Губерман Игорь. Книга странствий

   - Они ещё и деньги заплатили, - сказал Эфраим, - до чего порядочные люди! Их на это, правда, вынудил один итальянский банк, там были у меня приятели, но они почти не уворачивались.
   Оборудование закупили в Германии и переправили в Швецию, румыны даже съездили удостовериться, что это чудо совершилось, и сполна выполнили своё устное обещание: в Израиль было выпущено из Румынии сто пятьдесят тысяч евреев.
   И здесь весьма немаловажная деталь: в самом начале всей этой затеи посольство Израиля в Румынии получило тайную телеграмму от тогдашнего руководителя израильской разведки.
   Он уведомлял, что всё мероприятие Ильин должен делать на свой страх и риск: если случится что-нибудь, Израиль от него откажется. Ибо уж очень велико было количество различных незаконных действий, которые не мог не совершить Ильин, прокручивая эти авантюры. По законам нескольких стран, в которых эти игры проходили, зарабатывал Ильин и его напарники - десятки лет тюрьмы.
   Я спрашивал Эфраима уже не раз: а как его воспринимали - нет, не крупные коммерческие или политические люди, а всё то отребье человеческое, с коим он не мог не связываться в разные периоды и в разных затеях. Эфраим от меня отмахивался, но не отрицал, что было много этого отребья. Они меня уважали, коротко отвечал он, я всегда исполнял свои обещания. Но мелочи какие-то просачивались изредка в его историях, и ясно становилось, как непросто жил он в эти годы.
   Колеся по Европе во время Войны за Независимость, те несколько людей, с которыми сотрудничал Ильин, попутно не отказывались от покупок или сделок, приносивших доход - на приобретение оружия тратились несметные деньги, и порой их удавалось добывать на месте. В этом помогал время от времени их группе один бывший нацист (единственный, кого в своих рассказах Ильин назвал "грязным типом"), которому даже купили паспорт гражданина Чили - чтобы он мог повсюду ездить. И как-то этот тип предложил купить задёшево в какой-то немецкой деревне партию бриллиантов и картины. Ехать явно выпадало Ильину (о его осведомлённой страсти к живописи я ещё потом расскажу). А в холле гостиницы он встретил своего старинного приятеля, одного из лучших в мире специалиста по бриллиантам, и тот немедля согласился ехать вместе. А в деревне бриллианты запросто к ним принесли в двух шапках, а ещё были скатанные в трубку холсты. Глянув на камни, спутник Эфраима схватился за сердце и упал без сознания. Эфраим на машине скорой помощи довёз его до Брюсселя, он пришёл в себя только через сутки, но лежал в больнице много дольше. Он узнал бельгийскую огранку бриллиантов, ранее принадлежавших знакомым ему евреям - все они сгинули бесследно в газовых камерах. Картины, очевидно, были того же происхождения.
   А разных продавцов награбленного еврейского имущества встречал Эфраим и потом - бывали среди них даже евреи, добавил он с омерзением.
   Закончилась Война за Независимость, Израиль выстоял, солдат невидимого фронта Ильин получил награду с исчерпывающе лаконичным названием - "Орден героизма".
   - Почему металлурги Югославии не поставят мне памятник? - как-то на выпивке задумчиво и скромно спросил Ильин. - Ведь я на столько лет обеспечил их работой!
   - А нефтяники Румынии? - согласился я в ответ.
   Принять участие в создании своей страны с нуля Эфраим собирался медленно и основательно: он думал и осматривался вокруг. Тем более, что оставались ещё разные дела, которые держали его в Европе. За что приняться, он пока что не решил. Но он того не знал (а понял это - много позже), что уже давно он был любимцем у судьбы. За то, быть может, что всегда умел услышать её самый тихий голос. Потому и уцелел ведь, потому и жив был, а не валялся где-нибудь в тюрьме или ещё хуже - бездыханный и простреленный насквозь. А случаи - они посыльные судьбы, они её курьеры, надо только обладать талантом их увидеть в той толпе случайностей, что сопровождают жизнь любого человека.
   Сосед Эфраима по вагонному купе был американцем, он ехал в Грецию по поручению патрона. Шеф его был некий Кайзер, и поскольку это имя было мне лично до поры неизвестно, то я предположу то же самое и про тебя, читатель, и про Кайзера немного поясню. Это американский миллиардер, владелец судостроительного концерна. В годы мировой войны с его верфей почти ежедневно сходил в воду пароход большого водоизмещения, построены им были тысячи судов, огромный флот. А, кроме того, был у него большой автомобильный завод, и спутник Ильина ехал сейчас в Грецию присмотреть возможности постройки такого же завода там. Наверняка уже читатель догадался, что после недлинного разговора с Эфраимом Ильиным этот посыльный изменил маршрут, и они принялись искать такое место в Израиле. Оставалось две мелочи: убедить самого Кайзера и найти в себе решимость заново рискнуть всеми собственными средствами. Во всех своих былых мероприятиях Эфраим поступал довольно одинаково: советовался с грамотным банкиром, после чего всё делал вопреки. Но тут (уже он прилетел в Америку) решил он испросить благословения у самого Любавического ребе. И ребе сказал ему совершенно неожиданные слова:
   - Смотри, - сказал он, - Бог никогда не оставлял тебя, тебе всегда везло, а значит, повезёт и сейчас. Но главное, что даже, если ты прогоришь и разоришься - деньги ведь останутся не где-нибудь, а в Израиле. И Богу это безусловно интересно.
   А с Кайзером сумел Эфраим сговориться очень быстро. Человек этот вложил в послевоенный, только-только становящийся на ноги Израиль - сто миллионов долларов. А сам Ильин туда добавил всё, что имел - играть, так играть.
   Затея оправдалась с блеском. Нам сегодня странно даже думать, что в начале пятидесятых годов, полвека назад Израиль поставлял отменные автомобили (джипы) - в добрый десяток разных стран. Доходы от машин составляли чуть не треть доходов от израильского экспорта. Двадцать джипов в день выпускал завод "Кайзер - Ильин".
   Куда всё это делось? Тёмная история, и я о ней подробней не расспрашивал. По некоей простой причине - по простой тактичности, ибо Эфраиму об этом явно больно говорить. Все люди, о которых он по ходу разговора вспоминает, удостаиваются замечательно высоких оценок (о соратниках по еврейскому подполью, например: "Сейчас уже матери таких детей не рожают, испортилась машина"), и только о социалистах тех годов он даже говорить не хочет, на лице его - брезгливость и обида за страну. Каким-то образом это его детище было задушено, и вмиг Израиль перестал быть автомобильной державой: один завод Эфраим продал армии (там сейчас делают танки), а второй - неслышно захирел.
   Избыть обиду и тоску Ильин отправился в Европу. И судьба, следившая за ним пристально и пристрастно, позаботилась о новой случайности. В небольшой журнальной статье Эфраим прочитал, как несколько состоятельных людей в самом начале двадцатого века скинулись по небольшой сумме и закупили множество полотен у молодых и неизвестных художников. Они договорились десять лет беречь эти полотна, а потом только пустить в продажу. И называлось это предприятие отменно: "Шкура неубитого медведя". А когда минул договорный срок, то оказалось, что стоимость хранимой живописи повысилась в пятьдесят раз.
   Спустя несколько дней Ильин разговаривал с директором одного из крупнейших банков Женевы. Для такого рода авантюры нужны были не только деньги, но и понимание живописи, вкус к ней и незаурядное художественное чутьё. Такого эксперта искать было не надо, ибо именно таким был сам Ильин.
   Это давно уже случилось с ним - я имею в виду высокую манию коллекционерства. Он даже помнит самое начало: он тогда учился в Бельгии, но часто приезжал в Париж. Они обедали с приятелем в дешёвом ресторане (за пять франков - борщ мясной и хлеб в неограниченном количестве), когда пришли мальчишки с кипой рисунков. Это была давняя в Париже технология: молодые художники выбрасывали свои наброски, хозяйки и хозяева их студий подбирали всё подряд и отдавали уличным ребятам. Доход был мелочен, но был: в тот день, к примеру, некий юный и безденежный студент купил за тридцать франков (пять, как минимум, обедов) маленький рисунок, где значилась даже подпись художника, ещё явно не приобретшего известности (судя по цене рисунка) - Модильяни.
   Знаете, Эфраим, почему-то я всё время вам стесняюсь рассказать, что и у меня пожизненная любовь к живописи началась с Модильяни. В пятьдесят седьмом году - я помню это, как сейчас - я впервые увидел репродукцию Модильяни в магазине "Книги стран народной демократии", в нём единственном, по-моему, такое было в те удивительные времена, и испытал потрясение. Я эту репродукцию прикнопил в доме на стене, и жизнь моя переменилась.
   За много лет Ильин собрал изумительную коллекцию живописи. Имя его как эксперта значится во множестве мировых каталогов. Но пока вернёмся к тем дням, когда Эфраим Ильин, уповая на своё художественное чутьё, собирал деньги для художественной авантюры. Я даже если бы решился, то наверняка не смог бы написать что-нибудь внятное о его обаянии, поскольку это качество некий талант, а описать талант словами - просто невозможно. А к этому ещё и ум надо прибавить, и иронию, и полную осведомлённость о предмете разговора, если он затеян - словом, я просто напомню, что его бесчисленные по жизни собеседники его напору неизменно уступали. А тот дух готовности к авантюре, та душевная лёгкость, что и поныне от него исходит - несомненно подкупали и склоняли самых недоверчивых и прожжённых.
   В собирании пяти миллионов на приобретение живописи участвовал даже Ватикан. О результате убедительней всего свидетельствует благодарственное письмо папы римского (кажется - Павла Пятого, лень перезванивать Эфраиму по пустякам). Кстати, Эфраим Ильин в течение нескольких лет был советником Ватикана по искусству. Папа римский неоднократно сокрушался, что художники оставили чисто религиозную тему и увлеклись другими сюжетами. Не знаю, что Эфраим говорил в защиту и хвалу художников текущего времени, но если вам, читатель, доведётся, будучи в Ватикане, походить по великолепному музею современной живописи - вспомните, пожалуйста, что основал его тот немолодой израильский еврей, о котором вы сейчас читаете.
   Затея удалась блестяще, но гораздо интересней чисто денежного в ней успеха - нечто важное для разговора об Ильине: по ходу этой авантюры он отыскал, помог стать на ноги и обрести весомое имя - нескольким художникам, которые до появления его в их мастерских жили непризнанно и зябко. Достаточно назвать известнейшее ныне имя художника де Кунинга. На розыски художников, на выставки, шедшие по всему миру, на аукционы и каталоги - без сожаления потратил Эфраим Ильин много лет.
   Ещё года три-четыре тому назад Эфраим накрывал стол для гостей сам, несуетливо, но быстро двигаясь по своей квартире. Сейчас это уже трудно для него, и стол обслуживает нанятый помощник. Ужинать или обедать у Эфраима невероятно вкусно, ибо одна из ярких граней его житейского таланта страсть к кулинарии. Думаю, что привела его к кулинарии та же самая острая любовь к жизни, что руководила им во всех поступках и делах. Когда он разговаривает с Сашей Окунем (а художник этот ушиблен на всю голову своими кулинарными идеями), то я, хотя и понимаю все отдельные слова, но чувствую себя то варваром, то дикарём, то просто инвалидом вкусовых сосочков. Чтоб это скрыть, я смотрю на них снисходительно и молча прихлёбываю крепкие напитки. В меню многих ресторанов мира (тех, куда приходят озарённые гурманы) есть блюда с пометкой "а ля мод Ильин" - Эфраим либо автор, либо усовершенствователь их. А если вас, читатель, спросит кто-нибудь при случае, кто именно ввёл в Израиле майонез - отвечайте смело, я ручаюсь.
   Эфраим кутил всю жизнь - со вкусом и размахом. На его шумных пированиях и дружеских застольях побывали тысячи людей. А сколько женщин помнили Эфраима до смерти или помнят посейчас - писать я не берусь. Ведь обаяние - на то оно и обаяние. А сам Эфраим полон благодарной памяти к тем женщинам, которых он не называет никогда, да и не помнит, вероятно, все их имена.
   Лично для меня любое посещение его дома - радость по ещё одной причине: я бесцеремонно трогаю руками прикладные вещи, сделанные великими мастерами. Эфраим утверждает, что все стулья, на которых мы сидим, столы, на которые мы проливаем за обедом соус, ложки, вилки и ножи, тарелки и светильники - должны изготовлять художники, и наша жизнь тогда освещена будет иначе, и мы сами будем лучше, интереснее и содержательней. Я впервые в жизни трогал в этом доме торшер, изготовленный любимым мною Джакометти, и его же работы женский торс. Нет, я и в музеях часто нагло трогаю украдкой экспонаты, только в частном доме это совершенно иное ощущение. А как фамилия художника, изготовлявшего столовую посуду, я забыл, поскольку, сев за стол, я занимаюсь лучшим в нашей жизни делом - наливаю.
   Я осмотрительно и быстро миновал кулинарную область, в которой я полный профан, и с лёгким страхом приступаю к теме, где темнота моя ещё гуще и беспросветней. Ибо моя мама некогда закончила консерваторию, однако же Создатель по неведомым причинам поступил с моими музыкальными генами, как Ван-Гог однажды - с собственным ухом. А Ильин - заядлый меломан, он слышит, понимает, чувствует и знает музыку. Он и дома у себя уже многие годы устраивает музыкальные вечера, а на концерты, где играют талантливые исполнители, ходит непрерывно и подряд. Не зная ничего об этой великой, для меня закрытой начисто области человеческого духа, я никогда и не расспрашивал его о дружбе с музыкантами, хотя однажды краем уха слышал его усмешливый рассказ о некоем великом артисте, дома у которого на скрипке Страдивари спала кошка. Только тема музыки меня вплотную подвела к одной из самых поразительных сторон его сегодняшнего существования.
   Я убеждён, что Эфраим всю свою жизнь делал подарки. Очень разные и очень разным людям. Но сейчас он дарит так активно, что невольно вспоминается имя Гая Мецената - того римлянина, имя которого стало нарицательным. Только Гай Меценат (насколько я осведомлён) помогал жить кружку поэтов (между прочих завывали там свои стишки Вергилий и Гораций), а Эфраим - давний и отъявленный меломан. Поэтому, когда возник полюбившийся ему камерный оркестр "Камерата" (в основном, евреи из России), то Эфраим Ильин запросто смотался на аукцион и купил двум музыкантам отменные старинные скрипки.
   - Это я из чисто шкурных интересов, - пояснил Эфраим, - очень уж мучительное дело - слушать, как талантливый артист играет на плохом инструменте.
   Я уже страницы две назад легонько спохватился, что употребляю для сегодняшнего Ильина очень уж елейные и сусальные краски, хотя помню, что пишу о человеке с очень непростым характером. Так вот, поссорившись однажды с кем-то из начальства этого оркестра, Эфраим осерчал и эти скрипки отобрал. Мне этот поступок почему-то очень симпатичен.
   А в эти дни как раз, когда сижу я и пишу об Ильине свои посильные слова, в Беэр-Шеве при университете состоялось только что открытие удивительного музея. Не зря и не для красного словца Эфраим часто повторял, что человек должен с юности видеть красоту - он вырастет тогда совсем иным. Так вот Эфраим Ильин подарил университету огромную коллекцию живописи и прикладного искусства. Чуточку мне жаль, что я уже не поглажу при случае работы Джакометти - разве только будучи в Беэр-Шеве. Выставлена была при открытии только малая часть экспонатов - для музея строится специальное помещение. Стоимость подарка по оценкам экспертов - несколько миллионов долларов. А уточнять мне эту сумму ни к чему, такие числа для меня величественная и голая абстракция.
   Я убеждён, что четверо правнуков Эфраима, когда они подрастут одобрят щедрость прадеда, такая в них хорошая заложена генетика, что они и без наследства сами встанут на ноги.
   Наслаждайтесь этой жизнью ещё много лет, Эфраим, и спасибо за страну, в которой я сейчас живу.
   Часть VI. О ВСЯКОМ И РАЗНОМ
   Сумерки всего
   Сегодня утром я, как всегда, потерял очки, а пока искал их -начисто забыл, зачем они мне срочно понадобились. И тогда я решил главу о старости всё-таки написать, поскольку это хоть и мерзкое, но дьявольски интересное состояние. Я совсем недавно пролетел над ровно половиной земного шара, чтобы выпить на юбилее старого приятеля. А перед этим сел и горестно задумался: что можно утешительного сказать на празднике заката?
   - Я объясню это тебе, старина, - говорил я тремя днями позже, - на примере своей собаки Шаха. Я провожу с ним целый день, а вечером мы ходим с ним гулять. Ты не поверишь, но он ещё старше тебя: по человеческому измерению ему далеко за семьдесят. Я даже загадку про нас придумал: старикашка ведёт старикашку положить на дороге какашку. Так вот он, безошибочным животным инстинктом ощущая возраст, резко сузил круг своих притязаний к жизни, за счёт чего резко обострились оставшиеся удовольствия. Он хорошо покакал - счастье, сочную сосиску дали - полное блаженство. Он, правда, полностью охладел ко встречным сукам, но на то ведь мы и люди, старина, чтобы лелеять свои пагубные влечения. Зато как изменились женщины по отношению к нам! Сперва у женщины в глазах мелькает ужас, но потом она благодарит, не скрывая восхищённого удивления. И тогда ты упоённо смотришься в зеркало, и - Боже мой, что ты там видишь! Но об этом тоже грех печалиться. Судьба обтёсывает наш характер, а промахнувшись оставляет на лице зарубки - что с того? Зато о жизни ты уже знаешь столько, что периодически впадаешь в глупую иллюзию, что можешь быть услышан, и даёшь советы молодым. Тебя посылают с разной степенью деликатности, но ты не унываешь и опять готов делиться опытом. Какая это радость - быть всегда готовым чем-нибудь делиться! А сколько в жизни обнаружилось смешного - того как раз, к чему вокруг относятся серьёзно, а вчера ещё всерьёз воспринимал ты сам.
   И я поздравил его со вступлением в период мудрости, которой всё до лампочки и по хую, лишь были бы здоровы дети.
   Говорил я искренне вполне, однако многое осталось умолчанным, о том я и решился написать.
   Всю жизнь мы очень мало знаем о себе, а старость благодетельно окутывает нас ещё более непроницаемой пеленой. Заметил, например, по множеству выступлений: на моих смешных стишках о старости взахлёб хохочут старики, сидящие обычно в первых рядах. Я ожидал обиды, раздражения, упрёков - только не безоблачного и беспечного смеха. И довольно быстро догадался: каждый потому смеётся, что стишки совсем не о нём, а о его знакомом или соседе. И кокон этих благостных психологических защит окутывает нас тем плотнее, чем опаснее реальность для душевного покоя и равновесия. И бывшим палачам отнюдь не снятся жертвы, они помнят лишь, что время было да жестокое, но справедливое, и жили они в точности, как все что примиряет память с совестью стремительно и прочно. Над памятью о поражениях любых - такой уютный холмик вырастает из последующей любой удачи, что с невольной благодарностью судьбе старик приятно думает: всё к лучшему, пословицы не врут.
   У возраста, осеняемого душевным покоем, возникают мысли и слова, которые, возможно, в молодости не явились бы. Помню до сих пор своё немое восхищение, когда моя тёща, поздравляя свою дочь с получением паспорта, задумчиво сказала, отвернув страницу регистрации брака:
   - И пусть у тебя на этой странице будет много штампов.
   А слова, которые услышал много лет назад поэт Илья Френкель, просто стали бытом в нашей семье по множеству поводов. Война застала Френкеля в Одессе, и он кинулся на почту утром рано сообщить, что жив и выезжает. К окошечку для дачи телеграмм толпилась чудовищная очередь. И вдруг какой-то невзрачного вида мужичок, кого-то отодвинув, а под кем-то проскользнув, стремительно просочился к оконцу и успел дать телеграмму ещё прежде, чем вся очередь возмущённо загудела и зароптала. Он уже исчез, а громогласное негодование всё длилось. И только стоявшая невдалеке от Френкеля ветхая старушка тихо и привычливо произнесла в пространство:
   - Каждый думает, что он кто-то, а остальные - никому.
   На одной автобусной остановке в Тель-Авиве стоял панк обычнейшего и типичного вида: копна волос, покрашенных в ярко красный цвет, с левого края головы побритый (крашено зелёным), и точно так же - с правой стороны (крашено синим). С панка не сводил глаз некий старик, тоже ожидавший автобуса. Такое бесцеремонное смотрение панку надоело, и он спросил у старика:
   - Ну что вы на меня уставились? Вы в молодости что - не совершали никаких необычностей?
   - Совершал! - старик откликнулся охотно и мгновенно. - Я в молодости переспал с попугаем и вот сейчас смотрю, не ты ли мой сын?
   Но главный старческий порок, и нам его никак не миновать -горячее и бескорыстное давание советов. Как на это реагируют молодые, можно не распространяться, ибо помню я одну московскую историю, которая сполна исчерпывает тему. Около заглохшей машины возился взмокший от бессилия водитель. То копался он в моторе, то с надеждой пробовал завестись напрасно. Разумеется, вокруг уже стояли несколько советчиков. Из них активным наиболее был старикан, который, кроме всяческих рекомендаций, одновременно и выражал сомнение в успехе. И советовал без устали и громче всех. И наконец, молодой парень-шофёр, аккуратно отерев со лба пот, изысканно сказал ему, не выдержав:
   - Папа, идите на хуй!
   Эту фразу я бы посоветовал всем старикам держать если не в памяти, то в книжке записной, и изредка туда заглядывать. Поскольку опыт наш житейский, как бы ни был он незауряден - абсолютно ни к чему всем тем, кто нас не спрашивает. Или спрашивает из чистой вежливости, что является пусть бескорыстной, но опасной провокацией с их стороны.
   Печалиться по поводу количества прожитых лет довольно глупо ещё и потому (я это где-то прочитал), что если эти годы перевести на любые деньги, то получится смехотворно мало.
   Ко мне лично старость заявилась в девяносто восьмом году, двадцатого четвёртого октября в одиннадцать утра в маленькой гостинице в Вильнюсе. Мы накануне выпили изрядно, был большой и получившийся концерт, и я, хотя в похмельном, но отличном настроении проснувшись, подошёл к большому зеркалу. И душа моя уязвлена стала. Боже мой, что я увидел там! Она пришла, подумал я, не зря я так не люблю утреннее время, она знала, когда придти. Я вспомнил одного своего давнего приятеля, который уже раньше меня заглянул таким же образом в зеркало. Только теперь я осознал сполна его прекрасные спокойные слова, которые он произнёс в ответ на приглашение зайти на некое застолье, которое будут снимать для телевидения.
   - Наш народ столько пережил, - сказал он мягко, - стоит ли ему ещё и видеть моё лицо?
   С годами мы становимся весьма искусны в самоуспокоении, поэтому я вспомнил про артиста одного, с которым после крепкой выпивки вообще произошла чудовищная вещь: он утром не увидел себя в зеркале. Покуда он соображал, что, очевидно, уже умер, его образ медленно вплыл на поверхность зеркала -это по пьянке у него расфокусировались глаза, как объяснили ему сведущие люди.
   Она пришла, подумал я, и следует вести себя достойно. А для этого обдумать следовало сразу, что хорошего приносит с собой старость, и за что ей надо быть благодарным. Я ещё очень многое могу, но уже почти ничего не хочу - вот первый несомненный плюс. И человеческое общество уже не может предъявить мне никаких претензий за то полное наплевательство на злобу дня, которое всегда вменялось мне в вину. И оптимизм, который свойствен даже не душе моей, а в целом - организму, теперь будет толковаться как простительное слабоумие дряхлости. Шутки мои - старческое недержание речи, брезгливое незамечание подонков - нарастающий склероз, а легкомыслие с беспечностью - клинически естественны на пути впадения в детство. А с этими психологическими льготами ещё немало лет можно тянуть до света в конце туннеля. Я успокоился и выпил за её приход большую рюмку. Нет, наслаждение ничуть не изменилось, а старикам вполне простительно то бытовое пьянство, кое осуждают в зрелом возрасте, назначенном для дел и всяческих свершений. А старость между тем уже неслышно просочилась внутрь, и я подумал с острым удовольствием, что нынче на закате непременно следует поспать - я это заслужил и полное имею право. Нет, я спал и раньше (даже в ссылке умудрялся убегать с работы), но раньше было у меня смутное ощущение вины перед Божьей заповедью трудиться, а теперь я чист, как херувим.
   Тут мысли мои приняли воспоминательный характер. Время краткого правления Андропова застало меня в Сибири. В те года российские верховные правители менялись часто. Многие полагают, что это следствие того, что были они дряхлыми старцами, но я-то знаю истинную причину той быстрой пересменки. Дело в том, что при объявлении каждого нового вождя моя тёща всякий раз меланхолически замечала: "не отпустит Игоря - сдохнет", а они ведь этого не знали! Я оставался в ссылке, а они -таки дохли. В поисках путей спасения империи от распада Андропов принялся внедрять строжайшую трудовую дисциплину. Было это глупо ещё и потому, что ведь люди преспокойно пили и на работе, но приказ (или указ?) неукоснительно принялись выполнять всякие активисты, которым в свою очередь это позволяло отвлечься от пустого и постылого безделья на рабочем месте. В городах тогда людей отлавливали в дневное время где ни попадя - в банях, парикмахерских, пивных и просто в магазинах. А у нас в посёлке Бородино перед перерывом на обед и перед окончанием рабочего дня у проходных всех предприятий стояла группка комсомолок-активисток, записывая тех, кто вышел за ворота раньше срока. Но они заступали на свой контрольный патриотический пост минут за пятнадцать до законного времени, а я-то убегал за полчаса или за час, такое им и в голову не приходило. Благодаря этому я и дожил до старости, благодарно подумал я. И Черчилля припомнил с пониманием. Черчилль сказал когда-то, что до столь преклонных лет дожил, потому что никогда не стоял, если можно было сидеть, и никогда не сидел, если можно было лежать.