Гроссман Василий Семёнович. За правое дело (Книга 1)

   Пронзительно крикнул живой молодой голос.
   - Эй, смотри, смотри, часть сюда заворачивает, эти на нас идут?
   Красноармейцы врассыпную побежали по щелям, ямам, овражкам, залегли, прикрывая головы, придерживая пилотки, точно в пилотках и было спасение от фугасных бомб Зенитные пушки открыли огонь.
   Загремели вразнобой падавшие между цехами бомбы.
   Тотчас за первым заходом на заводы самолеты совершили второй, за вторым третий.
   Саркисьян, так внезапно перешедший от тыловых мыслей о пиве и вечерней прогулке в город к суровой действительности войны несколько мгновений озирался по сторонам. Он в душе боялся бомбовозов и всегда терялся во время воздушных налетов, с тяжёлой сердечной тоской глядел на немецкие самолёты - где высмотрели себе жертву, куда прянут? Он говорил о немецких воздушных бомбежках "Это не война, это хулиганство".
   Бой на земле? В таком бою он чувствовал себя сильным, злым, хитрым, в борьбе с наземным врагом не было отвратительного чувства обнаженной головы...
   - По местам! - крикнул он, гася в сердитом крике тревогу сердца.
   Немецкие эскадрильи, отбомбившись, ушли, а новые еще не подходили, лишь дым быстро сносило ветром к Волге. С юга слышался то нараставший то утихавший гул зенитной артиллерии, и все небо над городом было в облачках зенитных разрывов и в полупрозрачной дымке нарождавшихся по жаров - сотни разъярённых и ядовитых двухмоторных насекомых высокой, беспорядочной тучей кружились над Сталинградом. Их атаковали советские истребители. Красноармейцы вылезли из ям, пошли к миномётам, не отряхивая с себя земли, зная, что через несколько минут снова придётся кидаться к щелям. Все головы были повернуты к городу, все глаза были устремлены на небо Саркисьян, оттопырив губы и ещё больше округлив глаза, несколько раз тревожно оглянулся. К рычащему грохоту, стоящему в воздухе, казалось,примешивалось чуть слышное, хорошо знакомое ему железное, жёсткое мурлыкание.
   - Ты не слышишь? - спросил он нахмуренного, но неизменно румяного сержанта Генералова
   Генералов мотнул головой и, матеря авиацию противника, указал на небо:
   - Вот летят, опять сюда, на заводы.
   Но Саркисьян уже не глядел вверх, не слушал плотной и дружной вновь поднимавшейся пальбы зенитных орудии, оборонявших завод. Вытягивая шею, становясь на носки, он всматривался в противоположную городу сторону - на северном крае широкого оврага, шедшего к Волге, среди серых, пыльных лап густого кустарника, казалось ему, шевелился угрюмый и низкий лоб тяжёлого танка...
   - Товарищ старшин лейтенант, хоронитесь, разворачиваются, - указывая на небо, предупредил его Генералов. Саркисьян нетерпеливо отмахнулся рукой.
   - Послушай, дорогой, - сказал он, - беги к оврагу, посмотри, что за машины, - и толкнул легонько Генералова в спину - Только быстро, быстро слетай, как орёл!
   Он приказал командирам взводов приготовиться к боевой стрельбе по краю оврага, а сам полез по лесенке-стремянке на крышу старенького, брошенного жильцами домика.
   С этой поросшей зелёным мхом крыши хорошо были видны сараи, огороды, пустая дорога, многочисленные тропки, ведущие к оврагу, да и сам овраг и всё, что было по другую сторону его. Саркисьян видел, как танки, их было не меньше тридцати, показалось ему, шли колонной по широкой жёлтой дороге в сторону завода.
   Они были далеко, и он не мог различить ни их окраски, ни знаков, изображённых на них, - видимо, пыль густо лежала на броне, да и пыль, поднятая гусеницами при движении, набегала, подхваченная ветром, и закрывала машины.
   Он видел, как Генералов то бегом, то скорым шагом приближался к оврагу. Конечно, то шли из Камышина наши танковые резервы? Ведь утром командир бригады, приехав т штаба фронта, рассказывал при Саркисьяне, что немцы стали на Дону и, видимо, не скоро соберутся с силой форсировать широкую водную преграду. И всё же он испытывал недоверие к выходившим к оврагу машинам.
   Им владело то постоянное недоверчивое, напряжённое чувство человека переднего края, в чью кровь уже вошло всегда и всюду прислушиваться к шорохам ночных шагов и едва различимому шуму моторов, с живой любознательностью всматриваться в пыляший по просёлку грузовик, пытливо разглядывать контуры одиночного самолёта, низко летящего над железной дорогой, вдруг остановившись, затаив дыхание, смотреть на идущих полем людей.
   Со стороны деревушки Лотошинские Сады, куда накануне Саркисьян ходил есть виноград, поднималась пыль, а из садика у берега речушки Мокрая Мечетка, где располагались истребительный батальон и отряды заводскою народного ополчения, послышались частые, но неясные винтовочные выстрелы и несколько коротких пулемётных очередей. Видимо, заводские ополченцы открыли огонь. По ком это стреляли они?
   Внезапно Саркисьян увидел среди кустарника и бурьяна на той стороне оврага сверкающий, прерывистый огонь пулемёта, до уха его дошла пунктирная скрежещущая очередь, и этот огонь и звуки сразу связались с Генераловым, тот замахал руками, исчез в овраге и через минуту, уже пригнувшись, бросаясь то вправо, то влево, припадая на миг и вновь вскакивая, бежал по тропинке. Он остановился на секунду и раскатистым голосом закричал:
   - П-р р о тивник?
   Его слова уж не были нужны, весь вид его, каждое движение говорило о том, что к Тракторному заводу подходили немецкие танки.
   И тотчас Саркисьян, стоя на своей замшелой крыше, маленький и величественный, приветствуя свою суровую судьбу, хриплым, ликующим голосом заорал команду, не предусмотренную никаким уставом.
   - Дивизион, по фашистским бл... огонь!
   На этом окончилась короткая тыловая жизнь выведенного на отдых дивизиона он снова начал войну.
   Пулемётный и винтовочный огонь ополченцев и внезапный залп тяжелых минометов остановили движение немцев, искавших перехода через овраг. Этим была проложена первая линия советской обороны на приволжском северном участке Сталинградского фронта..
   Крымов писал брату письмо, задумываясь время от времени и переносясь мыслями на Урал, где он никогда не был. В его воображении рисовались картины, составленные из всего того, что он читал и слышал об Урале. В этих картинах наличествовали гранитные горные склоны, поросшие начинавшей желтеть берёзкой, тихие озёра, окружённые вековыми соснами, залитые светом цехи машиностроительных гигантов, асфальтированные улицы Свердловска, пещеры, где среди тёмных масс породы поблёскивали всеми цветами радуги самоцветы. Домик, в котором жил брат, представлялся ему расположенным в месте, где одновременно были и озёра, и горные пещеры, и асфальтированные улицы, и огромные заводские цехи.
   Крымову представлялось, что место, где живёт брат, необычайно хорошее, тихое, спокойное.
   - Товарищ комиссар, противник! - крикнул, вбежавший в комнату политрук. И сразу комнатка комиссара, которую ординарец старался обставить поуютней, и мысли о брате, об уральских лесах и озёрах исчезли, испарились, как испаряется лёгкая капля, упавшая на раскалённый чугун!
   Война бушевала в мире, и возвращение к войне было просто и естественно, как естественно утреннее пробуждение.
   Через несколько минут Крымов был уже на пустыре, где завязался бой с немецкими танками.
   Резким голосом он крикнул Саркисьяну:
   - Доложите, что происходит!
   Саркисьян, разгорячённый удачной стрельбой по немецким танкам, налитый красно-синим румянцем, ответил:
   - Товарищ комиссар, веду огонь по прорвавшейся танковой группе противника. Подбил две тяжёлые машины!
   Он подумал, что неплохо бы получить справку от адъютанта бригады о том, что танки подбиты его дивизионом. Ведь на Дону был случай, когда за подбитую Саркисьяном самоходку благодарность получила артбатарея...
   Но поглядев на лицо Крымова, он забыл сразу про свои житейские мысли, никогда, даже в самые трудные, боевые времена не видел он такого лица у комиссара.
   Немцы вышли на берег Волги, на окраину Сталинграда, да не на окраину, они вторглись в сердце Сталинграда, - заводы были сердцем Сталинграда!
   Над Волгой во всю ширь неба выли моторы немецких самолётов, их унылое и грозное гудение заполняло пространство, и ужасная связь возникла между ними и скрежещущими на земле танками. Эта связь врагов в воздухе с врагами на земле ширилась, множилась, крепла. Не было задачи важней, чем эта: остановить, задержать немцев, порвать их связь!
   В эти минуты Крымова охватило состояние высшего напряжения всех душевных сил, состояние, подобное вдохновению. Дело было не только в решимости отдать свою жизнь, дело было в страстном, трудовом порыве вложить с наибольшим смыслом все свои силы в борьбу.
   - Протяните провод вон к тому домику, - указал он помощнику начальника штаба, и тут же спросил Саркисьяна: - Сообщите, сколько у вас боеприпасов?
   Он выслушал Саркисьяна и ответил:
   - Очень хорошо. Расстояние до склада велико. Мы ведь не будем оттягиваться, значит, подтянем к огневым боеприпасы.
   Красноармеец-заряжающий мельком поглядел на Крымова и сказал:
   - Верно, товарищ комиссар, оттягиваться вроде некуда, - и махнул рукой в сторону Волги.
   Быстрые взгляды, короткие слова, которыми Крымов обменивался с красноармейцами миномётчиками, подтверждали связь, общность между комиссаром и бойцами.
   Он обратился к подбежавшему к нему адъютанту штаба бригады и сказал:
   - Немедленно поднимите всех работников штаба, хозчасть на подноску мин, подносчики не справляются.
   Он улыбнулся красноармейцу-миномётчику и сказал ему:
   - На посту, Сазонов?
   - Не хотелось мне оставаться на Дону, помните, товарищ комиссар?
   - Помню, как же, - ответил Крымов. Красноармеец, слышавший разговор комиссара с заряжающим, ответил:
   - Оттягиваться, товарищ комиссар, некуда, надо подтягиваться.
   Красноармеец что-то ещё сказал Крымову, но тот не услышал. В хаосе звуков смешивались выстрелы, разрывы немецких снарядов и близкий грохот разрывов тяжелых авиационных бомб.
   Крымов приказал связному передать записку командиру зенитного полка. В этой записке он писал, что в непосредственной близости от завода появились немецкие танки и зенитчикам нужно немедленно ввязаться в наземный бой, установить связь с противотанковой бригадой. Но не успел связной добежать с запиской до штаба зенитного полка, как могучие, быстрые удары зенитных пушек оповестили о том, что расчёты и командиры батарей заметили наземные цели, открыли огонь по танкам.
   Десятки людей видели комиссара, быстро переходящего от одного миномётного расчета к другому, десятки, сотни красноармейских глаз по-разному, мельком, медленно, возбуждённо, спокойно, задумчиво, задорно встречались с глазами Крымова.
   Наводчик взглянет после удачного выстрела, подносчик, ещё не разогнув спины, посмотрит снизу вверх, утрёт пот, разогнётся, командир расчёта торопливо козырнёт и ответит на быстрый вопрос комиссара, старшина-связист оторвётся от телефонной трубки, протянет её комиссару.
   Миномётчики вели бой с немецкими танками на окраине Тракторного завода. Они переживали близость смерти, страх и напряжение боя, их радовала меткость и скорость стрельбы, которую они вели, они следили за поведением немцев, начавших пристреливать из орудий их огневые позиции, следили за движением самолетов в сторону заводов; их тревожили ненадёжность неглубоких учебных щелей, неполадки в стрельбе; минометчики не заглядывали вперёд и не задумывались о далеком будущем - пролетел бы мимо немецкий снаряд, успеть бы упасть на землю при разрыве. Но было в этом внезапном бое что-то, отличавшее его от прошедших степных боёв. То не было чувство досады людей, жаждавших хотя бы короткого отдыха и вновь, не отдохнув, начавших воевать Война не выпускала их, она настигла их снова здесь, на берегу Волги, у стен огромного завода. Враг настиг их на границе казахских степей, в низовьях Волги. И это наполнило их чувством тоски, тревоги и горя.
   Крымов чувствовал силу, крепость связи между людьми, ответственными за первые минуты я часы Сталинградского боя. Все распоряжения, которые он отдавал, все слова его были направлены на установление не только боевого взаимодействия между расчётами, между огневиками и управленцами, между штабом и отдельными подразделениями, между бригадой, зенитчиками, ополченцами, штабом фронта, - но и того внутреннего душевного взаимодействия, внутренней душевной связи, которые важны и нужны в бою и без которых немыслим счастливый исход боя Он, комиссар Крымов, знал это на опыте боевых успехов и тяжёлых неудач в пору отступления.
   Вскоре, проведённый по указанию Крымова, телефонный провод соединил штаб бригады со штабом зенитного полка, наладилась связь со штабом заводского ополчения, учебным танковым батальоном.
   Телефонист то и дело передавал Крымову телефонную трубку, и спокойный, внятный голос комиссара слышали в миномётных, артиллерийских, танковых подразделениях.
   - Товарищ комиссар! - говорил, вбегая в штаб бригады, командир пулемётного взвода Волков - У меня ленты на исходе, ведь в резерв уходили, не думали даже, что придётся в бой ввязываться.
   - Пошлите людей в штаб полка ополчения, я договорился с командиром, дадут вам патронов.
   Звонил телефон, и Крымов говорил в трубку:
   - Окапывайтесь основательно, никаких временных укрытий, дело завязалось всерьёз, надолго.
   Да, боевая связь между советскими людьми, которую немцы думали - нарушить и парализовать внезапным ударом с воздуха и с земли, не была нарушена, не ослабела.
   Немецкие танкисты на своём пути к Сталинграду внушали ужас всем случайным встречным. Они были уверены, что на переправах и на заводе вблизи объятого пламенем города их внезапное вторжение вызовет ещё больший ужас и растерянность. Но их самих поразил внезапностью плотный, дружный и мощный огонь тяжёлого дивизиона. Когда после прямых попаданий загорелись две выведенные из строя машины, командованию группы прорыва стало ясно советские войска не были застигнуты врасплох, они уже знали о движении немецкой танковой группы, угадали место выхода танков к Тракторному заводу и северным переправам, заранее подготовив мощный огневой заслон.
   Командующий немецкой танковой группой тотчас же радировал в высший штаб. Обдумав обстановку, он отдал приказ танкам и мотопехоте закрепиться, завязать огневой бой с советскими войсками.
   Очевидно, что некоторые события в мирной жизни или на войне содержат в себе элементы случая, счастливого или несчастного. Но значение всякого события может быть правильно понято и оценено тогда, когда из него извлекают сущность, выражающую основную закономерность времени, а случайности, счастливые они или несчастные, отводятся на второй план - они не в состоянии влиять на общий ход вещей, они не определяют главного значения происходящего.
   Для немцев подходила пора, когда закон жизни и войны перестал складывать в победную, сокрушающую противника ударную силу миллионы усилий немецкого тыла и немецкой армии. Для немцев подходила пора, когда счастливые случайности уже не вели к успеху, а бесследно исчезали, подобно дыму, тающему в воздухе, когда несчастные случайности, как бы мелки они ни были, влекли за собой тяжелые и длительные последствия.
   Труд советского народа и его армии, организующая воля Коммунистической партии подготавливали остановку чугунного, весящего миллионы тонн колеса войны, катившегося с запада на восток по советской земле.
   42
   Странно жил город после дней воздушных налётов. Странным выглядело все изменившееся и странным казалось оставшееся неизменным. Странными казались семьи, обедающие в подворотнях, сидящие на ящиках и узлах рядом с развалинами домов, и странно было видеть старуху у открытого окна уцелевшей комнаты с вязанием в руках, подле фикуса и дремлющего пышношерстного сибирского кота. Все качавшееся людям невероятным, немыслимым - всё это свершилось.
   Изменение совершилось, исчезли пристани, остановились трамваи, не звонили телефоны, прекратилась работа многих советских учреждений.
   Не стало сапожных и портняжных мастерских, не стало многих амбулаторий, аптек, школ, часовщиков, библиотек, замолчали радиорепродукторы, не стало театра и кино, не стало привычных магазинов, рынков, прачечных, бань, газированной воды, пивных.
   В воздухе стоял запах гари, и горячий печной дух шёл от раскалённых стен, сгоревших домов, они ещё дышали жаром.
   Всё ближе слышались орудийная стрельба и разрывы немецких снарядов, по ночам со стороны Тракторного доносились пулемётные очереди и сухой треск рвущихся малокалиберных мин. Стало непонятно, что законно в городе: безумная женщина, деловито раскидывающая кирпич и грохочущие листы кровельного железа, под которыми погребено тело ее погибшего ребёнка, чинная очередь у хлебной лавки, дворник, метущий улицу... Сталинградцы знали, что на северных окраинах засели немецкие войска. Город томился предчувствием всё новых стремительных неожиданностей, казалось немыслимым жить сегодня так, как вчера, а завтра так, как сегодня Неподвижность стала немыслимой.
   Единственно неизменной осталась жизнь штаба, ещё так недавно бывшая для города незаконной, кочевой, изменчивой. По-прежнему бежали к кухне, грохоча котелками, бойцы и< батальона охраны штаба. По-прежнему связные мчались на мотоциклетах по улицам, а фронтовые в грязи и пыли "эмки" с лучеобразными трещинами на стёклах и с вмятыми боками останавливались на площадях, возле регулировщиков с красными и жёлтыми флажками.
   И с каждым днём среди развалин старого мирного Сталинграда рос новый город - Сталинград войны. Его строили саперы, связисты, пехотинцы, артиллеристы, ополченцы; оказалось, что кирпич - это строительный материал для баррикад, что улицы нужны не для движения, а для того, чтобы мешать движению, и их пересекали окопами, засевали минами; оказалось, что в окнах домов нужно ставить не цветочные горшки, а станковые пулемёты, что подворотни созданы для пушек и танковых засад; оказалось, что закоулки меж домами созданы для снайперских гнёзд, для засад автоматчиков и гранатомётчиков.
   43
   Вечером на пятый день после пожара Мостовской встретил возле своего дома Софью Осиповну Левинтон.
   В шинели с обгоревшей полой, с измождённым бледным лицом, Софья Осиповна совсем не походила на ту весёлую, громкоголосую толстуху, с которой Мостовской сидел за обеденным столом в день рождения Александры Владимировны.
   Мостовской не сразу узнал её. Насмешливые и острые глаза Софьи Осиповны, запомнившиеся Мостовскому, сейчас то рассеянно и тревожно оглядывали лицо собеседника, то следили за серым дымом, стелющимся среди развалин.
   Женщина в пестром купальном халате, подпоясанная солдатским ремнём, и пожилой мужчина в белом плаще с заношенной солдатской пилоткой на голове прошли мимо ворот, толкая перед собой двухколёсную тележку, гружённую домашними вещами.
   Люди с тележкой оглядели Мостовского и Софью Осиповну, разговаривавших возле ворот. В любом другом месте и в иное время эти двое с тележкой показались бы существами странными и необычными. Но, может быть, более странным казался в этот час старик Мостовской, спокойный, такой же внимательный ко всему окружающему, каким бывал он и во время разговора с пятилетней девочкой в скверике и на каторжном этапе в Восточной Сибири.
   Сколько писалось людьми о запахах леса и лугов, увядших листьев, молодой травы и свежего сена, моря и речной воды, горячей пыли и живого тела.
   Дым и запахи военных пожарищ!
   Много различий в их кажущемся угрюмом и горестном однообразии. Дым пожара в сосновом лесу, легкий хвойный туман, голубой пеленой плывущий среди высоких медных стволов... Горький и сырой дым пожара в лиственном лесу, жмущийся к земле, холодный и тяжёлый. Чадное пламя созревшей пшеницы, тяжелое, медленное, жаркое, как горе народа, быстрый, широкий пожар в сухой августовской степи. Ревущий огонь заскирдованной соломы, жирный, округлый дым горящей нефти...
   Тяжело и жарко дышал в этот вечер сожжённый Сталинград. Воздух был необычайно сух, от стен домов несло жаром, пресыщенный огонь вспыхивал то здесь, то там, лениво дожирая остатки всего того, что могло гореть. Внутри зданий курился дым, медленно, струйками выползал через пустые окна, поднимался в провалы крыш.
   Раскалённые груды обрушившихся кирпичей и штукатурки, лежавшие в полутьме подвалов, рдели тёмным, мерцающим светом. Пятна вечернего солнца, ложившиеся на стены и просвечивавшие в проломах, красно-фиолетовые облака казались частью пожара и были неотделимы от огня, зажжённого человеком.
   Запах раскалённой извёстки и камней, чад горелых перьев и залитого водой угля, запах горелой масляной краски, смешавшись вместе, тревожили душу.
   Странная пустая тишина стояла над вечно шумным и говорливым городом, но небо, нависшее над ним, казалось почему-то не таким далёким и оторванным от земли, как в обычное мирное время Оно сблизилось с улицами, площадями, сблизилось с городом так, как сближается небо в вечерний час со степью, тайгой, полями, морем.
   Михаил Сидорович очень обрадовался встрече с Софьей Осиповной.
   - Удивительная вещь, - сказал он, - в моей комнате уцелел потолок и даже стёкла не выбиты, возможно единственные в Сталинграде, пойдёмте ко мне.
   Дверь им открыла бледная, с заплаканными глазами старуха.
   - Знакомьтесь с Агриппиной Петровной, заведующей моим хозяйством, - сказал Мостовской.
   Они вошли в комнату, прибранную и подметённую, разительно противоположную хаосу, царившему вокруг.
   - Прежде всего расскажите мне о наших общих друзьях, - сказал Мостовской, усаживая Софью Осиповну в кресло. - Я узнал от соседки по дому, Мельниковой, что в первый день бомбёжки погибла Мария Николаевна. Но что с остальными, как Александра Владимировна? Дом их разрушен, я подходил к нему, и никто не знает об их судьбе.
   - Да, бедная Маруся погибла, - сказала Софья Осиповна. И она рассказала Мостовскому, что Женя увезла мать в Казань к Штрумам, что Вера, дочь погибшей Марии Николаевны, отказалась ехать с бабушкой, не хотела оставлять отца одного, поселилась с ним на Сталгрэсе; у неё лёгкий ожог лба и шеи; к счастью глазу её опасность не грозит.
   - А сердитый юноша, Серёжа, кажется? - спросил Мостовской.
   - Представьте, вчера совершенно случайно встретила его на Тракторном заводе, он шёл в строю, и я ему успела сказать лишь несколько слов о родных, а он мне сказал, что пять дней был в бою, он миномётчик, и сейчас их снова направили занимать оборону на окраине тракторозаводского посёлка.
   Потом, сердито нахмурив брови, Софья Осиповна рассказала, что за эти дни сделала более трехсот операций и перевязок раненым военным и гражданским людям, что много пришлось ей оперировать детей.
   Она сказала, что сравнительно мало ранений осколками бомб, больше всего переломов конечностей, повреждений черепа и грудной клетки обломками рухнувших зданий.
   Госпиталь, в котором работала Софья Осиповна, ушёл из Сталинграда за Волгу и должен был вновь развернуться в Саратове, Софья Осиповна осталась на день в городе: ей нужно было закончить кое-какие дела, побывать в заводском районе, где находилась часть госпитального имущества, - его предстояло переправить на хутор Бурковский, в Заволжье.
   Одним из сталинградских дел её было свидание с Мостовским. Александра Владимировна взяла с неё слово повидать Михаила Сидоровича и передать ему приглашение приехать в Казань.
   - Спасибо, - сказал Мостовской, - но я не думаю об отъезде.
   - Пора, я могу помочь вам доехать до Саратова на нашей госпитальной машине, - сказала Софья Осиповна.
   - Мне предлагали товарищи из обкома, - ответил Мостовской, - но я пока не собираюсь ехать.
   - Когда же? - спросила Софья Осиповна. - Зачем вам сидеть здесь, ведь всё гражданское население стремится уйти за Волгу.
   Но по тому, как сердито и недовольно закашлял Михаил Сидорович, Софья Осиповна поняла, что он не склонен продолжать разговор об отъезде и о соображениях, по которым решил оставаться в Сталинграде.
   Агриппина Петровна, слушавшая разговор, так громко и тяжело вздохнула при этих словах военной докторши, что оба собеседника оглянулись на неё.
   Обращаясь к Софье Осиповне, она просительным голосом проговорила:
   - Скажите, гражданка, нельзя мне с вами поехать? Мне как раз до Саратова, там у меня сестра. Вещей у меня самая малость - корзинка да узелок.
   Софья Осиповна подумала и сказала:
   - Что ж, пожалуй, посажу вас в один из наших грузовиков, только я с утра в заводской район поехать должна.
   - Господи, переночуете у нас, выспитесь. Где вы такой дом найдёте целый, один на всю улицу. Народ в подвалах живет. Подвалы народом забиты.
   -Заманчиво, - проговорила Софья Осиповна. - Моя главная мечта - выспаться. За четверо суток часов шесть поспала.
   - Пожалуйста, - сказал Мостовской, - буду рад, устрою вас как можно удобней.
   - Зачем его стеснять, - вмешалась Агриппина Петровна, - и вам будет неудобно, я вам свою комнату уступлю, у меня и выспитесь, а утром поедем.
   - Вот на чём только поедем, - сказала Софья Осиповна, - наши машины за Волгой, до заводского района придётся на попутных добираться.
   - Доберёмся, доберёмся, - говорила обрадованная Агриппина Петровна, - до заводов недалеко, нам бы до Саратова. Самое трудное - через Волгу переправиться!
   - Да, товарищ Мостовской, - проговорила Софья Осиповна, - вот вам и двадцатый век, вот вам и человеческая культура. Невиданное зверство! Вот вам и Гаагские конвенции о гуманных методах ведения войны, о защите гражданского населения. Всё к чёрту! - Софья Осиповна махнула рукой в сторону окна. Товарищ Мостовской, вы посмотрите на эти развалины. Какая уж тут вера в будущее, техника прогрессирует, но этика, мораль, гуманность - никак, это какой-то каменный век. Фашизм возродил первобытные зверства, прыжок в прошлое на пятьдесят тысяч лет...