, потому что на левом, вожделенном берегу реки была та же степь, те же сумрачные лица, светлело голубоватое крыло разбитого самолёта среди пыльного ковыля, стояли разбитые машины.
   Крымов остановил машину и, неловко шаркая длинными ногами, побрёл к переправе Он шёл медленно, спотыкаясь: грубые, крепкие, как шпагат, стебли степной травы цеплялись за ноги Он шёл не ускоряя шага, не глядя вверх и по сторонам, все смотрел на серые от пыли носки своих сапог.
   Тараторила зенитная пушка, высоко в небе подвывал немецкий мотор. Вдруг в воздухе заскрипело, завыло, немыслимо пронзительно, немыслимо громко - это "юнкерс-87" включил пищуху, перешёл в пике. Ухнула земля, огромный колун ударил по сырому полену, ударил раз, и два, и три.
   А Крымов всё шёл и смотрел на серую землю под ногами.
   Жёлтая медленная пыль и чёрный быстрый дым закрыли толпу, грузовики, подводы на правом берегу, и по ставшему вдруг пустым мосту согнувшись пробежал человек без пилотки.
   Когда Крымов подошёл к мосту, щупленький юноша лейтенант, комендант переправы, с красной перевязью на рукаве, держа в руке пистолет, бежал к машинам и кричал:
   - Вот видишь это, кто без моего приказа выедет на мост! Все назад!
   Судя по голосу, кричал он так не первый день.
   Водители, не отряхивая песка и пыли, вылезали из щелей, садились в кабины, торопливо заводили моторы, и машины, стоя на месте с заведёнными моторами, дрожали.
   Водители оглядывались на коменданта, который мог и в самом деле пристрелить, поглядывали, не летят ли обратно немцы, и едва комендант отворачивался, тихонько нажимали, продвигались к мосту - деревянные кладки через реку гипнотизировали, притягивали их.
   Когда какая-нибудь машина выезжала на полметра вперёд, то и соседняя тотчас рывком подавала вперёд. И за второй третья, за третьей четвёртая, за четвёртой пятая... Это напоминало игру: захоти первый подать назад, он не смог бы - задние подпирали впритирку.
   - Пока не подадите назад, ни одного не пущу, - в бешенстве крикнул комендант и в знак святости своих слов поднял вверх пистолет.
   Крымов взошёл на мост, нога после песка зашагали по доскам легко и свободно, сырая свежесть реки коснулась его лица.
   Крымов медленно шёл по мосту, и спешившие навстречу пехотинцы, глядя на него, сдерживали шаг, оправляли гимнастёрки и отдавали ему честь. Отдача приветствия по форме в такие минуты значила не мало. Крымов хорошо понимал это. Он видел, как на такой же переправе два дня назад генерал, открыв дверцу легковой машины, крикнул в толпу, шагавшую по мосту:
   - Куда вы? Посторонитесь! Дайте проехать! И пожилой крестьянин, положив руку на крыло машины, сказал: необычайно добродушно, лишь с лёгкой укоризной, как крестьянин говорит крестьянину:
   - Куда, куда, сами ведь видите, туда, куда и вы - жить-то всем хочется.
   И в этом простодушии крестьянина-беженца было нечто такое, что заставило генерала молча и поспешно захлопнуть дверцу.
   Здесь на переправе Крымов сразу же ощутил свою силу, силу человека, который медленно шёл по мосту на запад, навстречу уходившим на восток
   Крымов подошёл к коменданту переправы. Лицо лейтенанта выражало ту крайнюю усталость, когда измучившийся человек знает: осталось лишь доводить дело до конца, а отдохнуть не придётся.
   Он посмотрел на Крымова с недобрым выражением, уже готовый ответить отказом на все его просьбы, заранее зная, о чём поведёт речь батальонный комиссар: как бы пропустить машину без очереди, то ли в ней раненый полковник, то ли нужно доставить в тыл необычайно важный документ, то ли сам командующий фронтом генерал-полковник ждёт батальонного комиссара, часа не может без него обойтись.
   - Мне туда, - сказал: Крымов и указал рукой на запад, - как бы проехать?
   Лейтенант вложил пистолет в кобуру и сказал:
   - Туда - это я сейчас сделаю, пропустим. Через минуту два регулировщика, махая флажками, стали расчищать проход для машины, водители грузовиков, выглядывая из кабин, передавали друг другу:
   - Подай немного назад, тогда я подам назад, надо пропустить, на передовую командир спешит.
   Крымов, глядя на быстро, вмиг расшитую пробку, подумал, что жажда наступления живёт в отступающей армии;
   сейчас это проявилось в мелочи, в том, как охотно и легко охрипший, осатаневший от грохота, крика, усталости мальчик-комендант, регулировщики и шофёры устраивали проход для одинокой легковушки, пробирающейся к фронту.
   Крымов вышел на мост и, замахав рукой, протяжно позвал:
   - Семёнов, давай сюда!
   В это время послышался крик: "воздух!" - и тотчас несколько голосов поддержало:
   - Летят, летят, обратно идут! Прямо на переправу! Крымов, не оглядываясь, злобно кричал:
   - Давай сюда!
   Но вот за машиной поднялось облачко пыли, очевидно, Семёнов, в душе ругая своего комиссара, включил мотор и ехал к мосту.
   - Давай скорей! - крикнул Крымов и топнул ногой. На плоских понтонах, упёршись грудью в настил моста, стояли два красноармейца. Их службу на понтонах считали тяжёлой даже сапёры и регулировщики, обслуживающие переправу, им доставалось больше огня и осколков, чем тем, кто работал на берегу. Да и нельзя было уберечься от этих осколков посреди реки в тонкобортных понтонах.
   Когда Крымов нетерпеливо звал водителя, один понтонёр сказал: второму:
   - Легкари!
   Этим словом они, видимо, обозначали не только едущих на легковых машинах, но и тех, что хотели легко отделаться от войны и долго жить на свете.
   Второй спокойно, без осуждения, подтвердил:
   - Легкарик, торопится жить.
   Крымов слышал этот разговор и понял его. Когда машина въехала на мост, он не стал вскакивать на ходу, а загородил дорогу, поднял руку - машину занесло, она стала боком.
   И вдруг над Доном послышался злой бабий голос. На беженской подводе стояла молодая плечистая крестьянка и, размахивая кулаком, гневно кричала:
   - Эх, вы... это же журавли летят!
   И засевшие в щелях люди увидели, как на переправу высоко в синем небе плавно, клином, летели птицы: одна из них медленно замахала крыльями, за ней вторая, третья, затем снова они перешли на парящий полет.
   - Не в своё время журавли перебазируются, или война их потревожила? сказал: Крымову комендант переправы, с детским любопытством глядя на небо.
   Крымов, идя рядом с машиной, пробирался среди подвод и грузовиков, а на дороге, в степи, в камышах, смеялись смущенные люди. Они смеялись друг над другом, над женщиной, ругавшей их с подводы, над потревоженными войной журавлями.
   Когда Крымов сел в машину и отъехал на километр-полтора от реки, Семёнов тронул его за рукав и показал пальцем вверх: в воздухе появилось несколько чёрных точек, но то не были журавли, на переправу шла эскадрилья пикирующих бомбардировщиков.
   Уже вечерело. В это лето степные закаты были особенно торжественны и пышны. Пыль, поднятая миллионами ног, колес, гусениц, пыль, поднятая бомбовыми разрывами, стояла над степью, тонкою взвесью поднялась в высокие, кристально ясные слои воздуха, где уж дышал холод мирового простора.
   Вечерние лучи света, дробясь об эту тончайшую пыль, доходили до земли множеством красок. Степь огромна. И как небо и море окрашиваются в часы заката, так жёсткая, сухая степная земля, днём сизая и жёлто серая, вечером, подобно небу и морю, способна менять цвета, Таково удивительное свойство стенной земли, сближающее ее с морем Вечером степь то розовеет, то становится синей, то фиолетово черной.
   Чудные запахи идут от неё, пахучие эфирные масла, включённые в соки трав, цветов и кустарников, выкипяченные лет ним солнцем, приникают облаком к остывающей вечером земле, не смешиваясь, медленными струями ползут в воздухе.
   И над теплой землёй то запахнет полынью, то едва начавшим просыхать сеном, то в котловине вдруг ударит тяжёлым запахом мёда. А дальше в степи из глубокой балки пахнет сыростью молодого многотравья, то сухой, пыльной, прока ленной солнцем соломой, то вдруг запахнет уж не травой, не дымом, не полынью, не арбузом, не горьким листом дикой степной вишни, а самой плотью земли, таинственное дыхание, включающее в себя и лёгкость земного праха, и тяжесть неподвижных, окаменевших во тьме пластов, и режущий холод глубоких подземных ключей и рек.
   Вечерами степь не только окрашивается, не только пахнет, она и пост. Звуки степи не доходят каждый в отдельности до слуха человека, их и не нужно слушать порознь Они, едва коснувшись уха, доходят до самого сердца, наполняют его не только покоем и миром, но и печалью и тревогой.
   Усталый, нерешительный скрип кузнечиков, точно спрашивающих, стоит ли шуметь в сумерках, перекличка серых степных куропаток перед приходом тьмы, дальний скрип колеса, примирённый шёпот отходящей ко СНУ травы, колеблемой прохладным ветром, возня сусликов и мышей, скрип жесткокрылых жуков И рядом с этими примирёнными звуками отходящей на покой жизни - другие полный разбойничьего вол нения крик совушек, угрюмое гудение ночных бражников, шорох желтопузых полозов, шорох охоты и охотников, выходящих из нор, дыр, балок, трещин в сухой земле. А над степью встает вечернее небо, земля ли отражается в нем или небо отражается в земле, либо и земля и небо, как два огромных зеркала, обогащают друг друга чудом борьбы света и тьмы.
   В небе, сами собой, в страшной высоте, в равнодушной астрономической тишине, без грохота взрывов, без дыма, вспыхивают один за другим пожары. Вот занялся край спокойного, высокого, пепельно-серого облака, а через минуту оно все пылает, как многоэтажный, блещущий стеклами, кирпично-красный дом, а вслед за ним огонь охватывает всё новые облака Огромные и малые, кучевые и плоские, как серые плиты сланца, они вспыхивают, наваливаются друг на друга, рушатся.
   Велика сила природы. Мокрая земля, поросшая худым осинником, покрытая щепой недавних порубок, болото, всё заросшее режущей пальцы яркой осокой, пригородные лески и полянки, иссечённые дорогами и тропинками, полысевшие от сотен прошедших по ним ног, речушка, теряющаяся среди кочковатого болотца, солнце, вдруг глянувшее из облаков на сжатое, мокрое поле, туманные снеговые горы, к которым не дойти ни за день, ни за пять, - всё это говорит человеку о его радости, дружбе, одиночестве, о его судьбе, счастье и печали.
   Чтобы сократить путь, Крымов свернул с накатанного большака и ехал по едва намеченному, поросшему травой просёлку. Этот просёлок, тянувшийся с севера на юг, пересекал те дороги, что шли к Дону с запада.
   Стебли сизого и приземистого ковыля и серебристо стальной полыни били по бортам машины, сбивая с неё пыль и сами выколачивая из себя облачка пыльцы. Тихий просёлок, избранный Крымовым для ускорения пути, минуя небольшую лощину, вновь сливался с большой дорогой. К этой дороге сходились большаки, грейдеры, просёлки, ведущие от городов и станиц. По этой дороге двигались те, кто шёл из под Чугуева, Балаклеи, из Валуек и Россоши.
   Семёнов уверенно проговорил:
   - Ну, тут не пробиться, - и затормозил.
   - Давайте, давайте вперёд. Нам ведь только пересечь дорогу, - сказал: Крымов.
   Степью тянулись пёстрые длинные стада утомлённых, мотающих тяжёлыми головами, спотыкающихся коров и слитых в одно живое, серое, текучее и плотное пятно овец.
   Скрипели конные колхозные обозы, медленно ползли подводы беженцев с будками, крытыми цветными украинскими ряднами, фанерой либо сорванной с домов, крашенной в зелёный, красный цвет кровельной жестью. Дальше врассыпную, с выражением спокойной, привычной усталости на лицах шли пешеходы: с мешочками, узлами, зелёными деревянными чемоданами.
   Из под разноцветных навесов будок видны были белые, соломенно-золотистые, чёрные детские головы, лица стариков и женщин. Все - и старики, и женщины, и девушки, и дети - были спокойны и молчаливы. В их ушах стоял скрип, скрежет, гудение, и они не могли отделиться от общего потока, отдохнуть, выкупаться, развести костёр. Они растворялись в огромности медленного движения среди серо жёлтых облаков пыли, по сизой, горячей степи Люди привычно ощущали движущуюся впереди телегу, тяжёлое дыхание волов, напор шедших сзади, но и самих себя они ощущали частью великого народного целого, медленно и тяжело движущегося с запада на восток.
   Передние пылили, пыль садилась на задних, и задние говорили и думали: "Вот передние пылят да пылят!" А передние думали и говорили. "Задние всё напирают да напирают".
   Боль сжала сердце Крымова.
   Сила фашизма хотела подчинить жизнь человека правилам, своей бездушной, бессмысленно-жестокой однообразностью подобным тем, что управляют мертвой, неживой природой, напластованием осадков на морском дне, разрушением горных массивов водой и тепловыми колебаниями. Эти силы хотели поработить разум, душу, труд, волю, поступки минерализованного ими человека, хотели, чтобы покорная жестокость раба, лишённого свободы и счастья, уподоблялась жестокости кирпича, рушащегося с крыши на голову ребенка.
   Крымову показалось: он охватил сердцем всю огромную картину. Тысячи людей, стариков, женщин, непримиримо ненавидя силу фашистского зла, уходили на восток под широкой бронзой и медью лучей заходящего солнца.
   Они пересекли дорогу и поехали дальше, всё круче забирая на запад.
   Машина въехала на невысокий холм, откуда открывался широкий обзор.
   - Товарищ комиссар, глядите, от главной мостовой переправы машины к фронту идут, должно быть, наша бригада подтягивается! - воскликнул Семенов.
   - Нет, это не наша бригада, - ответил Крымов и велел Семёнову остановиться. Они вышли из машины.
   Заходящее солнце на миг выглянуло из за синих и темно красных туч, громоздившихся на западе, лучи, расширяясь, шли от неба к потемневшей вечерней земле.
   По равнине от мостовой переправы с востока на запад мчался стремительный поток машин.
   Длинноствольные пушки, казалось, стлались по земле, буксируемые мощными трёхосными грузовиками Следом неслись грузовики с белыми снарядными ящиками, машины, вооружённые счетверёнными зенитными пулемётами.
   А над переправой клубилась стена пыли - от Сталинграда на запад шли войска.
   - Резервы к фронту идут, товарищ комиссар, - проговорил Семёнов - Вся степь с востока, как в дыму.
   Вскоре сумерки сгустились, земля покрылась черно-серой холодной золой. И только на западе, упрямо нарушая мрак, вспыхивали длинные белые зарницы артиллерийских залпов да высоко в небе появились редкие звёзды, белые-белые, словно вырезанные из свежей молодой бересты.
   Ночью бригада заняла рубеж обороны.
   Крымов встретился с командиром бригады подполковником Гореликом .Горелик, потирая руки и поёживаясь от ночной сырости, рассказал: Крымову, почему бригаду вновь подняли, не дав ей отдохнуть и привести себя в порядок.
   По приказу Ставки на дальние подступы к Сталинграду выдвигались из резерва две армии, усиленные танками, тяжёлой артиллерией, вновь сформированными иптаповскими полками.
   Бригаде было приказано прикрыть в танкоопасном направлении движущиеся к фронту стрелковые части.
   - Как из-под земли поднялись, - рассказывал командир бригады. - Я ехал не той дорогой, что вы, а от Калача. Машины местами в восемь рядов идут, пехота прямо степью движется. Много молодых ребят. Вооружение новое - автоматы, очень много противотанковых ружей, полнокровные части идут. В одном месте танковую бригаду встретили...- Он задумался на мгновенье и спросил: - А вы так и не успели выспаться?
   - Нет, не успел.
   - Ничего, ничего, мне замкомандующего сказал: "Скоро вашу бригаду выведем на переформирование в Сталинград". Вот тогда мы с вами выспимся... А артиллеристы в штабе армии смеются, дразнят меня! "Теперь уж вы со своей бригадой устарели, теперь иптап последнее слово".
   - Значит, новый фронт. Сталинградский? - спросил: Крымов.
   - Новый, новый, в чём же дело, повоюем на Сталинградском, - ответил Горелик.
   До самого рассвета слышен был шум машин, далёкий гул танковых моторов: то растекались вдоль фронта вышедшие из резерва части - новая, горячая сила, оживляя застывшую ночную степь, приливала к обороне донских подступов.
   Под утро штаб бригады имел уже связь с дивизией, занявшей ночью позиции в степи, а через дивизию со штабом армии.
   Крымова вызвал по телефону член Военного Совета армии.
   Дежурный по штабу передал трубку Крымову и сказал:
   - Бригадный комиссар просил подождать у телефона, не класть трубку - его срочно вызвали по другому аппарату.
   Крымов долго держал трубку у уха. Он любил слушать эту шумевшую по бесконечному полевому проводу бессонную фронтовую жизнь. Перекликались телефонистки, шумели начальники. Кто-то говорил: "Вперед, вперёд давай, слышишь, первый велел пока не дойдёшь до места, никаких отдыхов не устраивать" Чей-то голос, видимо фронтового новичка, наивно конспирируя, спрашивал: "Как там, коробочки пришли? Водички и о1урцов вам хватит?" Бас докладывал: "Занял рубеж, свой участок обороны принял по акту". Четвёртый чётко произнёс: "Товарищ Утвенко, разрешите доложить, орудия заняли огневые позиции". Пятый грозно спрашивал: "Где вы там замешкались, спите, что ли? Приказ понятен? Дошло по фитилю? Тогда выполняйте немедленно". Сиплый голос спрашивал! "Любочка, Любочка, что ж вы мне обещали штаб снабжения горючим, а не даете, нельзя обманывать. Как же не вы обещали, я хоть вас в лицо не знаю, а по голосу среди тысячи узнаю". Командир лётчик говорил "Штаб воздушной, штаб воздушной - бомбы двухсотки прибыли... бомбардировщики прошли надо мной, примите заявку на штурмовку в шесть ноль-ноль". "Карта перед вами? Вам ясно, где противник? Уточните разведданные", - быстро, скороговоркой произнёс пехотинец...
   Начальник штаба Костюков, поглядев на улыбающееся лицо Крымова, спросил:
   - Вы чему, товарищ комиссар, улыбаетесь? Крымов, прикрывая ладонью трубку, сказал:
   - Разговор про бомбы, танки, уточняют, где противник, и вдруг по линии плач грудного ребёнка слышен - видно, проснулся где-то в избе, где телефон стоит, и заливается, кушать хочет.
   - Природа и люди, - сказал: дежурный телефонист. Вскоре вызвали Крымова. Разговор был недолгий. Крымов кратко ответил на вопросы:
   - Боеприпасами и горючим бригада обеспечена, противник на участке обороны не появлялся.
   Член Военного Совета спросил, какие нужды у командования бригады. Крымов сказал: об изношенности автопокрышек, машины по дороге на огневые несколько раз из-за этого останавливались в пути. Бригадный комиссар велел снарядить полуторку в Сталинград на тыловую базу - он отдаст по телефону распоряжение.
   - У меня всё, - сказал: он.
   Положив трубку, Крымов проговорил, обращаясь к начальнику штаба.
   - Вот мы утром говорили с вами, где резервы, послушаешь, как шумят сейчас по линии, и видно: новый фронт рождается.
   - Да, пришла сила, - сказал: Костюков.
   Когда взошло солнце, командир бригады и Крымов поехали смотреть огневые позиции.
   Стволы орудий, замаскированные пыльными прядями ковыля, сосредоточенно смотрели на запад. Лица людей казались нахмуренными в свете молодого солнца, а степь блистала росой, благоухала свежестью, чистотой и прохладой. Ни пылинки не было в ясном воздухе. Небо от края до края наполнилось той спокойной и чистой голубизной, которая бывает лишь ранним летним утром. Редкие облачка розовели, отогретые утренним солнцем.
   Пока командир бригады разговаривал с командирами батарей, Крымов подошёл к красноармейцам артиллеристам.
   Завидя его, красноармейцы вытянулись, глаза их улыбались, глядя на комиссара.
   - Вольно, вольно, - проговорил Крымов и опёрся локтем о ствол пушки. Красноармейцы окружили его.
   - Ну как, Селидов, ночью не пришлось спать? - спросил: Крымов наводчика.Опять мы с вами на переднем крае.
   - Да, товарищ комиссар, - ответил Селидов, - всю ночь шумела степь: много наших войск подошло. А мы ждали, вот-вот немец ударит. Покуривали, да, по правде, под утро из табачка выбились.
   - Ночь спокойно прошла, и на рассвете не появлялся, - сказал: Крымов, - а утро-то какое!
   - Воевать, товарищ комиссар, утрецом пораньше лучше всего. Он бьёт, а ты видишь, откуда он бьёт, - сказал: молодой артиллерист.
   - Это верно, - подтвердил Селидов, - особенно на рассвете. Темненько, а всё видать, особенно если трассирующими бьёт.
   - Дадим ему? - спросил: Крымов.
   - Наши бойцы, товарищ комиссар, от орудий никуда. Три дня назад, когда бой был, немецкие автоматчики за стволы хватают, уж наша пехота ушла, а мы огонь ведём.
   - Да что толку, - сказал: молодой, - всё отходим, он нас так за Волгу загонит.