Страница:
Возле арестного дома Каляев потерял сознание. Жандармы вволокли его за руки и за ноги.
26
Вечером Каляев пришел в себя. На допросе ничего не говорил, слабо улыбаясь. Тогда его повезли в Бутырскую тюрьму, в Пугачевскую башню. С Николаевского вокзала в это время уходил скорый поезд. В купе 1-го класса сидел худой господин с газетой. Светски полу поклонившись напротив сидящей старой даме Савинков спросил:
– Я не помешаю вам, если буду курить?
– Пожалуйста.
Господин с удовольствием закурил.
– Я не помешаю вам, если буду курить?
– Пожалуйста.
Господин с удовольствием закурил.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
1
После убийства великого князя Сергея московской группой Б. О., петербургская – спешно готовила убийство великого князя Владимира виновника расстрела рабочих 9-го января.
Максимилиан Швейцер жил недалеко от Зимнего дворца: в отеле «Бристоль», на углу Морской и Вознесенского. В его распоряжении было достаточно динамита. И воля шести товарищей была как динамит.
Но чья-то рука мешала. Филеры спугивали наблюдение, боевик «Саша Белостоцкий» бежал, боевиков Маркова и Басова схватили. Но Швейцер всё же работал по ночам в отеле «Бристоль» готовя бомбы.
Но вдруг прохожие, застигнутые на углу Морской и Вознесенского, с криком метнулись в стороны от отеля «Бристоль». Извозчичьи лошади подхватили. Из четырех этажей «Бристоля» летели стекла, каменья, доски. На улицу из развалившихся стен падала ломанная мебель. Кучей вниз ухали кирпичи, смешанные с розовой пылью. Напротив, у старого Исаакия, взрывом свалило воронихинскую решетку.
Возле капитальной стены нашли тело. Мужчина лежал на спине, страшно. Голова была откинута, лицо обращено к улице. Грудная клетка разворочена, в левой половине не было ничего. Позвоночник был бел, открыт. Руки без кистей и части предплечья валялись рядом. В обломках, мусоре лежали куски мяса, мышц и сердце.
Максимилиан Швейцер жил недалеко от Зимнего дворца: в отеле «Бристоль», на углу Морской и Вознесенского. В его распоряжении было достаточно динамита. И воля шести товарищей была как динамит.
Но чья-то рука мешала. Филеры спугивали наблюдение, боевик «Саша Белостоцкий» бежал, боевиков Маркова и Басова схватили. Но Швейцер всё же работал по ночам в отеле «Бристоль» готовя бомбы.
Но вдруг прохожие, застигнутые на углу Морской и Вознесенского, с криком метнулись в стороны от отеля «Бристоль». Извозчичьи лошади подхватили. Из четырех этажей «Бристоля» летели стекла, каменья, доски. На улицу из развалившихся стен падала ломанная мебель. Кучей вниз ухали кирпичи, смешанные с розовой пылью. Напротив, у старого Исаакия, взрывом свалило воронихинскую решетку.
Возле капитальной стены нашли тело. Мужчина лежал на спине, страшно. Голова была откинута, лицо обращено к улице. Грудная клетка разворочена, в левой половине не было ничего. Позвоночник был бел, открыт. Руки без кистей и части предплечья валялись рядом. В обломках, мусоре лежали куски мяса, мышц и сердце.
2
На месте взрыва толклась праздная толпа. В толпу с Почтамтской вбежала бледная Вера. Труп был один. И Вера сразу узнала, что это не Савинков.
Вернувшись к себе на Средний, Вера была разбита, измучена. Взглянула на часы: – было 12. Вера поняла, что ждет детей. И когда в передней зашаркали ноги няньки, а потом раздались, близясь к комнате, смешные ударчики по коридору, Вера встала, с улыбкой осветившей испитое лицо, подхватила Витю, покрывая поцелуями его розовые от гулянья щеки, не слушая, что что-то смешное рассказывает Витя.
Вернувшись к себе на Средний, Вера была разбита, измучена. Взглянула на часы: – было 12. Вера поняла, что ждет детей. И когда в передней зашаркали ноги няньки, а потом раздались, близясь к комнате, смешные ударчики по коридору, Вера встала, с улыбкой осветившей испитое лицо, подхватила Витю, покрывая поцелуями его розовые от гулянья щеки, не слушая, что что-то смешное рассказывает Витя.
3
В купэ поезда в Женеву Савинков читал об убийстве великого князя Сергея. Англичане в «Daily Telegraph» писали: – «Снова красная звезда тирано-убийства мрачно засияла на темном русском небе. Сергей был унесен в один момент одной из тех фатальных бомб, которые русские конспираторы умеют так хорошо готовить и так хорошо бросать. Вы не можете безнаказанно доводить народ до бешенства или отрицать за ним элементарные права свободных граждан, не вызывая тем тираноубийства. Сергей был тиран в старом смысле этого слова, каких история и трагедии рисуют в самых мрачных красках. Великое изречение блаженного Августина правдиво и поднесь: – когда справедливость отброшена в сторону, верховная власть является разбоем».
Немцы писали без изречений, деловито: – «Die Zeit» писала: – «Убийство Сергея не вызвало в мире ни удивления, ни ужаса. Его предвидели, ожидали и когда оно исполнилось – произвело впечатление необходимости. Если б в России не было заговоров, надо было бы спросить себя: – каким образом отсутствует следствие, когда налицо причина? Русское самодержавие проповедует посредством залпов незыблемость своих основ и получает в ответ динамитные бомбы. Кто играет в истории такую кровавую роль, как Сергей, всегда должен быть готов к кровавому концу. Царизм не должен удивляться, что его катастрофы не вызывают ни в ком сочувствия».
Француз Франсис Прессансе в «L'Humanite» писал: – «Следует признаться, что таинственные судьи произносят свои приговоры над тиранией без ошибок. Кто осмелился бы защищать Плеве? Кто осмелился бы горевать о судьбе Сергея? Великие князья изъяли себя от действия гуманности. Они ведут себя как хищные звери в бараньем стаде. Пресыщение привело их к удовлетворению чувственности всякой ценой. Их частная жизнь полна преступлений, кутежей. И среди всех этих преступников худшим был Сергей».
Также писали швейцарцы в «Peuple de Geneve»: «Невежественную, безоружную толпу, желавшую на коленях просить о своих нуждах, царь, уступая настойчивым советам своих родичей и приближенных, наградил свинцовым дождем. Этим поступком царь поставил себя вне законов. Он чудовище подобное тем, которые давали ему советы. На царские пули народ отвечает динамитом…»
Савинков выбросил газеты в окно летящего поезда. Им владело странное, но приятное чувство: – «О смерти Сергея Романова пишет весь мир, а убил его он, Борис Савинков». Савинков знал, как его встретят в Женеве.
Немцы писали без изречений, деловито: – «Die Zeit» писала: – «Убийство Сергея не вызвало в мире ни удивления, ни ужаса. Его предвидели, ожидали и когда оно исполнилось – произвело впечатление необходимости. Если б в России не было заговоров, надо было бы спросить себя: – каким образом отсутствует следствие, когда налицо причина? Русское самодержавие проповедует посредством залпов незыблемость своих основ и получает в ответ динамитные бомбы. Кто играет в истории такую кровавую роль, как Сергей, всегда должен быть готов к кровавому концу. Царизм не должен удивляться, что его катастрофы не вызывают ни в ком сочувствия».
Француз Франсис Прессансе в «L'Humanite» писал: – «Следует признаться, что таинственные судьи произносят свои приговоры над тиранией без ошибок. Кто осмелился бы защищать Плеве? Кто осмелился бы горевать о судьбе Сергея? Великие князья изъяли себя от действия гуманности. Они ведут себя как хищные звери в бараньем стаде. Пресыщение привело их к удовлетворению чувственности всякой ценой. Их частная жизнь полна преступлений, кутежей. И среди всех этих преступников худшим был Сергей».
Также писали швейцарцы в «Peuple de Geneve»: «Невежественную, безоружную толпу, желавшую на коленях просить о своих нуждах, царь, уступая настойчивым советам своих родичей и приближенных, наградил свинцовым дождем. Этим поступком царь поставил себя вне законов. Он чудовище подобное тем, которые давали ему советы. На царские пули народ отвечает динамитом…»
Савинков выбросил газеты в окно летящего поезда. Им владело странное, но приятное чувство: – «О смерти Сергея Романова пишет весь мир, а убил его он, Борис Савинков». Савинков знал, как его встретят в Женеве.
4
Квартира Гоца была переполнена. В комнате трудно было говорить, кричали все. Старые, молодые, Чернов, Рутенберг, Рубанович, Ракитников, Авксентьев, Тютчев, Натансон, Брешковская, Бах, Шишко, Зильберберг. Много толпилось народу. Самым молчаливым был Азеф. Расплывшейся тушей сидел в углу, только изредка улыбался, когда окружали товарищи и жали руки. Он был главой праздника. Бабушка Брешковская, когда вошел Азеф, поклонилась ему по-русски – до земли. Чернов обнял его, и расцеловал.
– Эх, Ваня, мир без старосты, что сноп без перевясла, так и мы без тебя! Нет уж, товарищи, – покрывал всех его тенор, – не тот разговор будет у нас с социал-демократами! Не тот-с, кормильцы! Много дыму да мало пылу! А тут, как говорится, бай, бай, да и слово молви! За нами пойдут крестьяне, за нами рабочие! Горой пойдут! И власть над революцией будет наша, эсеровская власть! И Россия будет наша, эсеровская Россия. А эс-деков под хвост, товарищи! Да здравствует Б. О.! Да здравствует ЦК партии!
– Нет ли у вас воды? – глухим, сипящим голосом спросил Азеф жену Гоца. Азеф пил короткими, животными глотками. Был взволнован. Убийство Сергея было неожиданным. Азеф думал, Савинков измотавшись в наблюдении, бросит. Поэтому попросил и второй стакан. От нервности мучила жажда.
– Ты чего распился, а? – обнимал его Чернов. Все радостно смотрели на Азефа. – Не воду, дорогой, надо пить! Шампанею! Шампанеей будем тебя отпаивать, Ваня! Так-то!
– Ладно, брось, – прогнусавил Азеф, улыбаясь толстыми, вывороченными губами.
– Эх, Ваня, мир без старосты, что сноп без перевясла, так и мы без тебя! Нет уж, товарищи, – покрывал всех его тенор, – не тот разговор будет у нас с социал-демократами! Не тот-с, кормильцы! Много дыму да мало пылу! А тут, как говорится, бай, бай, да и слово молви! За нами пойдут крестьяне, за нами рабочие! Горой пойдут! И власть над революцией будет наша, эсеровская власть! И Россия будет наша, эсеровская Россия. А эс-деков под хвост, товарищи! Да здравствует Б. О.! Да здравствует ЦК партии!
– Нет ли у вас воды? – глухим, сипящим голосом спросил Азеф жену Гоца. Азеф пил короткими, животными глотками. Был взволнован. Убийство Сергея было неожиданным. Азеф думал, Савинков измотавшись в наблюдении, бросит. Поэтому попросил и второй стакан. От нервности мучила жажда.
– Ты чего распился, а? – обнимал его Чернов. Все радостно смотрели на Азефа. – Не воду, дорогой, надо пить! Шампанею! Шампанеей будем тебя отпаивать, Ваня! Так-то!
– Ладно, брось, – прогнусавил Азеф, улыбаясь толстыми, вывороченными губами.
5
На Монбланской Набережной, у Монбланского моста, кафе «Националь» по-прежнему круглый год сияло огнями.
Азеф и Савинков, не торопясь, шли по мосту. Азеф держал Савинкова под руку. Савинков сейчас любил Азефа. Савинков чувствовал, с ним жизненно взяли они одну линию и понимали друг друга. Внутренне знал, что Азеф сильнее. Но в этом не любил признаваться даже себе.
По ярко освещенному залу «Националь» первым шел Савинков. Меж столиков, ни на кого не смотря, за ним шел Азеф. Савинков был щегольской, изящный.
– Пойдем в угол, – сказал Азеф, когда Савинков остановился у столика, у окна. Савинков пошел за Азефом. Тот, обогнув стол, грузно вдавил себя в мягкое кресло.
– Жрать хочется до чорта, – бормотал Азеф, – закусим как следует.
Согнувшись близко головами над напечатанной золотом картой с отельным гербом, они долго выбирали меню.
– Ты как насчет почек в мадере?
– Ничего, давай.
– А «Барсак»?
Азеф поморщился: – Я французское не люблю. Лучше рейнского. Любишь «Либфрауенмильх» ?
Повернув голову вполоборота к лакею, не глядя на него, Савинков заказывал. Лакей необычайно быстро всё записал в блокнотик и, поклонившись, побежал.
– Ну, теперь расскажи, – начал Азеф, – только подробно, всё.
Савинков провел обеими руками по лицу, сверху вниз, словно умылся.
– Да что ж рассказывать, – протянул он. Толстое, словно налитое желтым воском лицо Азефа ласково улыбалось вывороченными, липкими губами.
– Ты уж, Боря, не ленись, – мягко прогнусавил он. Колыхая серебряным подносом с затуманившимися, охолоделыми рюмками и с дымящимися почками в мадере, подбежал лакей.
– Я сам, – остановил раскладывавшего по тарелкам лакея Савинков. Лакей отбежал. Савинков стал раскладывать.
– Как «поэт» себя держал, был спокоен?
– Совершенно. Ты знаешь, – Савинков задержал графин с водкой в руке, глядя на Азефа. – Таких как «поэт» у нас нет и не было в Б. О. Если б таких было больше, можно б было перебить в две недели весь царствующий дом.
Азеф ухмыльнулся: – Преувеличиваешь, а Егор?
– Егор тоже.
Азеф уже ел почки, часто вытирая салфеткой испачканные в соусе усы.
– А Дора волновалась поди, сама хотела, а ? где она?
– Сейчас в Питере. Конечно волновалась, – и, чуть улыбаясь, Савинков рассказал про истерику на извозчике, после убийства. Азеф захохотал. Дальние гости оглянулись. Азеф на них не смотрел.
– Женщины всегда женщины. Кишка тонка, – сказал он.
Лакей подошел, стал убирать испачканную посуду, судки, рюмки.
Савинков рассказывал о делах. О Петербурге, о покушениях, о том, что он узнал от Швейцера, о Леонтьевой, о Барыкове, Ивановской, о боевой группе в Москве, Азеф за едой, словно и не слушал. Задавал вопросы изредка. Ему нужен был эквивалент. Он его искал. И за ужином Азеф выяснял, что отдать полиции взамен отданного партии Сергея. В математически точном мозгу за прозрачным «Либфрауенмильх», которое оба пили небольшими, холодноватыми глотками, у Азефа создалась отчетливая картина, кого безопасно отдать Ратаеву. Когда всё стало ясно, он развалился в кресле, приятно вытянув ноги под столом, и, расправляя складки на жилете, гнусаво сказал:
– Да, брат, дела вообще в шляпе.
– Как будто.
– И даже не как будто.
Теперь Азеф переходил уже к другому.
– Слыхал, ты кооптирован в ЦК? – улыбнулся он толстогубой улыбкой. – Это я настоял. Чернов был против.
– Ах, так? Рыболов был против? – ухмыльнулся Савинков, вспоминая рыжую неприятную ему фигуру теоретика.
– Ерунда, – махнул Азеф. – У Виктора есть странности. Я не об этом. Ты приходи обязательно на первое заседание. Интересный вопрос. Помнишь, я говорил тебе в Петербурге, – прищурил Азеф темные маслины глаз, лицо стало лукавым, – если нам удастся кончить с Плеве, то будут деньги, а если прибавить Сергея, то и вовсе.
– Ну?
– Ну вот. Поступило предложение от члена финской партии активного сопротивления Кони Циллиакуса, через него на террор хотят дать большие деньги. Я проверял: – верно, дают.
– И много?
– Хватит.
– Кто?
– Не то американцы, не то японцы, вообще недурно.
– Между американцами и японцами есть разница.
– То есть? – насупился Азеф.
– Японцы в данный момент на войне бьют русский народ. Если они дают деньги, то наверное не из-за симпатии к русской революции, а чтоб облегчить избиение русского народа на фронте ударами с тылу.
Азеф потемнел, оттопырив влажные губы.
– И что же? При чем тут «симпатии»? Нам нужны деньги? Мы их берем. А кто дает, не всё ли равно?
– Японцы, неудобно. Пойдет крик. Мы можем быть скомпрометированы, от нас отвернется всё общество.
– Общество? – Азеф повернулся и плюнул в плевательницу, пустив длинную слюну. – Общество? Нужны деньги, мы их возьмем. Если сделаем дело, общество и прочая сволочь, само побежит за нами. А если ничего не сделаем, нас же затопчут. Без денег, что ты сделаешь? Ты убил бы Сергея без денег? Ведь я тебе деньги давал. Почем ты знаешь откуда они? Да ты плечами не пожимай! – проговорил бешено Азеф, – это важный вопрос. Я настоял на твоей кооптации в ЦК. Нам надо это дело провести, могут быть возражения. Деньги дают Б. О., а не ЦК, и их надо взять во что бы то ни стало, – рокотал Азеф, низко наклонясь над столом. – Не понимаешь? Ведь деньги на террор, стало быть, я и ты держим ЦК и всю партию в руках.
Савинков улыбнулся вывороченным губам Азефа. Не оттого, что Азеф взволнован, даже хрипит. А оттого, что действительно, с чего он вздумал разводить эти сахарные теории? Ведь на самом деле, не всё ли равно от кого? Неужто он вдруг «пожалел, видите ли» каких-то там вшивых солдат, которых как баранов запарывает царь, гоняя то под японские шимозы, то на усмирение крестьянских бунтов.
Азеф понял его длительную улыбку.
– Ну? – прогнусавил он. – Брать иль не брать? – и в улыбке растянул толстые губы.
– Брать, Иван, всё брать. Азеф засмеялся.
– Эх, ваше сиятельство, людей убиваете, а всё в белых перчатках ходить хотите, верно Гоц тебя скрипкой Страдивариуса зовет. Всё рефлексии, вопросики, декаденщина всякая, как это – «о, закрой свои бледные ноги!» – и Азеф залился долгим гнусавым хохотом.
Азеф и Савинков, не торопясь, шли по мосту. Азеф держал Савинкова под руку. Савинков сейчас любил Азефа. Савинков чувствовал, с ним жизненно взяли они одну линию и понимали друг друга. Внутренне знал, что Азеф сильнее. Но в этом не любил признаваться даже себе.
По ярко освещенному залу «Националь» первым шел Савинков. Меж столиков, ни на кого не смотря, за ним шел Азеф. Савинков был щегольской, изящный.
– Пойдем в угол, – сказал Азеф, когда Савинков остановился у столика, у окна. Савинков пошел за Азефом. Тот, обогнув стол, грузно вдавил себя в мягкое кресло.
– Жрать хочется до чорта, – бормотал Азеф, – закусим как следует.
Согнувшись близко головами над напечатанной золотом картой с отельным гербом, они долго выбирали меню.
– Ты как насчет почек в мадере?
– Ничего, давай.
– А «Барсак»?
Азеф поморщился: – Я французское не люблю. Лучше рейнского. Любишь «Либфрауенмильх» ?
Повернув голову вполоборота к лакею, не глядя на него, Савинков заказывал. Лакей необычайно быстро всё записал в блокнотик и, поклонившись, побежал.
– Ну, теперь расскажи, – начал Азеф, – только подробно, всё.
Савинков провел обеими руками по лицу, сверху вниз, словно умылся.
– Да что ж рассказывать, – протянул он. Толстое, словно налитое желтым воском лицо Азефа ласково улыбалось вывороченными, липкими губами.
– Ты уж, Боря, не ленись, – мягко прогнусавил он. Колыхая серебряным подносом с затуманившимися, охолоделыми рюмками и с дымящимися почками в мадере, подбежал лакей.
– Я сам, – остановил раскладывавшего по тарелкам лакея Савинков. Лакей отбежал. Савинков стал раскладывать.
– Как «поэт» себя держал, был спокоен?
– Совершенно. Ты знаешь, – Савинков задержал графин с водкой в руке, глядя на Азефа. – Таких как «поэт» у нас нет и не было в Б. О. Если б таких было больше, можно б было перебить в две недели весь царствующий дом.
Азеф ухмыльнулся: – Преувеличиваешь, а Егор?
– Егор тоже.
Азеф уже ел почки, часто вытирая салфеткой испачканные в соусе усы.
– А Дора волновалась поди, сама хотела, а ? где она?
– Сейчас в Питере. Конечно волновалась, – и, чуть улыбаясь, Савинков рассказал про истерику на извозчике, после убийства. Азеф захохотал. Дальние гости оглянулись. Азеф на них не смотрел.
– Женщины всегда женщины. Кишка тонка, – сказал он.
Лакей подошел, стал убирать испачканную посуду, судки, рюмки.
Савинков рассказывал о делах. О Петербурге, о покушениях, о том, что он узнал от Швейцера, о Леонтьевой, о Барыкове, Ивановской, о боевой группе в Москве, Азеф за едой, словно и не слушал. Задавал вопросы изредка. Ему нужен был эквивалент. Он его искал. И за ужином Азеф выяснял, что отдать полиции взамен отданного партии Сергея. В математически точном мозгу за прозрачным «Либфрауенмильх», которое оба пили небольшими, холодноватыми глотками, у Азефа создалась отчетливая картина, кого безопасно отдать Ратаеву. Когда всё стало ясно, он развалился в кресле, приятно вытянув ноги под столом, и, расправляя складки на жилете, гнусаво сказал:
– Да, брат, дела вообще в шляпе.
– Как будто.
– И даже не как будто.
Теперь Азеф переходил уже к другому.
– Слыхал, ты кооптирован в ЦК? – улыбнулся он толстогубой улыбкой. – Это я настоял. Чернов был против.
– Ах, так? Рыболов был против? – ухмыльнулся Савинков, вспоминая рыжую неприятную ему фигуру теоретика.
– Ерунда, – махнул Азеф. – У Виктора есть странности. Я не об этом. Ты приходи обязательно на первое заседание. Интересный вопрос. Помнишь, я говорил тебе в Петербурге, – прищурил Азеф темные маслины глаз, лицо стало лукавым, – если нам удастся кончить с Плеве, то будут деньги, а если прибавить Сергея, то и вовсе.
– Ну?
– Ну вот. Поступило предложение от члена финской партии активного сопротивления Кони Циллиакуса, через него на террор хотят дать большие деньги. Я проверял: – верно, дают.
– И много?
– Хватит.
– Кто?
– Не то американцы, не то японцы, вообще недурно.
– Между американцами и японцами есть разница.
– То есть? – насупился Азеф.
– Японцы в данный момент на войне бьют русский народ. Если они дают деньги, то наверное не из-за симпатии к русской революции, а чтоб облегчить избиение русского народа на фронте ударами с тылу.
Азеф потемнел, оттопырив влажные губы.
– И что же? При чем тут «симпатии»? Нам нужны деньги? Мы их берем. А кто дает, не всё ли равно?
– Японцы, неудобно. Пойдет крик. Мы можем быть скомпрометированы, от нас отвернется всё общество.
– Общество? – Азеф повернулся и плюнул в плевательницу, пустив длинную слюну. – Общество? Нужны деньги, мы их возьмем. Если сделаем дело, общество и прочая сволочь, само побежит за нами. А если ничего не сделаем, нас же затопчут. Без денег, что ты сделаешь? Ты убил бы Сергея без денег? Ведь я тебе деньги давал. Почем ты знаешь откуда они? Да ты плечами не пожимай! – проговорил бешено Азеф, – это важный вопрос. Я настоял на твоей кооптации в ЦК. Нам надо это дело провести, могут быть возражения. Деньги дают Б. О., а не ЦК, и их надо взять во что бы то ни стало, – рокотал Азеф, низко наклонясь над столом. – Не понимаешь? Ведь деньги на террор, стало быть, я и ты держим ЦК и всю партию в руках.
Савинков улыбнулся вывороченным губам Азефа. Не оттого, что Азеф взволнован, даже хрипит. А оттого, что действительно, с чего он вздумал разводить эти сахарные теории? Ведь на самом деле, не всё ли равно от кого? Неужто он вдруг «пожалел, видите ли» каких-то там вшивых солдат, которых как баранов запарывает царь, гоняя то под японские шимозы, то на усмирение крестьянских бунтов.
Азеф понял его длительную улыбку.
– Ну? – прогнусавил он. – Брать иль не брать? – и в улыбке растянул толстые губы.
– Брать, Иван, всё брать. Азеф засмеялся.
– Эх, ваше сиятельство, людей убиваете, а всё в белых перчатках ходить хотите, верно Гоц тебя скрипкой Страдивариуса зовет. Всё рефлексии, вопросики, декаденщина всякая, как это – «о, закрой свои бледные ноги!» – и Азеф залился долгим гнусавым хохотом.
6
Передав Ратаеву телеграфно о боевиках в Москве, Азеф, после смерти Швейцера, решил петербургских пока оставить. Утром, идя к Чернову, пощупать как мыслит теоретик относительно не то американских, не то японских денег, Азеф сдал тяжеловесное заказное Ратаеву об общепартийных мелочах: – «Наконец то я выбрался вам написать. Дело в том, что не хотелось писать, пока не нащупаешь чего-нибудь существенного. От Чернова я только что узнал, что теперь государь на очереди. Его слова, что Россия не прекратит войны до тех пор, пока жив еще один солдат и в казне имеется один рубль, сделают государя очень непопулярным в России и Европе и покушение, вероятно, будет встречено также сочувственно, как и Плеве. Письмо, мне кажется, из Бадена писано Селюк. Содержание его вами понято правильно. Что касается ряда имен, о которых мне приходилось с вами говорить, то удалось выяснить следующее: Еремей – это Ст. Ник. Слетов. Наталья – Мария Селюк, в Киеве известна под именем Натальи Игнатьевны. Веньямин живет заграницей с прошлого года, пишет в «Р. Р.» изредка на рев. темы, его перу принадлежит статья в № 44 «Р. Р.» – «Без адреса» за подписью «быв. социал-демократ», постоянно, говорят, живет во Фрейбурге, без сомнения террорист, ездивший в Россию, предполагаю, по делам террора. Веньямина здесь теперь уже нет. Я его не застал. Считают его очень талантливым. Павел Иванович молодой человек, черные усы, 28 лет, недавно приехал из Питера. Видал его несколько раз. Трудно ориентироваться в его роли, но во всяком случае шишка. С Пав. Ив. (данные вами приметы Савинкова не совсем подходят к нему – для установления пришлите карточку) я стараюсь сблизиться. Тоже с кн. Хилковым, хотя последний, обладая аристократическим воспитанием, нелегко поддается сближению. Вежлив и только. Удалось мне открыть здесь Кудрявцева. Он в Женеве живет под фамилией Мешковского. Высокого роста, бородка светлая, в очках, одет с претензиями на Чайльд-Гарольда, в плаще, с черным, широким бантом. Ева послана в Одессу для работы в типографии, неважная особа и мало опасная, нелегальная хотя. Маша – не знаю кто, только не Тумаркина, которая живет с Авксентьевым. О Леопольде ничего здесь не слышно и никто такого имени не упоминал. Деньги получаемые Минором от Гав. – это от Гавронского, который живет в Москве и женат на сестре Минора. Платит 100 рублей в месяц. Саша, – который пишет Вере Гоц, – это Саша-Ангел, транспортист. Деньги мы уславливались, что пришлете, как только получите мой адрес, который я и прислал, – другой адрес назначался для открыток. Во всяком случае деньги переводом через банк на Вольде, а чек заказным пришлите немедленно, пост рестант, так как сижу без денег. Пришлите мне расходных 500 рублей и жалованья за этот месяц 500.
Жму руку ваш Иван»
Жму руку ваш Иван»
7
Успехи Б. О. слали в террор ежедневно десятки отважных членов партии, готовых умереть за революцию. Никогда не были так заняты Азеф и Савинков. Весь день не расставались. Везде их видели вместе. Непосвященные удивлялись: – что общего меж этим молодым человеком и тучным, черным, животно-громадным уродом? Посвященные знали, что связывает Павла Ивановича с Иваном Николаевичем. Кровь. Они сливались у партии в крепкую, однорукую силу.
Но нелегко теперь войти в Б. О. Входящих допрашивал Савинков. Глаза монгольского разреза не были рентгенами. Савинков не умел узнавать людей. Был сух, надменно спрашивал:
– Почему хотите работать именно в Б. О.? С решением идти в террор не рекомендую торопиться. Сюда должны идти те, кому нет психологической возможности участвовать в мирной работе. Но если вы настаиваете, поговорите с Иваном Николаевичем.
Азеф не подавал руки. Был скуп на слова. Еле переплевывал через вывороченные губы. Но глаза! Глаза были рентгенами. Искоса взглядывая, Азеф насквозь угадывал человека.
– Здраасти, хотите работы? Какую же хотите? Ну, а как же вы? В нашем деле и к веревочке ведь надо готовиться? – гнусаво рокотал Азеф, чиркая пухлой рукой по короткому горлу.
Но нелегко теперь войти в Б. О. Входящих допрашивал Савинков. Глаза монгольского разреза не были рентгенами. Савинков не умел узнавать людей. Был сух, надменно спрашивал:
– Почему хотите работать именно в Б. О.? С решением идти в террор не рекомендую торопиться. Сюда должны идти те, кому нет психологической возможности участвовать в мирной работе. Но если вы настаиваете, поговорите с Иваном Николаевичем.
Азеф не подавал руки. Был скуп на слова. Еле переплевывал через вывороченные губы. Но глаза! Глаза были рентгенами. Искоса взглядывая, Азеф насквозь угадывал человека.
– Здраасти, хотите работы? Какую же хотите? Ну, а как же вы? В нашем деле и к веревочке ведь надо готовиться? – гнусаво рокотал Азеф, чиркая пухлой рукой по короткому горлу.
8
В эти дни в Женеве Савинков много читал, много думал. Жизнь казалась ему «ползущим глетчером, правимым пустотой». «Ни на чем, вот на чем я построил свое дело», – любил он повторять Макса Штирнера.
Перед заседанием ЦК Савинков писал стихотворение. Оно билось где-то внутри. Это доставляло удовольствие. Но надо идти на заседание и не опаздывать, просил Азеф, вопрос американо-японских денег Циллиакуса важен. Савинков чуть-чуть задержался. Стихотворение он написал без помарок.
Перед заседанием ЦК Савинков писал стихотворение. Оно билось где-то внутри. Это доставляло удовольствие. Но надо идти на заседание и не опаздывать, просил Азеф, вопрос американо-японских денег Циллиакуса важен. Савинков чуть-чуть задержался. Стихотворение он написал без помарок.
Положив листок с стихотворением под пресс-папье, чтоб не снесло ветром, Савинков пошел на заседание ЦК.
«Он очень низко
Мне поклонился.
Я обернулся,
Увидел близко
Его седины,
Его морщины,
Беззубый рот.
Я удивился:
Ведь он убит!
В гробу дубовом
Старик суровый
Давно лежит.
Он улыбнулся,
Я побежал.
Домой вернулся
И отшатнулся,
Меня он ждал!
Опять седины,
Опять морщины,
Беззубый рот,
Опять улыбка,
Опять поклон,
Или ошибка?
Или не он?
Он был так близко.
Я торопливо
Посторонился,
Весьма учтиво
Я отдал низкий
Ему поклон.
Да это он.
Ведь жизнь есть сон.
Нестрашный сон.
9
Заседание ЦК было бурно. Не потому, что из России шли вести о революции и через сановное лицо получились данные о перепуге и растерянности правительства. Принятие денег от Кони Циллиакуса бури тоже не возбудило. Заседание стало бурным, ибо заседавшие вдруг почувствовали: – партия в руках провокатора.
Началось это так. Усталый, председательствующий Гоц, закутанный в кресле в теплый плед, торопясь от волнения, сказал:
– Товарищи, только что получены сведения. В Москве 16-го марта арестованы члены Б. О. – Борис Моисеенко, Дулебов и Подвицкий. 17-го марта в Петербурге арестованы – товарищи Прасковья Семеновна Ивановская, Барыков, Загородный, Надеждина, Леонтьева, Барыкова, Шнееров, Новомейский, Шергов, Эфрусси и Кац. Кроме того на станции Петербургско-Варшавской железной дороги схвачен с динамитом Боришанский. Динамит также найден в Петербурге у Татьяны Леонтьевой. Товарищи: – сказал Гоц, руки его дрожали, – в несколько дней мы потеряли самых дорогих, самых беззаветных работников, боевая организация в России разбита! Товарищи, это ужасно, но есть вещи еще более ужасные, чем это, нанесенное нам поражение. Страшные факты есть, товарищи, требующие немедленного расследования. Я не боюсь сказать и не ошибусь: в центре нашей партии – провокатор!
В комнате, переполненной людьми, наступила страшная тишина. Все смотрели на Гоца. Прямо против него тучно сидел Азеф.
– Товарищи! – дрожал мягкий голос Гоца, изобилующий интонациями, – не только провал боевой в Петербурге и Москве заставляет нас отнестись со всей внимательностью к этому вопросу. Имеются факты, неопровержимые, подтверждающие наличие крупного провокатора среди нас. Сначала скажу, – присутствующий здесь, только что приехавший товарищ Николай Сергеевич Тютчев рассказывает факт, явно наводящий на грустные размышления.
Пожилой, серебряно-седоватый человек барственного облика, одетый скромно, но изящно, с бородкой клином, с умным энергичным лицом, проговорил из угла:
– Разрешите, Михаил Рафаилович?
– Пожалуйста, Николай Сергеевич. – Гоц печально откинулся на спинку медицинского кресла.
– Дня за два, накануне арестов в Питере, – заговорил размеренно, спокойно Тютчев, – ко мне позвонили в редакцию «Русского Богатства» по телефону. И голос, мной неузнанный, сказал: – «Предупредите – все комнаты заражены».
Тишина в комнате не прерывалась, Азеф неуклюже повернулся на стуле. Подпершись рукой, он уставился на Тютчева. Низкий лоб наморщен, брови сдвинуты. Тютчев не глядел на него. Он обводил товарищей, останавливаясь больше всего на взволнованном, измученном лице Гоца.
– Я спросил: – «нельзя ли поговорить лично?» По-видимому мой вопрос был неожиданен, с ответом произошло замедление, мне показалось даже, что как будто мой собеседник с кем-то переговаривался и затем задал, как бы нерешительно, такой вопрос: – «Да ведь поздно уж, да и где?» – Я ответил – «Здесь». Ответ был такой: – «Нет, это неудобно» и трубка была повешена.
Тютчев смолк. В комнате, казалось, были слышны бившиеся сердца. Тишина начала взрываться короткими разговорами.
– Тише, товариши! – костяшками руки простучал Гоц.
– Вопрос к Николаю Сергеевичу – протянул руку Азеф.
– Пожалуйста, Иван.
Азеф тучно, неловко, всем телом повернулся к Тютчеву, потому что шея у него не поворачивалась.
– Николай Сергеевич, стало быть вы не узнали говорившего по голосу?
– Нет. Но должен сказать, этот голос, всё же я где-то слышал, он мне напомнил очень характерный тембр, который я уже не слыхал лет
Началось это так. Усталый, председательствующий Гоц, закутанный в кресле в теплый плед, торопясь от волнения, сказал:
– Товарищи, только что получены сведения. В Москве 16-го марта арестованы члены Б. О. – Борис Моисеенко, Дулебов и Подвицкий. 17-го марта в Петербурге арестованы – товарищи Прасковья Семеновна Ивановская, Барыков, Загородный, Надеждина, Леонтьева, Барыкова, Шнееров, Новомейский, Шергов, Эфрусси и Кац. Кроме того на станции Петербургско-Варшавской железной дороги схвачен с динамитом Боришанский. Динамит также найден в Петербурге у Татьяны Леонтьевой. Товарищи: – сказал Гоц, руки его дрожали, – в несколько дней мы потеряли самых дорогих, самых беззаветных работников, боевая организация в России разбита! Товарищи, это ужасно, но есть вещи еще более ужасные, чем это, нанесенное нам поражение. Страшные факты есть, товарищи, требующие немедленного расследования. Я не боюсь сказать и не ошибусь: в центре нашей партии – провокатор!
В комнате, переполненной людьми, наступила страшная тишина. Все смотрели на Гоца. Прямо против него тучно сидел Азеф.
– Товарищи! – дрожал мягкий голос Гоца, изобилующий интонациями, – не только провал боевой в Петербурге и Москве заставляет нас отнестись со всей внимательностью к этому вопросу. Имеются факты, неопровержимые, подтверждающие наличие крупного провокатора среди нас. Сначала скажу, – присутствующий здесь, только что приехавший товарищ Николай Сергеевич Тютчев рассказывает факт, явно наводящий на грустные размышления.
Пожилой, серебряно-седоватый человек барственного облика, одетый скромно, но изящно, с бородкой клином, с умным энергичным лицом, проговорил из угла:
– Разрешите, Михаил Рафаилович?
– Пожалуйста, Николай Сергеевич. – Гоц печально откинулся на спинку медицинского кресла.
– Дня за два, накануне арестов в Питере, – заговорил размеренно, спокойно Тютчев, – ко мне позвонили в редакцию «Русского Богатства» по телефону. И голос, мной неузнанный, сказал: – «Предупредите – все комнаты заражены».
Тишина в комнате не прерывалась, Азеф неуклюже повернулся на стуле. Подпершись рукой, он уставился на Тютчева. Низкий лоб наморщен, брови сдвинуты. Тютчев не глядел на него. Он обводил товарищей, останавливаясь больше всего на взволнованном, измученном лице Гоца.
– Я спросил: – «нельзя ли поговорить лично?» По-видимому мой вопрос был неожиданен, с ответом произошло замедление, мне показалось даже, что как будто мой собеседник с кем-то переговаривался и затем задал, как бы нерешительно, такой вопрос: – «Да ведь поздно уж, да и где?» – Я ответил – «Здесь». Ответ был такой: – «Нет, это неудобно» и трубка была повешена.
Тютчев смолк. В комнате, казалось, были слышны бившиеся сердца. Тишина начала взрываться короткими разговорами.
– Тише, товариши! – костяшками руки простучал Гоц.
– Вопрос к Николаю Сергеевичу – протянул руку Азеф.
– Пожалуйста, Иван.
Азеф тучно, неловко, всем телом повернулся к Тютчеву, потому что шея у него не поворачивалась.
– Николай Сергеевич, стало быть вы не узнали говорившего по голосу?
– Нет. Но должен сказать, этот голос, всё же я где-то слышал, он мне напомнил очень характерный тембр, который я уже не слыхал лет
10
– А простите, Николай Сергеевич, женский иль мужской был голос? – все обернулись к Чернову.
– Ну, знаете, Виктор Михайлович, – улыбаясь, проговорил Тютчев, – это мне кажется не столь существенно. Ведь мы же не знаем кто звонил, и вероятно не узнаем. Что же гадать на кофейной гуще? Голос был мужской.
Чернов сделал неопределенный жест.
– Товарищи, мы чересчур детализируем этот случай, – говорил Гоц. – Сейчас не место и не время. Да и что же, из пальца ничего не высосешь. Голоса Николай Сергеевич не узнал. Я хотел только осведомить вас об этом факте. Но ведь в руках у нас есть и еще более веские данные, уже фактического характера.
Азеф смотрел темными, упорными, спокойными глазами в мечущееся лицо Гоца.
Савинков толкнул Азефа, наклонившись.
– Ты веришь?
– Возможно, – бормотнул Азеф.
– Мы получили по адресу «Революционной России» следующее письмо. Прочту его, а потом уже будем комментировать. – Повысив вибрирующий в волнении голос, Гоц читал: – «Уважаемые товарищи, департамент полиции имеет сведения о следующих социалистах-революционерах: – 1) Герман, имеет паспорт на имя Бориса Дмитриевича Нерадова, жил в Швейцарии, теперь в России (нелегально), переехал «вероятно» не по паспорту Нерадова, 2) Михаил Иванович Соколов, проживал в Швейцарии по паспорту германского подданного Людвига Каина, должен! отправиться в Россию, 3) за Соколовым поедут в Россию:
А) Гриша, именующийся Черновым, Васнецовым, Бордзенко,
Б) князь Дмитрий Александрович Хилков (двумя неделями позже) и
В) месяца через два бывший студент Михаил Александрович Веденяпин (выедет нелегально из Швейцарии). С товарищеским приветом…»
Азеф бормотнул набок, Савинкову: – Подписи нет.
– Подпись есть? – громко опросил Савинков.
– Есть, я не называю, – взволнованно ответил Гоц, придерживая рукой на столе четвертушку бумаги. – Товарищи! совершенно ясно, эти сведения мог дать только провокатор. Я долго думал, положение очень серьезно. Мы должны стоять на единственно-революционной точке зрения: – не должно быть забронированных имен и авторитетов. В опасности вся партия. Будем исходить из крайнего положения: – допустим, что каждый из нас в подозрении. Пусть выскажутся товарищи, может быть кто-нибудь подозревает определенно кого-нибудь?
Наступила ужасная тишина. Сидевшие рядом не смотрели друг на друга.
– Я не хочу скрыть своих подозрений, товарищи, – в тишину проговорил тихо Гоц, – может быть я совершаю преступление, но пусть рассудит суд, я должен сказать, что у меня есть основания подозревать одного члена партии.
Наступила гробовая тишина.
– Я подозреваю… Татарова… Тишина углубилась. Гоц понял: – подозрения разделены товарищами.
– Во-первых, по моим подсчетам Татаров на свое издательство издержал за шесть недель больше 5.000 рублей. Откуда у него эти деньги? Ни партийных, ни личных средств у него нет. О пожертвовании он должен бы был сообщить ЦК. Я спрашивал, откуда у него эти деньги? Он говорит, что их дал известный общественный деятель Чарнолусский. Не скрою, я начинаю сомневаться в этом. Предлагаю послать кого-нибудь в Петербург узнать у Чарнолусского, давал ли он деньги и сколько. Кроме того, Татаров на-днях приезжает в Женеву. Надо установить здесь за ним наблюдение. Повторяю, если Татаров сказал правду об источнике денег и наблюдение товарищей ничего не установит, я отказываюсь от подозрений, но, товарищи, я не могу не поделиться сомнениями…
– Правильно, Миша! – крикнул Чернов.
– Это очень похоже, – пророкотал Азеф Савинкову.
– Кто возьмет, товарищи, наблюдение в Женеве за Татаровым?
– Просим Савинкова! – крикнул Азеф.
– Савинкова! – поддержали голоса.
– Надо трех.
– Сухомлин! Александр Гуревич!
– Ну, знаете, Виктор Михайлович, – улыбаясь, проговорил Тютчев, – это мне кажется не столь существенно. Ведь мы же не знаем кто звонил, и вероятно не узнаем. Что же гадать на кофейной гуще? Голос был мужской.
Чернов сделал неопределенный жест.
– Товарищи, мы чересчур детализируем этот случай, – говорил Гоц. – Сейчас не место и не время. Да и что же, из пальца ничего не высосешь. Голоса Николай Сергеевич не узнал. Я хотел только осведомить вас об этом факте. Но ведь в руках у нас есть и еще более веские данные, уже фактического характера.
Азеф смотрел темными, упорными, спокойными глазами в мечущееся лицо Гоца.
Савинков толкнул Азефа, наклонившись.
– Ты веришь?
– Возможно, – бормотнул Азеф.
– Мы получили по адресу «Революционной России» следующее письмо. Прочту его, а потом уже будем комментировать. – Повысив вибрирующий в волнении голос, Гоц читал: – «Уважаемые товарищи, департамент полиции имеет сведения о следующих социалистах-революционерах: – 1) Герман, имеет паспорт на имя Бориса Дмитриевича Нерадова, жил в Швейцарии, теперь в России (нелегально), переехал «вероятно» не по паспорту Нерадова, 2) Михаил Иванович Соколов, проживал в Швейцарии по паспорту германского подданного Людвига Каина, должен! отправиться в Россию, 3) за Соколовым поедут в Россию:
А) Гриша, именующийся Черновым, Васнецовым, Бордзенко,
Б) князь Дмитрий Александрович Хилков (двумя неделями позже) и
В) месяца через два бывший студент Михаил Александрович Веденяпин (выедет нелегально из Швейцарии). С товарищеским приветом…»
Азеф бормотнул набок, Савинкову: – Подписи нет.
– Подпись есть? – громко опросил Савинков.
– Есть, я не называю, – взволнованно ответил Гоц, придерживая рукой на столе четвертушку бумаги. – Товарищи! совершенно ясно, эти сведения мог дать только провокатор. Я долго думал, положение очень серьезно. Мы должны стоять на единственно-революционной точке зрения: – не должно быть забронированных имен и авторитетов. В опасности вся партия. Будем исходить из крайнего положения: – допустим, что каждый из нас в подозрении. Пусть выскажутся товарищи, может быть кто-нибудь подозревает определенно кого-нибудь?
Наступила ужасная тишина. Сидевшие рядом не смотрели друг на друга.
– Я не хочу скрыть своих подозрений, товарищи, – в тишину проговорил тихо Гоц, – может быть я совершаю преступление, но пусть рассудит суд, я должен сказать, что у меня есть основания подозревать одного члена партии.
Наступила гробовая тишина.
– Я подозреваю… Татарова… Тишина углубилась. Гоц понял: – подозрения разделены товарищами.
– Во-первых, по моим подсчетам Татаров на свое издательство издержал за шесть недель больше 5.000 рублей. Откуда у него эти деньги? Ни партийных, ни личных средств у него нет. О пожертвовании он должен бы был сообщить ЦК. Я спрашивал, откуда у него эти деньги? Он говорит, что их дал известный общественный деятель Чарнолусский. Не скрою, я начинаю сомневаться в этом. Предлагаю послать кого-нибудь в Петербург узнать у Чарнолусского, давал ли он деньги и сколько. Кроме того, Татаров на-днях приезжает в Женеву. Надо установить здесь за ним наблюдение. Повторяю, если Татаров сказал правду об источнике денег и наблюдение товарищей ничего не установит, я отказываюсь от подозрений, но, товарищи, я не могу не поделиться сомнениями…
– Правильно, Миша! – крикнул Чернов.
– Это очень похоже, – пророкотал Азеф Савинкову.
– Кто возьмет, товарищи, наблюдение в Женеве за Татаровым?
– Просим Савинкова! – крикнул Азеф.
– Савинкова! – поддержали голоса.
– Надо трех.
– Сухомлин! Александр Гуревич!