Страница:
Он знал, что над хромотой матери посмеиваются деревенские ребята, и поэтому чувство к ней было особенно сильно. На Первое мая отец и мать нарядились, пошли в гости и его взяли с собой; он шёл, гордясь ими и собой, своим новым ремешком. Отец казался ему важным, сильным, мать нарядной и красивой. Он сказал:
- Ой, маму, ой, тату, яки вы гарни, яки чепурни, - и вдруг увидел, как переглянулись отец с матерью, как мило и смущенно учыбнулись ему. Кто знал в мире, как неистово нежно любил он их. Он видел их после воздушного налёта они лежали, прикрытые обгоревшим рядном, острый нос отца, белая серёжка в ухе матери, прядь её реденьких светлых волос - и навсегда в его мозгу соединились мать и отец, то лежащие рядом, мёртвые, то мило и смущённо переглянувшиеся, когда он восхитился отцом в новых сапогах и в новом пиджаке, матерью в коричневом накрахмаленном платье с белым платочком, с ниточкой намиста...
Он не мог никому высказать свою боль, да и сам он не мог понять её, но она была нестерпима; эти мёртвые тела и эти смущённые, милые лица в день прошлогоднего майского праздника, связанные в его маленьком сердце одним узлом. В мозгу его помутилось. Ему начало казаться - именно оттого и жжёт боль, что он двигается, произносит слова, жуёт, глотает, и он замер, скованный помутившим его ум страданием. Он бы, наверно, и умер так, молча, отказываясь от еды, убитый ужасом, который стали ему внушать свет, беготня и разговоры детей, крик птиц, ветер. Воспитательницы и педагоги, когда его привезли в детский дом, ничего не могли с ним поделать: не помогали ни книжки, ни картинки, ни рисовая каша с абрикосовым джемом, ни щегол в клетке. Докторша велела везти его в лечебницу, где его бы начали искусственно питать.
Вечером, накануне отправки в лечебницу, в изолятор зашла няня, ей надо было помыть пол, она долго молча смотрела на мальчика - и вдруг опустилась на колени и, прижав его стриженую голову к груди, запричитала по-деревенски...
- Дитятко моё, никто тебя не жалеет, никому ты не нужен.
И он закричал, забился...
Она на руках отнесла его в свою комнатку, посадила на койку и полночи просидела возле него, он говорил с ней и поел хлеба с чаем.
Мария Николаевна спросила:
- Как ты, Гриша? Привыкаешь понемногу? Он не ответил, перестал есть, и пристальный, неподвижный взор его терпеливо уставился на белую стену.
Няня отложила ложку и погладила его по голове, точно успокаивая:
- Потерпи, потерпи, сейчас эта тётка уйдёт... И действительно, Мария Николаевна, поняв их напряжённое ожидание, торопливо сказала Токаревой:
- Пойдёмте, не будем мешать.
Они снова прошли по двору, и Мария Николаевна, волнуясь, проговорила:
- Вот, поглядев на таких ребят, начинаешь осознавать весь ужас войны.
Зайдя в кабинет Токаревой, она, желая успокоиться и избавиться от тоски, которую только что испытала, строго сказала:
- Итак, давайте суммировать: дисциплина и ещё раз дисциплина. Вы сами видите: война. Никакой расхлябанности, время тяжёлое!
- Я знаю, - сказала Токарева, - но трудно работать мне, не справляюсь. Не охватываю, и знаний у меня мало. Может, лучше мне обратно хлеб пойти печь, я так иногда думаю, по правде вам скажу.
- Нет, это неверно, состояние дома мне кажется хорошим. Вот эта нянюшка, что кормила Серпокрыла, меня это глубоко тронуло. Я буду докладывать, прямо скажу, о положительных, здоровых элементах, о здоровой атмосфере, а эта все недостатки вы ведь исправите...
Ей хотелось сказать Токаревой на прощание особенно хорошие, ободряющие слова. Но её немного раздражало выражение лица Токаревой, полуоткрытый рот, точно готовый зевнуть Мария Николаевна стала собирать документы в портфель и вынула бумагу, которую дал ей заместитель заведующего перед отъездом. Покачав головой, она сказала:
- Да, вот видите, никак мы не закончим о ваших кадрах. Соколову эту самую нужно всё-таки освободить: в нетрезвом виде пела песни, кто-то к ней тут ходит по ночам. Куда же вы смотрели? Коллектив крепкий, здоровый, надо же вам понять самые элементарные вещи...
Токарева сказала:
- Правильно, но это ведь та самая, вы её видели, она Серпокрыла этого кормит, он только ее признаёт.
- Эта самая? - переспросила Мария Николаевна, не поняв, о ком идёт разговор - Эта самая? Ну и что ж? Я ведь...
Но внезапно поглядев на Токареву, она на полуслове замолчала.
Токарева быстро шагнула к Марии Николаевне и положила ей руку на плечо:
- Не волнуйтесь, это ничего, - тихо сказала она и погладила старшего инспектора по руке.
15
Иван Павлович Пряхин утром августовского дня 1942 года вошёл к себе в кабинет и прошёлся несколько раз от окна к двери. Он распахнул окно - и кабинет сразу наполнился шумом. То не был обычный уличный шум, очевидно, мимо проходила воинская часть: хрипел мотор, слышался топот многих ног, грохот колёс, ржание лошадей, сердитые голоса ездовых, лязганье танков, и время от времени пронзительный вой истребителя, делавшего в высоте свечу, покрывал всю пестроту земных звуков.
Пряхин, постояв несколько времени у окна, отошёл и остановился перед несгораемым шкафом в углу кабинета. Он вынул из шкафа пачку бумаг и сел к столу, нажал звонок, и тотчас же вошёл его помощник.
- Ну, как доехали? - спросил Пряхин.
- Хорошо, Иван Павлович, как переправился через Волгу, поехал правой дорогой, можно сказать, благополучно, только разок въехал в кювет, уже возле самого места, дифером машина села, без фар ведь.
- Жилкин обеспечил всё?
- Да. И место, я скажу, замечательное - вдали от железной дороги. Жилкин говорит, немец даже ни разу не летал.
- Народ собирается на совещание?
- Начали, собираются.
В это время в дверь кабинета послышался стук, и голос за дверью произнёс:
- Открывай, хозяин, открывай, солдат пришёл. Пряхин прислушался, стараясь припомнить по голосу, кто это так уверенно ведёт себя. А дверь уже открылась, и в комнату вошёл седеющий генерал, с лицом, бронзовым от загара. Это был представитель командования фронта генерал Рыжов. Он поздоровался с Пряхиным, сел в кресло и стал оглядывать кабинет, взял со стола чернильницу и, взвесив её на руке, покачал с уважением головой и осторожно поставил на место.
- Товарищ генерал, через четверть часа начнётся совещание партийных работников и директоров предприятий, мы просим вас сказать товарищам несколько слов о положении на фронте.
Генерал посмотрел на часы.
- Это можно, но весёлого мало.
- Есть ухудшения за ночь?
- У Трёхостровской противник форсировал Дон. Донесли, будто отдельные автоматчики просочились и будто их уже уничтожили. Но, думаю, не уничтожили. А с юга он крепко нажал. Полагаю, кое о чём отдельные товарищи привирают в донесениях; я их понимаю: и немцев боятся, и начальства боятся.
- То есть обвод прорвали?
- Да какой там у вас в этом месте обвод!
- Оборону стрсил и с первых месяцев войны, весь город, вся область стрсил а, вынули четверть миллиона кубометров грунта. Оборона, думается, хороша, но вот войска не сумели полностью ею воспользоваться.
- Мы держим противника в степи исключительно огнём и живой силой, - сказал генерал. - Одно хорошо: склады боеприпасов сохранили. Огнём артиллерии, вот чем мы его держим. Счастье, что боеприпасы есть. - И он снова взял чернильницу со стола, взвешивая её на руках. - Ну и махина. Оптическая вещь. Хрусталь?
- Хрусталь. Кажется, с Урала.
Генерал, наклонившись к Пряхину, мечтательно произнёс:
- Урал, осень... Охота там богатая - гуси, лебеди. А наше солдатское дело - в крови да в пыли. Эх, нам бы две дивизии пехотных, полнокровных!
- Я понимаю, но надо начать вывозить заводы, пока не поздно: "Баррикады" за сутки полк артиллерийский выпускают. Тракторный - сотни танков в месяц. Это гиганты наши. Успеем?
Генерал пожал плечами:
- Если ко мне приходит командир дивизии и говорит: "Рубеж оборонять буду, но разрешите оттянуть мой командный пункт подальше от переднего края", значит, этот человек не верит в успех, а все командиры дивизий сразу кумекают: "Ну, ясно, отходим", а от дивизий это переходит в полки, в батальоны, в роты и все уже душой чувствуют: отходить будем. Так вот и здесь. Хочешь стоять, так ты стой. Пусть ни одна машина в тыл не идёт. Не оглядывайся, иначе не устоишь. За самовольную переправу через Волгу на левый берег - расстрел!
Пряхин быстро и громко произнёс:
- Видите, там вы при неудаче рискуете потерять рубеж, высоту, сотню машин, а здесь мы имеем промышленность союзного значения. Это не обычный рубеж обороны.
- Это... - и генерал встал, - это... Россию мы обороняем на волжском рубеже, а не промышленность союзного значения!
Пряхин некоторое время молчал, а затем ответил:
-- Для нас, большевиков, пока мы живы, нет последних рубежей. Последний наш рубеж, когда сердце перестаёт биться. Как ни тяжело, но считаться с положением мы обязаны. Враг перешёл Дон.
- Я об этом официального заявления не делал, сведения проверяются. - И тут же генерал наклонился к Пряхину, спросил: - Семью вывезли из Сталинграда?
- Обком готовится отправить за Волгу многие семьи, в том числе и мою.
- Очень правильно. Это не для них. Солдаты не выносят, тяжело, а дети, женщины, куда уж. На Урал! Туда он не долетит, сукин сын... Вот если допустим его до Волги, он и на Урал станет летать.
Дверь приоткрылась, и секретарь сказал:
- Директора и начальники цехов, вызванные на совещание.
И руководители хозяйственной жизни города, начальники цехов и директора заводов, парторги стали входить в кабинет, рассаживаться на стульях, диванах, креслах. Здороваясь с Пряхиным, некоторые говорили: "Спустил в цеха указания Комитета Обороны", "Вашу команду выполнил".
Пряхин поглядел на вошедшего последним директора электростанции Спиридонова и сказал ему:
- Товарищ Спиридонов, после заседания останьтесь, мне нужно вам несколько слов .сказать по частному поводу.
Спиридонов быстро, по-военному ответил:
- Есть, остаться после совещания.
Кто-то с добродушной насмешливостью проговорил:
- Наш-то, Спиридонов, - по гвардейски отвечает. Когда затих шум отодвигаемых кресел и стульев и все расселись, Пряхин сказал:
- Как будто все? Давайте начнём. Что ж, товарищи, Сталинград становится фронтовым городом. Давайте сегодня проверим, как каждый из нас подготовил свой участок работы, своих людей к новым условиям, к военным условиям. Какова готовность наших людей, наших предприятий, наших цехов? Что проделано нами по линии перехода к работе в новых условиях, по линии эвакуации наших предприятий? Здесь сейчас присутствует представитель командования генерал Рыжов. Обком просил его рассказать о положении на фронте. Прошу вас, товарищ генерал.
Рыжов усмехнулся.
- Фронт - вот он, сел на попутную полуторку - и поехал, познакомился - Он отыскал глазами своего адъютанта, стоявшего у двери, и сказал:
- Дайте мне карту, не рабочую, а ту, что корреспондентам показывали.
- Она за Волгой, разрешите слетать за ней на "У-2".
- Куда уж вам летать, вас "кукурузник" не подымет.
- Я летаю, как бог, товарищ генерал, - поддерживая шутливый тон начальника, ответил адъютант.
Но генерал нетерпеливо и раздражённо махнул в его сторону рукой.
- Пойдёмте, товарищи, вон к этой карте на стене, она для нас тоже годится.
И, как учитель географии, окружённый учениками, водя то пальцем, то карандашом по карте, он начал рассказывать.
Генерал говорил о тяжёлом положении на фронте не общими словами, а совсем особым, точным языком военного человека.
Он говорил обо всём этом не "вообще", а конкретно, потому что грозное и тяжёлое положение на заводах, в городе, на Волге было соединено и связано именно со Сталинградским фронтом.
Положение на фронте! Генерал говорил с той откровенной резкостью, которую определяла и которой требовала война. Перед жестокой действительностью могла жить одна лишь правда, такая же жестокая, как и действительность.
- Что ж, вы народ крепкий, я вас не собираюсь ни пугать, ни утешать. Правда ещё никому вреда не принесла. Положение примерно такое Северная группировка противника выходит на правый берег реки Дон; вот по этому рубежу. Это шестая армия, у неё в составе три армейских корпуса, двенадцать пехотных дивизий и танковые соединения. Тут и семьдесят девятая, и сотая, и двести девяносто пятая, мои старые знакомые... Это пехотные. Кроме того, в шестой армии две танковые дивизии и две мотодивизии. Командует этим всем делом генерал-полковник Паулюс. Успехов у него на сегодняшний день больше, чем у нас, - это вы сами понимаете. Это с севера и с запада. Теперь - с юго-запада группировка рвётся от Котельникова. Это уж не пехотная, а танковая армия, ну, её поддерживает четвертый армейский корпус и румыны, тоже, по-видимому, до корпуса. У этой группировки, видимо, главная цель - вырваться к Красноармейску, к Сарепте. Вот они тянут сюда, на этот рубеж. По этой вот речушке Аксай удар наносят по линии железной дороги от Плодовитое. И цель у противника простая - сосредоточиться на этих рубежах, подготовиться и ударить: эти с севера и запада, а те, что от Котельникова, - с юга и юго-запада, ударять прямо на Сталинград. Будто бы Гитлер объявил, что двадцать пятого августа он в Сталинграде будет.
- А сколько у нас сил против всей этой махины? - спросил чей-то голос.
Генерал рассмеялся.
- Это вам знать не полагается. Силы есть, боеприпасов хватит. Сталинград не сдадим. - И вдруг, повернувшись к адъютанту, произнёс сдавленным голосом: Кто смел за Волгу мои вещи отправить? Чтобы нитки к вечеру за Волгой не было? Чтобы всё до последней нитки в Сталинграде было. Ясно? Невзирая на лица, беспощадно расправлюсь!
Адъютант вытянулся перед генералом. Стоявшие подле люди пытливо всматривались в лицо генерала. В это время торопливо подошёл к столу Барулин и громким, слышным Всем шёпотом произнёс:
- Вас зовут к телефону.
Пряхин торопливо поднялся, проговорил:
- Товарищ генерал, Москва вызывает, давайте вместе пойдём.
Генерал пошёл следом за Пряхиным к маленькой двери.
16
Едва обитая чёрной клеёнкой дверь закрылась за ними, в кабинете поднялся вначале сдержанный, а затем всё более живой шум. Несколько человек подошли к карте и стали пристально рассматривать её, точно ища след, оставленный на ней пальцем генерала. Они покачивали головами и переговаривались между собой: "Да, силёнки у немца много", "Удержат ли наши левый берег Дона, и вечная беда немцы, оказывается, на высоком берегу, а наши на луговом", "Вот и на Волге так будет", "А я уж слышал, что они имеют плацдарм на этом берегу Дона", "Если б так, тут знаете бы, что делалось", "Ох, как стал он эти немецкие дивизии перечислять, у меня прямо в сердце закололо", "Правду надо знать, не дети".
Инструктор райкома партии Марфин, маленький ростом, худой, со впалыми щеками и такими блестящими глазами, что казалось, у него высокая температура, быстро и оживлённо сказал:
- Ты, я вижу, Степан Фёдорович, в обком аккуратно приходишь, а в райкоме не любишь бывать, пряником не заманишь.
- Есть грех, товарищ Марфин. Да и дело какое тяжелое - Эвакуация. Тебе проще, товарищ Марфин: сложил учётные карточки, снял красную и зелёную материю со столов, уложил в грузовик - и поехал. А мне? Турбины со Сталгрэса на грузовике не вывезешь.
К ним подошли двое: начальник одного из главных цехов Тракторного завода и директор консервного завода.
- Вот он, главный воротила, миллионщик тракторный, массовый потребитель электроэнергии, - сказал Спиридонов.
- Что ж ты, Спиридонов, не прислал ко мне монтёров? Завод-то работает день и ночь. Заплачу им по высшему разряду.
Директор консервного завода сказал вполголоса:
- Вы, товарищ миллионщик, лучше бы платили не по разряду, а местами на катере, который на тот берег перевозит.
- Шутка глупая, но ты, я вижу, консервщик, об одном думаешь, как бы переплыть, - сказал Марфин, - заболел ты, видно.
Начальник цеха покачал головой и сказал:
- Днём и ночью у меня душа болит. Цех программу перевыполняет. А вывезем за Волгу - рассыпется коллектив. Поди собирай его, налаживай в степи. Рабочие из цеха не выходят, а я уж списки составляю. И спецмероприятия подготавливаю, страшно подумать! Хуже смерти об этой эвакуации говорить, думать не хочу. Вот и Спиридонов без отказа даёт электроэнергию. А то ведь всё были объективные причины.
Он вдруг повернулся к Спиридонову и сердито спросил:
- Но ведь заразная штука эта эвакуационная лихорадка? Верно, Спиридонов?
- Конечно. Вот начальник урюка и маринованных огурцов своё семейство вывез, а меня уж гложет мысль, сознаюсь откровенно. Ты как считаешь, Марфин, есть лекарство от этой эвакуационной заразной болезни?
- Есть, простое: только не пилюли, а хирургическое средство.
- Ох ты... консервный король, как Марфин на тебя поглядел. Берегись. Вмиг вылечит.
.- Что ж, могу вылечить. Запаникует - шуток не будет.
Время не такое.
Но в этот момент все замолчали и оглянулись на двери:
В комнату вошли Пряхин и генерал.
Они уселись на свои места, и Пряхин, несколько раз прокашлявшись и выждав тишину, заговорил суровым голосом:
- Товарищи! В последние дни в связи с обострением положения на фронте у нас наметилась вреднейшая тенденция - слишком много готовимся к эвакуации, мало, недостаточно думаем о работе наших заводов на оборону. Мы словно молчаливо согласились на том, что уйдем за Волгу. - Он оглядел всех, помолчал, покашлял и продолжал: - Это грубейшая политическая ошибка, товарищи.
Он встал, оперся руками о стол и медленно, с особым значением, словно отпечатывая каждое слово самым крупным выпуклым шрифтом, произнес:
- С эвакуаторами, паникерами, шкурниками будем расправляться беспощадно. Произнеся эти слова, он сел и уже обычным, несколько глуховатым голосом закончил: - Таково веление нашей Родины, нашего народа, товарищи, в самые грозные часы борьбы. Работа всех заводов, предприятий продолжается. Никаких разговоров о спецмероприятиях и эвакуации. Ясно? Всем ясно: Пустых городов не обороняют. Поэтому никаких разговоров вести по этой линии мы не должны. А раз не должны, то и не будем. Надо работать, работать. Нельзя терять ни минуты, потому что и минута дорога.
Он повернулся к Рыжову.
Генерал, отрицательно покачав головой, сказал:
- Теперь не время лекции читать. Я одно скажу: Ставка прямо указала командованию. Сталинград удержать любой ценой. Вот и всё. Вся моя лекция.
Несколько мгновений в комнате стояла тишина. Страшный, угрюмый и зловещий грохот нарушил её, окна распахнулись, в соседней комнате со звоном посыпались стёкла, бумаги, лежавшие на столе, подхваченные ветром, полетели на пол. Кто-то вскрикнул: "Бомбит!"
Пряхин властно произнёс:
- Товарищи, спокойствие, работа предприятий в Сталинграде продолжается без минуты перерыва!
А грохот, то стихая, то вновь усиливаясь, потрясал стены. Директор консервного завода, стоя в дверях, произнес:
- В Красноармейске склады боеприпасов взорвались? И тотчас пронзительно злым и властным голосом закричал генерал:
- Певцов, машину!
- Есть, товарищ генерал, - ответил адъютант и стремительно выбежал из кабинета.
Генерал поспешно пошел к двери, все расступились перед ним.
Когда последние посетители выходили из кабинета, Спиридонов, оглянувшись на Пряхина, пошёл следом за ними; видимо, теперь было не до разговора по частному вопросу. Но Пряхин окликнул его:
- Куда вы, товарищ Спиридонов, я ведь просил вас остаться. - Он улыбнулся, и на лице его появилось выражение лукавства и доброты. - Один товарищ с фронта, мой старинный знакомый, вчера спрашивал, не встречал ли я в Сталинграде семейство Шапошниковых. Оказалось, его особенно интересует сестра вашей жены.
- Кто же это? - спросил Спиридонов.
- Вы, может быть, знаете его фамилию - Крымов?
- Ну конечно, знаю, - сказал Степан Фёдорович и оглянулся на окно: не ударит ли ещё взрыв?
- Он у меня будет сегодня вечером. Он ничего такого не говорил, но мне думается, следовало бы ей с ним повидаться.
- Я обязательно передам, обязательно, - сказал Спиридонов.
Пряхин надел плащ военного покроя, фуражку и, не глядя на Спиридонова и, видимо, уже не думая о нём, пошёл скорым шагом к двери.
17
Вечером в большой комнате, в квартире Пряхина, Крымов и Пряхин, сидя за столом, пили чай. На столе, рядом с чашками, чайником, стояла бутылка вина, лежали газеты. В комнате был беспорядок - мягкая мебель сдвинута с места, дверцы книжных шкафов открыты, на полу валялись газеты, брошюры, возле буфета стояли детская колясочка и деревянная лошадь. В одном из кресел сидела румяная большая кукла с всклокоченной русой головой, перед ней стоял столик с игрушечным самоваром и чашками. К столику был прислонён автомат ППШ, на спинке кресла лежала солдатская шинель, а рядом - летнее пёстрое женское платье.
И странно на фоне этого предотъездного беспорядка выглядели два больших, рослых человека со спокойными движениями и мерными голосами. Пряхин, утирая пот со лба, рассказывал Крымову:
- Потеря очень тяжёлая - склады боеприпасов! Но я тебе о другом говорю. Ясно - город явится ареной боя, на кой ляд тут детские дома, ясли. А? Ну вот дал обком команду их вывозить, а работа предприятий и учреждений Сталинграда продолжается без минуты перерыва! Вот и своих вывез - сам дома хозяин... - Он поглядел вокруг, потом в лицо Крымова и покачал головой: - Подумай, сколько лет не виделись.
Он оглядел комнату и проговорил:
- Жена у меня строгая насчёт чистоты, пылинку, окурок заметит, а сейчас, после отъезда - смотри! Нет, ты погляди! - И он показал рукой: - Разорение! Это ведь масштаб семьи, квартира! А ты подумай в масштабе города! А сталь наша - какие печи, есть такие мастера - в Академию наук можно избрать! Пушки! Немцев спроси, они скажут, как наша дивизионная артиллерия работает. Да, хотел я тебе сказать о Мостовском. Бедовый старик. Был я у него, уговаривал уехать. Слушать не хочет! Говорит. "Сталинград сдан не будет, мне ехать незачем, я свою эвакуацию закончил, ни на вершок не сдвинусь". А в случае чего, говорит, я в подполье пригожусь, у меня такой опыт конспиративной работы перед революцией накоплен, что я вас всех поучить могу. И такая в нём силища, что не я его уговорил, а он меня... Связал его кое с кем и адреса кое-какие ему дал. Ты подумай, старик какой!
Крымов кивнул головой:
- И я теперь жизнь вспоминаю. И Мостовского вспоминаю. Он ведь в нашем городишке одно время жил, в ссылке. Ну и встречался с молодёжью. Мальчишкой я был еще. Ушли мы с ним как-то за город, читал он мне вслух "Коммунистический манифест" - сидели на холмике, там беседка была, в летнее время в эту беседку влюблённые ходили. А тут осень, дождик мелкий, ветром брызги заносит в беседку, листья летят, ну и он мне читает. И охватил меня такой трепет, такое волнение... Обратно мы шли, темно стало. Он меня за руку взял и сказал: "Запомните эти слова: "Пусть господствующие классы содрогаются перед Коммунистической Революцией. Пролетариям нечего в ней терять кроме своих цепей. Приобретут же они весь мир". А сам хлюпает рваными галошами по воде. И у меня слезы хлынули.
Пряхин встал, подошёл к стене и, показав на карту, сказал:
- И верно, завоевали. Посмотри, посмотри. Вот он - Сталинград Заводы видишь? Три богатыря! Красавцы, силачи! Сталгрэс, он в ноябре празднует десятилетие Центр города, рабочие посёлки - новые дома, асфальтированные площади, улицы. Вот пригородная полоса озеленения - сады!
- По этим садам немцы утром вели артминогонь, - сказал Крымов.
- Ведь к этому не по маслу и не по рельсам шли! Великие заводы! Стройку жилами вытаскивали. Работали привычные люди, колхозники-землекопы, и с ними рядом, рука об руку - комсомольцы-школяры, пареньки, девочки. А мороз для всех один. А ветер при сорокаградусном морозе сшибает с ног. Зайдёшь ночью в барак - духота, дым, у печей портянки сушатся. Сидит какой-нибудь, кашляет, ноги с нар свесил, и глаза в полутьме блестят. Трудно людям было. Как трудно!
17
Вот я тебе говорю? трудно. Это большое слово. Кажется, чего уж приятней сады фруктовые сажать? Пригласили мы старичка учёного. Зажёгся он страшно. Шутка ли, на песке, на глине, вокруг города пыли и песчаных бурь - нежнейшие сады. Стали мы с ним проекты строить. Ну вот, приступили к работе. Съездил он на место работ - раз, и два, я три, и вижу, скис, трудностей действительно много. В суровых условиях труд шёл. Уехал! А в прошлом году весной пригласили этого профессора, посадили его в машину и повезли. А сады цветут белым и розовым цветом, из города тысячи людей ходили туда. Старик посмотрел и шапку снял, так без шапки и ходил. А ведь были овраги, пыль, бараки, проволока ржавая. Так. Очень хорошо. Старичок удивился Да что старичок - мир удивился! За это время Тракторный увеличил свою мощь до пятидесяти тысяч машин, три новых завода вошли в строй, заселили две тысячи двести новых домов рабочими семьями, сто пятьдесят двухэтажных школ построил и в области, осушили несколько тысяч гектаров болот, Ахтубинская пойма перегнала Нильскую дельту по плодородию. А как работали - ты знаешь? Будущее у судьбы вырывали, строил и институты и библиотеки! Россию подняли! Мыслью, взором не охватить огромность нашей работы. Это через много лет во всём масштабе увидят и измерят - что большевики сделали, какой сдвиг совершили! И я вот думаю: что фашисты топчут, что жгут? Нашу кровь, наш пот солёный, громадный наш труд, наш подвиг беспримерный, подвиг рабочего и крестьянина, который на всё пошёл, чтобы попрать нищету. И на всё это Гитлер замахнулся. Такой войны не было на свете!
- Ой, маму, ой, тату, яки вы гарни, яки чепурни, - и вдруг увидел, как переглянулись отец с матерью, как мило и смущенно учыбнулись ему. Кто знал в мире, как неистово нежно любил он их. Он видел их после воздушного налёта они лежали, прикрытые обгоревшим рядном, острый нос отца, белая серёжка в ухе матери, прядь её реденьких светлых волос - и навсегда в его мозгу соединились мать и отец, то лежащие рядом, мёртвые, то мило и смущённо переглянувшиеся, когда он восхитился отцом в новых сапогах и в новом пиджаке, матерью в коричневом накрахмаленном платье с белым платочком, с ниточкой намиста...
Он не мог никому высказать свою боль, да и сам он не мог понять её, но она была нестерпима; эти мёртвые тела и эти смущённые, милые лица в день прошлогоднего майского праздника, связанные в его маленьком сердце одним узлом. В мозгу его помутилось. Ему начало казаться - именно оттого и жжёт боль, что он двигается, произносит слова, жуёт, глотает, и он замер, скованный помутившим его ум страданием. Он бы, наверно, и умер так, молча, отказываясь от еды, убитый ужасом, который стали ему внушать свет, беготня и разговоры детей, крик птиц, ветер. Воспитательницы и педагоги, когда его привезли в детский дом, ничего не могли с ним поделать: не помогали ни книжки, ни картинки, ни рисовая каша с абрикосовым джемом, ни щегол в клетке. Докторша велела везти его в лечебницу, где его бы начали искусственно питать.
Вечером, накануне отправки в лечебницу, в изолятор зашла няня, ей надо было помыть пол, она долго молча смотрела на мальчика - и вдруг опустилась на колени и, прижав его стриженую голову к груди, запричитала по-деревенски...
- Дитятко моё, никто тебя не жалеет, никому ты не нужен.
И он закричал, забился...
Она на руках отнесла его в свою комнатку, посадила на койку и полночи просидела возле него, он говорил с ней и поел хлеба с чаем.
Мария Николаевна спросила:
- Как ты, Гриша? Привыкаешь понемногу? Он не ответил, перестал есть, и пристальный, неподвижный взор его терпеливо уставился на белую стену.
Няня отложила ложку и погладила его по голове, точно успокаивая:
- Потерпи, потерпи, сейчас эта тётка уйдёт... И действительно, Мария Николаевна, поняв их напряжённое ожидание, торопливо сказала Токаревой:
- Пойдёмте, не будем мешать.
Они снова прошли по двору, и Мария Николаевна, волнуясь, проговорила:
- Вот, поглядев на таких ребят, начинаешь осознавать весь ужас войны.
Зайдя в кабинет Токаревой, она, желая успокоиться и избавиться от тоски, которую только что испытала, строго сказала:
- Итак, давайте суммировать: дисциплина и ещё раз дисциплина. Вы сами видите: война. Никакой расхлябанности, время тяжёлое!
- Я знаю, - сказала Токарева, - но трудно работать мне, не справляюсь. Не охватываю, и знаний у меня мало. Может, лучше мне обратно хлеб пойти печь, я так иногда думаю, по правде вам скажу.
- Нет, это неверно, состояние дома мне кажется хорошим. Вот эта нянюшка, что кормила Серпокрыла, меня это глубоко тронуло. Я буду докладывать, прямо скажу, о положительных, здоровых элементах, о здоровой атмосфере, а эта все недостатки вы ведь исправите...
Ей хотелось сказать Токаревой на прощание особенно хорошие, ободряющие слова. Но её немного раздражало выражение лица Токаревой, полуоткрытый рот, точно готовый зевнуть Мария Николаевна стала собирать документы в портфель и вынула бумагу, которую дал ей заместитель заведующего перед отъездом. Покачав головой, она сказала:
- Да, вот видите, никак мы не закончим о ваших кадрах. Соколову эту самую нужно всё-таки освободить: в нетрезвом виде пела песни, кто-то к ней тут ходит по ночам. Куда же вы смотрели? Коллектив крепкий, здоровый, надо же вам понять самые элементарные вещи...
Токарева сказала:
- Правильно, но это ведь та самая, вы её видели, она Серпокрыла этого кормит, он только ее признаёт.
- Эта самая? - переспросила Мария Николаевна, не поняв, о ком идёт разговор - Эта самая? Ну и что ж? Я ведь...
Но внезапно поглядев на Токареву, она на полуслове замолчала.
Токарева быстро шагнула к Марии Николаевне и положила ей руку на плечо:
- Не волнуйтесь, это ничего, - тихо сказала она и погладила старшего инспектора по руке.
15
Иван Павлович Пряхин утром августовского дня 1942 года вошёл к себе в кабинет и прошёлся несколько раз от окна к двери. Он распахнул окно - и кабинет сразу наполнился шумом. То не был обычный уличный шум, очевидно, мимо проходила воинская часть: хрипел мотор, слышался топот многих ног, грохот колёс, ржание лошадей, сердитые голоса ездовых, лязганье танков, и время от времени пронзительный вой истребителя, делавшего в высоте свечу, покрывал всю пестроту земных звуков.
Пряхин, постояв несколько времени у окна, отошёл и остановился перед несгораемым шкафом в углу кабинета. Он вынул из шкафа пачку бумаг и сел к столу, нажал звонок, и тотчас же вошёл его помощник.
- Ну, как доехали? - спросил Пряхин.
- Хорошо, Иван Павлович, как переправился через Волгу, поехал правой дорогой, можно сказать, благополучно, только разок въехал в кювет, уже возле самого места, дифером машина села, без фар ведь.
- Жилкин обеспечил всё?
- Да. И место, я скажу, замечательное - вдали от железной дороги. Жилкин говорит, немец даже ни разу не летал.
- Народ собирается на совещание?
- Начали, собираются.
В это время в дверь кабинета послышался стук, и голос за дверью произнёс:
- Открывай, хозяин, открывай, солдат пришёл. Пряхин прислушался, стараясь припомнить по голосу, кто это так уверенно ведёт себя. А дверь уже открылась, и в комнату вошёл седеющий генерал, с лицом, бронзовым от загара. Это был представитель командования фронта генерал Рыжов. Он поздоровался с Пряхиным, сел в кресло и стал оглядывать кабинет, взял со стола чернильницу и, взвесив её на руке, покачал с уважением головой и осторожно поставил на место.
- Товарищ генерал, через четверть часа начнётся совещание партийных работников и директоров предприятий, мы просим вас сказать товарищам несколько слов о положении на фронте.
Генерал посмотрел на часы.
- Это можно, но весёлого мало.
- Есть ухудшения за ночь?
- У Трёхостровской противник форсировал Дон. Донесли, будто отдельные автоматчики просочились и будто их уже уничтожили. Но, думаю, не уничтожили. А с юга он крепко нажал. Полагаю, кое о чём отдельные товарищи привирают в донесениях; я их понимаю: и немцев боятся, и начальства боятся.
- То есть обвод прорвали?
- Да какой там у вас в этом месте обвод!
- Оборону стрсил и с первых месяцев войны, весь город, вся область стрсил а, вынули четверть миллиона кубометров грунта. Оборона, думается, хороша, но вот войска не сумели полностью ею воспользоваться.
- Мы держим противника в степи исключительно огнём и живой силой, - сказал генерал. - Одно хорошо: склады боеприпасов сохранили. Огнём артиллерии, вот чем мы его держим. Счастье, что боеприпасы есть. - И он снова взял чернильницу со стола, взвешивая её на руках. - Ну и махина. Оптическая вещь. Хрусталь?
- Хрусталь. Кажется, с Урала.
Генерал, наклонившись к Пряхину, мечтательно произнёс:
- Урал, осень... Охота там богатая - гуси, лебеди. А наше солдатское дело - в крови да в пыли. Эх, нам бы две дивизии пехотных, полнокровных!
- Я понимаю, но надо начать вывозить заводы, пока не поздно: "Баррикады" за сутки полк артиллерийский выпускают. Тракторный - сотни танков в месяц. Это гиганты наши. Успеем?
Генерал пожал плечами:
- Если ко мне приходит командир дивизии и говорит: "Рубеж оборонять буду, но разрешите оттянуть мой командный пункт подальше от переднего края", значит, этот человек не верит в успех, а все командиры дивизий сразу кумекают: "Ну, ясно, отходим", а от дивизий это переходит в полки, в батальоны, в роты и все уже душой чувствуют: отходить будем. Так вот и здесь. Хочешь стоять, так ты стой. Пусть ни одна машина в тыл не идёт. Не оглядывайся, иначе не устоишь. За самовольную переправу через Волгу на левый берег - расстрел!
Пряхин быстро и громко произнёс:
- Видите, там вы при неудаче рискуете потерять рубеж, высоту, сотню машин, а здесь мы имеем промышленность союзного значения. Это не обычный рубеж обороны.
- Это... - и генерал встал, - это... Россию мы обороняем на волжском рубеже, а не промышленность союзного значения!
Пряхин некоторое время молчал, а затем ответил:
-- Для нас, большевиков, пока мы живы, нет последних рубежей. Последний наш рубеж, когда сердце перестаёт биться. Как ни тяжело, но считаться с положением мы обязаны. Враг перешёл Дон.
- Я об этом официального заявления не делал, сведения проверяются. - И тут же генерал наклонился к Пряхину, спросил: - Семью вывезли из Сталинграда?
- Обком готовится отправить за Волгу многие семьи, в том числе и мою.
- Очень правильно. Это не для них. Солдаты не выносят, тяжело, а дети, женщины, куда уж. На Урал! Туда он не долетит, сукин сын... Вот если допустим его до Волги, он и на Урал станет летать.
Дверь приоткрылась, и секретарь сказал:
- Директора и начальники цехов, вызванные на совещание.
И руководители хозяйственной жизни города, начальники цехов и директора заводов, парторги стали входить в кабинет, рассаживаться на стульях, диванах, креслах. Здороваясь с Пряхиным, некоторые говорили: "Спустил в цеха указания Комитета Обороны", "Вашу команду выполнил".
Пряхин поглядел на вошедшего последним директора электростанции Спиридонова и сказал ему:
- Товарищ Спиридонов, после заседания останьтесь, мне нужно вам несколько слов .сказать по частному поводу.
Спиридонов быстро, по-военному ответил:
- Есть, остаться после совещания.
Кто-то с добродушной насмешливостью проговорил:
- Наш-то, Спиридонов, - по гвардейски отвечает. Когда затих шум отодвигаемых кресел и стульев и все расселись, Пряхин сказал:
- Как будто все? Давайте начнём. Что ж, товарищи, Сталинград становится фронтовым городом. Давайте сегодня проверим, как каждый из нас подготовил свой участок работы, своих людей к новым условиям, к военным условиям. Какова готовность наших людей, наших предприятий, наших цехов? Что проделано нами по линии перехода к работе в новых условиях, по линии эвакуации наших предприятий? Здесь сейчас присутствует представитель командования генерал Рыжов. Обком просил его рассказать о положении на фронте. Прошу вас, товарищ генерал.
Рыжов усмехнулся.
- Фронт - вот он, сел на попутную полуторку - и поехал, познакомился - Он отыскал глазами своего адъютанта, стоявшего у двери, и сказал:
- Дайте мне карту, не рабочую, а ту, что корреспондентам показывали.
- Она за Волгой, разрешите слетать за ней на "У-2".
- Куда уж вам летать, вас "кукурузник" не подымет.
- Я летаю, как бог, товарищ генерал, - поддерживая шутливый тон начальника, ответил адъютант.
Но генерал нетерпеливо и раздражённо махнул в его сторону рукой.
- Пойдёмте, товарищи, вон к этой карте на стене, она для нас тоже годится.
И, как учитель географии, окружённый учениками, водя то пальцем, то карандашом по карте, он начал рассказывать.
Генерал говорил о тяжёлом положении на фронте не общими словами, а совсем особым, точным языком военного человека.
Он говорил обо всём этом не "вообще", а конкретно, потому что грозное и тяжёлое положение на заводах, в городе, на Волге было соединено и связано именно со Сталинградским фронтом.
Положение на фронте! Генерал говорил с той откровенной резкостью, которую определяла и которой требовала война. Перед жестокой действительностью могла жить одна лишь правда, такая же жестокая, как и действительность.
- Что ж, вы народ крепкий, я вас не собираюсь ни пугать, ни утешать. Правда ещё никому вреда не принесла. Положение примерно такое Северная группировка противника выходит на правый берег реки Дон; вот по этому рубежу. Это шестая армия, у неё в составе три армейских корпуса, двенадцать пехотных дивизий и танковые соединения. Тут и семьдесят девятая, и сотая, и двести девяносто пятая, мои старые знакомые... Это пехотные. Кроме того, в шестой армии две танковые дивизии и две мотодивизии. Командует этим всем делом генерал-полковник Паулюс. Успехов у него на сегодняшний день больше, чем у нас, - это вы сами понимаете. Это с севера и с запада. Теперь - с юго-запада группировка рвётся от Котельникова. Это уж не пехотная, а танковая армия, ну, её поддерживает четвертый армейский корпус и румыны, тоже, по-видимому, до корпуса. У этой группировки, видимо, главная цель - вырваться к Красноармейску, к Сарепте. Вот они тянут сюда, на этот рубеж. По этой вот речушке Аксай удар наносят по линии железной дороги от Плодовитое. И цель у противника простая - сосредоточиться на этих рубежах, подготовиться и ударить: эти с севера и запада, а те, что от Котельникова, - с юга и юго-запада, ударять прямо на Сталинград. Будто бы Гитлер объявил, что двадцать пятого августа он в Сталинграде будет.
- А сколько у нас сил против всей этой махины? - спросил чей-то голос.
Генерал рассмеялся.
- Это вам знать не полагается. Силы есть, боеприпасов хватит. Сталинград не сдадим. - И вдруг, повернувшись к адъютанту, произнёс сдавленным голосом: Кто смел за Волгу мои вещи отправить? Чтобы нитки к вечеру за Волгой не было? Чтобы всё до последней нитки в Сталинграде было. Ясно? Невзирая на лица, беспощадно расправлюсь!
Адъютант вытянулся перед генералом. Стоявшие подле люди пытливо всматривались в лицо генерала. В это время торопливо подошёл к столу Барулин и громким, слышным Всем шёпотом произнёс:
- Вас зовут к телефону.
Пряхин торопливо поднялся, проговорил:
- Товарищ генерал, Москва вызывает, давайте вместе пойдём.
Генерал пошёл следом за Пряхиным к маленькой двери.
16
Едва обитая чёрной клеёнкой дверь закрылась за ними, в кабинете поднялся вначале сдержанный, а затем всё более живой шум. Несколько человек подошли к карте и стали пристально рассматривать её, точно ища след, оставленный на ней пальцем генерала. Они покачивали головами и переговаривались между собой: "Да, силёнки у немца много", "Удержат ли наши левый берег Дона, и вечная беда немцы, оказывается, на высоком берегу, а наши на луговом", "Вот и на Волге так будет", "А я уж слышал, что они имеют плацдарм на этом берегу Дона", "Если б так, тут знаете бы, что делалось", "Ох, как стал он эти немецкие дивизии перечислять, у меня прямо в сердце закололо", "Правду надо знать, не дети".
Инструктор райкома партии Марфин, маленький ростом, худой, со впалыми щеками и такими блестящими глазами, что казалось, у него высокая температура, быстро и оживлённо сказал:
- Ты, я вижу, Степан Фёдорович, в обком аккуратно приходишь, а в райкоме не любишь бывать, пряником не заманишь.
- Есть грех, товарищ Марфин. Да и дело какое тяжелое - Эвакуация. Тебе проще, товарищ Марфин: сложил учётные карточки, снял красную и зелёную материю со столов, уложил в грузовик - и поехал. А мне? Турбины со Сталгрэса на грузовике не вывезешь.
К ним подошли двое: начальник одного из главных цехов Тракторного завода и директор консервного завода.
- Вот он, главный воротила, миллионщик тракторный, массовый потребитель электроэнергии, - сказал Спиридонов.
- Что ж ты, Спиридонов, не прислал ко мне монтёров? Завод-то работает день и ночь. Заплачу им по высшему разряду.
Директор консервного завода сказал вполголоса:
- Вы, товарищ миллионщик, лучше бы платили не по разряду, а местами на катере, который на тот берег перевозит.
- Шутка глупая, но ты, я вижу, консервщик, об одном думаешь, как бы переплыть, - сказал Марфин, - заболел ты, видно.
Начальник цеха покачал головой и сказал:
- Днём и ночью у меня душа болит. Цех программу перевыполняет. А вывезем за Волгу - рассыпется коллектив. Поди собирай его, налаживай в степи. Рабочие из цеха не выходят, а я уж списки составляю. И спецмероприятия подготавливаю, страшно подумать! Хуже смерти об этой эвакуации говорить, думать не хочу. Вот и Спиридонов без отказа даёт электроэнергию. А то ведь всё были объективные причины.
Он вдруг повернулся к Спиридонову и сердито спросил:
- Но ведь заразная штука эта эвакуационная лихорадка? Верно, Спиридонов?
- Конечно. Вот начальник урюка и маринованных огурцов своё семейство вывез, а меня уж гложет мысль, сознаюсь откровенно. Ты как считаешь, Марфин, есть лекарство от этой эвакуационной заразной болезни?
- Есть, простое: только не пилюли, а хирургическое средство.
- Ох ты... консервный король, как Марфин на тебя поглядел. Берегись. Вмиг вылечит.
.- Что ж, могу вылечить. Запаникует - шуток не будет.
Время не такое.
Но в этот момент все замолчали и оглянулись на двери:
В комнату вошли Пряхин и генерал.
Они уселись на свои места, и Пряхин, несколько раз прокашлявшись и выждав тишину, заговорил суровым голосом:
- Товарищи! В последние дни в связи с обострением положения на фронте у нас наметилась вреднейшая тенденция - слишком много готовимся к эвакуации, мало, недостаточно думаем о работе наших заводов на оборону. Мы словно молчаливо согласились на том, что уйдем за Волгу. - Он оглядел всех, помолчал, покашлял и продолжал: - Это грубейшая политическая ошибка, товарищи.
Он встал, оперся руками о стол и медленно, с особым значением, словно отпечатывая каждое слово самым крупным выпуклым шрифтом, произнес:
- С эвакуаторами, паникерами, шкурниками будем расправляться беспощадно. Произнеся эти слова, он сел и уже обычным, несколько глуховатым голосом закончил: - Таково веление нашей Родины, нашего народа, товарищи, в самые грозные часы борьбы. Работа всех заводов, предприятий продолжается. Никаких разговоров о спецмероприятиях и эвакуации. Ясно? Всем ясно: Пустых городов не обороняют. Поэтому никаких разговоров вести по этой линии мы не должны. А раз не должны, то и не будем. Надо работать, работать. Нельзя терять ни минуты, потому что и минута дорога.
Он повернулся к Рыжову.
Генерал, отрицательно покачав головой, сказал:
- Теперь не время лекции читать. Я одно скажу: Ставка прямо указала командованию. Сталинград удержать любой ценой. Вот и всё. Вся моя лекция.
Несколько мгновений в комнате стояла тишина. Страшный, угрюмый и зловещий грохот нарушил её, окна распахнулись, в соседней комнате со звоном посыпались стёкла, бумаги, лежавшие на столе, подхваченные ветром, полетели на пол. Кто-то вскрикнул: "Бомбит!"
Пряхин властно произнёс:
- Товарищи, спокойствие, работа предприятий в Сталинграде продолжается без минуты перерыва!
А грохот, то стихая, то вновь усиливаясь, потрясал стены. Директор консервного завода, стоя в дверях, произнес:
- В Красноармейске склады боеприпасов взорвались? И тотчас пронзительно злым и властным голосом закричал генерал:
- Певцов, машину!
- Есть, товарищ генерал, - ответил адъютант и стремительно выбежал из кабинета.
Генерал поспешно пошел к двери, все расступились перед ним.
Когда последние посетители выходили из кабинета, Спиридонов, оглянувшись на Пряхина, пошёл следом за ними; видимо, теперь было не до разговора по частному вопросу. Но Пряхин окликнул его:
- Куда вы, товарищ Спиридонов, я ведь просил вас остаться. - Он улыбнулся, и на лице его появилось выражение лукавства и доброты. - Один товарищ с фронта, мой старинный знакомый, вчера спрашивал, не встречал ли я в Сталинграде семейство Шапошниковых. Оказалось, его особенно интересует сестра вашей жены.
- Кто же это? - спросил Спиридонов.
- Вы, может быть, знаете его фамилию - Крымов?
- Ну конечно, знаю, - сказал Степан Фёдорович и оглянулся на окно: не ударит ли ещё взрыв?
- Он у меня будет сегодня вечером. Он ничего такого не говорил, но мне думается, следовало бы ей с ним повидаться.
- Я обязательно передам, обязательно, - сказал Спиридонов.
Пряхин надел плащ военного покроя, фуражку и, не глядя на Спиридонова и, видимо, уже не думая о нём, пошёл скорым шагом к двери.
17
Вечером в большой комнате, в квартире Пряхина, Крымов и Пряхин, сидя за столом, пили чай. На столе, рядом с чашками, чайником, стояла бутылка вина, лежали газеты. В комнате был беспорядок - мягкая мебель сдвинута с места, дверцы книжных шкафов открыты, на полу валялись газеты, брошюры, возле буфета стояли детская колясочка и деревянная лошадь. В одном из кресел сидела румяная большая кукла с всклокоченной русой головой, перед ней стоял столик с игрушечным самоваром и чашками. К столику был прислонён автомат ППШ, на спинке кресла лежала солдатская шинель, а рядом - летнее пёстрое женское платье.
И странно на фоне этого предотъездного беспорядка выглядели два больших, рослых человека со спокойными движениями и мерными голосами. Пряхин, утирая пот со лба, рассказывал Крымову:
- Потеря очень тяжёлая - склады боеприпасов! Но я тебе о другом говорю. Ясно - город явится ареной боя, на кой ляд тут детские дома, ясли. А? Ну вот дал обком команду их вывозить, а работа предприятий и учреждений Сталинграда продолжается без минуты перерыва! Вот и своих вывез - сам дома хозяин... - Он поглядел вокруг, потом в лицо Крымова и покачал головой: - Подумай, сколько лет не виделись.
Он оглядел комнату и проговорил:
- Жена у меня строгая насчёт чистоты, пылинку, окурок заметит, а сейчас, после отъезда - смотри! Нет, ты погляди! - И он показал рукой: - Разорение! Это ведь масштаб семьи, квартира! А ты подумай в масштабе города! А сталь наша - какие печи, есть такие мастера - в Академию наук можно избрать! Пушки! Немцев спроси, они скажут, как наша дивизионная артиллерия работает. Да, хотел я тебе сказать о Мостовском. Бедовый старик. Был я у него, уговаривал уехать. Слушать не хочет! Говорит. "Сталинград сдан не будет, мне ехать незачем, я свою эвакуацию закончил, ни на вершок не сдвинусь". А в случае чего, говорит, я в подполье пригожусь, у меня такой опыт конспиративной работы перед революцией накоплен, что я вас всех поучить могу. И такая в нём силища, что не я его уговорил, а он меня... Связал его кое с кем и адреса кое-какие ему дал. Ты подумай, старик какой!
Крымов кивнул головой:
- И я теперь жизнь вспоминаю. И Мостовского вспоминаю. Он ведь в нашем городишке одно время жил, в ссылке. Ну и встречался с молодёжью. Мальчишкой я был еще. Ушли мы с ним как-то за город, читал он мне вслух "Коммунистический манифест" - сидели на холмике, там беседка была, в летнее время в эту беседку влюблённые ходили. А тут осень, дождик мелкий, ветром брызги заносит в беседку, листья летят, ну и он мне читает. И охватил меня такой трепет, такое волнение... Обратно мы шли, темно стало. Он меня за руку взял и сказал: "Запомните эти слова: "Пусть господствующие классы содрогаются перед Коммунистической Революцией. Пролетариям нечего в ней терять кроме своих цепей. Приобретут же они весь мир". А сам хлюпает рваными галошами по воде. И у меня слезы хлынули.
Пряхин встал, подошёл к стене и, показав на карту, сказал:
- И верно, завоевали. Посмотри, посмотри. Вот он - Сталинград Заводы видишь? Три богатыря! Красавцы, силачи! Сталгрэс, он в ноябре празднует десятилетие Центр города, рабочие посёлки - новые дома, асфальтированные площади, улицы. Вот пригородная полоса озеленения - сады!
- По этим садам немцы утром вели артминогонь, - сказал Крымов.
- Ведь к этому не по маслу и не по рельсам шли! Великие заводы! Стройку жилами вытаскивали. Работали привычные люди, колхозники-землекопы, и с ними рядом, рука об руку - комсомольцы-школяры, пареньки, девочки. А мороз для всех один. А ветер при сорокаградусном морозе сшибает с ног. Зайдёшь ночью в барак - духота, дым, у печей портянки сушатся. Сидит какой-нибудь, кашляет, ноги с нар свесил, и глаза в полутьме блестят. Трудно людям было. Как трудно!
17
Вот я тебе говорю? трудно. Это большое слово. Кажется, чего уж приятней сады фруктовые сажать? Пригласили мы старичка учёного. Зажёгся он страшно. Шутка ли, на песке, на глине, вокруг города пыли и песчаных бурь - нежнейшие сады. Стали мы с ним проекты строить. Ну вот, приступили к работе. Съездил он на место работ - раз, и два, я три, и вижу, скис, трудностей действительно много. В суровых условиях труд шёл. Уехал! А в прошлом году весной пригласили этого профессора, посадили его в машину и повезли. А сады цветут белым и розовым цветом, из города тысячи людей ходили туда. Старик посмотрел и шапку снял, так без шапки и ходил. А ведь были овраги, пыль, бараки, проволока ржавая. Так. Очень хорошо. Старичок удивился Да что старичок - мир удивился! За это время Тракторный увеличил свою мощь до пятидесяти тысяч машин, три новых завода вошли в строй, заселили две тысячи двести новых домов рабочими семьями, сто пятьдесят двухэтажных школ построил и в области, осушили несколько тысяч гектаров болот, Ахтубинская пойма перегнала Нильскую дельту по плодородию. А как работали - ты знаешь? Будущее у судьбы вырывали, строил и институты и библиотеки! Россию подняли! Мыслью, взором не охватить огромность нашей работы. Это через много лет во всём масштабе увидят и измерят - что большевики сделали, какой сдвиг совершили! И я вот думаю: что фашисты топчут, что жгут? Нашу кровь, наш пот солёный, громадный наш труд, наш подвиг беспримерный, подвиг рабочего и крестьянина, который на всё пошёл, чтобы попрать нищету. И на всё это Гитлер замахнулся. Такой войны не было на свете!