Страница:
- Как будто нет, в Москву отозвали, - и, подмигнув, добавил: - Быков зато там...
Он спросил Даренского, есть ли у него квартира, и обещал его устроить в избе, где разместились офицеры связи. В избах жили, кто пониже званием и должностью, а в землянках - те, кто поважней. В избе офицеров связи Даренский провёл первую ночь, в ней и остался жить, ожидая назначения.
Офицеры связи (старший из них был в звании майора, остальные лейтенанты и младшие лейтенанты) вели однообразную жизнь. Они вообще то были ребята хорошие и относились к Даренскому с почтительностью и фронтовым гостеприимством: уступили ему лучшую постель, в первый вечер принесли ему кипятку.
Впоследствии, случайно просматривая список офицеров связи, выбывших из оперативного отдела, Даренский заметил, что многие его тогдашние соночлежники были убиты при исполнении служебного долга. Но в те дни Даренский постоянно злился на офицеров связи.
Один из них мог после работы спать четырнадцать часов подряд. Со спутанными волосами, он изредка шёл на двор, возвращался и вновь ложился на постель. Остальные в часы отдыха играли в подкидного и грохотали ненавистными Даренскому костяшками домино. А когда за кем-нибудь из офицеров прибегал связной, причём речь шла о смертельно опасной поездке в горящий город, вызванный, уходя, наказывал получить на него продукты и выходил с таким лицом, словно идёт не на смерть, а по обычному, пустому делу.
Товарищи, не прерывая игру, пока он натягивал сапоги, надевал портупею и, наконец, шёл к двери, продолжали своё:
- Трефонку не любишь, сейчас получишь трефоночку у меня полный отбой в вальтах... а винёвого тузика не хочешь?
Даренскому казалось, что они живут, как пассажиры в поезде дальнего следования погаснет свет, все сидят, вздыхают, потом спят. Зажёгся свет садятся на койку, раскроют чемоданчики, просматривают имущество: один потрогает лезвие бритвы, второй поточит карманный нож, опять сыграют в подкидного или в морского козла Они внимательно читали газеты, подолгу и молча, но Даренского сердила их манера называть большие очерки "заметками", а трёхколонные сочинения в полгазетной полосы - "статейками"
О своей работе они почти не говорили, а ведь каждое путешествие в Сталинград под обстрелом через ночную Волгу, вероятно, было полно раздирающих душу переживаний.
Даренский спрашивал:
- Как съездили? Ему кратко отвечали:
- Хреново, бьёт всё время.
Когда к офицерам связи приходили свободные от дежурства приятели, разговор у них шёл примерно такой:
- Здорово, ну как?
- Ничего, полковник в командировку сегодня поехал, ты зайди в АХО, там жилеты меховые привезли, в первую очередь, сказал: майор, оперативному давать будут.
- А насчёт дополнительного пайка ничего не слышно?
- Вроде ничего, со второго эшелона ещё не привезли. Один из офицеров связи, Савинов, красивый, плечистый лейтенант, любил рассказывать о том, как хорошо живут строевые командиры рот, отдельных стрелковых, танковых, сапёрных батальонов.
- К награждению представляют сразу же после боя - и тут же ордена выдаёт командир дивизии или командарм, а у нас пока представят к звёздочке, да пройдёт через фронтовой наградной отдел, да подпишет командующий, да член Военного Совета... На передовой у тебя и парикмахер свой, и повар сготовит, чего захочешь, хочешь студень, хочешь печёночку зажарит, и портной тебе пошьёт френч по мерке, и жалованье гвардейское, будь здоров, не то, что наше...
Но Савинову почему-то никогда не приходило в голову, что все эти мнимые и действительные преимущества командиров переднего края связаны с величайшим сверхнапряжением сил, страданиями от холода, жары, огромными переходами, кровью, ранами, смертью...
Даренского сердило, что офицеры связи мало говорят о женщинах, а если говорят, то скучно, обыденно. Сам Даренский всегда готов был удивляться, восхищаться женщинами, осуждать их легкомыслие и коварство. Как все истинно женолюбивые люди, он мог увлечься самой серенькой, некрасивой и неинтересной девушкой, все женщины казались ему хороши, в присутствии любой женщины он становился оживлённым, острил.
Ему казалось, что в мужской компании нет интересней разговора, чем разговор о женщинах...
Несмотря на подавленное настроение, он уже два раза ходил на узел связи полюбоваться милыми личиками бодисток, телефонисток, приёмщиц корреспонденции... А красавец Савинов добудет из чемоданчика коробку рыбных консервов, долго повертит в руках, потом вздохнёт, откроет её карманным ножиком и тем же ножом, как гарпуном, вылавливает кусочки рыбы, съест всё содержимое банки, вожмёт зазубренную крышечку, скажет: "Так, порядок", постелит газетку под сапоги и ляжет на койку.
Даренский понимал, что раздражение его против офицеров связи несправедливо. Ведь он их видит лишь в часы отдыха после смертельно опасной работы. А главное, у него самого было плохо на душе, волнение и жажда деятельности вдруг сменились тоской и безразличием.
Разговор с начальником отдела кадров штаба фронта сильно расстроил его. Это был рыжеватый, плотный полковник с медленной, певучей украинской речью, внимательным взглядом небольших, с рыжими искорками, глаз.
Разговаривая, он бережно перекладывал листы лежавшего перед ним дела, разглядывал пронумерованные, украшенные красными и синими пометками листы. Казалось, он ищет оценку сидящего тут же, в двух шагах от него, человека не в напряженных, живых его глазах, не в взволнованной речи, а в отстуканных на машинке или писанных спокойным писарским почерком строках послужного списка, характеристик, биографических и прочих справок, опросников.
Слушая Даренского и поглядывая в дело, он вдруг то покачивал головой, то слегка поднимал бровь, то глаз его чуть-чуть задумчиво прищуривался.
Даренский, видя это выражение полковничьего лица, волновался, старался угадать, какой страницей его служебной жизни вызвано сомнение и недоумение начальника отдела кадров.
Начальник отдела кадров задавал ему вопросы, все те вопросы, какие обычно задают начальники отделов кадров.
Отвечая, Даренский волновался и сердился; он хотел объяснить полковнику, что ведь дело совсем не в том, почему он не был допущен, и не в том, почему он был отчислен и не зачислен, и почему недостаточно отражено то или иное служебное обстоятельство, и почему об этом он указал там-то, но не указал там-то.
Даренскому казалось, что всё это не имеет отношения к самому важному, что решает оценку человека. Почему полковник не интересуется его душевным состоянием, его желанием отдать все силы работе?
Было похоже, что ему предложат работу в управлении тыла, где-нибудь во втором эшелоне, а его любимую штабную оперативную работу ему не доверят.
Начальник отдела кадров спросил:
- А где жена ваша, здесь это не отражено? - и он постучал пальцем по бумаге
- Ведь мы, собственно, разошлись перед войной. Когда со мной была эта неприятность. Собственно, тогда у нас и разладились отношения, - он усмехнулся, - не по моей, конечно, инициативе.
Этот разговор мирного времени происходил в блиндаже начальника отдела кадров под грохот разрывов, гул дальнобойных пушек, цоканье зениток на берегу и тяжёлые глухие удары авиабомб.
Когда начальник отдела кадров спросил, в каком году был вновь аттестован Даренский, где-то поблизости крякнуло так сильно, что оба собеседника невольно пригнулись и посмотрели на потолок - не рухнет ли сейчас на них земля и дубовые брёвна; но потолок не рухнул, и они продолжали беседу.
- Придётся вам обождать, - сказал: начальник отдела кадров.
- Что так? - спросил Даренский.
- Да кое-что уточнить надо тут.
- Что ж, подождём, - сказал: Даринский, - только об одном прошу, не давать мне назначения во второй эшелон, я оператор. И уж очень прошу вас не затягивать с назначением.
- Учтём, учтем, - скачал начальник, но голос его не мог особенно обнадёжить Даренского - наоборот, мог лишить надежды.
- Мне как, наведаться к вам? - спросил Даренский вставая.
- Зачем зря беспокоиться. Где вы остановились?
- У офицеров связи.
- Я помечу у себя, когда понадобится - за вами пришлём. У вас как с питанием?" Аттестат, все в порядке?
- В порядке, - отвечал Даренский
Он шёл обратно в избу офицеров связи и глядел на туманный город, белевший за Волгой. Всё, казалось ему, складывается плохо. Он просидит в резерве многие месяцы Офицеры связи перестанут замечать его, он сам будет проситься сыграть в подкидного. В столовой девушки-официантки с сострадательной насмешкой за спиной его будут говорить: "А, это безработный подполковник из резерва"
Придя в избу, он, не глядя ни на кого, не снимая сапог, лёг на койку, повернулся к стене, плотно зажмурил глаза.
Он лежал и медленно вспоминал все подробности разговора, выражение лица собеседника. Всё сложилось неудачно - в штабе оказались новые люди, никто его не знает по работе. А по бумагам - что можно сказать.
Его осторожно толкнули в плечо.
- Товарищ подполковник, идите на ужин, - тихо сказал: чей-то голос, сегодня каша рисовая с сахаром, а то скоро столовая закроется.
Даренский продолжал лежать неподвижно.
Второй голос сердито сказал:
- Зачем ты товарища подполковника беспокоишь, видишь - отдыхает. А если утром окажется - заболел, ты пойди в санчасть и врача приведи - И совсем тихо тот же голос добавил: - А ещё лучше, принеси подполковнику ужин на квартира, может, в самом деле болен, в столовую метров шестьсот, все таки трудно. Я бы сам сходил, да мне сейчас на тот берег переправляться, пакет Чуйкову. Мой ужин возьми сухим пайком, сахар особенно.
Даренский узнал голос - это был Савинов. Он вздохнул и почувствовал, что слезы внезапного умиления выступили у него сквозь плотно сжатые веки.
Утром, когда офицеры связи, не вызванные ночью, подшивали воротнички, омывались, чистили сапоги, вошел, запыхавшись, посыльный и, быстро оглядевшись, с опытностью тертого штабного солдата, сразу определив старшего званием, выговорил скороговоркой, без точек и запятых:
- Товарищ подполковник, разрешите обратиться, кто здесь товарищ подполковник Даренский? Вас полковник срочно вызывает в отдел кадров, велел до завтрака прийти. Разрешите быть свободным, товарищ подполковник?
В отделе кадров Даренскому сообщили о назначении на большую и ответственную работу в штаб артиллерии - о такой он и не мечтал, даже не помышлял.
- Надо явиться завтра в штаб артиллерии к полковнику Агееву, он велел в четырнадцать, - строго глядя на Даренского, сказал: начальник отдела кадров.
- Есть, явиться завтра в четырнадцать, - ответил: Даренский. Тот, точно поняв новые мысли Даренского, сказал:
- Вот видите, оказалось, что всё без задержки, а вы, верно, думали: бюрократы меня замотают, - и, рассмеявшись, добродушно добавил с протяжным украинским выговором: - Бюрократы мы, верно, но на войне треба торопиться.
В последний вечер Даренский впервые по душам разговорился с офицерами связи и был искренне удивлён, что не видел до сих пор, какие они чудесные парни: скромные, мужественные, простые, начитанные, работящие, расположенные к людям...
Он допоздна разговаривал с ними и открывал в них всё новые и новые добродетели. Казалось, достоинствам офицеров связи не было конца.
Он всё не верил себе - так хорошо ему было, так радостно, свободно дышалось в этой избе в унылых солончаках Заволжья, среди угрюмого грохота артиллерии, среди гудения боевых самолётов.
Мечта его свершилась: он получил ответственную, большую работу, его начальником станет человек талантливый, опытный и умный; его будущие сослуживцы - артиллеристы, люди поистине замечательные: умницы, трудолюбивые, остроумные, и ему невольно стало казаться, что вокруг всё вдруг стало светло и легко.
Так бывает с человеком в пару успеха, - собственная жизнь стала казаться Даренскому необычайно значительной, удачливой, а грозное положение на фронте уже не представлялось таким мучительным, сложным и тяжёлым.
18
Агеев был человек уже совсем седой, но очень подвижной и деятельный. Его помощники, шутя, говорили о нём:
- Если б нашему полковнику дать волю, он внедрил бы артиллерию и в цветоводство, и в скоростное дачное строительство, и в Московский художественный театр.
В 1939 году он был глубоко уязвлён, узнав, что сын его решил учиться на филологическом факультете. А когда спустя год после этого дочь, которую ой возил по воскресным дням на полигон "слушать настоящую музыку", вышла замуж за кинорежиссера, Агеев сказал: жене:
- Вот плоды твоего воспитания, погубили девочку.
У него имелась теория артиллерийского характера и физической конституции артиллеристов: "Наш русский артиллерийский народ с большим черепом, с большим мозгом, ростом большой, в плечах широкий, костистый".
Сам он был болезненный, хрупкого сложения и небольшого роста, ноги у него были такими маленькими, что жена покупала ему "мальчиковые" ботинки в детском отделе Военторга - страшная тайна, известная, как думал Агеев, лишь ему одному, но в действительности разглашённая по штабу артиллерии его адъютантом, участником этих покупок.
Агеев считался хорошим и опытным артиллерийским командиром, его уважали и ценили за большие знания и живую, всегда молодую и смелую голову. Но некоторые, ценя достоинства Агеева, не любили его за плохой характер.
Он бывал резок, насмешлив, часто невоздержанно перечил и спорил.
Он больше всего не любил карьеристов и политиканов, и однажды на Военном Совете наговорил своему сослуживцу, которого подозревал в угодничестве, столько обидных слов, что произошёл конфликт, дошедший до Москвы.
Даренский ожидал решения своего вопроса как раз в то время, когда у Агеева происходили большие служебные волнения. Речь шла о решении исключительно ответственном - переводе тяжёлой артиллерии из Сталинграда на левый берег.
Агеев объездил песчаные, поросшие густым лозняком и молодым лесом прибрежные районы и нашёл, что бог создал Заволжье, чтобы удобней разместить в нём артиллерию больших калибров.
Затем он перебрался на моторной лодке в город, побывал на батареях, в штабах тяжелых артиллерийских дивизионов и полков, разместившихся на площадях и среди развалин, и, понаблюдав условия их работы, понял, что тяжёлая артиллерия на правом берегу работать не сможет.
Немцы вплотную подошли к городу. Снайперы и небольшие подразделения немецких автоматчиков проникали ночью в центральные районы города, пробирались среди развалин и стреляли по огневым позициям тяжёлой артиллерии и по артиллерийским штабам.
Достойных объектов для тяжёлых калибров в таких условиях отыскать было нельзя, и приходилось вести огонь по мелким, подвижным группам, по отдельным пулемётным и миномётным гнёздам.
Усилия артиллеристов дробились по мелочам, и главной их заботой было оборонять от внезапных наскоков драгоценные пушки.
Связь всё время нарушалась. Подвоз тяжёлых снарядов к огневым позициям по заваленным улицам был необычайно сложен, а часто и вовсе невыполним.
Агеев доложил обо всём этом командующему с раздражающей прямолинейностью, произнося множество своих любимых слов: "благоглупость", "перестраховочка", "я ответственности не боялся и бояться не буду" - и стал требовать срочного перевода тяжёлой артиллерии на левобережье Волги.
Он пришёл на доклад в самый для себя неудачный момент. Донесения с фронта поступали тревожные и тяжёлые, войск было мало, немцы подошли к сталинградским окраинам и, по последним данным, несколько часов назад начали штурм города. Гвардейская дивизия Родимцева, брошенная на помощь Сталинграду, была ещё на подходе.
Двигались массы противотанковой артиллерии, полки гвардейских миномётов, тяжёлая артиллерия Ставки Верховного Командования; для подвоза войск и боеприпасов был выделен гигантский парк резерва Ставки. Сталин поставил задачу перед командованием не делать ни одного шага назад.
Немцы, явно учуяв движение резервов к Сталинграду, поторопились начать последний штурм.
Тревога и напряжение нарастали: командиры некоторых частей то и дело обращались в штаб фронта с просьбами о переводе под всевозможными предлогами штабов на левый берег.
Вот в это то время и явился Агеев с разговорами о немедленном выводе тяжёлых пушек на левый берег.
Среди десятков просьб такого же рода эта была продиктована интересами дела. Среди десятков неправильных предложений предложение Агеева явилось объективно нужным и важным.
Десяткам людей генерал справедливо отказывал в их просьбах, но просьбу Агеева диктовала сама необходимость.
Однако свет устроен не так уж совершенно, ошибаются все люди, даже командующие. Командующий по инерции заподозрил Агеева в эвакуаторстве.
Никто из работников штаба не присутствовал на докладе Агеева. Известно было лишь, что доклад не был особенно продолжителен и что, вернувшись в свой блиндаж, Агеев швырнул папку на стол, издал странный носовой звук, дважды за ночь принимал валериановые капли и перекопал всю свою походную библиотеку в поисках душевного успокоения.
Потом уж адъютанты командующего рассказывали приятелям из оперативного отдела, что никому из эвакуаторов не влетело так сильно, как Агееву.
На языке адъютантов это называлось "дать дрозда". В том, что проделал Агеев на следующий день, сказал:ась его самопожертвованная и чистая любовь к общему делу и к артиллерии.
Он вновь поехал в город и на свой страх - а страх был не шуточный приказал переправить на самодельных плотах два тяжёлых дивизиона на левый берег. Всем управленцам и командованию полка он строго велел оставаться в городе. Связь управления с огневиками первое время поддерживалась через Волгу проволокой, которую Агеев до замены специальным кабелем посоветовал обмазать смолой.
После дня работы подтвердилась польза перевода тяжёлой артиллерии на левый берег - пушки работали неутомимо, опасность им не угрожала, вопрос о доставке тяжёлых снарядов решился сам собой.
Телефонная связь ни разу не нарушалась, огневики перестали думать о немецких автоматчиках, а занимались лишь стрельбой, управленцы, командование, развязав себе руки и перестав бояться за пушки, ушли к пехоте и сообщали на огневые о движении больших масс противника, достойных внимания бога войны.
Нервная, лихорадочная стрельба на авось сменилась сокрушительным прицельным огнём.
Стало ясно, что уход тяжёлой артиллерии за реку - не отступление, а жизненная необходимость. Это была первая заявка артиллерии на одну из ведущих ролей в обороне Сталинграда, первый образец бесценной братской помощи заволжской артиллерии сталинградской пехоте.
Агеев вновь отправился к командующему.
Он доложил о том, что все наличные миномёты, батальонные, полковые артиллерийские средства перебрасывает в город; одновременно он послал в город многих сотрудников штаба артиллерии, затем уж сказал: о двух тяжелых дивизионах на левом берегу и живописал их отличную работу, подчеркнув, что управление и командование остаются в городе - "на самом что ни на есть переднем крае".
Генерал, получивший донесения, что, наконец-то, долгожданная гвардейская дивизия Родимцева подходит к Красной Слободе, надел очки и стал читать вновь положенный перед ним Агеевым проект приказа о занятии тяжелой артиллерией огневых позиций на левом берегу Волги.
- А как эти дивизионы сюда попали? - спросил он тонким, почти девичьим голосом и ткнул пальцем в приказ.
Агеев закашлялся, утёрся платочком, но, так как ещё мать приучила его говорить только правду, ответил:
- Я перевёл их, товарищ генерал
Генерал снял очки и посмотрел на докладчика.
- В виде опыта, товарищ генерал, - поспешно добавил Агеев.
Генерал молча смотрел на лежащий перед ним проект приказа, - он дышал с хрипотцой, губы его надулись, морщины собрались на лбу.
Сколько труда, волнения было вложено в эти короткие строки, в этот тоненький листок бумаги...
Артиллерия дальнего действия, сосредоточенная на левом берегу Волги и подчинённая командующему фронтом! Большие калибры, тяжёлые миномёты, реактивная артиллерия - "катюши"! Какой сокрушительный кулак, какая плотность огня, какая маневренность, какая быстрота сосредоточения!
Агеев стал считать про себя секунды. Он досчитал до сорока пяти, а генерал всё молчал.
"Старик под суд меня отдаст", - подумал Агеев, мысля генерала стариком, хотя был на восемь лет старше его.
Он снова вынул платочек, внимательно и грустно посмотрел на вышитую женой оранжевую шёлковую меточку.
В этот момент генерал подписал приказ.
- Дельно, - сказал: он.
- Товарищ генерал, вы сделали большое дело, - волнуясь, проговорил Агеев, - ручаюсь честью, в этом решении залог нашего несомненного успеха. Мы создадим невиданной силы артиллерийский кулак. - Командующий молча отодвинул приказ и потянулся к папиросам. - Разрешите итти, товарищ генерал? - меняя голос, спросил Агеев и пожалел, что не поговорил о "перестраховочке" одного из штабных генералов.
Генерал откашлялся, посвистел ноздрями и, неторопливо кивнув головой, сказал:
- Выполняйте, можете итти! - Потом он окликнул Агеева: - Сегодня Военный Совет баню пробует на новом месте, приходите часиков в девять, попаримся.
- Обошлось, - с некоторым удивлением сказал:и адъютанты, когда Агеев, улыбаясь, помахал им рукой на прощание и стал подниматься по земляным ступеням.
Вот в эту удачную пору Агеева и пришел к нему на службу Даренский.
19
Ночью Даренского, назначенного на работу в штаб артиллерии, дважды вызывал начальник.
Беспокойный Агеев всегда огорчался, когда его сотрудники ночью спали, обедали в обеденный перерыв или отдыхали после работы.
Он поручил Даренскому на рассвете выехать на правый фланг проверить, как прошла переправа орудий, какова маскировка их на новых огневых позициях, переговорить по телефону с командирами полков и дивизионов в Сталинграде, проверить связь - проволочную и по радио, обеспечение боеприпасами, побывать на дивизионных обменных пунктах. Отпуская Даренского, Агеев сказал:
- Всё время меня информируйте, каждые три-четыре часа докладывайте, связь со мной у них через второй эшелон 62-й армии. Если кого-нибудь из старших командиров обнаружите на огневых, немедленно выгоняйте в Сталинград. Имейте в виду, разведотдел донёс о крупном сосредоточении противника в южном районе, напротив Купоросной балки. Завтра нам предстоит держать первый серьёзный экзамен - командующий хочет нанести массированный артиллерийский удар.
До рассвета оставалось ещё часа два, но Даренскому не хотелось ложиться, он не спеша пошёл к своему блиндажу.
Над Волгой стояло неяркое зарево пожара, и стёкла в деревенских домах розовели. Прожекторы освещали небо, гудели самолёты, из города доносилась пушечная стрельба, иногда слышались пулемётные очереди. Часовые вдруг выходили из тьмы и для порядка спрашивали:
- Кто идёт?
Даренский радовался тому, что не спал ночь и, не отдохнув, должен пуститься в дорогу. Он мечтал последнее время об усталости, о бессонных трудовых ночах, об опасности и большой ответственности - и вот всё это свершилось.
Пройдя в блиндаж, он зажёг свечу, положил перед собой на столик часы, вынул из сумки бумагу и конверт с заранее написанным адресом и стал писать матери письмо.
Он писал и поглядывал на часы - скоро ли зашумит перед блиндажом автомобиль.
"...Это, может быть, первое послание, в котором не будет мечтаний, просто оттого, что мечты осуществились. Не стану описывать своего путешествия, такое же, как и все военные путешествия - не в меру много пыли, духоты, тесноты, ночных тревог. Был у меня, как полагается, в пути приступ, но, уверяю тебя, не вру, - самый пустяковый. Не стал бы вспоминать о нём, если б не связал себя словом писать обо всём, не скрывая. Прибыл на место. Началось у меня из рук вон плохо. Я пал духом, решил, что придётся либо в резерве болтаться, либо загонят в тыловую дыру. Но тут, видно, воздух и всё как-то иначе. Пренебрегли формальностями, и я работаю теперь день и ночь на ответственной, оперативной должности, как пьяный, вот и эту ночь не спал, пищу тебе перед рассветом, а сейчас вновь выезжаю. Я даже не знаю, с чем сравнить своё состояние. Артиллеристы, сослуживцы мои, люди замечательные, умные, культурные, сердечные, чудесный народ. Начальник принял меня сердечно. Тут произошло одно дело, и он вёл себя изумительно, ты ведь знаешь, что военному человеку можно быть героем и не под пулями.
Словом, у меня, как говорят, каждая жилка играет, ощущение непередаваемой радости, значительности всего, что делаю. Дела идут превосходно, люди дерутся, как львы, настроение у всех отменное, бодрое, никто не сомневается в победе.
Между прочим, мне тут рассказывали, что в армии вводятся погоны, уже шьют их в тылу на фабриках, - золотые будут для строевых, а серебряные для интендантов.
Да, кстати, вчера выпил водки, закусил жирной свининой с чёрным хлебом, и язва моя даже не поморщилась - вдруг стал совершенно здоров.
В общем, готов писать бесконечное письмо, которое, в конце концов, тебе наскучит читать... Я очень прошу тебя - береги себя, не волнуйся, не мучь себя тревогами обо мне. Пиши - полевая почта на конверте, пиши обо всём, как у тебя, запасла ли топливо на зиму... И ещё раз, не волнуйся обо мне. Помни, что мне никогда не было так радостно и хорошо на душе, как сейчас..."
Он спросил Даренского, есть ли у него квартира, и обещал его устроить в избе, где разместились офицеры связи. В избах жили, кто пониже званием и должностью, а в землянках - те, кто поважней. В избе офицеров связи Даренский провёл первую ночь, в ней и остался жить, ожидая назначения.
Офицеры связи (старший из них был в звании майора, остальные лейтенанты и младшие лейтенанты) вели однообразную жизнь. Они вообще то были ребята хорошие и относились к Даренскому с почтительностью и фронтовым гостеприимством: уступили ему лучшую постель, в первый вечер принесли ему кипятку.
Впоследствии, случайно просматривая список офицеров связи, выбывших из оперативного отдела, Даренский заметил, что многие его тогдашние соночлежники были убиты при исполнении служебного долга. Но в те дни Даренский постоянно злился на офицеров связи.
Один из них мог после работы спать четырнадцать часов подряд. Со спутанными волосами, он изредка шёл на двор, возвращался и вновь ложился на постель. Остальные в часы отдыха играли в подкидного и грохотали ненавистными Даренскому костяшками домино. А когда за кем-нибудь из офицеров прибегал связной, причём речь шла о смертельно опасной поездке в горящий город, вызванный, уходя, наказывал получить на него продукты и выходил с таким лицом, словно идёт не на смерть, а по обычному, пустому делу.
Товарищи, не прерывая игру, пока он натягивал сапоги, надевал портупею и, наконец, шёл к двери, продолжали своё:
- Трефонку не любишь, сейчас получишь трефоночку у меня полный отбой в вальтах... а винёвого тузика не хочешь?
Даренскому казалось, что они живут, как пассажиры в поезде дальнего следования погаснет свет, все сидят, вздыхают, потом спят. Зажёгся свет садятся на койку, раскроют чемоданчики, просматривают имущество: один потрогает лезвие бритвы, второй поточит карманный нож, опять сыграют в подкидного или в морского козла Они внимательно читали газеты, подолгу и молча, но Даренского сердила их манера называть большие очерки "заметками", а трёхколонные сочинения в полгазетной полосы - "статейками"
О своей работе они почти не говорили, а ведь каждое путешествие в Сталинград под обстрелом через ночную Волгу, вероятно, было полно раздирающих душу переживаний.
Даренский спрашивал:
- Как съездили? Ему кратко отвечали:
- Хреново, бьёт всё время.
Когда к офицерам связи приходили свободные от дежурства приятели, разговор у них шёл примерно такой:
- Здорово, ну как?
- Ничего, полковник в командировку сегодня поехал, ты зайди в АХО, там жилеты меховые привезли, в первую очередь, сказал: майор, оперативному давать будут.
- А насчёт дополнительного пайка ничего не слышно?
- Вроде ничего, со второго эшелона ещё не привезли. Один из офицеров связи, Савинов, красивый, плечистый лейтенант, любил рассказывать о том, как хорошо живут строевые командиры рот, отдельных стрелковых, танковых, сапёрных батальонов.
- К награждению представляют сразу же после боя - и тут же ордена выдаёт командир дивизии или командарм, а у нас пока представят к звёздочке, да пройдёт через фронтовой наградной отдел, да подпишет командующий, да член Военного Совета... На передовой у тебя и парикмахер свой, и повар сготовит, чего захочешь, хочешь студень, хочешь печёночку зажарит, и портной тебе пошьёт френч по мерке, и жалованье гвардейское, будь здоров, не то, что наше...
Но Савинову почему-то никогда не приходило в голову, что все эти мнимые и действительные преимущества командиров переднего края связаны с величайшим сверхнапряжением сил, страданиями от холода, жары, огромными переходами, кровью, ранами, смертью...
Даренского сердило, что офицеры связи мало говорят о женщинах, а если говорят, то скучно, обыденно. Сам Даренский всегда готов был удивляться, восхищаться женщинами, осуждать их легкомыслие и коварство. Как все истинно женолюбивые люди, он мог увлечься самой серенькой, некрасивой и неинтересной девушкой, все женщины казались ему хороши, в присутствии любой женщины он становился оживлённым, острил.
Ему казалось, что в мужской компании нет интересней разговора, чем разговор о женщинах...
Несмотря на подавленное настроение, он уже два раза ходил на узел связи полюбоваться милыми личиками бодисток, телефонисток, приёмщиц корреспонденции... А красавец Савинов добудет из чемоданчика коробку рыбных консервов, долго повертит в руках, потом вздохнёт, откроет её карманным ножиком и тем же ножом, как гарпуном, вылавливает кусочки рыбы, съест всё содержимое банки, вожмёт зазубренную крышечку, скажет: "Так, порядок", постелит газетку под сапоги и ляжет на койку.
Даренский понимал, что раздражение его против офицеров связи несправедливо. Ведь он их видит лишь в часы отдыха после смертельно опасной работы. А главное, у него самого было плохо на душе, волнение и жажда деятельности вдруг сменились тоской и безразличием.
Разговор с начальником отдела кадров штаба фронта сильно расстроил его. Это был рыжеватый, плотный полковник с медленной, певучей украинской речью, внимательным взглядом небольших, с рыжими искорками, глаз.
Разговаривая, он бережно перекладывал листы лежавшего перед ним дела, разглядывал пронумерованные, украшенные красными и синими пометками листы. Казалось, он ищет оценку сидящего тут же, в двух шагах от него, человека не в напряженных, живых его глазах, не в взволнованной речи, а в отстуканных на машинке или писанных спокойным писарским почерком строках послужного списка, характеристик, биографических и прочих справок, опросников.
Слушая Даренского и поглядывая в дело, он вдруг то покачивал головой, то слегка поднимал бровь, то глаз его чуть-чуть задумчиво прищуривался.
Даренский, видя это выражение полковничьего лица, волновался, старался угадать, какой страницей его служебной жизни вызвано сомнение и недоумение начальника отдела кадров.
Начальник отдела кадров задавал ему вопросы, все те вопросы, какие обычно задают начальники отделов кадров.
Отвечая, Даренский волновался и сердился; он хотел объяснить полковнику, что ведь дело совсем не в том, почему он не был допущен, и не в том, почему он был отчислен и не зачислен, и почему недостаточно отражено то или иное служебное обстоятельство, и почему об этом он указал там-то, но не указал там-то.
Даренскому казалось, что всё это не имеет отношения к самому важному, что решает оценку человека. Почему полковник не интересуется его душевным состоянием, его желанием отдать все силы работе?
Было похоже, что ему предложат работу в управлении тыла, где-нибудь во втором эшелоне, а его любимую штабную оперативную работу ему не доверят.
Начальник отдела кадров спросил:
- А где жена ваша, здесь это не отражено? - и он постучал пальцем по бумаге
- Ведь мы, собственно, разошлись перед войной. Когда со мной была эта неприятность. Собственно, тогда у нас и разладились отношения, - он усмехнулся, - не по моей, конечно, инициативе.
Этот разговор мирного времени происходил в блиндаже начальника отдела кадров под грохот разрывов, гул дальнобойных пушек, цоканье зениток на берегу и тяжёлые глухие удары авиабомб.
Когда начальник отдела кадров спросил, в каком году был вновь аттестован Даренский, где-то поблизости крякнуло так сильно, что оба собеседника невольно пригнулись и посмотрели на потолок - не рухнет ли сейчас на них земля и дубовые брёвна; но потолок не рухнул, и они продолжали беседу.
- Придётся вам обождать, - сказал: начальник отдела кадров.
- Что так? - спросил Даренский.
- Да кое-что уточнить надо тут.
- Что ж, подождём, - сказал: Даринский, - только об одном прошу, не давать мне назначения во второй эшелон, я оператор. И уж очень прошу вас не затягивать с назначением.
- Учтём, учтем, - скачал начальник, но голос его не мог особенно обнадёжить Даренского - наоборот, мог лишить надежды.
- Мне как, наведаться к вам? - спросил Даренский вставая.
- Зачем зря беспокоиться. Где вы остановились?
- У офицеров связи.
- Я помечу у себя, когда понадобится - за вами пришлём. У вас как с питанием?" Аттестат, все в порядке?
- В порядке, - отвечал Даренский
Он шёл обратно в избу офицеров связи и глядел на туманный город, белевший за Волгой. Всё, казалось ему, складывается плохо. Он просидит в резерве многие месяцы Офицеры связи перестанут замечать его, он сам будет проситься сыграть в подкидного. В столовой девушки-официантки с сострадательной насмешкой за спиной его будут говорить: "А, это безработный подполковник из резерва"
Придя в избу, он, не глядя ни на кого, не снимая сапог, лёг на койку, повернулся к стене, плотно зажмурил глаза.
Он лежал и медленно вспоминал все подробности разговора, выражение лица собеседника. Всё сложилось неудачно - в штабе оказались новые люди, никто его не знает по работе. А по бумагам - что можно сказать.
Его осторожно толкнули в плечо.
- Товарищ подполковник, идите на ужин, - тихо сказал: чей-то голос, сегодня каша рисовая с сахаром, а то скоро столовая закроется.
Даренский продолжал лежать неподвижно.
Второй голос сердито сказал:
- Зачем ты товарища подполковника беспокоишь, видишь - отдыхает. А если утром окажется - заболел, ты пойди в санчасть и врача приведи - И совсем тихо тот же голос добавил: - А ещё лучше, принеси подполковнику ужин на квартира, может, в самом деле болен, в столовую метров шестьсот, все таки трудно. Я бы сам сходил, да мне сейчас на тот берег переправляться, пакет Чуйкову. Мой ужин возьми сухим пайком, сахар особенно.
Даренский узнал голос - это был Савинов. Он вздохнул и почувствовал, что слезы внезапного умиления выступили у него сквозь плотно сжатые веки.
Утром, когда офицеры связи, не вызванные ночью, подшивали воротнички, омывались, чистили сапоги, вошел, запыхавшись, посыльный и, быстро оглядевшись, с опытностью тертого штабного солдата, сразу определив старшего званием, выговорил скороговоркой, без точек и запятых:
- Товарищ подполковник, разрешите обратиться, кто здесь товарищ подполковник Даренский? Вас полковник срочно вызывает в отдел кадров, велел до завтрака прийти. Разрешите быть свободным, товарищ подполковник?
В отделе кадров Даренскому сообщили о назначении на большую и ответственную работу в штаб артиллерии - о такой он и не мечтал, даже не помышлял.
- Надо явиться завтра в штаб артиллерии к полковнику Агееву, он велел в четырнадцать, - строго глядя на Даренского, сказал: начальник отдела кадров.
- Есть, явиться завтра в четырнадцать, - ответил: Даренский. Тот, точно поняв новые мысли Даренского, сказал:
- Вот видите, оказалось, что всё без задержки, а вы, верно, думали: бюрократы меня замотают, - и, рассмеявшись, добродушно добавил с протяжным украинским выговором: - Бюрократы мы, верно, но на войне треба торопиться.
В последний вечер Даренский впервые по душам разговорился с офицерами связи и был искренне удивлён, что не видел до сих пор, какие они чудесные парни: скромные, мужественные, простые, начитанные, работящие, расположенные к людям...
Он допоздна разговаривал с ними и открывал в них всё новые и новые добродетели. Казалось, достоинствам офицеров связи не было конца.
Он всё не верил себе - так хорошо ему было, так радостно, свободно дышалось в этой избе в унылых солончаках Заволжья, среди угрюмого грохота артиллерии, среди гудения боевых самолётов.
Мечта его свершилась: он получил ответственную, большую работу, его начальником станет человек талантливый, опытный и умный; его будущие сослуживцы - артиллеристы, люди поистине замечательные: умницы, трудолюбивые, остроумные, и ему невольно стало казаться, что вокруг всё вдруг стало светло и легко.
Так бывает с человеком в пару успеха, - собственная жизнь стала казаться Даренскому необычайно значительной, удачливой, а грозное положение на фронте уже не представлялось таким мучительным, сложным и тяжёлым.
18
Агеев был человек уже совсем седой, но очень подвижной и деятельный. Его помощники, шутя, говорили о нём:
- Если б нашему полковнику дать волю, он внедрил бы артиллерию и в цветоводство, и в скоростное дачное строительство, и в Московский художественный театр.
В 1939 году он был глубоко уязвлён, узнав, что сын его решил учиться на филологическом факультете. А когда спустя год после этого дочь, которую ой возил по воскресным дням на полигон "слушать настоящую музыку", вышла замуж за кинорежиссера, Агеев сказал: жене:
- Вот плоды твоего воспитания, погубили девочку.
У него имелась теория артиллерийского характера и физической конституции артиллеристов: "Наш русский артиллерийский народ с большим черепом, с большим мозгом, ростом большой, в плечах широкий, костистый".
Сам он был болезненный, хрупкого сложения и небольшого роста, ноги у него были такими маленькими, что жена покупала ему "мальчиковые" ботинки в детском отделе Военторга - страшная тайна, известная, как думал Агеев, лишь ему одному, но в действительности разглашённая по штабу артиллерии его адъютантом, участником этих покупок.
Агеев считался хорошим и опытным артиллерийским командиром, его уважали и ценили за большие знания и живую, всегда молодую и смелую голову. Но некоторые, ценя достоинства Агеева, не любили его за плохой характер.
Он бывал резок, насмешлив, часто невоздержанно перечил и спорил.
Он больше всего не любил карьеристов и политиканов, и однажды на Военном Совете наговорил своему сослуживцу, которого подозревал в угодничестве, столько обидных слов, что произошёл конфликт, дошедший до Москвы.
Даренский ожидал решения своего вопроса как раз в то время, когда у Агеева происходили большие служебные волнения. Речь шла о решении исключительно ответственном - переводе тяжёлой артиллерии из Сталинграда на левый берег.
Агеев объездил песчаные, поросшие густым лозняком и молодым лесом прибрежные районы и нашёл, что бог создал Заволжье, чтобы удобней разместить в нём артиллерию больших калибров.
Затем он перебрался на моторной лодке в город, побывал на батареях, в штабах тяжелых артиллерийских дивизионов и полков, разместившихся на площадях и среди развалин, и, понаблюдав условия их работы, понял, что тяжёлая артиллерия на правом берегу работать не сможет.
Немцы вплотную подошли к городу. Снайперы и небольшие подразделения немецких автоматчиков проникали ночью в центральные районы города, пробирались среди развалин и стреляли по огневым позициям тяжёлой артиллерии и по артиллерийским штабам.
Достойных объектов для тяжёлых калибров в таких условиях отыскать было нельзя, и приходилось вести огонь по мелким, подвижным группам, по отдельным пулемётным и миномётным гнёздам.
Усилия артиллеристов дробились по мелочам, и главной их заботой было оборонять от внезапных наскоков драгоценные пушки.
Связь всё время нарушалась. Подвоз тяжёлых снарядов к огневым позициям по заваленным улицам был необычайно сложен, а часто и вовсе невыполним.
Агеев доложил обо всём этом командующему с раздражающей прямолинейностью, произнося множество своих любимых слов: "благоглупость", "перестраховочка", "я ответственности не боялся и бояться не буду" - и стал требовать срочного перевода тяжёлой артиллерии на левобережье Волги.
Он пришёл на доклад в самый для себя неудачный момент. Донесения с фронта поступали тревожные и тяжёлые, войск было мало, немцы подошли к сталинградским окраинам и, по последним данным, несколько часов назад начали штурм города. Гвардейская дивизия Родимцева, брошенная на помощь Сталинграду, была ещё на подходе.
Двигались массы противотанковой артиллерии, полки гвардейских миномётов, тяжёлая артиллерия Ставки Верховного Командования; для подвоза войск и боеприпасов был выделен гигантский парк резерва Ставки. Сталин поставил задачу перед командованием не делать ни одного шага назад.
Немцы, явно учуяв движение резервов к Сталинграду, поторопились начать последний штурм.
Тревога и напряжение нарастали: командиры некоторых частей то и дело обращались в штаб фронта с просьбами о переводе под всевозможными предлогами штабов на левый берег.
Вот в это то время и явился Агеев с разговорами о немедленном выводе тяжёлых пушек на левый берег.
Среди десятков просьб такого же рода эта была продиктована интересами дела. Среди десятков неправильных предложений предложение Агеева явилось объективно нужным и важным.
Десяткам людей генерал справедливо отказывал в их просьбах, но просьбу Агеева диктовала сама необходимость.
Однако свет устроен не так уж совершенно, ошибаются все люди, даже командующие. Командующий по инерции заподозрил Агеева в эвакуаторстве.
Никто из работников штаба не присутствовал на докладе Агеева. Известно было лишь, что доклад не был особенно продолжителен и что, вернувшись в свой блиндаж, Агеев швырнул папку на стол, издал странный носовой звук, дважды за ночь принимал валериановые капли и перекопал всю свою походную библиотеку в поисках душевного успокоения.
Потом уж адъютанты командующего рассказывали приятелям из оперативного отдела, что никому из эвакуаторов не влетело так сильно, как Агееву.
На языке адъютантов это называлось "дать дрозда". В том, что проделал Агеев на следующий день, сказал:ась его самопожертвованная и чистая любовь к общему делу и к артиллерии.
Он вновь поехал в город и на свой страх - а страх был не шуточный приказал переправить на самодельных плотах два тяжёлых дивизиона на левый берег. Всем управленцам и командованию полка он строго велел оставаться в городе. Связь управления с огневиками первое время поддерживалась через Волгу проволокой, которую Агеев до замены специальным кабелем посоветовал обмазать смолой.
После дня работы подтвердилась польза перевода тяжёлой артиллерии на левый берег - пушки работали неутомимо, опасность им не угрожала, вопрос о доставке тяжёлых снарядов решился сам собой.
Телефонная связь ни разу не нарушалась, огневики перестали думать о немецких автоматчиках, а занимались лишь стрельбой, управленцы, командование, развязав себе руки и перестав бояться за пушки, ушли к пехоте и сообщали на огневые о движении больших масс противника, достойных внимания бога войны.
Нервная, лихорадочная стрельба на авось сменилась сокрушительным прицельным огнём.
Стало ясно, что уход тяжёлой артиллерии за реку - не отступление, а жизненная необходимость. Это была первая заявка артиллерии на одну из ведущих ролей в обороне Сталинграда, первый образец бесценной братской помощи заволжской артиллерии сталинградской пехоте.
Агеев вновь отправился к командующему.
Он доложил о том, что все наличные миномёты, батальонные, полковые артиллерийские средства перебрасывает в город; одновременно он послал в город многих сотрудников штаба артиллерии, затем уж сказал: о двух тяжелых дивизионах на левом берегу и живописал их отличную работу, подчеркнув, что управление и командование остаются в городе - "на самом что ни на есть переднем крае".
Генерал, получивший донесения, что, наконец-то, долгожданная гвардейская дивизия Родимцева подходит к Красной Слободе, надел очки и стал читать вновь положенный перед ним Агеевым проект приказа о занятии тяжелой артиллерией огневых позиций на левом берегу Волги.
- А как эти дивизионы сюда попали? - спросил он тонким, почти девичьим голосом и ткнул пальцем в приказ.
Агеев закашлялся, утёрся платочком, но, так как ещё мать приучила его говорить только правду, ответил:
- Я перевёл их, товарищ генерал
Генерал снял очки и посмотрел на докладчика.
- В виде опыта, товарищ генерал, - поспешно добавил Агеев.
Генерал молча смотрел на лежащий перед ним проект приказа, - он дышал с хрипотцой, губы его надулись, морщины собрались на лбу.
Сколько труда, волнения было вложено в эти короткие строки, в этот тоненький листок бумаги...
Артиллерия дальнего действия, сосредоточенная на левом берегу Волги и подчинённая командующему фронтом! Большие калибры, тяжёлые миномёты, реактивная артиллерия - "катюши"! Какой сокрушительный кулак, какая плотность огня, какая маневренность, какая быстрота сосредоточения!
Агеев стал считать про себя секунды. Он досчитал до сорока пяти, а генерал всё молчал.
"Старик под суд меня отдаст", - подумал Агеев, мысля генерала стариком, хотя был на восемь лет старше его.
Он снова вынул платочек, внимательно и грустно посмотрел на вышитую женой оранжевую шёлковую меточку.
В этот момент генерал подписал приказ.
- Дельно, - сказал: он.
- Товарищ генерал, вы сделали большое дело, - волнуясь, проговорил Агеев, - ручаюсь честью, в этом решении залог нашего несомненного успеха. Мы создадим невиданной силы артиллерийский кулак. - Командующий молча отодвинул приказ и потянулся к папиросам. - Разрешите итти, товарищ генерал? - меняя голос, спросил Агеев и пожалел, что не поговорил о "перестраховочке" одного из штабных генералов.
Генерал откашлялся, посвистел ноздрями и, неторопливо кивнув головой, сказал:
- Выполняйте, можете итти! - Потом он окликнул Агеева: - Сегодня Военный Совет баню пробует на новом месте, приходите часиков в девять, попаримся.
- Обошлось, - с некоторым удивлением сказал:и адъютанты, когда Агеев, улыбаясь, помахал им рукой на прощание и стал подниматься по земляным ступеням.
Вот в эту удачную пору Агеева и пришел к нему на службу Даренский.
19
Ночью Даренского, назначенного на работу в штаб артиллерии, дважды вызывал начальник.
Беспокойный Агеев всегда огорчался, когда его сотрудники ночью спали, обедали в обеденный перерыв или отдыхали после работы.
Он поручил Даренскому на рассвете выехать на правый фланг проверить, как прошла переправа орудий, какова маскировка их на новых огневых позициях, переговорить по телефону с командирами полков и дивизионов в Сталинграде, проверить связь - проволочную и по радио, обеспечение боеприпасами, побывать на дивизионных обменных пунктах. Отпуская Даренского, Агеев сказал:
- Всё время меня информируйте, каждые три-четыре часа докладывайте, связь со мной у них через второй эшелон 62-й армии. Если кого-нибудь из старших командиров обнаружите на огневых, немедленно выгоняйте в Сталинград. Имейте в виду, разведотдел донёс о крупном сосредоточении противника в южном районе, напротив Купоросной балки. Завтра нам предстоит держать первый серьёзный экзамен - командующий хочет нанести массированный артиллерийский удар.
До рассвета оставалось ещё часа два, но Даренскому не хотелось ложиться, он не спеша пошёл к своему блиндажу.
Над Волгой стояло неяркое зарево пожара, и стёкла в деревенских домах розовели. Прожекторы освещали небо, гудели самолёты, из города доносилась пушечная стрельба, иногда слышались пулемётные очереди. Часовые вдруг выходили из тьмы и для порядка спрашивали:
- Кто идёт?
Даренский радовался тому, что не спал ночь и, не отдохнув, должен пуститься в дорогу. Он мечтал последнее время об усталости, о бессонных трудовых ночах, об опасности и большой ответственности - и вот всё это свершилось.
Пройдя в блиндаж, он зажёг свечу, положил перед собой на столик часы, вынул из сумки бумагу и конверт с заранее написанным адресом и стал писать матери письмо.
Он писал и поглядывал на часы - скоро ли зашумит перед блиндажом автомобиль.
"...Это, может быть, первое послание, в котором не будет мечтаний, просто оттого, что мечты осуществились. Не стану описывать своего путешествия, такое же, как и все военные путешествия - не в меру много пыли, духоты, тесноты, ночных тревог. Был у меня, как полагается, в пути приступ, но, уверяю тебя, не вру, - самый пустяковый. Не стал бы вспоминать о нём, если б не связал себя словом писать обо всём, не скрывая. Прибыл на место. Началось у меня из рук вон плохо. Я пал духом, решил, что придётся либо в резерве болтаться, либо загонят в тыловую дыру. Но тут, видно, воздух и всё как-то иначе. Пренебрегли формальностями, и я работаю теперь день и ночь на ответственной, оперативной должности, как пьяный, вот и эту ночь не спал, пищу тебе перед рассветом, а сейчас вновь выезжаю. Я даже не знаю, с чем сравнить своё состояние. Артиллеристы, сослуживцы мои, люди замечательные, умные, культурные, сердечные, чудесный народ. Начальник принял меня сердечно. Тут произошло одно дело, и он вёл себя изумительно, ты ведь знаешь, что военному человеку можно быть героем и не под пулями.
Словом, у меня, как говорят, каждая жилка играет, ощущение непередаваемой радости, значительности всего, что делаю. Дела идут превосходно, люди дерутся, как львы, настроение у всех отменное, бодрое, никто не сомневается в победе.
Между прочим, мне тут рассказывали, что в армии вводятся погоны, уже шьют их в тылу на фабриках, - золотые будут для строевых, а серебряные для интендантов.
Да, кстати, вчера выпил водки, закусил жирной свининой с чёрным хлебом, и язва моя даже не поморщилась - вдруг стал совершенно здоров.
В общем, готов писать бесконечное письмо, которое, в конце концов, тебе наскучит читать... Я очень прошу тебя - береги себя, не волнуйся, не мучь себя тревогами обо мне. Пиши - полевая почта на конверте, пиши обо всём, как у тебя, запасла ли топливо на зиму... И ещё раз, не волнуйся обо мне. Помни, что мне никогда не было так радостно и хорошо на душе, как сейчас..."