Гроссман Василий Семёнович. За правое дело (Книга 1)

   Вот, Николай, выдвинули меня на работу в обком, собрался я уходить из своего района, где долгие годы поработал. Вышел я как-то из райкома и пошёл пешком до города, долго шел, полдня, наверно. И вот, понимаешь ли, иду я час и другой, иду по нашей земле, по нашей жизни. Как-то собралось всё вместе - и заводы, и огромные, на километры цеха, и десятки, сотни новых домов, и новые улицы, и новые площади, и бульвары, и скверы, и сады, и асфальтированные дороги И я вот иду, иду и час и два, и вижу, чувствую всей душой, всем сердцем своим понимаю, - ведь партия, партия наша дышит, живёт во всём этом - ив этих садах, и в этих цехах, и в жарких этих заводских печах. Она начинала! Она была запевалой, она подняла миллионы людей, она всколыхнула старую Россию, она повела тракторы на поля, повела борьбу за коллективный крестьянский труд.
   Вот, мыслимо ли, Николай, себе представить старую, дореволюционную русскую армию, миллионы малограмотных и неграмотных солдат, управляющих сложнейшими машинами, приборами, орудиями современной войны. Учителя и учительницы в сельских и городских семилетках и десятилетках подготовили наших танкистов, бомбардиров и наводчиков, башенных стрелков, механиков-водителей, наших радистов, пилотов, штурманов... Нет, Николай, то, что в нашей кузнице большевистской отковано, того металла, что большевики ковали, никто не разобьет. Нет такой силы!
   Крымов долго молчал, глядя на Пряхина, потом сказал:
   - Знаешь, я сейчас подумал - до чего ты изменился! Помню тебя молодым парнем в шинельке, а теперь государственный человек. Вот ты сейчас рассказывал- стрсил , стрсил . И всё шёл в гору. А мне как рассказать? Был я работник международного рабочего движения, и всюду друзья мои и братья, рабочие-коммунисты. А сегодня фашистские банды немцев, румын, итальянцев подходят к Волге, к той Волге, где был я комиссаром двадцать два года назад. Вот ты говоришь - понастрсил заводов, сады сажал, вот у тебя семья, дети. А почему меня жена бросила? Нет, брат, я что-то не то говорю. Почему? Не знаешь? А ты изменился! Удивительно!
   Пряхин сказал:
   - Люди растут, меняются, чему же удивляться? А, знаешь, тебя я сразу узнал, вот вижу тебя таким же, каким знал. Вот такой ты был двадцать пять лет назад, когда на фронт ездил царскую армию взрывать.
   - Ну что ж! Такой был, таким и остался Времена меняются, а я нет Ты скажи, это хорошо или плохо? Как это мне, приплюсовать нужно или, наоборот, вычесть?
   - Всё ты на философию сводишь? И в этом ты не изменился.
   - Ты не шути. Времена меняются, а люди? Человек ведь не патефон Верно?
   - Большевик должен делать то, что нужно партии, а значит - народу. Раз он по партийному понял время, следовательно, линия его правильная
   - Это бесспорно. Теперь люди до конца проверяются. Я из окружения шел двести человек с собой вывел. А почему, как я их вёл? Верили? В душе чувствовал - революционная сграбь, и вера, и пыл революционный, а голова седая. Шли за мной! Ничего не знали в немецком тылу, а немцы в деревнях говорили? "Ленинград пал, Москва сдана, армии нет, фронта нет - все кончено". А я двести человек вёл на восток, опухших, оборванных, дизентерийных, но шли с гранатами, пулемётами, ни одного безоружного не было. За человеком, у которого патефон внутри заведён, в решающий час не пойдут. Да он и не повел бы. Ты не всякого пошлёшь к немцу в тыл? Верно ведь?
   - Это правильно
   Крымов встал и прошёлся по комнате.
   - Вот то-то, что правильно, дорогой ты мой.
   - Сядь, Николай. Послушай? Надо жизнь любить, всю - и землю, и леса, и Волгу, и людей наших, и сады наши. Жизнь просто любить надо. Ты ведь разрушитель старого, а вот строитель ли ты? Но, как говорится, давай перейдём с общего на частное. Собственная жизнь твоя разве построена? Сижу на работе и вдруг вспомню - вот приеду домой, подойду к детям, наклонюсь, поцелую хорошо ведь? А женщине, жене много нужно, и дети ей нужны! Нет! Меня бешенство охватывает? Вот к этому городу, где вся сила вложена, где каждый камень, каждое стёклышко нашей жизнью дышит, разбойники подошли? Лапать все станут руками? Не будет этого?
   Дверь приоткрылась, в комнату вошёл Барулин. Он молча ждал, внимательно слушал, пока Пряхин закончит свою страстную речь, потом кашлянул и сказал?
   - Иван Павлович, пора вам на Тракторный ехать!
   - Ладно, еду, - оказал Пряхин и, посмотрев на часы, поднялся - Товарищ Крымов, ты посиди, не спеши, словом, послушай меня, отдохни. А захочешь уйти, можешь. Тут подежурят, пока я съезжу.
   - Я тоже поеду. Как там машина моя, не пришла?
   - Пришла, я только что внизу был, - сказал Барулин Пряхин, улыбаясь, подошёл к Крымову и сказал:
   - Знаешь, я тебе искренне советую остаться, посиди!
   - Что так, почему советуешь?
   - Видишь ли, твою натуру я знаю - к Шапошниковым ты ни за что не пойдёшь, гордый! А ведь поговорить вам следует. Право же, следует - Он наклонился к уху Крымова и сказал? - Ты ведь любишь ее, чего уж там.
   - Постой, постой, - сказал Крымов - Зачем мне тут сидеть?
   - Она придёт сюда, поговорите, чего тебе. Я передал Шапошниковым, что ты здесь у меня будешь. Вот спорить готов, придёт.
   - Что ты, зачем? Я не хочу её видеть.
   - Врёшь
   - Вру - хочу её видеть. Но это не нужно. Что она мне скажет, зачем придет - утешать меня? Не хочу, чтоб меня утешали.
   Пряхин покачал головой.
   - Я советую поговорить, встретиться. Должен воевать за своё счастье, если любишь.
   - Нет, не хочу. Да и не время. Если жив останусь, может быть, и встретимся.
   - Смотри, а я думал, помогу тебе личную жизнь наладить.
   Крымов подошёл к Пряхину, положил ему руки на плечи и сказал:
   - Спасибо, дорогой мой, от всей души спасибо, что ты не безразличен ко мне, - он улыбнулся и добавил негромко - Но знаешь, моё личное счастье уж, видно, не наладить, даже с помощью обкома.
   - Что ж, тогда поехали, - проговорил Пряхин. Он позвал Барулина и сказал ему:
   - Если тут придёт один молодой, красивый товарищ женского пола, будет спрашивать товарища Крымова, передайте, что просил извинить, по срочному делу вызван в свою часть.
   - Нет, товарищ Барулин, не надо извиняться, скажите - уехал и ничего не просил передать.
   - О, брат, тебя, видно, крепко припекло, - сказал Пряхин, идя к двери.
   - Ой, крепко, - сказал Крымов и пошёл за ним следом.
   18
   Перед вечером, 20 августа, к Александре Владимировне? пришёл после работы старик Андреев. Александра Владимировна хотела угостить его витаминовым чаем из шиповника, но он очень спешил, отказался даже сесть.
   - Уезжать надо вам, - проговорил Андреев и рассказал Александре Владимировне, что утром на завод пришли ремонтироваться танки и лейтенант, командир танка, сказал, что немцы перешли через Дон.
   - А вы собираетесь ехать? - спросила Александра Владимировна.
   - Нет, я не поеду.
   - А семья?
   - Семья послезавтра поедет.
   - А если немцы придут и вы окажетесь отрезанным от семьи?
   - Что ж делать, окажусь отрезанным. Вот и товарищ Мостовской остаётся, а он меня постарше, - отвечал Андреев и повторил: - А вы уезжайте, Александра Владимировна Я понял, дело не на шутку пошло.
   После ухода Андреева Александра Владимировна стала вынимать из шкафов бельё, обувь, раскрыла сундук, в котором лежали пересыпанные нафталином зимние вещи Потом она сложила вещи обратно в шкафы и принялась отбирать в чемодан письма, книги, фотографии Она разволновалась и всё время завёртывала самокрутки из крупного зелёного самосада Самосад горел в папиросах, как горят в печи сырые сосновые дрова - со стрельбой, искрами, шипением.
   Когда Мария Николаевна вернулась с работы, вся комната была полна табачного дыма.
   Александра Владимировна спросила её
   - Нового ничего? Что в городе слышно? - и озабоченно сказала: - Я решила понемногу начать укладываться. Никак не могу найти письмо о смерти Иды Семёновны. Просто несчастье, Серёжа спросит с нас.
   Мария Николаевна стала успокаивать мать.
   - Да ничего особенного нет. Вас, вероятно, эти взрывы напугали. Степан был в обкоме - все остаются, работа идёт полным ходом. Отправляют только детские дома, больницы, ясли. Я послезавтра поеду в Камышин с тракторозаводским домом, договорюсь в райкоме о помещениях и через два дня вернусь машиной домой, тогда мы и обсудим, как и что, но, уверяю вас, нет никаких оснований так торопиться.
   - Да помоги ты мне это письмо разыскать, куда оно делось, просто несчастье, - что я Серёже скажу?
   Они стали перебирать бумаги, письма, открывать ящики столов.
   - Не у Жени ли оно? Вот, кстати, она пришла.
   Евгения Николаевна, войдя в комнату, вдохнула дымный воздух и, сделав страдальческое лицо, показала сестре, что дышать в комнате нечем, развела руками. Вслух делать замечание матери она боялась.
   - Ты не брала письмо о смерти Иды Семёновны? - спросила Александра Владимировна.
   - Брала, - ответила Женя.
   - О господи, я весь дом перевернула, дай его мне.
   - Я его отослала Серёже, - громко, сердясь на то, что по-ребячьи смутилась, ответила Женя.
   - Почтой? Ведь оно может пропасть, - сказала Александра Владимировна - Как же ты могла, да и вообще ведь мы решили не посылать ему пока. Вот ему выпало в семнадцать лет одному пережить такой удар, да сидя в окопах, среди чужих...
   - Я послала не почтой, а с оказией, ему передадут письмо прямо в руки, сказала Женя.
   - То есть как это в руки? - крикнула Маруся. - Ведь мы, кажется, решили не сообщать ему... Это было наше общее решение! Что за анархизм такой, что за дурость!
   - Я поступила так, как нужно, - сказала Женя. - Он на смерть пошёл, а мы с ним в бирюльки играем.
   Маруся на миг почувствовала такую злость к Жене, что ей больно стало смотреть на неё от желания сказать сестре грубое и жестокое слово.
   - Хватит, девочки, - сказала Александра Владимировна, - хватит, вы мне обе надоели: и партийная и беспартийная Маруся, так значит ты в городе и на заводе не слышала ничего тревожного?
   - Нет, абсолютно Я ведь говорила вам, как все настроены.
   - Странно. Приходил час назад Андреев. Какой-то военный чинил на заводе танк и сказал: "Кто может, пусть скорей уезжает за Волгу. Немцы вчера переправились через Дон..."
   - Не понимаю, это, по-видимому, глупости, в городе относительно спокойно, - повторила Мария Николаевна
   - Нет, это, по-видимому, не глупости, - сказала Женя - Веры нет? Действительно, странно?
   - Может быть, началась спешная эвакуация госпиталей? - спросила Александра Владимировна и тут же вспомнила: - Да, ведь у Веры сегодня дежурство.
   Александра Владимировна вышла в кухню, там не горел свет и потому не было маскировки. Она раскрыла окно и долго прислушивалась. Со стороны вокзала, погромыхивая, шли составы, в тёмном небе вспыхивали зарницы. Вернувшись в комнату, Александра Владимировна сказала:
   - Стрельба ясно слышна, гораздо ясней, чем в прошлые ночи. Ох, Серёжа, Серёжа!
   - Неразумная спешка, - сказала Маруся - Тем более, что послезавтра воскресенье, - добавила она таким тоном, словно по воскресеньям война отдыхала.
   Поздно ночью приехал Степан Федорович.
   - Дело плохо, - проговорил он и зажёг спичку, стал прикуривать, - надо вам срочно всем уезжать.
   - Тогда предупредите Людмилу телеграммой, - сказала Александра Владимировна.
   - Бросьте вы эти интеллигентские фанаберии, - раздражённо сказал Степан Фёдорович.
   - Степан, что с тобой? - удивлённо спросила Мария Николаевна.
   В разговорах с мужем она часто обвиняла мать в интеллигентских фанабериях, но едва Степан Фёдорович повторил её же собственные слова, она обиделась за мать.
   У Степана Фёдоровича даже выражение лица изменилось, стало простецким, растерянным.
   - А ну вас, - сказал он - Немцы, оказывается, вот они. Эх, как вы одни поедете, пропадёте без меня в пути.
   Он потребовал, чтобы домашние немедленно приступили к укладке вещей.
   - Нужно уговорить Мостовского, он забастовал, решил остаться, надо ему объяснить положение и обязательно предупредить Берёзкину, - сказала Александра Владимировна - У вас ночной пропуск, вы и сходите. Спокойней, спокойней, Степан.
   - Вы меня не учите, я ради вас ночью прискакал. Приехал на машине, не имеющей ночного пропуска, - сердито крикнул он. - Приехал не для того, чтобы вы меня учили.
   - Не устраивайте истерик, - проговорила Александра Владимировна, поправляя рукава своего платья, и, словно Степана Фёдоровича не было в комнате, сердито прибавила: - Удивительная вещь, я всегда думала, что у пролетарского Степана железные нервы, а вот, пожалуйста... - Повернувшись к Степану Фёдоровичу, она грубо спросила: - Может быть, накапать вам в рюмочку валерианки?
   Маруся тихо сказала сестре:
   - Гляди-ка, мама, кажется, обозлилась всерьёз.
   Дочери с детства знали приступы материнского гнева, когда все в доме затихали и ждали конца грозы.
   Степан Фёдорович, сердито бормоча и отмахиваясь рукой, пошёл в комнату к жене.
   Женя раздельно и громко сказала:
   - Знаете, у кого я сегодня вечером была? У Николая Григорьевича Крымова.
   Мать и сестра одновременно, с одинаковой интонацией спросили:
   - У Николая Григорьевича? И что же? Женя рассмеялась и скороговоркой произнесла:
   - Всё хорошо, всё замечательно. Не была принята.
   Мать и Маруся молча переглянулись. В это время вернулся Степан Фёдорович и, подойдя к тёще, сказал:
   . - Разрешите прикурить, - выпустил клуб дыма и благодушно прибавил: - Я, видно, ударился в излишнюю спешку, но вы не сердитесь. Лучше ложитесь спать, а утром посмотрим. Меня с утра в обком вызвали: последнюю информацию получим, телеграмму Людмиле я дам, и с Тамарой поговорим, и с Мостовским. Вы что ж, думаете, я не понимаю.
   Маруся сразу заподозрила причину такого быстрого перехода к благодушию. Она зашла к себе в комнату и открыла шкаф, и оказалось, действительно, Степан Фёдорович хлебнул довольно основательно из бутылки, водку он называл теперь "антибомбином".
   Маруся вздохнула, раскрыла дверцы домашней аптечки и, бесшумно шевеля тонкими губами, стала отсчитывать в рюмку капли строфанта. Она теперь принимала лекарства тайно от родных - с тех пор, как шла война, ей казалось мещанской слабостью пить строфант и ландыш.
   Из столовой донёсся голос Жени:
   - Решено, я в дорогу надену лыжный костюм. - И тут же, без связи с только что сказанными словами. Женя проговорила: - Э, помирать так помирать!
   Степан Фёдорович, посмеиваясь, произнёс, поглядев на Женю:
   - Что вы, Женечка, с вашей неописуемой красотой - и помирать? Никогда я вам этого не позволю.
   Марусю раздражало, когда он начинал игриво разговаривать с Женей. Но на этот раз она не испытала привычного раздражения.
   "Хорошие мои, родные мои", - подумала она, и слезы быстро потекли у неё из глаз. Мир был полон горя, близкие люди со всеми их слабостями стали ей дороги и милы, как никогда.
   19
   Во второй половине августа некоторые части сталинградского народного ополчения, состоявшие из служащих учреждений, заводских рабочих, грузчиков и матросов волжского пароходства, вышли из города и заняли оборону на ближних подступах к городу. Вскоре получила приказ привести свои части в готовность дивизия внутренних войск.
   Эта мощная дивизия полнокровного состава не имела боевого опыта, но была хорошо обучена и вооружена и состояла из кадровых солдат и командиров.
   В то время как сталинградские ополченские полки выходили на западные окраины города, к ним навстречу двигались теснимые немцами, обескровленные фронтовые части, главным образом принадлежавшие к двум стрелковым армиям - 62 и, отходившей с запада, и 64-й - с юга. Эти малочисленные, потрёпанные армейские части состояли из измученных долгими боями и тяжким отступлением людей. Отступающие дивизии оседали на левом берегу Дона вокруг Сталинграда, в укреплениях оборонительного обвода, построенных горожанами.
   Части, отделенные друг от друга в степи пространством в несколько километров и растянутые в жиденькие цепочки, сейчас уплотнялись вокруг Сталинграда, держа между собой локтевую связь.
   Однако одновременно концентрировались, приближаясь к Сталинграду, и немецкие войска, и поэтому по-прежнему оставалось неизменным достигнутое немецким командованием численное и техническое превосходство в воздухе и на земле.
   Серёжа Шапошников проходил в течение месяца военное обучение в одном из батальонов сталинградского народного ополчения, расположенном в Бекетовке. Во второй половине августа рота, в которую его зачислили, была поднята на рассвете и вышла из города, замыкая полковую колонну. К полудню колонна ополченцев подошла к степной балке западней заводского поселка Рынок. Блиндажи и окопы, в которых они разместились, находились в степной низменности, из неё город не был виден. Вдали виднелись серые домики и серые заборы деревни Окатовки, желтела малонаезженная просёлочная дорога, тянувшаяся к Волге.
   После тридцати километров марша под жарким степным солнцем, среди пыльной и крепкой травы, которая, как проволока, жестоко цеплялась за ноги, изнеможение охватило непривычных к походной жизни ополченцев. Кажется, нет конца пути по горячей степи, когда каждый шаг тяжёл и человек загадывает, хватит ли сил у него дойти до очередного телеграфного столба, а степной простор огромен, неизмерим тысячами таких столбов.
   Но, наконец, полк пришел к месту, где надлежало ему стать в обороне. Люди с блаженным кряхтением залезали в вырытые много месяцев назад блиндажи, разувались и ложились на земляной пол в золотом, пыльном полусумраке, скрывающем их от солнца.
   Серёжа Шапошников лежал у бревенчатой стены, закрыв глаза, полный сладостного чувства изнеможения и покоя. Мыслей не было, слишком остры и многочисленны оказались телесные ощущения. Ломило спину, жарко жгло ступни, кровь сильно била в виски, а щёки горели, нажжённые солнцем. Всё тело казалось тяжёлым, налитым и одновременно лёгким, почти невесомым - странная смесь противоположных ощущений, соединимых лишь в минуты высшей усталости. А из этого острого чувства изнеможения возникала гордость и мальчишеское уважение к самому себе за то, что не отстал, не попросился на повозку, не захромал, не пожаловался. На марше он шёл в конце колонны, рядом с пожилым ополченцем плотником Поляковым. Женщины, когда они проходили заводским районом через Скульптурный садик, качали головами и говорили:
   - Они и не дойдут до фронту - дед да малый мальчик.
   И верно, рядом с морщинистым, заросшим седой щетиной Поляковым худой, узкоплечий и остроносый Серёжа казался совершенным птенцом.
   Но именно они двое шагали особенно терпеливо и упрямо. И дошли до места благополучней многих - без потёртости ног.
   Поляков нашёл силу в упрямой кичливости старика, желающего доказать другим и себе, что он ещё молод. Мальчик эту силу и упорство нашёл в вечном стремлении неопытных и юных казаться зрелыми и сильными.
   В блиндаже было спокойно и тихо, лишь тяжело дышали лежавшие на полу люди. Время от времени слышался шорох, видимо, сухая земля, осыпаясь, шуршала по доске.
   Вдруг издали послышался хорошо знакомый бойцам голос командира роты Крякина. Раскаты его приближались.
   - Опять народ точит, - с изумлением сказал лежавший у входа боец Градусов. - Шёл ведь с нами пехом, я думал, он хоть на полсутки свалится, отстанет.
   Градусов плачущим голосом проговорил:
   - Пусть хоть расстреливает, всё равно не встану!
   - Встанешь, - злорадно сказал аспирант Ченцов, словно ему самому не придётся встать вместе с Градусовым.
   Градусов сел и, оглядывая лежащих, проговорил:
   - Ох, солнцем палимые мы.
   Его пухлая шея и веснушчатые руки совершенно не поддавались загару, а лишь побагровели, словно ошпаренные. Большое потное веснушчатое лицо тоже было яркокрасно и выражало страдание
   Рядом с блиндажом внятно проговорил Крякин:
   - Надеть сапоги, строиться!
   Поляков, который, казалось, спал, быстро привстал и принялся наворачивать портянку Ченцов и Градусов, охая от прикосновения заскорузлых портянок к растертым ступням, стали натягивать сапоги.
   И Сергей - ему минуту назад казалось, что нет в мире силы, которая могла бы заставить его пошевелиться ("умру от жажды, но не пойду искать воду"), тоже молча, быстро стал навертывать портянки, натягивать на ноги сапоги.
   Вскоре рота выстрсил ась, и Крякин прошел перед строем, начал перекличку. Это был скуластый человек небольшого роста, с широким ртом, увесистым носом и бронзовыми глазами До войны он работал районным инспектором противопожарной охраны, и некоторым из ополченцев приходилось с ним встречаться на работе. В мирную пору помнили его человеком тихим, даже робким, услужливым, постоянно улыбающимся, ходил он в зеленой гимнастёрке, подпоясанной тонким ремнём, и в чёрных брюках, заправленных в сапоги Но вот его назначили командиром роты - и все его житейские взгляды, свойства характера, до которых раньше мало кому было дела, вдруг стали необычайно важны для десятков молодых и пожилых людей. Видимо, он давно уж считал себя способным управлять людьми, но так как он был слаб и не уверен в себе, управлять людьми мог лишь жестокими, строгими средствами. Серёжа Шапошников слышал однажды, как Крякин говорил Брюшкову, командиру взвода:
   - Разговаривать надо уметь Я вот слышал, как ты бойцу сказал: "Почему у вас пуговица не пришита?" Хуже нет говорить - "почему". Он сразу же тебе скажет иголку потерял, нитки нет, я докладывал старшине, - заговорит тебя. А надо с ним вот - Он коротко, быстро и хрипло произнёс - Пришить пуговицу!
   И действительно, казалось, он не слова произнёс, а толкнул человека кулаком в грудь.
   И сейчас, хотя сам Крякин едва стоял на ногах, он заставил людей построиться, отчитывал за неправильное равнение, нечёткий голос при перекличке и лишь после этого устрсил проверку оружия и обнаружил, что у ополченца Илюшкина не оказалось штыка при винтовке
   Илюшкин, высокий угрюмый малый, нерешительно шагнул из рядов, и Крякин спросил его:
   - Что я отвечу, если высшее командование меня спросит" "Командир третьей роты, где вверенный вам командованием штык от винтовки номер шестьсот двенадцать тысяч сто девяносто два?"
   Илюшкин покосился на стоявших за его спиной ополченцев и молчал, ответить на вопрос командования было трудно. Крякин стал расспрашивать командира взвода и выяснил, что во время короткого отдыха комвзвод видел, как Илюшкин рубил штыком ветки, чтобы укрыться от солнца, да и сам Илюшкин вспомнил об этом, очевидно, при команде подъёма он забыл захватить штык.
   Крякин велел ему вернуться к месту стоянки и разыскать штык Илюшкин, медленно шагая, пошёл в сторону города, и Крякин негромко и веско крикнул ему вслед:
   - Веселей, Илюшкин, веселей!
   И всё время, пока он держал утомлённых людей на солнечном припеке, в глазах его было выражение суровой одухотворённости, ему казалось, что и он и они в эти минуты становятся лучше.
   - Градусов, - сказал Крякин и, раскрыв оранжевый планшет, достал сложенный вчетверо лист бумаги, - снесите донесение в батальон, вот в ту балочку, четыреста пятьдесят метров отсюда.
   Вернулся Градусов бодрым шагом и, забравшись в блиндаж, рассказал, что командир батальона, прочтя рапорт, сказал начальнику штаба: "Что этот Митрофан устраивает смотры среди открытой степи, авиацию хочет навлечь? Я ему напишу словцо - последнее предупреждение".
   Вот это словцо в сером конвертике и принёс Градусов, шагая от батальонного командного пункта торопливой, бойкой походкой.
   В первый день горожанам-ополченцам показалось, что в степи стоять невозможно не было ни воды, ни кухонь, ни застеклённых окон, ни улиц, ни тротуаров. Было много суеты, тайного уныния, шумных распоряжений. Казалось, что об ополченских частях никто не помнят, так они и останутся стоять в степи, всеми забытые. Но в первый же вечер из Окатовки пришли босые мальчишки и девушки в белых платочках, послышалось пение, смех, заиграла гармонь, среди ковыля забелела лузга тыквенных семечек. И сразу степь обжилась. Оказалось, что в балке, среди кустарников, есть богатый и чистый родник, появились вёдра, и откуда то даже прикатили бочку из-под бензина. На цепких колючках шиповника, на кривых шершавых лапах низкорослых степных груш и вишен, росших по крутому склону балки, затрепетала жёлтая бязь стираных солдатских портянок и рубах. Откуда то стали появляться арбузы, помидоры, огурцы. Потянулся среди травы в сторону города черный телефонный провод. На вторую ночь пришли трёхтонные грузовики с завода, привезли новые, только что выпущенные из цехов миномёты, патроны, мины, пулемёты, бутылки с горючей жидкостью, пришли полевые кухни, через час прибыли две артиллерийские батарея. В этом появлении в ночной степи оружия, сделанного на сталинградских заводах, хлеба, выпеченного хлебозаводом, было что-то непередаваемо трогательное и волнующее. Ополченцы-рабочие Тракторного завода, "Баррикад", "Октября" - щупали стволы пушек, и казалось, пушечная сталь, полная дружелюбия, передаёт привет от жены, соседей, товарищей, от цехов, улиц, садиков и огородов, от всей жизни, что осталась за плечами. А хлеб, прикрытый плащ-палатками, был тёплый, как живое тело.