Страница:
болит и чувствует погоду.
* * *
Скисает всякое дерзание
в песке российского смирения,
охолощённое сознание
враждебно пылу сотворения.
* * *
Когда укроет глина это тело,
не надо мне надгробие ваять,
пускай стоит стакан осиротело
и досуха распитая ноль пять.
* * *
Еврей, возросший в русском быте,
не принял только одного:
еврей остался любопытен,
и в этом - пагуба его.
* * *
Скудно счастье оттепелъных дней:
вылезли на солнце гнусь и мразь,
резче краски, запахи гавней
и везде невылазная грязь.
* * *
Какие бы курбеты с антраша
искусство ни выделывало густо,
насколько в них участвует душа,
настолько же присутствует искусство.
* * *
Моя еврейская природа
она и титул и клеймо,
она решётка и свобода,
она и крылья и ярмо.
* * *
Раньше вынимали изо рта,
чтобы поделиться с обделённым,
русская былая доброта
выжглась нашим веком раскалённым.
* * *
Мираж погас. Огонь потух.
Повсюду тишь недужная.
В дерьме копается петух,
ища зерно жемчужное.
* * *
Увы, с того я и таков
на склоне лет,
что время учит дураков,
а умных - нет.
* * *
Слухи с кривотолками,сплетни, пересуды,
вязкие потоки пакостных параш
льют пустопорожние скудные сосуды,
злобясь, что е соседних пенится кураж.
* * *
Я знаю дни, когда нечестно
жить нараспашку и заметно,
когда всё мизерно и пресно,
уныло, вяло и бесцветно.
В такие дни, умерив резвость,
лежу, спиной касаясь дна.
Периодическая мерзость
в те дни особенно вредна.
* * *
Майский фейерверк брызжет в декабре,
начат новый опыт, веет свежий дух;
дождики в четверг, раки на горе,
клёваные жопы, жареный петух.
* * *
В нашей почве - худородной, но сочной
много пользы для души и здоровья,
и на дружной этой клумбе цветочной
лишь евреи - как лепёшки коровьи.
* * *
Сменив меня, теперь другие
опишут царственную Русь,
а я очнусь от ностальгии
и с Палестиной разберусь.
Забавно мне, что в те же годы, когда я писал эти стишки, не веря, что такое счастье как свобода - может наступить даже в России, были поэты, заклинавшие Бога (и православного, и Бога вообще), чтоб ничего не изменилось. Ужасно интересно вспоминать сегодня один трогательный стих того времени достославного Станислава Куняева:
От объятий швейцарского банка,
что мечтает зажать нас в горсти,
ты спаси нас, родная Лубянка,
больше нас никому не спасти.
Я теперь часто читаю этот стих на выступлениях, и мне со сцены ясно видно, что не только смех высветляет лица зрителей, но и какая-то тёплая ностальгическая дымка - так, наверно, запах костра влияет на все чувства бывшего заядлого туриста. Очень пахнет нашим прошлым этот стих, а в любом минувшем совершенно независимо от его качества содержится неуловимая приятность. Я же лично - вспоминаю сразу чьё-то дивное двустишие по поводу как раз этого стиха:
Вчера читал Куняева
мне нравится хуйня его.
И общий смех сдувает эту тёплую волну приятства.
Ужасно глупо, разумеется, начинять собственную книжку чужими стихами, но придётся мне украсить эту главу гениальным (иного слова нет, и потому обидно мне вдвойне) четверостишием о том же времени поэта Фомичева (а если спутал я фамилию, прошу прощения, не записал). Думаю, что от такого четверостишия не отказался бы и Тютчев, хотя побрезговал бы его писать.
Пустеет в поле борозда,
наглеет в городе делец,
желтеет красная звезда,
у ней растёт шестой конец.
Уже пятнадцать с лишком лет прошло с поры, как я писал стишки, приведенные тут в начале, но странная и грустная созвучность этих виршей дню сегодняшнему (если я не ошибаюсь, разумеется) заставила меня, презревши лень, восстановить и некую давным-давно написанную мной поэму. Когда явился на российском небосводе новый, явно долгоиграющий президент, я вспомнил вдруг, что я уже некогда пытался описать чувства, что возникли ныне в моей пустой (и потому отзывчивой для современности) голове. А так как я в те годы писал только о евреях, то поэма эта даже и названием своим (точней двумя) привязана к любимой мною русской литературе.
СКАЗКА О ЦАРЕ НАТАНЕ, или БЕДНЫЙ ВСАДНИК
Посвящается актёрам Всероссийского Гастрольно-концертного Объединения (ВГКО)
Где море лижет горы,
невидимый врагам
возрос огромный город,
прижатый к берегам.
Дома из камня белого
о прочности поют,
мужчины сделки делают,
а женщины - уют.
Снабженцы с сигаретами
толпятся на трамвай,
висят листы с декретами:
"Купив - перепродай!"
Сопят младенцы в садике,
раввины спят в метро,
сидят седые цадики
в справочных бюро.
Бесплатные советы
желающим дают,
петраркины сонеты
страдающим поют.
На стыке главных улиц
в неоновом огне
сидит верховный Пуриц
на вздыбленном коне.
Всеобщим, тайным, равным
любить и устрашать
он выбран самым главным,
чтоб город украшать.
Но полон день заботами,
справляться нелегко,
и всадником работает
актёр ВГКО.
По лысине и гриму
стекает мелкий дождь...
Спешат евреи мимо,
сидит промокший вождь.
А из окошка рядом
пылает нервный свет:
за каменной оградой
галдит Большой Совет.
* * *
Встал Натан, высок и плотен:
- Если партия не против,
я бы съездил за границу,
где коктейли и девицы.
Чтобы связи нам расширить,
буду пить и дебоширить.
А по Франции, как мушки,
сонно бродят потаскушки,
и летят, как комары,
сутенёры и воры.
Знак любви и знак доверия,
даст мне деньги бухгалтерия,
где сидит Иван-царевич,
а по матери - Гуревич.
Шевелит Совет усами:
бардаками славен запад,
соберём налоги сами,
отдыхай, наш вождь и папа.
Пусть летит! Лететь не ехать!
Нарастает шум и гам,
рикошетом плещет эхо
по окрестным берегам.
Мимо кромки океана
самолёт везёт Натана,
а внизу на площади
сидит актёр на лошади...
* * *
Но проснулся в час рассвета
Клары Цеткин дряхлый внук,
непременный член Совета
анархист Ефим Генук.
Заглянул к жене в покои,
стал чему-то рад,
свой гормон легко настроил
на бунтарский лад.
Чёрным флагом развевая,
вышел вон из дома...
* * *
Революция (любая)
начинается с погрома.
Бьют Трибунера и Пульта,
горлопанов - трепачей,
бьют Инфаркта и Инсульта
(все болезни - от врачей).
Балалайка бьёт Ноктюрна,
рвёт Сольфеджию Гармонь,
скачет уличная Урна,
масло брызгая в огонь.
И от часа к часу злее,
словотренъем пламя вызвав,
бьют самих себя евреи
за несходство фанатизмов.
Плачут идолы и бонзы,
тьмой и страхом воздух скован.
Конь заржал! Но голос бронзы
был неверно истолкован.
Хрустнул хряснутый хрусталь,
лес о щепках плакал,
закалялась наша сталь,
выжигая Шлака.
* * *
Стук стаканов, звон бокалов,
отпущенье арестантам,
ночью жёны генералов
дезертируют к сержантам.
Разбегаются солдаты,
ходят пить и ночевать,
и темны военкоматы,
стало некем воевать.
В унитазе (дверь направо)
тонет План Мероприятий,
всё светлее быт и нравы,
всё угрюмей обыватель.
Щели трещин вдоль по стенам,
ждут поливки баобабы,
но разрушена система
и не трудятся арабы.
И с оглядкой, воровато
говорят среди народа,
что печалями чревата
чересчурная свобода.
Так что гул аэроплана
всё желаннее и ближе...
Самолёт везёт Натана,
похудевшего в Париже.
И восторги исторгая,
ликованье в горле комом...
Революция (любая)
завершается погромом.
Бьют Трибунера и Пульта,
горлопанов-трепачей,
бьют Инфаркта и Инсульта
(все болезни - от врачей).
В клочьях пуха ветер свищет,
каждый прячется в дому,
лишь Шерлок-Алейхем (сыщик)
выясняет, что к чему.
Знает: в битвах за Коня,
там, где трудно дышится,
дым возможен без огня,
нет огня без Дымшица.
Власть летит в автомобиле,
выступать имея страсть:
* * *
- Вы актёра истребили,
а в Натана - не попасть!
Не попасть веков вовеки,
ваш мятеж - самообман,
ибо в каждом человеке
дремлет собственный Натан.
Он аморфен и кристален,
он во всех, и каждый - с ним,
он, как мысль, материален
и, как тень, неуловим.
Разберитесь, осознайте,
затвердите как урок,
приходите, примыкайте,
зачисляйтесь на паёк...
* * *
Вот и всё. Развязку драме
понемногу ищут люди,
ищут цадики и сами
кто в бутылке, кто в Талмуде.
Все пошли служить послушно,
добывая детям хлеба,
прикупая всё, что нужно,
в мавзолеях ширпотреба.
И сидит Натан сурово...
Жить привычно и легко...
Говорят, под гримом снова
спит актёр ВГКО.
Часть V. ТРОЕ В ОДНОМ ВЕКЕ
Что наша жизнь?
"Игра", - ответит любой, кто слышал знаменитую арию, а кто её не слышал, всё равно ответит то же самое. И будут правы. Только до какой степени наша жизнь - игра, навряд ли они могут себе даже представить. Сегодня это более всех понимают учёные, которые исследуют устройство и работу мозга.
На моём столе лежит книга, изданная в 1990 году в серии "Классики мировой науки". Это труды великого российского учёного Николая Александровича Бернштейна. В послесловии академически сдержанно говорится, что его работы - "оказали большое влияние на развитие физиологии, психологии, биологии, кибернетики, философии естествознания". Не слабо, правда же? Лет пять назад в Америке и Германии прошли большие международные конференции в честь столетия этого учёного. Уже несколько научных книг и несчётное количество статей посвящено его идеям. На обеих этих конференциях был его ученик, которого молодые учёные издали оглядывали с почтительным изумлением, довольно различимо шепча друг другу: "Он знал его при жизни, это фантастика!" Только Россия, похоже, всё ещё не может осознать, что в ней родился и жил загнанный и непризнанный при жизни гений, идеи которого уже давно проходят во всех университетах мира как классические.
Гений жил в Москве, в густо населённой коммунальной квартире на улице Щукина. Жил очень бедно, ибо был давным-давно уже уволен отовсюду. Все лаборатории его (он основал их несколько) были закрыты ещё в пятидесятом году. Пенсия была ничтожно маленькой. Он почти всегда был весел и похоже, что счастлив. Он работал, и работа подвигалась.
Никак я не могу сообразить, с чего бы мне начать, чтоб соблюсти какую-нибудь иллюзорную последовательность изложения. Несколько последних лет жизни Николая Александровича я к нему довольно часто приходил, и это мне сейчас мешает. В памяти всплывает длинный и запущенный коридор коммуналки (вся эта квартира некогда принадлежала его отцу, очень известному московскому психиатру - вот и начало).
Психиатр Бернштейн основал в Москве лечебное заведение, позже ставшее зловещим символом советской психиатрии под именем Института Сербского. Но интересно, что основан он был с прямо противоположной целью - для психиатрической помощи больным, оказавшимся почему-либо в полиции. Потому и квартира отца была неподалёку от этой клиники. Николай Александрович закончил медицинский факультет университета, служил военврачом в Красной Армии, а в начале двадцатых пошёл работать в Институт Труда, созданный романтиком и энтузиастом поэтом Гастевым для научной подготовки прекрасного светлого будущего (убит, как и такие же другие). Начинающий физиолог Бернштейн занялся изучением движений (а конкретно - ударами молотка по зубилу). Ибо как именно строит мозг и нервная система любое человеческое действие - известно ещё не было (а досконально - не известно и посейчас). Николай Александрович изобрёл несколько методик изучения движений, занялся тем, что проще именовать биомеханикой. И преуспел: в тридцатые - он уже доктор наук, профессор, основатель нескольких лабораторий. В тридцать шестом он пишет книгу, в которой обсуждает все известные гипотезы работы мозга и - со спокойной твёрдостью вступает в резкую полемику с идеями своего великого коллеги Павлова. Книга эта света не увидела совсем не потому, что Павлов был уже канонизирован как единственный и непререкаемый авторитет, эта беда произошла чуть позже. Книга не вышла в свет из-за немыслимого (на сегодняшний наш взгляд) благородства её автора: Павлов умер в том году, полемизировать с покойным оппонентом молодой Бернштейн считает для себя непристойным и задерживает выход книги, уже доведенной до вёрстки, оставалось только сделать переплёт. В этом виде сохранилась книга до сегодняшнего дня.
Очень обидно, потому что ещё в конце двадцатых, изучая всякие движения, молодой физиолог походя делает открытие, пятнадцатью годами позже принесшее мировую славу Норберту Винеру, отцу кибернетики. Он вводит понятие обратной связи - непрерывного сообщения в мозг о результате каждого мельчайшего действия. Сегодня - это классические азы любого управляющего устройства. Под названием "сенсорная коррекция" (слова понятны, правда же?) это впервые было введено в научный обиход.
А теперь я сделаю довольно длинный экскурс в историю познания мозга, чтобы очевидней стало, как велик прорыв вперёд, совершённый изгнанным отовсюду затворником с улицы Щукина. Я просто-напросто надёргаю куски из своей давней книжки "Чудеса и трагедии чёрного ящика" - она и привела меня когда-то к Николаю Александровичу Бернштейну, за что я до сих пор благодарю судьбу и тех приятелей-учёных, что меня туда отправили.
Если совсем издалека, то следует начать с Декарта. Это он в своём семнадцатом веке внёс в познание мозга первую очень значимую идею. Он наткнулся на неё, гуляя в парке, где стояли статуи-автоматы. В гроте фигура купальщицы, убегающей при приближении человека; а если к некоторым статуям приближаться спереди, они окатывали водой. Простейшие механические автоматы натолкнули Декарта на понятие (впервые) о рефлексе. Что означает отражение, и наши действия - это отражение, реакция на те события, что происходят во внешнем мире. Так, ощутив жар от огня, некие жизненные силы, передаваясь по нервам, как вода - по трубкам садовых статуй, сообщают мозгу о том, что руку следует отдёрнуть. С помощью давления тех же жизненных сил (замените это современными словами "нервный импульс", и всё станет на свои места) мозг заставляет руку отдёрнуться. Точно так же Декарт трактует и все человеческие поступки. При виде страшного предмета, изображение которого возникает в мозгу, пишет он, жизненные силы направляются в ноги, двигая их так, чтоб убежать. У людей с другим характером (иным устройством) эти жизненные силы приводят в действие руки с целью защиты.
Так возникла первая основа, первый, но фундаментальный камень наших представлений о мозге. Надо ли говорить, что одновременно его познавали, как планету, только на карты наносили не острова, пустыни, реки и хребты, а извилины, выступы, бугры, впадины, отверстия и щели. Гадая и безуспешно докапываясь, где и в каком виде квартирует сознание, таятся способности, протекает мышление, гнездятся пороки и наклонности.
К концу прошлого века завоевала окончательное первенство теория, согласно которой деятельность мозга - это слаженное взаимодействие четырнадцати миллиардов нервных клеток - нейронов. Сочетанием и связью цепей нейронов шифруется и воспроизводится всё, что знает, умеет, делает и ощущает человек. Как шифруется? До сих пор неизвестно. А назначение наших органов чувств - перекодирование в нервные импульсы всех сведений из внешнего мира и передача этих сигналов в мозг по цепочкам нервных отростков - кабелей связи. Мозг моделирует мир. Он создаёт какие-то очень полные и точные образы, модели явлений, вещей, событий - всего, что совершается и происходит во внешнем мире. Игра с миллионами таких моделей и есть величайшая пока загадка мышления, творчества, памяти, действий, движений и поступков.
И почти тогда же, почти полторы сотни лет назад появилась книга Сеченова "Рефлексы головного мозга". Автор писал о полной машинности мозга, слово рефлекс - отражение, реакция - становилось ключевым в познании работы этого верховного органа управления. Сеченов оптимистически писал: "Чувствуете ли вы теперь, любезный читатель, что должно придти, наконец, время, когда люди будут в состоянии так же легко анализировать внешние проявления деятельности мозга, как анализирует теперь физик музыкальный аккорд или явления, предоставляемые свободно падающим телом?"
Книга Сеченова сполна определила жизнь сына одного рязанского священника. Однако же сначала он занимался изучением физиологии пищеварения. В 1903 году имя лауреата Нобелевской премии Павлова стало известно всему миру. Но среди его наблюдений оказался небольшой факт, лежавший в стороне от столбовой дороги тогдашних интересов учёного: у его подопытных собак появлялась слюна не только от вида и запаха пищи, но и при звуке шагов экспериментатора. Так и говорили: появляется "психическая слюна". Только что это такое и откуда? В непроходимой чаще явлений психики просветов ещё практически не было. У Павлова нашлось мужество отказаться от уже проторенной им дороги и врубиться в эту девственную чащу - да ещё с грубым по тогдашним понятиям топором физиолога. Так и появилось вскоре понятие об условном рефлексе.
Нервная система любого живого существа от рождения оснащена инстинктами - программами поведения, без которых обладатель не выжил бы в борьбе за существование. Сами названия инстинктов исчерпывающе говорят об их предназначении: оборонительный, пищевой, родительский, продления рода. Есть ещё ориентировочный инстинкт - рефлекс "Что это такое?". Любое событие во внешнем мире вызывает у живого существа реакцию, определяемую одним из этих инстинктов: нападение или бегство, заботу о потомстве, настороженное любопытство, половое стремление. Таких реакций множество, поскольку жизнь немыслимо разнообразна. Но если с неким событием, вызывающим вполне определённую (основанную на инстинкте) реакцию, совпадает по времени какое-нибудь другое, порой незначительное, лежащее в стороне от главных интересов существования, то теперь и оно может вызвать такую же реакцию. Спасая глаз от струйки воздуха, мы на мгновение закрываем его -инстинкт безопасности работает безотказно и стремительно. Если вдуванию воздуха будет предшествовать какой-либо звук, наш мозг довольно быстро это совпадение уловит, и теперь уже только при звуке мы будем привычно закрывать глаза. Установилась временная связь - условный рефлекс.
Павлов работал с собаками. Дают мясо - у собаки выделяется слюна. Перед кормлением несколько раз вспыхивает лампочка. А после только вспыхивает лампочка - у собаки течёт слюна. Из цепочек (порой - очень сложных) таких временных связей и состоит значительная часть взаимоотношений мозга с внешним миром. Значительная, но не вся. И притом самая элементарная.
Павлов и его соратники говорили: жизнь любого живого существа - это непрерывные ответы и реакции на запросы и требования окружающей среды. Меняющийся мир воздействует на органы чувств, и эта информация, пробуждая многочисленные временные связи (образованные ранее), определяет поступки и действия животного или человека.
Мозг уподоблялся телефонному узлу: поступил сигнал, телефонистка соединила с соответствующим номером (соответствие - результат жизненного опыта), и абонент ответил - совершается действие. Связь чёткая, многообразная и жёстко определённая. Жизнь выглядела набором превосходно налаженных ответов на воздействия внешней среды, а мозг - панелью управления с богатым набором кнопок. Жизненная ситуация через органы чувств по нервным проводам нажимает одну из кнопок, и выдаётся заученное действие.
Это и в самом деле объясняло многие проявления работы мозга. Только далеко не все. С какими, например, инстинктами могла установиться временная связь (предполагающая прошлый опыт), когда человек впервые совершал какие-либо новые действия: учился ездить на велосипеде, бежал по незнакомой пересечённой местности, осваивал балетный этюд или балансировал на канате?
На ковре два борца. Мгновенные перехваты, броски, обманные движения, стремительные перемены поз. Великое многообразие действий, каждое из которых имеет сиюсекундную цель: захват, подножку, уход. Кто же подсказал эту цель? Ведь сознание явно не участвует в каждой мелочи схватки, оно просто не поспевает за её темпом, всё происходит как бы машинально.
А как угадывает мозг, какие мышцы надо срочно включить, чтоб удержать в равновесии человека, поскользнувшегося на льду? Осваивающего незнакомое сложное движение - в воде ли, на земле или в воздухе?
Исследователи называли свою тему очень точно: двигательная задача. Как её решает мозг в каждом конкретном случае, можно было только гадать. И записывать, фиксировать все видимые движения человека при решении поставленной задачи. Этим и занимались сотрудники Бернштейна в нескольких его лабораториях.
Сам Павлов прекрасно понимал, что его работами положено только начало. На одной из своих знаменитых сред, когда сотрудники, специально собираясь, обменивались идеями, он как-то говорил: "...Когда обезьяна строит вышку, чтобы достать плод, то это условным рефлексом назвать нельзя. Это есть случай образования знаний, уловление нормальной связи вещей..." Павлов ещё не знал (а если бы узнал, то очень бы расстроился), что вскоре после смерти его имя превратят в икону, а одновременно - в дубину, которой будут бить всех, кто думает хоть чуть иначе и продвинулся вперёд. У советской империи был один вождь, одна идеология, один признанный лидер в каждой науке.
А что же Николай Александрович? Была война и голод в эвакуации, возобновление работы в Москве, быстрое написание книги "О построении движений". Его даже торопили: книга была подспорьем и для врачей, восстанавливающих навыки движения у раненых. Книга вышла в 47 году, в следующем году профессор Бернштейн стал за неё лауреатом Сталинской премии. Открывались замечательные перспективы новых исследований, но уже маячила на горизонте дикая и страшная кампания по борьбе с безродными космополитами. Сначала появились наглые ругательные статьи в специальных журналах, а потом этот визгливый хор коллег весомо поддержала газета "Правда" - в те года авторитет в последней инстанции, после её хулы можно было ожидать даже ареста. Суть обвинения проста: Бернштейн порочит достижения Павлова и "расшаркивается перед многими буржуазными учёными". Перед тем, как выгнать изо всех лабораторий, профессора Бернштейна ещё всячески шельмовали на коллегиальных собраниях. Мне очень запомнился его рассказ о наивной девочке - аспирантке; не в силах понять, что происходит, она выступила и со слезами на глазах сказала:
- Вы, наверное, так ругаете Николая Александровича, потому что думаете, что он еврей, да?
И в зале засмеялись даже самые матёрые хулители, вчера ещё являвшие почтение и преданность. Директор одного из институтов, где была лаборатория Бернштейна, лично разбивал молотком стеклянные таблички на дверях. А очень многие при встрече больше не здоровались, а то и шмыгали на другую сторону улицы. Один из друзей Бернштейна как-то раз ему сказал, ища согласия, что время наступило - кошмарное. На что Николай Александрович ему решительно и непреклонно возразил: "Что вы, время - замечательное: все люди - как в проявитель опущены: сразу видно, кто есть кто!"
Отовсюду изгнанный, он несколько лет жил тем, что делал рефераты иностранной научной периодики - благо, знал языки. После наступило время нищенской пенсии. Весь этот период -полный провал в перечне его публикаций. Но думать ему никто не мог помешать. Кто-то из приятелей, встретив его как-то на улице, спросил: вы до сих пор нигде не работаете? Что вы, ответил Николай Александрович, я всё время работаю, я просто до сих пор нигде не служу.
Если верить классической формуле, что вся русская литература вышла из гоголевской "Шинели", то всё советское естествознание тех лет проистекало по сюжету "Герасима и Муму". В угоду взбалмошной идиотке-барыне (а точней её бесчисленной челяди) немые учёные топили своё самое заветное: картину мироздания, представления о жизни, научную свою честь, достоинство профессии, идеи и мысли.
Естествоиспытатели всего мира познавали мозг тем более интенсивно, что стремительно совершенствовались инструменты и приборы познания. А ни один всадник, как заметил некогда поэт, не может нестись на скачках быстрее своей лошади. Двигалась вперёд техника, это приносило новую аппаратуру и дарило новые возможности. Уже записывались биотоки мозга, это сильно продвинуло понимание его работы; тонкие электроды вживлялись подопытным животным в разные отделы мозга, и искусственное их возбуждение приносило новые знания о функциях этих отделов. Уже изучалась деятельность отдельных нервных клеток и целых структур. Шло вовсю инструментальное познание, а вместе с тем копились факты, вытекающие из новых опытов.
Когда ещё только начиналась запись биотоков мозга, скептики сравнивали это с той несвязной разноголосицей, которую произвели бы все телефонные разговоры большого города, попади они все вместе в одну отводную трубку. Но если представить себе, что в определённом настроении большая часть жителей одновременно станет напевать один и тот же мотив, то его уже возможно будет выделить из общего шума. У мозга такое состояние существует. Слившиеся, одинаковые волны заполняют у спокойного, ни на что не нацелившего внимание мозга многие нервные провода. Нейроны сразу нескольких областей сливают голоса в едином колебательном хоре. Мозг на что-либо обращает внимание хор замолкает. Это альфа-ритм, признак спокойствия.
* * *
Скисает всякое дерзание
в песке российского смирения,
охолощённое сознание
враждебно пылу сотворения.
* * *
Когда укроет глина это тело,
не надо мне надгробие ваять,
пускай стоит стакан осиротело
и досуха распитая ноль пять.
* * *
Еврей, возросший в русском быте,
не принял только одного:
еврей остался любопытен,
и в этом - пагуба его.
* * *
Скудно счастье оттепелъных дней:
вылезли на солнце гнусь и мразь,
резче краски, запахи гавней
и везде невылазная грязь.
* * *
Какие бы курбеты с антраша
искусство ни выделывало густо,
насколько в них участвует душа,
настолько же присутствует искусство.
* * *
Моя еврейская природа
она и титул и клеймо,
она решётка и свобода,
она и крылья и ярмо.
* * *
Раньше вынимали изо рта,
чтобы поделиться с обделённым,
русская былая доброта
выжглась нашим веком раскалённым.
* * *
Мираж погас. Огонь потух.
Повсюду тишь недужная.
В дерьме копается петух,
ища зерно жемчужное.
* * *
Увы, с того я и таков
на склоне лет,
что время учит дураков,
а умных - нет.
* * *
Слухи с кривотолками,сплетни, пересуды,
вязкие потоки пакостных параш
льют пустопорожние скудные сосуды,
злобясь, что е соседних пенится кураж.
* * *
Я знаю дни, когда нечестно
жить нараспашку и заметно,
когда всё мизерно и пресно,
уныло, вяло и бесцветно.
В такие дни, умерив резвость,
лежу, спиной касаясь дна.
Периодическая мерзость
в те дни особенно вредна.
* * *
Майский фейерверк брызжет в декабре,
начат новый опыт, веет свежий дух;
дождики в четверг, раки на горе,
клёваные жопы, жареный петух.
* * *
В нашей почве - худородной, но сочной
много пользы для души и здоровья,
и на дружной этой клумбе цветочной
лишь евреи - как лепёшки коровьи.
* * *
Сменив меня, теперь другие
опишут царственную Русь,
а я очнусь от ностальгии
и с Палестиной разберусь.
Забавно мне, что в те же годы, когда я писал эти стишки, не веря, что такое счастье как свобода - может наступить даже в России, были поэты, заклинавшие Бога (и православного, и Бога вообще), чтоб ничего не изменилось. Ужасно интересно вспоминать сегодня один трогательный стих того времени достославного Станислава Куняева:
От объятий швейцарского банка,
что мечтает зажать нас в горсти,
ты спаси нас, родная Лубянка,
больше нас никому не спасти.
Я теперь часто читаю этот стих на выступлениях, и мне со сцены ясно видно, что не только смех высветляет лица зрителей, но и какая-то тёплая ностальгическая дымка - так, наверно, запах костра влияет на все чувства бывшего заядлого туриста. Очень пахнет нашим прошлым этот стих, а в любом минувшем совершенно независимо от его качества содержится неуловимая приятность. Я же лично - вспоминаю сразу чьё-то дивное двустишие по поводу как раз этого стиха:
Вчера читал Куняева
мне нравится хуйня его.
И общий смех сдувает эту тёплую волну приятства.
Ужасно глупо, разумеется, начинять собственную книжку чужими стихами, но придётся мне украсить эту главу гениальным (иного слова нет, и потому обидно мне вдвойне) четверостишием о том же времени поэта Фомичева (а если спутал я фамилию, прошу прощения, не записал). Думаю, что от такого четверостишия не отказался бы и Тютчев, хотя побрезговал бы его писать.
Пустеет в поле борозда,
наглеет в городе делец,
желтеет красная звезда,
у ней растёт шестой конец.
Уже пятнадцать с лишком лет прошло с поры, как я писал стишки, приведенные тут в начале, но странная и грустная созвучность этих виршей дню сегодняшнему (если я не ошибаюсь, разумеется) заставила меня, презревши лень, восстановить и некую давным-давно написанную мной поэму. Когда явился на российском небосводе новый, явно долгоиграющий президент, я вспомнил вдруг, что я уже некогда пытался описать чувства, что возникли ныне в моей пустой (и потому отзывчивой для современности) голове. А так как я в те годы писал только о евреях, то поэма эта даже и названием своим (точней двумя) привязана к любимой мною русской литературе.
СКАЗКА О ЦАРЕ НАТАНЕ, или БЕДНЫЙ ВСАДНИК
Посвящается актёрам Всероссийского Гастрольно-концертного Объединения (ВГКО)
Где море лижет горы,
невидимый врагам
возрос огромный город,
прижатый к берегам.
Дома из камня белого
о прочности поют,
мужчины сделки делают,
а женщины - уют.
Снабженцы с сигаретами
толпятся на трамвай,
висят листы с декретами:
"Купив - перепродай!"
Сопят младенцы в садике,
раввины спят в метро,
сидят седые цадики
в справочных бюро.
Бесплатные советы
желающим дают,
петраркины сонеты
страдающим поют.
На стыке главных улиц
в неоновом огне
сидит верховный Пуриц
на вздыбленном коне.
Всеобщим, тайным, равным
любить и устрашать
он выбран самым главным,
чтоб город украшать.
Но полон день заботами,
справляться нелегко,
и всадником работает
актёр ВГКО.
По лысине и гриму
стекает мелкий дождь...
Спешат евреи мимо,
сидит промокший вождь.
А из окошка рядом
пылает нервный свет:
за каменной оградой
галдит Большой Совет.
* * *
Встал Натан, высок и плотен:
- Если партия не против,
я бы съездил за границу,
где коктейли и девицы.
Чтобы связи нам расширить,
буду пить и дебоширить.
А по Франции, как мушки,
сонно бродят потаскушки,
и летят, как комары,
сутенёры и воры.
Знак любви и знак доверия,
даст мне деньги бухгалтерия,
где сидит Иван-царевич,
а по матери - Гуревич.
Шевелит Совет усами:
бардаками славен запад,
соберём налоги сами,
отдыхай, наш вождь и папа.
Пусть летит! Лететь не ехать!
Нарастает шум и гам,
рикошетом плещет эхо
по окрестным берегам.
Мимо кромки океана
самолёт везёт Натана,
а внизу на площади
сидит актёр на лошади...
* * *
Но проснулся в час рассвета
Клары Цеткин дряхлый внук,
непременный член Совета
анархист Ефим Генук.
Заглянул к жене в покои,
стал чему-то рад,
свой гормон легко настроил
на бунтарский лад.
Чёрным флагом развевая,
вышел вон из дома...
* * *
Революция (любая)
начинается с погрома.
Бьют Трибунера и Пульта,
горлопанов - трепачей,
бьют Инфаркта и Инсульта
(все болезни - от врачей).
Балалайка бьёт Ноктюрна,
рвёт Сольфеджию Гармонь,
скачет уличная Урна,
масло брызгая в огонь.
И от часа к часу злее,
словотренъем пламя вызвав,
бьют самих себя евреи
за несходство фанатизмов.
Плачут идолы и бонзы,
тьмой и страхом воздух скован.
Конь заржал! Но голос бронзы
был неверно истолкован.
Хрустнул хряснутый хрусталь,
лес о щепках плакал,
закалялась наша сталь,
выжигая Шлака.
* * *
Стук стаканов, звон бокалов,
отпущенье арестантам,
ночью жёны генералов
дезертируют к сержантам.
Разбегаются солдаты,
ходят пить и ночевать,
и темны военкоматы,
стало некем воевать.
В унитазе (дверь направо)
тонет План Мероприятий,
всё светлее быт и нравы,
всё угрюмей обыватель.
Щели трещин вдоль по стенам,
ждут поливки баобабы,
но разрушена система
и не трудятся арабы.
И с оглядкой, воровато
говорят среди народа,
что печалями чревата
чересчурная свобода.
Так что гул аэроплана
всё желаннее и ближе...
Самолёт везёт Натана,
похудевшего в Париже.
И восторги исторгая,
ликованье в горле комом...
Революция (любая)
завершается погромом.
Бьют Трибунера и Пульта,
горлопанов-трепачей,
бьют Инфаркта и Инсульта
(все болезни - от врачей).
В клочьях пуха ветер свищет,
каждый прячется в дому,
лишь Шерлок-Алейхем (сыщик)
выясняет, что к чему.
Знает: в битвах за Коня,
там, где трудно дышится,
дым возможен без огня,
нет огня без Дымшица.
Власть летит в автомобиле,
выступать имея страсть:
* * *
- Вы актёра истребили,
а в Натана - не попасть!
Не попасть веков вовеки,
ваш мятеж - самообман,
ибо в каждом человеке
дремлет собственный Натан.
Он аморфен и кристален,
он во всех, и каждый - с ним,
он, как мысль, материален
и, как тень, неуловим.
Разберитесь, осознайте,
затвердите как урок,
приходите, примыкайте,
зачисляйтесь на паёк...
* * *
Вот и всё. Развязку драме
понемногу ищут люди,
ищут цадики и сами
кто в бутылке, кто в Талмуде.
Все пошли служить послушно,
добывая детям хлеба,
прикупая всё, что нужно,
в мавзолеях ширпотреба.
И сидит Натан сурово...
Жить привычно и легко...
Говорят, под гримом снова
спит актёр ВГКО.
Часть V. ТРОЕ В ОДНОМ ВЕКЕ
Что наша жизнь?
"Игра", - ответит любой, кто слышал знаменитую арию, а кто её не слышал, всё равно ответит то же самое. И будут правы. Только до какой степени наша жизнь - игра, навряд ли они могут себе даже представить. Сегодня это более всех понимают учёные, которые исследуют устройство и работу мозга.
На моём столе лежит книга, изданная в 1990 году в серии "Классики мировой науки". Это труды великого российского учёного Николая Александровича Бернштейна. В послесловии академически сдержанно говорится, что его работы - "оказали большое влияние на развитие физиологии, психологии, биологии, кибернетики, философии естествознания". Не слабо, правда же? Лет пять назад в Америке и Германии прошли большие международные конференции в честь столетия этого учёного. Уже несколько научных книг и несчётное количество статей посвящено его идеям. На обеих этих конференциях был его ученик, которого молодые учёные издали оглядывали с почтительным изумлением, довольно различимо шепча друг другу: "Он знал его при жизни, это фантастика!" Только Россия, похоже, всё ещё не может осознать, что в ней родился и жил загнанный и непризнанный при жизни гений, идеи которого уже давно проходят во всех университетах мира как классические.
Гений жил в Москве, в густо населённой коммунальной квартире на улице Щукина. Жил очень бедно, ибо был давным-давно уже уволен отовсюду. Все лаборатории его (он основал их несколько) были закрыты ещё в пятидесятом году. Пенсия была ничтожно маленькой. Он почти всегда был весел и похоже, что счастлив. Он работал, и работа подвигалась.
Никак я не могу сообразить, с чего бы мне начать, чтоб соблюсти какую-нибудь иллюзорную последовательность изложения. Несколько последних лет жизни Николая Александровича я к нему довольно часто приходил, и это мне сейчас мешает. В памяти всплывает длинный и запущенный коридор коммуналки (вся эта квартира некогда принадлежала его отцу, очень известному московскому психиатру - вот и начало).
Психиатр Бернштейн основал в Москве лечебное заведение, позже ставшее зловещим символом советской психиатрии под именем Института Сербского. Но интересно, что основан он был с прямо противоположной целью - для психиатрической помощи больным, оказавшимся почему-либо в полиции. Потому и квартира отца была неподалёку от этой клиники. Николай Александрович закончил медицинский факультет университета, служил военврачом в Красной Армии, а в начале двадцатых пошёл работать в Институт Труда, созданный романтиком и энтузиастом поэтом Гастевым для научной подготовки прекрасного светлого будущего (убит, как и такие же другие). Начинающий физиолог Бернштейн занялся изучением движений (а конкретно - ударами молотка по зубилу). Ибо как именно строит мозг и нервная система любое человеческое действие - известно ещё не было (а досконально - не известно и посейчас). Николай Александрович изобрёл несколько методик изучения движений, занялся тем, что проще именовать биомеханикой. И преуспел: в тридцатые - он уже доктор наук, профессор, основатель нескольких лабораторий. В тридцать шестом он пишет книгу, в которой обсуждает все известные гипотезы работы мозга и - со спокойной твёрдостью вступает в резкую полемику с идеями своего великого коллеги Павлова. Книга эта света не увидела совсем не потому, что Павлов был уже канонизирован как единственный и непререкаемый авторитет, эта беда произошла чуть позже. Книга не вышла в свет из-за немыслимого (на сегодняшний наш взгляд) благородства её автора: Павлов умер в том году, полемизировать с покойным оппонентом молодой Бернштейн считает для себя непристойным и задерживает выход книги, уже доведенной до вёрстки, оставалось только сделать переплёт. В этом виде сохранилась книга до сегодняшнего дня.
Очень обидно, потому что ещё в конце двадцатых, изучая всякие движения, молодой физиолог походя делает открытие, пятнадцатью годами позже принесшее мировую славу Норберту Винеру, отцу кибернетики. Он вводит понятие обратной связи - непрерывного сообщения в мозг о результате каждого мельчайшего действия. Сегодня - это классические азы любого управляющего устройства. Под названием "сенсорная коррекция" (слова понятны, правда же?) это впервые было введено в научный обиход.
А теперь я сделаю довольно длинный экскурс в историю познания мозга, чтобы очевидней стало, как велик прорыв вперёд, совершённый изгнанным отовсюду затворником с улицы Щукина. Я просто-напросто надёргаю куски из своей давней книжки "Чудеса и трагедии чёрного ящика" - она и привела меня когда-то к Николаю Александровичу Бернштейну, за что я до сих пор благодарю судьбу и тех приятелей-учёных, что меня туда отправили.
Если совсем издалека, то следует начать с Декарта. Это он в своём семнадцатом веке внёс в познание мозга первую очень значимую идею. Он наткнулся на неё, гуляя в парке, где стояли статуи-автоматы. В гроте фигура купальщицы, убегающей при приближении человека; а если к некоторым статуям приближаться спереди, они окатывали водой. Простейшие механические автоматы натолкнули Декарта на понятие (впервые) о рефлексе. Что означает отражение, и наши действия - это отражение, реакция на те события, что происходят во внешнем мире. Так, ощутив жар от огня, некие жизненные силы, передаваясь по нервам, как вода - по трубкам садовых статуй, сообщают мозгу о том, что руку следует отдёрнуть. С помощью давления тех же жизненных сил (замените это современными словами "нервный импульс", и всё станет на свои места) мозг заставляет руку отдёрнуться. Точно так же Декарт трактует и все человеческие поступки. При виде страшного предмета, изображение которого возникает в мозгу, пишет он, жизненные силы направляются в ноги, двигая их так, чтоб убежать. У людей с другим характером (иным устройством) эти жизненные силы приводят в действие руки с целью защиты.
Так возникла первая основа, первый, но фундаментальный камень наших представлений о мозге. Надо ли говорить, что одновременно его познавали, как планету, только на карты наносили не острова, пустыни, реки и хребты, а извилины, выступы, бугры, впадины, отверстия и щели. Гадая и безуспешно докапываясь, где и в каком виде квартирует сознание, таятся способности, протекает мышление, гнездятся пороки и наклонности.
К концу прошлого века завоевала окончательное первенство теория, согласно которой деятельность мозга - это слаженное взаимодействие четырнадцати миллиардов нервных клеток - нейронов. Сочетанием и связью цепей нейронов шифруется и воспроизводится всё, что знает, умеет, делает и ощущает человек. Как шифруется? До сих пор неизвестно. А назначение наших органов чувств - перекодирование в нервные импульсы всех сведений из внешнего мира и передача этих сигналов в мозг по цепочкам нервных отростков - кабелей связи. Мозг моделирует мир. Он создаёт какие-то очень полные и точные образы, модели явлений, вещей, событий - всего, что совершается и происходит во внешнем мире. Игра с миллионами таких моделей и есть величайшая пока загадка мышления, творчества, памяти, действий, движений и поступков.
И почти тогда же, почти полторы сотни лет назад появилась книга Сеченова "Рефлексы головного мозга". Автор писал о полной машинности мозга, слово рефлекс - отражение, реакция - становилось ключевым в познании работы этого верховного органа управления. Сеченов оптимистически писал: "Чувствуете ли вы теперь, любезный читатель, что должно придти, наконец, время, когда люди будут в состоянии так же легко анализировать внешние проявления деятельности мозга, как анализирует теперь физик музыкальный аккорд или явления, предоставляемые свободно падающим телом?"
Книга Сеченова сполна определила жизнь сына одного рязанского священника. Однако же сначала он занимался изучением физиологии пищеварения. В 1903 году имя лауреата Нобелевской премии Павлова стало известно всему миру. Но среди его наблюдений оказался небольшой факт, лежавший в стороне от столбовой дороги тогдашних интересов учёного: у его подопытных собак появлялась слюна не только от вида и запаха пищи, но и при звуке шагов экспериментатора. Так и говорили: появляется "психическая слюна". Только что это такое и откуда? В непроходимой чаще явлений психики просветов ещё практически не было. У Павлова нашлось мужество отказаться от уже проторенной им дороги и врубиться в эту девственную чащу - да ещё с грубым по тогдашним понятиям топором физиолога. Так и появилось вскоре понятие об условном рефлексе.
Нервная система любого живого существа от рождения оснащена инстинктами - программами поведения, без которых обладатель не выжил бы в борьбе за существование. Сами названия инстинктов исчерпывающе говорят об их предназначении: оборонительный, пищевой, родительский, продления рода. Есть ещё ориентировочный инстинкт - рефлекс "Что это такое?". Любое событие во внешнем мире вызывает у живого существа реакцию, определяемую одним из этих инстинктов: нападение или бегство, заботу о потомстве, настороженное любопытство, половое стремление. Таких реакций множество, поскольку жизнь немыслимо разнообразна. Но если с неким событием, вызывающим вполне определённую (основанную на инстинкте) реакцию, совпадает по времени какое-нибудь другое, порой незначительное, лежащее в стороне от главных интересов существования, то теперь и оно может вызвать такую же реакцию. Спасая глаз от струйки воздуха, мы на мгновение закрываем его -инстинкт безопасности работает безотказно и стремительно. Если вдуванию воздуха будет предшествовать какой-либо звук, наш мозг довольно быстро это совпадение уловит, и теперь уже только при звуке мы будем привычно закрывать глаза. Установилась временная связь - условный рефлекс.
Павлов работал с собаками. Дают мясо - у собаки выделяется слюна. Перед кормлением несколько раз вспыхивает лампочка. А после только вспыхивает лампочка - у собаки течёт слюна. Из цепочек (порой - очень сложных) таких временных связей и состоит значительная часть взаимоотношений мозга с внешним миром. Значительная, но не вся. И притом самая элементарная.
Павлов и его соратники говорили: жизнь любого живого существа - это непрерывные ответы и реакции на запросы и требования окружающей среды. Меняющийся мир воздействует на органы чувств, и эта информация, пробуждая многочисленные временные связи (образованные ранее), определяет поступки и действия животного или человека.
Мозг уподоблялся телефонному узлу: поступил сигнал, телефонистка соединила с соответствующим номером (соответствие - результат жизненного опыта), и абонент ответил - совершается действие. Связь чёткая, многообразная и жёстко определённая. Жизнь выглядела набором превосходно налаженных ответов на воздействия внешней среды, а мозг - панелью управления с богатым набором кнопок. Жизненная ситуация через органы чувств по нервным проводам нажимает одну из кнопок, и выдаётся заученное действие.
Это и в самом деле объясняло многие проявления работы мозга. Только далеко не все. С какими, например, инстинктами могла установиться временная связь (предполагающая прошлый опыт), когда человек впервые совершал какие-либо новые действия: учился ездить на велосипеде, бежал по незнакомой пересечённой местности, осваивал балетный этюд или балансировал на канате?
На ковре два борца. Мгновенные перехваты, броски, обманные движения, стремительные перемены поз. Великое многообразие действий, каждое из которых имеет сиюсекундную цель: захват, подножку, уход. Кто же подсказал эту цель? Ведь сознание явно не участвует в каждой мелочи схватки, оно просто не поспевает за её темпом, всё происходит как бы машинально.
А как угадывает мозг, какие мышцы надо срочно включить, чтоб удержать в равновесии человека, поскользнувшегося на льду? Осваивающего незнакомое сложное движение - в воде ли, на земле или в воздухе?
Исследователи называли свою тему очень точно: двигательная задача. Как её решает мозг в каждом конкретном случае, можно было только гадать. И записывать, фиксировать все видимые движения человека при решении поставленной задачи. Этим и занимались сотрудники Бернштейна в нескольких его лабораториях.
Сам Павлов прекрасно понимал, что его работами положено только начало. На одной из своих знаменитых сред, когда сотрудники, специально собираясь, обменивались идеями, он как-то говорил: "...Когда обезьяна строит вышку, чтобы достать плод, то это условным рефлексом назвать нельзя. Это есть случай образования знаний, уловление нормальной связи вещей..." Павлов ещё не знал (а если бы узнал, то очень бы расстроился), что вскоре после смерти его имя превратят в икону, а одновременно - в дубину, которой будут бить всех, кто думает хоть чуть иначе и продвинулся вперёд. У советской империи был один вождь, одна идеология, один признанный лидер в каждой науке.
А что же Николай Александрович? Была война и голод в эвакуации, возобновление работы в Москве, быстрое написание книги "О построении движений". Его даже торопили: книга была подспорьем и для врачей, восстанавливающих навыки движения у раненых. Книга вышла в 47 году, в следующем году профессор Бернштейн стал за неё лауреатом Сталинской премии. Открывались замечательные перспективы новых исследований, но уже маячила на горизонте дикая и страшная кампания по борьбе с безродными космополитами. Сначала появились наглые ругательные статьи в специальных журналах, а потом этот визгливый хор коллег весомо поддержала газета "Правда" - в те года авторитет в последней инстанции, после её хулы можно было ожидать даже ареста. Суть обвинения проста: Бернштейн порочит достижения Павлова и "расшаркивается перед многими буржуазными учёными". Перед тем, как выгнать изо всех лабораторий, профессора Бернштейна ещё всячески шельмовали на коллегиальных собраниях. Мне очень запомнился его рассказ о наивной девочке - аспирантке; не в силах понять, что происходит, она выступила и со слезами на глазах сказала:
- Вы, наверное, так ругаете Николая Александровича, потому что думаете, что он еврей, да?
И в зале засмеялись даже самые матёрые хулители, вчера ещё являвшие почтение и преданность. Директор одного из институтов, где была лаборатория Бернштейна, лично разбивал молотком стеклянные таблички на дверях. А очень многие при встрече больше не здоровались, а то и шмыгали на другую сторону улицы. Один из друзей Бернштейна как-то раз ему сказал, ища согласия, что время наступило - кошмарное. На что Николай Александрович ему решительно и непреклонно возразил: "Что вы, время - замечательное: все люди - как в проявитель опущены: сразу видно, кто есть кто!"
Отовсюду изгнанный, он несколько лет жил тем, что делал рефераты иностранной научной периодики - благо, знал языки. После наступило время нищенской пенсии. Весь этот период -полный провал в перечне его публикаций. Но думать ему никто не мог помешать. Кто-то из приятелей, встретив его как-то на улице, спросил: вы до сих пор нигде не работаете? Что вы, ответил Николай Александрович, я всё время работаю, я просто до сих пор нигде не служу.
Если верить классической формуле, что вся русская литература вышла из гоголевской "Шинели", то всё советское естествознание тех лет проистекало по сюжету "Герасима и Муму". В угоду взбалмошной идиотке-барыне (а точней её бесчисленной челяди) немые учёные топили своё самое заветное: картину мироздания, представления о жизни, научную свою честь, достоинство профессии, идеи и мысли.
Естествоиспытатели всего мира познавали мозг тем более интенсивно, что стремительно совершенствовались инструменты и приборы познания. А ни один всадник, как заметил некогда поэт, не может нестись на скачках быстрее своей лошади. Двигалась вперёд техника, это приносило новую аппаратуру и дарило новые возможности. Уже записывались биотоки мозга, это сильно продвинуло понимание его работы; тонкие электроды вживлялись подопытным животным в разные отделы мозга, и искусственное их возбуждение приносило новые знания о функциях этих отделов. Уже изучалась деятельность отдельных нервных клеток и целых структур. Шло вовсю инструментальное познание, а вместе с тем копились факты, вытекающие из новых опытов.
Когда ещё только начиналась запись биотоков мозга, скептики сравнивали это с той несвязной разноголосицей, которую произвели бы все телефонные разговоры большого города, попади они все вместе в одну отводную трубку. Но если представить себе, что в определённом настроении большая часть жителей одновременно станет напевать один и тот же мотив, то его уже возможно будет выделить из общего шума. У мозга такое состояние существует. Слившиеся, одинаковые волны заполняют у спокойного, ни на что не нацелившего внимание мозга многие нервные провода. Нейроны сразу нескольких областей сливают голоса в едином колебательном хоре. Мозг на что-либо обращает внимание хор замолкает. Это альфа-ритм, признак спокойствия.